Больница в Налуте
– Мама? – Марыся вцепилась в трубку спутникового телефона и кричит в нее во все горло.
День уже в полном разгаре, и пара проезжает дорогой, которую вчера одолел Хамид. Мужчина знает тут каждый камень и каждый поворот. О чудо, они не натыкаются ни на один пост полиции, ни на один правительственный конвой. Им повезло не встретить и повстанцев. Сейчас они вообще не уверены, что были бы встречены по-дружески.
– Марыся? – До нее, будто сквозь вату, доносится голос любимой и соскучившейся по ней матери. – Столько времени мы не слышали друг друга!
– У нас не было связи!
– У нас тоже! И электричества, и воды, и еды. Свозим сейчас остатки запасов из окрестных селений, но даже горцам уже нечем поделиться.
– Тогда почему, черт возьми, ты не сбежала через границу в Тунис? – спрашивает Марыся, разозленная ситуацией матери и пришедшая в ужас.
– Все время идут бои, и неизвестно, попаду ли я под град ракет или нарвусь на мину. Можно также попасть в лапы наемников, а они не играются с такими беглецами. Пуля в лоб – и все дела, – объясняет она спокойно, как если бы это было вполне нормальным и понятным явлением. – Хорошо, что ты наконец-то вырвалась и плывешь в Катар. А может, ты уже в безопасности? – Марыся улавливает странные нотки в ее голосе.
– Откуда ты знаешь?
– Муаид звонил.
– Я не села на судно, – сообщает Марыся и ожидает лавины обвинений и упреков, но слышит только тишину. – Не хотела выезжать без тебя, извини. Повстанцы должны были подвезти меня до Налута, – врет она и не краснеет, хотя чувствует, что муж весь превратился в слух, стараясь выловить какое-нибудь слово или фразу, которые помогли бы понять бурную польскую речь. – Планы немного изменились, но я уже в безопасности и еду.
– Надеешься преодолеть половину охваченной войной Ливии?! – шепчет мать, но в ее голосе слышится напряжение и неодобрение. – Ты что, с ума сошла, моя неисправимая, придурковатая дочь?! – взрывается Дорота.
– Мы уже оставили за собой большую часть пути и теперь ближе, а не дальше от тебя, – спокойно объясняет Марыся, не обращая внимания на обидные слова матери.
– Добираешься автостопом или подговорила этого глупого Рашида, чтобы он что-нибудь организовал? Подобралась пара идиотов!
Дорота не выдерживает и решает основательно отчитать свою безрассудную дочь.
– Мне Муаид рассказал, как ты там хорошо проводила время! – добавляет она осуждающе. – Бедолага пытался объяснить, что, увы, не уследил!
– Родная моя, я еду с Хамидом! – Марыся повышает голос в надежде прервать свою расходившуюся не на шутку мать. От ужаса, что ее измена уже известна стольким людям, молодую женщину трясет. Хорошо, что она говорила по-польски и только что отыскавшийся муж не понимает ни одного слова обвинений в ее сторону. Марыся вздыхает с облегчением.
– Привет, Дорота. – Саудовец, слыша свое имя, берет трубку у расстроенной жены. – Надеюсь безопасно довезти твою дочь до Налута. – Он доброжелательно смеется. – Она упряма, как ослица, и ничего с этим не поделаешь. Если хочет к маме, то нужно добраться к маме, хоть вокруг все гремит и горит, – поясняет он. – Тебе же остается или любить, или относиться к этому как к должному. И только.
– Хамид, как приятно тебя слышать! – Дорота мгновенно успокаивается. – Позаботься об этой маленькой сумасшедшей. Я вас жду, но скажи мне, откуда вы едете, со стороны Зувары, Сурмана или с востока? Над Джефреном развевается уже новый флаг, и он свободен. Но не суйтесь на Зинтан. Оттуда регулярно поступает больше всего раненых. Буквально раз в неделю они делают из этого города военный полигон. Пожалуй, не успокоятся, пока полностью не сровняют его с землей.
– Мы забрались в отдаленный район Джаду, так что здесь относительно спокойно, – говорит довольный собой мужчина.
– Но не съезжайте с главной дороги! Не суйтесь ни на какие короткие дороги! Все тропки и высохшие русла рек заминированы. Вчера привезли к нам остатки транспорта с гуманитарной помощью, который въехал на один такой путь. Немного от него осталось. А от водителей только ошметки. Скорее всего, под медикаментами было снаряжение. Страшно! Сколько времени продлится разминирование этой большой страны? Сколько лет после войны дети будут гибнуть или терять руки и ноги на скрытых минах и невзорвавшихся снарядах?! – возмущается женщина. – У нас столько маленьких пациентов! Потому я и не могу спокойно говорить на эту тему, – поясняет она свое волнение.
– Я соскучилась, мама. – Марыся снова берет трубку. – Даже несмотря на то, что ты все время меня сволочишь.
Польское произношение Марыси по-прежнему немного неправильное, но ей удается выгрести из памяти противное словечко Дарьи.
– Ты маленькая скандалистка! – Дорота на этот раз не реагирует на грубое слово, хотя ей очень не нравится, когда ее дети используют в речи ругательства. – Ты так счастлива в жизни, просто в рубашке родилась! Я люблю тебя, доченька моя! – признается она дрожащим голосом. – Приезжай как можно быстрее, и мы уже никогда не расстанемся. Никогда-никогда…
– Обещай, – просит Марыся, но не дожидается ответа. Слышит только помехи на линии, а через минуту телефон уже не работает.
* * *
Дорота уже привыкла и к ежедневному труду, и к недостаткам горной местности, и к тяжелой работе в больнице. Женщину окружают любовь и уважение, чего в ее жизни до сих пор никогда не было. Для местных жителей и пациентов она европейская госпожа доктор и та, которая их не бросила. Ее украинская подруга Зина тут же по приезде поселила ее в брошенном польским доктором домике на территории больничного городка. Это, пожалуй, самое лучшее жилье. Но для избалованной судьбой Дороты это обычная консервная банка с высверленными отверстиями для вентиляции – окнами и дверью. И все же в ее распоряжении две уютные комнатки за высокой больничной стеной. Женщину охраняют иммунитет службы здравоохранения и Женевская конвенция.
Дорота чувствует себя здесь в безопасности, она удовлетворена и почти счастлива. Сама не понимает, как это возможно, ведь ее семья, любимый Лукаш, Дарья и Адаш, так далеко. Она беспокоится о них день и ночь. Редкие телефонные разговоры не приносят никому радости, подтверждают только, что она по-прежнему жива. К тому же Марыся в двух сотнях километров от матери, тоже в неоднозначной ситуации.
Больше всего Дорота волнуется именно за нее. Какая она еще инфантильная! Какая безответственная! И к тому же упрямая! Последнее нервирует Дороту больше всего. Уже давно могла бы покинуть Ливию или через границу с Тунисом, или пароходом. Если бы тогда села с ней в машину Ахмеда. Будь они вдвоем, ничего бы не случилось. И не пришлось бы участвовать в гражданской войне чужой им страны. Не смотрели бы на ужасы, которые тут творятся.
У женщины после происшествия с бывшим мужем и наемником, который хотел застрелить ее, фобия. Дорота старается вообще не покидать стен больницы. Она боится всего и всех. Если бы она захотела, то давно уже могла бы бежать через Вазин – ближайший переход границы, который от Налута всего в сорока километрах.
Когда была большая перевозка раненых, под белыми флагами с красным крестом и полумесяцем в сопровождении союзных воздушных сил, Зина, видя состояние подруги, попыталась уговорить ее. Но Дорота боялась переступить порог больницы. Женщина убедила себя в том, что она хорошо тут устроилась и выйдет из этого безопасного убежища только после того, когда смолкнут все выстрелы. Она уже достаточно подвергала свою жизнь опасности, часто рисковала и принимала глупые решения. Сейчас время думать. Ей не раз приходилось видеть горцев-связистов, которые доставляли им продовольствие с безопасных ферм. Они смеялись и шутили, полные сил и здоровья, а через минуту их привозили искалеченными, без рук или ног. Как она может решиться ехать по стране, территории которой переходят из рук в руки? Люди настолько обезумели, что готовы перегрызть горло, чтобы свести счеты. И этому не видно конца. Какая-то нездоровая ситуация! Паранойя! Что касается налетов НАТО, то, возможно, в Триполи или Бенгази это помогает, но только не здесь!
Женщина неоднократно приходила к выводу, что в горах Нафуса, как в Афганистане, слишком много тайных, мало известных тропок, пещер и тоннелей, в которых можно незаметно укрыться и поджидать врага. «Эта война будет тянуться бесконечно, – думает она, ежедневно сталкиваясь с реалиями противостояния. – Хорошо, что Марыся нашлась и находится под опекой рассудительного Хамида. С ним я поеду хоть на край света. Впрочем, нужно будет все спокойно спланировать и проверить. Мы не бросимся в сторону Туниса или Триполи, когда там будут идти тяжелые бои».
Она даже дрожит от страха. «Только если меня чем-нибудь накачают или наденут смирительную рубашку», – подытоживает Дорота, иронично улыбаясь себе под нос. «Какое же я трусло», – с удовольствием употребляет она выражение своей младшей дочки Дарьи, и ее большие голубые глаза наполняются слезами. «Не из-за чего расстраиваться, – отряхивается она. – Нужно быть сильной. Молодые с минуты на минуту могут быть здесь!»
– Ja sadiki, – обращается она к старому беззубому сторожу у ворот, и тот расплывается в улыбке. – Через минуту ко мне приедет дочка с мужем, поэтому без лишних церемоний впустите их внутрь. К доктору Bulandija, quejs?
– Ajwa. – Дедок согласно кивает, опираясь подбородком на приклад АК.
«Как они могли дать ему оружие?» Дорота недовольно крутит головой и бежит домой, чтобы немного прибраться. Уборка двух комнат занимает у нее полтора часа. Как только она выходит из душа и набрасывает на себя зеленый докторский комбинезон, раздается стук в дверь. Дорота бросается в прихожую и отворяет дверь настежь. Она видит похудевшую дочку, саудовского зятя, одетого в обноски ливийского феллаха, и торчащего за ними сторожа, который целится автоматом прямо им в спины.
– Опустите оружие, szabani! – выкрикивает она в ужасе, а дедок невинно улыбается, показывая беззубые десны.
Затем он услужливо кланяется и уходит.
– Марыся, мой любимый ребенок! – Мать и дочь обнимаются и заливаются так долго копившимися слезами. Довольный собой, но смущенный ситуацией Хамид неуверенно переступает с ноги на ногу.
– Заходите внутрь, дети мои.
Дорота приходит в себя, берет мужчину за руку и, обняв дочку за талию, тянет их внутрь.
– Садитесь и рассказывайте. – В волнении она даже ломает себе пальцы. – Как хорошо, что вы нашлись! И как хорошо, что мы снова вместе!
Одна соленая слеза стекает по ее все еще мокрой щеке.
Молодые люди молчат. Они то опускают взгляд, то вопросительно смотрят друг на друга, не зная, с чего начать рассказ. Будут ли они вообще когда-нибудь в состоянии рассказать о себе все? Марыся даже не представляет, как это могло бы выглядеть; она истощена, лицо у нее бледное и измученное. От недосыпания у нее появились мешки под глазами. Но от зоркого глаза матери не скроешь тот факт, что, о чудо, она округлилась в бедрах и животе. «Это ливийская еда, – поясняет она себе. – Все время хобза и макароны». Хамид очень скован. Черты его лица заострились, щеки запали, из-за чего его нос выдается еще сильнее. Он худой, как кляча, и вонючая арабская одежда висит на нем, как на пугале.
– Ты изменила цвет волос, – дочь первой подает голос, дотрагиваясь до рыжей шевелюры матери. – И сменила прическу, – удивляется она.
– Не хотела слишком выделяться. Кроме того, нужно было закрасить седину, – поясняет Дорота. – Тут на рынке есть только хна, поэтому следую здешней моде.
Она грустно улыбается, а Марыся впервые в жизни замечает морщины на гладком до сих пор лице матери. На лбу неизвестно откуда появились глубокие вертикальные морщины, а в уголках глаз – «гусиные лапки». «Что это? – беспокоится Марыся. – Не больна ли она? И эта ее беленькая, почти бумажная кожа, – вздыхает дочь. – Неужели она совсем не выходит во двор? Ведь солнце палит в Ливии девяносто процентов в году и трудно, даже не желая этого, не загореть».
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивает она несмело.
– Да, несомненно, – отвечает мать, видя обеспокоенное выражение лица Марыси и ее внимательный взгляд. – Война – это время тревог и мучений, которые отражаются на лице, тем более у зрелого человека.
– Я не то имела в виду!
– Успокойся, мы ближайшая родня, а потому можем – и даже должны – говорить друг другу все, что считаем нужным.
– О’кей. Выглядишь плохо и как-то странно. – Марыся, которую попросили быть искренней, все же говорит о том, что ее волнует. – Как только мы отсюда вырвемся и вернемся домой, Лукаш должен будет проплатить тебе ботокс.
Она смеется. А Дорота, шокированная такой правдой, хмурится и делает большие глаза.
– Может, какой-нибудь небольшой лифтинг? – впервые с незапамятных времен шутит дочь.
– Что?! Ты маленькая ведьма! – Счастливая мать треплет волосы дочери. – Совсем не изменилась! Ну и хорошо.
Хамид добродушно улыбается, наблюдая семейную сценку.
– Ой! Какие же мы невоспитанные! – восклицает, опомнившись, Дорота и переходит на английский. – Извини, сынок.
Она хватает довольного мужчину за руку и поясняет:
– Марыся меня донимала, а я защищалась.
– В этом она вся.
Он смотрит на жену с любовью, но не дотрагивается до нее. Несмотря на вчерашний романтический вечер, дистанция между ними по-прежнему сохраняется. Он не говорит, каким чудом и почему оказался в Ливии и что везет в своей таинственной машине. А она не знает, с чего начать и стоит ли вообще, поскольку во всех минувших испытаниях участвовал Рашид.
– Может, вы устали? Хотите искупаться? Полежать? – заботится Дорота. – Вы голодны? Хорошая же из меня хозяйка!
Она встает и бросается в маленькую кухню.
– Я бы немного ополоснулся и, конечно, вздремнул, потому что пару дней не имел возможности спокойно отдохнуть.
Хамид встает и осматривается в поисках ванной.
– А мы, мама, пойдем куда-нибудь вместе и поболтаем, – говорит Марыся и, посерьезнев, спрашивает: – Тут безопасно? Можно выйти в город?
– Мы никуда за территорию больницы не выходим! – резко отвечает Дорота. – Сделаем это только тогда, когда сядем в безопасный транспорт, который нас отсюда вывезет.
– О’кей, о’кей, не нервничай.
– Не стесняйтесь, посплетничайте.
Мужчина входит в ванную, едва держась на ногах.
– Идем на лавочку снаружи, – тянет Марыся мать за собой.
– Там тоже небезопасно. Лучше пойдем со мной в больницу, – решает она.
– У тебя какая-то фобия?
– Да, – коротко отвечает Дорота. – Надеюсь, что, когда все закончится, я забуду о ней.
Женщины входят в здание клиники. Она большая, но выглядит вымершей. Они проходят белые, но запущенные и грязные коридоры, и их шаги отражаются эхом. «Страшное место, – думает девушка. – Как в фильмах ужасов, даже дрожь пробегает по спине». На втором этаже уже лучше, слышны разговоры в палатах, иногда стон или плач ребенка. Они стоят перед дверью палаты с табличкой «Д-р Адам Новак».
– Получила в наследство от него не только домик, но и кабинет, – улыбается мать.
– Почему здесь так пусто? Ведь учреждение это рассчитано на пару сотен людей.
– Больше, дитя мое. Это ведь центральная больница, региональная, что-то вроде того, как у нас в Польше воеводская. Но почти все доктора и медсестры сбежали, поэтому лечить больных некому. Сейчас мы принимаем только раненых, которых тоже множество, и бездомных детей. В этой ситуации местные женщины снова начали рожать дома. У нас только одна женщина-гинеколог, которая сейчас занимается ампутациями. Когда-то хотела быть хирургом, но слабое здоровье и силы не позволили ей этого. Бедняжка едва жива. Я не раз ассистировала ей при операциях, в частности, когда свозили изуродованных солдат и повстанцев с поля боя. Бойня! – Дорота закрывает глаза, словно не желая этого видеть. – Немного морщин и фобия – это побочные следствия страшных событий, – грустно признается она.
– Извини, мама. – Марыся прижимается к ней, как ребенок. – Не хотела тебя ранить, только повеселить. Я сама тоже не помню, когда смеялась.
– Сбрасывай эту гражданскую одежку, – мать меняет тему. – Пойдем делать обход, но уже как два доктора или как госпожа доктор и стажер.
Марыся, раздеваясь, поворачивается к матери спиной, но та подходит спереди и вручает ей зеленую униформу. Она бросает взгляд на слегка округлившийся живот дочери и набухшую грудь. Она уже все знает, но ничего не говорит, только поджимает губы. «Хорошо, что эта гинеколог еще осталась здесь», – думает она в бешенстве, но с облегчением. Едва они вышли, как слышится женский голос:
– Доктор Дора!
– Да? – «временный» доктор поворачивается.
– Мне уже нужно лететь, а я ведь не оставлю этого мальца без присмотра, – поясняет горянка, подбегая и путаясь в своей длинной широкой юбке. Марыся рассматривает ее и видит, что имеет дело с типичной представительницей берберов. Лицо у молодой женщины продолговатое, с оспинами, выдающимся узким носом, острым подбородком, тонкими губами и широким лбом. Но приятная искренняя улыбка смягчает резкие черты и вызывает симпатию.
– Могу я сегодня забрать этого бедного Мохамеда? – спрашивает она, вопросительно глядя на Дороту. – Он и так сирота, значит, будет лучше, если кто-нибудь сразу приютит его, чтобы он не попал в общественный приют. Он так хорошо играет с моим сыном.
– Как ты справишься с еще одним ребенком? У вас столько народу в одной хижине живет и бедность вопиющая. – Дорота остужает ее пыл.
– Госпожа, если у меня столько детей, то кому еще один помешает? Всегда лучше в семье.
– Завтра придешь?
Полька меняет тему, давая этим молчаливое согласие.
– Вижу, что у вас сейчас новая помощница. – Молодая женщина показывает пальцем на Марысю и касается ее длинных светлых волос. – Тоже bulandija?
– Моя дочь, – с гордостью сообщает Дорота.
– Что, такая старая? Когда ты успела ее родить? В детстве?
– Хорошо, хорошо, – смеется Дорота, довольная комплиментом. – Сматывайся уже, а то у тебя дорога длинная.
Не привыкшая к нежности ливийка быстро целует красивую женщину в щеку и подбирает юбку, выставляя на обозрение общественности длинные мускулистые ноги в черных леггинсах. Потом берет ждущего за дверью малыша под мышки и бежит к выходу. По дороге она ловко помещает на спину маленького карапуза, а другого, постарше, берет за руку.
– Отдохнем, посидим немного с нашими сиротками.
Мать приводит дочку в большую переполненную палату, где около тридцати ливийских детей, девочек и мальчиков в возрасте от двух до пяти лет, тихо лежат на матрасах на полу. «Как это возможно, чтобы дети не кричали и не баловались?» – размышляет Марыся, но, глядя в их грустные, иногда все еще испуганные глаза, все понимает. Они тоже слишком много видели на своем таком коротком веку и невинной жизни. Что за трагедия! Марысе хочется плакать. Она садится среди малышей и прижимает к себе ближайших из них. Через минуту к ней несмело подходят и другие. Марыся прислоняется к шкафчику и выжидательно смотрит на мать. Она знает, о чем та будет спрашивать, и для нее очень важно, что в этой деликатной ситуации посоветует Дорота. При виде этих сирот мать, пожалуй, не сможет назвать окончательный способ решения проблемы, над которой сама Марыся размышляет уже достаточно много времени. «Я давно не ребенок, – думает она. – Время взрослеть и брать ответственность за кого-то. И нужно платить за грехи молодости, которые я так бездумно множила».
– Когда ты встретила Хамида? – Дорота больше не выдерживает и решает узнать все напрямик.
– Ты имеешь в виду, когда была девушкой? – Марыся пытается шутить, но, видя суровый взгляд, меняет тон: – Вчера.
– А раньше так приятно проводила время в чьем обществе? – Дорота иронизирует, и уже понятно, что милой беседы матери с дочкой не получится.
– Знаешь ведь, мама. Зачем спрашиваешь?
– А как себя чувствует твой любимый Рашид? Как только до него дошло, что он слишком много натворил, парень решил бросить тебя? – вбивает она очередную шпильку.
– Он совсем меня оставил. – Марыся хочет наказать мать за ее черствость, пустить в малину, а затем вылить на нее кувшин холодной воды. «Какая же она прямолинейная! – думает она. – Ведь сама залетела, когда забеременела мной, а сейчас корчит из себя добропорядочную».
– Ну конечно! Такого рода типы во всем мире ведут себя одинаково. – Кажется, Дорота довольна, что и в этом случае ее теория подтвердилась.
– Снова обобщаешь. Не всегда такие ситуации экстремальны, как во время войны.
– Таких противных самцов это не оправдывает!
– Я тоже так считаю, – говорит Марыся, решая нанести удар. – Особенно тех, кто убивает невинных людей.
– Так он еще и убил?! От него всего можно было ожидать!
– Его убили, – глухо произносит Марыся, больше не желая играть горькими словами. – Вчера во второй половине дня. Была прекрасная погода.
– Что? – до Дороты не доходят произносимые без эмоций слова.
– То, что слышишь.
Они умолкают. После такой перебранки не хватает смелости смотреть друг на друга. Женщина упрекает себя в том, что напала на дочь, не зная, сколько той довелось пережить. Марыся не рассказала ей всего, и теперь Дорота чувствует жалость и боль в сердце. После долгой минуты мать протягивает руки, обнимает обиженную дочь и нежно прижимает к себе, гладя, как в детстве, по волосам. У Марыси нет слез, чтобы плакать. Она словно в тумане. Тем не менее мысль о том, что ее импульсивная и резкая мама займется ею, несмотря на критику, поддержит и наверняка поможет найти выход из патовой ситуации, действует на нее успокаивающе. «Уж она-то обязательно что-нибудь придумает», – повторяет Марыся мысленно, как мантру.
– У нас здесь очень неплохой гинеколог-болгарка, – говорит Дорота через пару минут.
– И что?
– Могла бы воспользоваться ее услугами.
– В каком смысле? – Марыся предпочитает сразу и немедленно услышать ужасную правду, а не завуалированные и недоговоренные слова. Однако она не надеялась на такое предложение, а потому разозлилась и расстроилась.
– Ты же такая сильная! – Дорота снова нервничает, потому что дочь прижала ее к стенке, требуя искренности, на которую в этот момент она явно не способна. – Если смогла забеременеть…
– То должна суметь эту беременность выскрести? – Марыся отодвигается и смотрит на мать испепеляющим взглядом. – Или ты можешь мне что-то возразить? Почему ты такая чертовски неискренняя, мама?!
– Ты думаешь, что мне это решение легко дается?
– Я, пожалуй, в немного худшей ситуации, разве не так?
– Ты не хочешь прерывать беременность? – спрашивает Дорота, сжимая губы, потому что ей страшно досадно, что разговор протекает в таком тоне. «Так же, как все мои разговоры с матерью… – Дорота судит объективно. – Она ведь тоже, когда я забеременела Марысей, в первую очередь предложила мне этот метод. Я такая же злобная, как она, и моя дочь имеет полное право ненавидеть меня».
Она опускает голову, ей хочется не столько плакать, сколько кричать. «Как я могла уподобиться моей матери, которую всю жизнь критиковала? – задает она себе горький вопрос. – Вся натура человека проявляется именно в таких трудных ситуациях. Я постоянно снимаю с себя ответственность», – со всей суровостью к себе констатирует она.
– Что говорила моя польская бабка, когда узнала о твоем залете более двадцати лет тому назад? – спрашивает Марыся, как будто прочитав ее мысли.
– Предложила мне то же самое, что я тебе сейчас.
Дорота сжимает зубы и сквозь них набирает воздуха, издавая шипение. Сидящий рядом малыш взрывается серебристым смехом.
– О’кей, скажи мне сейчас искренне, ты думаешь, что лучше было бы это сделать? Ты совершила возмутительную ошибку? Я отняла у тебя несколько прекрасных лет жизни. Все, что случилось у тебя плохого, – это из-за меня? Если бы ты тогда послушала мать, была бы другим человеком, счастливым и не имеющим понятия, что такое боль, мучение, убийства и зло. И обо всех темных сторонах арабской культуры…
– Я никогда об этом не жалела, Марыся, даже в худшие моменты моей жизни.
– Так почему ты мне предлагаешь совершить такой недостойный поступок? Потому что я по-прежнему балованный ребенок? Пришло время взрослеть, именно к этому я стремлюсь. Кроме того, последние два месяца, проведенные в Ливии, очень меня изменили. Я начала ценить счастье и покой, ценить человеческое достоинство, искренность и порядочность. Я научилась добросовестности, потому что тоже работала в клинике и помогала пострадавшим на войне людям. Я знаю сейчас, что такое отречение, боль и посвящение себя и своей жизни другим. Одного я не представляла: что в это страшное время люди нуждаются в любви и поддержке. Они словно убегают в это, – объясняет она. – Да, я ошиблась, но уже нет времени выбраться, и мне придется понести наказание за свой поступок.
– А что с Хамидом? Он знает? – спрашивает Дорота и тут же отвечает себе: – Глупый вопрос. Хочешь бросить доброго, любящего мужа и в будущем наверняка идеального отца?
– Приемного папочку моего ублюдка?
– Успокойся!
– Думаешь, что я должна ему обо всем рассказать, и надеешься, что он воспримет это как само собой разумеющееся и будет относиться к моему ребенку как к собственному?
Мать на эти слова отрицательно качает головой и машет руками.
– Рассказать саудовцу о супружеской измене – это подписать смертный приговор.
– Знаю, я тоже там живу. Какой месяц? – Дорота переходит к конкретике, и Марыся догадывается, что в ее голове зарождается какая-то мысль.
– Может, закончился первый? Я точно не знаю, – признается Марыся, немного подумав. – Мама, я хочу быть порядочной. Хочу без отвращения смотреть на свое отражение в зеркале и прямо – людям в глаза.
– Ты не любишь мужа? Ты ведь говорила, что вышла за него замуж по любви.
– Люблю, только с какой-то сердечной болью. Мы отдалились друг от друга, стали чужими, не можем искренне разговаривать…
– Я знаю, это все моя вина! – выкрикивает Дорота и от злости прижимает маленькие руки к груди. – Я все время настраивала тебя против него, все время твердила, что нет добрых и порядочных арабов. Лукаш был прав, я заразила тебя своей ненавистью!
– Не преувеличивай, – старается утешить ее Марыся, но должна признать, что в этом есть доля правды. После встречи с матерью она начала смотреть на мужа, как сквозь увеличительное стекло. А ведь даже в стопроцентном идеале можно найти изъян.
– Я все испортила, и я должна это исправить. – Дорота крепко хватает дочку за плечи. – Он тебя любит больше жизни, слепой и то увидит. Не лучше ли будет для вас троих, чтобы вы были вместе? Для тебя, как матери и женщины, для маленького ребенка, который всегда нуждается в отце, и для мужчины, который, если ты его так больно ранишь, никогда уже не сможет от этого оправиться. Пойми! В твоих руках сейчас счастье трех человек.
– Мы хотели с Хамидом иметь ребенка, – шепчет Марыся. – Мы пробовали больше года, но ничего из этого не получилось.
– Почему? Вы молодые и здоровые. Вы были вместе у доктора?
– Я была в Эр-Рияде у доктора Сингх.
– Я тоже к ней хожу. Это самый лучший гинеколог в Заливе.
– У меня рубцы на яичниках, и до этого времени я считала, что именно в этом причина, – признается она.
– Рубцы? Бактериологического происхождения? Они могли рассосаться после курса антибиотиков, – правильно мыслит мать.
– Нет, мама, это повреждения после неквалифицированно сделанного аборта, – выдает она свой самый большой секрет.
– Ага… – Дорота ошарашена. – Он знает об этом?
– Что ты! Тетя Малика заплатила еще за восстановление девственной плевы, поэтому я выходила замуж чистая, как слеза, – усмехается она горько.
– Тоже несчастная любовь? Ведь ты была воспитана в традиционной арабской семье, где нет и речи о сексе вне брака. А что об этом говорила твоя ливийская бабушка?
– Она, конечно, ничего не знала. Только тетя была посвящена и, как это всегда бывало, окружила меня своей заботой. Тогда не было другой возможности, как только прервать беременность тайно.
– Почему? – Мать расспрашивает с дрожью в сердце, потому что дочь и так очень много уже ей рассказала.
– Мне было неполных четырнадцать лет, когда меня изнасиловали. Это случилось в Гане.
Они умолкают, а Марыся встает и как ни в чем не бывало начинает играть в мяч с заскучавшими детьми. Малыши радуются, их рожицы светятся от счастья. Дорота выходит из палаты молча.
– Меньше чем через час будет ужин, – говорит она, вернувшись через десять минут, и Марыся улавливает исходящий от нее запах дешевых сигарет. – Позже придет Айша, сестра Манар с гор, с которой ты уже познакомилась. Эти девушки мечтают о том, чтобы закончить школу. Одна хочет учиться в начальной школе, а другая собирается стать учительницей. После войны я приеду сюда и постараюсь им помочь. У них, к счастью, очень прогрессивные мужья, которые считают, что если работа в хижине будет сделана, а дети обстираны, то девушки могут идти в науку. Она грустно улыбается, глядя на обиженную судьбой взрослую дочь. Она сама помнит, как это страшно – быть изнасилованной. А сейчас, к сожалению, узнае́т, что ее дочь тоже должна была испытать это. Как несправедлива судьба!
– Садись. – Марыся указывает матери на маленький детский стульчик, а сама тем временем строит с детьми домики из бревнышек.
После небольшой паузы дочь начинает рассказывать. Никогда в жизни никому не говорила об этом и понимает, что настало время сбросить это ужасное бремя. Перед ее глазами предстает густой зеленый буш.
– Школьная экскурсия в форт Аль-мина. Я так о ней хлопотала, так хотела поехать, а позже на многие годы это оказалось самой большой трагедией моей жизни. После этого выезда я уже никому не могла доверять. Боялась людей, а при виде парней или мужчин впадала в панику… – Она приглушает голос. – Мы ехали на большом пикапе по красивой африканской провинции. В группе было три парня – водитель Кофи, Мохамед, сын эритрейского жениха Малики, еще один неизвестный мне лицеист – и две девушки-ганки, о которых в школе все были наилучшего мнения.
Через полчаса тряски по типичной африканской дороге, которая вся была в выбоинах и ямах, мы свернули с нее и помчались как бешеные через густые заросли. Заехали в безлюдное место, достаточно темное, окруженное высокими деревьями и задымленное газами от аппаратуры, стоящей посреди площадки под крышей из волнистой жести. Я догадалась, что приехали за пивом. Пары алкоголя витали в воздухе, а мужчины, которые с нами поздоровались, выглядели сильно выпившими. Сделка произошла быстро. Парни дали стопку долларов в мелких купюрах, взамен получили ящик домашнего напитка и бумажный мешок с какой-то травой. Шептались и хохотали как-то странно, а в конце сделки похлопали с удовольствием друг друга по спинам.
«Сделаем ей номер?» – услышала я, но не поняла, кого это касалось. Я впервые видела Мохамеда, который всегда был настроен против меня, улыбающимся. Глупая коза, я пришла к выводу, что он удивительно красивый. Ганки тем временем слонялись вокруг, вовсю дымя сигаретами. Парень позвал меня, сказав, что производители пива продают какие-то интересные маски и амулеты. Я соблазнилась, хотела сделать презент тете Малике, и неуверенно отделилась от машины, к которой от страха почти приросла. Когда подошла к смердящим алкашам-туземцам, то услышала за собой смех и рев мотора. Я оглянулась и обалдела. Все приятели запрыгнули в машину и поехали, вздымая за собой облако пыли. Оставили меня одну в густом кустарнике с незнакомыми и опасными типами. Я бросилась за ними бегом. Но через минуту два сластолюбивых грязных типа преградили мне дорогу. Они смеялись, а меня едва не выворачивало наизнанку от вида их отвратительно желтых дырявых зубов. «Можем немного развлечься, а, малявка?» Они подошли ко мне еще ближе, так что я хорошо видела их непристойные взгляды. Я начала ругаться, но это, должно быть, выглядело достаточно смешно: маленькая худенькая девочка против больших ухмыляющихся мужчин.
Марыся кривится, глядя в побледневшее лицо матери. «Отвали, негритянский ублюдок, а то будешь иметь дело с моей семьей!» – кричала я, стараясь их запугать, но до пьяных и обкуренных парней мои угрозы не доходили. Как же не воспользоваться моментом, если тебе на подносе принесли свежий лакомый кусок! Самый смелый из них начал тянуть меня за руку к одной из глиняных хат. Я упиралась ногами сколько хватало сил, а потом упала на землю, воя от ужаса. Мужчина схватил меня поперек и бросил в лачугу на середину глиняного пола. Другие поспешили за нами.
Старший и наиболее рассудительный попытался объяснить приятелям, что я похожа на дамочку из хорошей семьи и поэтому лучше бы меня отпустить. Но остальные не хотели его слушать. Мохамед сказал им, что я просто хорошо одетая девка. «Мне еще никто в жизни не платил за траханье», – похотливо смеялся главарь живодеров. Я уже поняла, чему этот противный Мохамед так радовался. Он хотел отомстить тете Малике и выбрал меня в качестве орудия мести… Мужчины набились в темную душную лачугу и, став в круг, начали толкать меня, бросая из рук в руки. Дотрагиваясь до моего живота, проводили руками по голым ногам, которые выглядели достаточно провокационно, потому что я была в коротких джинсовых шортах. Позднее я уже никогда в жизни так не одевалась. Наконец главарь схватил меня за майку и разорвал ее. Мужчины начали неприлично выть и уже не справлялись со своим звериным инстинктом…
Когда первый негр наконец отпустил меня, я упала всем телом на грязный глиняный пол. После него за меня принялись остальные, но я уже ничего не чувствовала. В те мгновения, когда я приходила в себя, я только плакала, стонала и выла, как маленький бедный зверек. Из глаз у меня текли слезы, изо рта – слюна, из носа – сопли… Позже меня постоянно преследовал отвратительный запах, который я ощущала в тот момент. Только при Хамиде я узнала красоту и радость телесной любви. А тогда, в том проклятом буше, мне казалось, что я уже никогда не позволю, чтобы ко мне притронулся какой-нибудь мужчина, – признается Марыся, а мать по-прежнему сидит без движения, как статуя.
– Через какое-то время, – продолжает дочь страшный рассказ, – словно сквозь туман я услышала ворчливый женский голос. Женщина ругала своих сынков за то, что они не следят за аппаратурой и что сейчас все взорвется. Мужчины в панике выбежали из лачуги, оставив меня, их жертву, на утоптанной земле. Старая африканка заглянула внутрь и остановилась как вкопанная. Она ругалась, как извозчик, обзывала их, но мне это не могло вернуть утраченной невинности. Она выбежала во двор, схватила какую-то палку и бросила в испуганных парней. Женщина боялась, что за изнасилование белой девушки ее помощничков отправят в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. Слыша доносящийся снаружи скандал, я с трудом поднялась на дрожащие ноги. Женщина подбежала ко мне, собрала разбросанную одежду и проводила меня к ближайшему источнику. Она оправдывала сыновей как могла и, видя кровь, стекающую по моим ногам, обещала дать мне снадобье из травы для таких случаев. Когда я кое-как привела себя в порядок и, измученная, сидела на деревянном стульчике, пила чай, во двор заехал знакомый мне пикап. За рулем сидел Мохамед, как всегда, со стиснутыми челюстями и злостью в глазах. Парень махнул мне рукой, чтобы я подошла. Старая ганка бросилась к нему и стала кричать, чтобы он свои счеты сводил у себя дома. Она была в бешенстве и угрожала ему кулаком.
– Но что я могла сделать? – Марыся, глядя на испуганную и оцепеневшую мать, задает риторический вопрос и разводит руками.
– Испачканная, я села в машину и как будто застыла на сиденье рядом с водителем. Я только тупо смотрела в темный лес. Подлец спросил меня, как я теперь себя чувствую. Хорошо ли мне… Я тогда не знала, что он имел в виду. Он рассказал о том, что пережила его мать, когда с ней сделали что-то подобное, – дрожащим голосом говорит Марыся. – Я, разумеется, не знала, кто и что с ней сделал… Я, или моя тетя Малика, или бабушка?.. А он имел в виду ливийцев, которые изнасиловали его мать в лагере для интернированных в Сурмане. Потом она трагически умерла. Это случилось во время этнических чисток в 2001 году. Представляешь себе?! Я была изнасилована, а Малику он убил. Любящий сын признавал коллективную ответственность и закон мести, – заканчивает Марыся, а Дорота вытирает холодный пот со лба.
– Если все так, как ты говоришь, Хамид был первым и единственным мужчиной, с которым ты почувствовала себя счастливой. Я сделаю все, чтобы спасти ваш брак. Ты еще скажешь мне спасибо, доченька, – говорит сдавленным голосом Дорота, осторожно убирая волосы со лба дочери. – После встречи в Ливии вы занимались любовью? – спрашивает она тихо.
– Да, – смутившись, признается Марыся.
– В таком случае нужно воздержаться хотя бы месяц. Пусть он едет в Триполи и улаживает свои дела. Может, к тому времени ситуация стабилизируется. Война закончится, он спокойно приедет за нами, и мы сможем покинуть эту несчастную страну. Месячную беременность от недельной отличишь, но двухмесячную от одномесячной уже не так легко.
Марыся пробует возразить, но успевает только раскрыть рот.
– К черту! Хоть раз послушай старших и более опытных! – взрывается Дорота. – Хочешь быть ответственной и зрелой, так научись слушать других. Если вдруг придешь к другому выводу и у тебя возникнет более удачная мысль о будущем твоего ребенка, то скажешь мне об этом и примешь такое решение, какое захочешь. Подумай о себе спокойно и взвешенно. Хорошо, упрямица?
Она успокаивается и встает, прислушиваясь к дребезжанию металлических каталок, горшочков и тарелок, везущих скверный ужин для пациентов больницы.
– Разве я что-нибудь говорю? – Марыся протягивает руку, прося помочь встать с пола. – Я тихая и покорная, как барашек.
* * *
Хамид, отдохнувший и посвежевший после нескольких часов сна, оглядывается в небольшом жилище Дороты. После событий с Марысей и на ливийском фронте его отношение к люксам поменялось на диаметрально противоположное. Он приходит к выводу, что место вполне милое. В кухне и холодильнике он находит скромный запас еды и жалеет, что большой грузовик с продуктами, которые он вез, взлетел на воздух. «Здесь действительно тяжело, – думает саудовец. – Нужно будет как можно быстрее вывезти девушек отсюда. Но вначале я должен узнать, как безопасно это сделать. По дороге к Триполи по-прежнему полно очагов конфликта и идут тяжелые бои. Хорошо, что на какое-то время угасают, у нас есть шанс вскочить в просвет». С этой мыслью он набирает номер, который, конечно, знает наизусть.
– Salam alejkum, said Муаид, – здоровается он с собеседником.
– И с тобой мир, – слышит он в ответ так хорошо, как будто мужчина сидит с ним на диване.
– Это посланник из Катара, Юсуф ибн-Мохамед, – представляется он своим псевдонимом, но знает, что через минуту должен будет назвать родственнику настоящее имя.
– Приветствую тебя. Как дорога? Как здоровье? – Обычные вопросы нужно задавать даже в тяжелые военные времена, а может, тем более сейчас. – Ты где?
– В Налуте, я решился на транспортировку гуманитарной помощи, но не повезло, – признается он.
– Знаю.
– У меня был не слишком умный провожатый, которому в срочном порядке понадобилось домой, – поясняет саудовец.
– Я тоже не проявил предусмотрительность, просто вылетело из головы, что здесь огромные пространства земли заминированы. Это преступление против человечества! Обычные люди, особенно любопытные, и вездесущие детишки могут там погибнуть! Но Каддафи на это наплевать, для него главное – удержать власть. Возвращаюсь к нашей теме. Самое важное, что ты здоров и цел.
– У меня еще есть нетронутая доставка для тебя. – Хамид вздыхает с облегчением, не уловив в голосе ливийца ни злости, ни явного недовольства. – И я хотел бы ее как можно быстрее доставить.
– По дороге в Триполи есть Зинтан, в котором идут постоянные бои. Зувара и Эз-Завия тоже то наши, то правительственные. Я дам тебе провожатого…
– Только надеюсь, что проводник будет немного опытнее, – прерывает его саудовец. – По крайней мере из местных, который знает не только дороги, но также поставленные на них ловушки.
– Это бербер, он прекрасно ориентируется на местности.
– Я могу передать ему немного средств и игрушек, чтобы поддержать борьбу в этом регионе? У меня этого вдоволь, но получатель должен быть надежным человеком.
– Сегодня уже слишком поздно, чтобы он спустился с гор. Он появится завтра около полудня. Днем наиболее безопасно, самое темное место под фонарем, – говорит Муаид, и слышно, что он улыбается.
– Сейчас хочешь не хочешь, но должен сказать тебе пару личных вещей. – Хамид переходит к сути.
– Да? – собеседник удивляется, ведь предложение посланца совершенно нетипично и даже недопустимо. В конце концов, должна быть конспирация!
– Со мной Мириам и Дорота.
– Что? – спокойного, как правило, Муаида охватывает гнев. Неужели этот приезжий подкуплен? Неужели собирается его шантажировать? Как ему удалось похитить этих бедных девушек? Тысячи вопросов роятся в его голове, но он молчит, ожидая пояснений.
– Меня на самом деле зовут Хамид бен Ладен, я муж Мириам. Я прибыл в Ливию в том числе для того, чтобы ее найти.
На другом конце линии царит тишина.
– Не знаю, что и думать, – через минуту отвечает Муаид. – Кто это подтвердит?
– Как это кто? – Саудовец взрывается искренним смехом. – Моя жена и теща. Они сейчас пошли куда-то поболтать, а я сижу в служебном помещении Дороты при больнице.
– Глупо, я очень разволновался… – Ливиец вздыхает с облегчением. – Дороту пару месяцев назад, сразу же по их прибытии, украл ее бывший муж, мой дядя. Честно говоря, я уже не знаю, чего можно ожидать от людей, хотя именно от него можно ожидать наихудшего. Что ж, самую важную доставку привозит в Ливию мой родственник… – Муаид на мгновение задумывается. – Ты встречал Рахмана и Рашида? – В его голосе слышится беспокойство.
– Да. К сожалению, оба мертвы. С Рахманом разделались свои, а с молодым – наемники. Тогда, собственно, я и нашел Мириам. Можно сказать, что я отбил ее и спас от позора или расстрела, а вероятнее всего, от того и другого.
– Боже мой, что эта девушка в своей жизни пережила! – восклицает расстроенный двоюродный брат. – А Рахман и Рашид – такие добрые, порядочные люди… Еще одна утрата, еще одно преступление, еще одна смерть! Все Салими и те, кто к ним примкнул, прокляты! Ты должен взять двух несчастных женщин и как можно быстрее вывезти из страны. Надеюсь, что, оказавшись подальше отсюда, они будут в безопасности.
– Не преувеличивай, – Хамид старается успокоить его. – Идет война, случаются страшные вещи. У каждой семьи есть хорошие и плохие дни, есть порядочные родственники и мерзавцы. Люди рождаются и умирают, смеются и плачут – такова жизнь.
– В нашей большой семье осталось так мало людей, как будто их уничтожило какое-то бедствие. Ну вот что! – Муаид встряхивается и переключается на другую тему. – Перейдем лучше к конкретике и закончим наше дело. Завтра к дому Дороты придет Хмеда Бербери. Дай ему, что считаешь нужным, и он сам определит время и путь вашей эвакуации с гор. А уже из Триполи я организую вашу переброску на Мальту или в Тунис. Будем думать позитивно, и все удастся, – произносит он это, однако мертвым голосом, как будто не верит в то, что говорит.
– Да, конечно. Наверняка все хорошо закончится. Если уж в такой большой стране я нашел жену и тещу, то считаю, что Аллах нам благоволит, – заканчивает Хамид на оптимистической ноте.
После разговора саудовец приходит к выводу, что Муаид в тяжелой депрессии. С таким настроением ливийцы эту войну не выиграют. Война несет с собой утраты, но борцы должны верить в лучшее завтра. А для этого человека оно как бы вообще не существует. «Нехорошо, – говорит он себе и думает, давать ли ему эти пару килограммов пластика, потому что один Бог знает, для чего он это использует. – А если придет к выводу, что будущее не имеет смысла, и взорвет себя и других в центре Триполи? – делает Хамид мрачные предположения. – У меня профдеформация! – с издевкой смеется он над собой. – Борьба с терроризмом меня полностью искривила. Это не Ближний Восток и «Аль-Каида», парень, думай!» – говорит он себе и выходит, направляясь к своему автобусу.
Он открывает люк в полу, находящийся сзади машины, и вытягивает оттуда продолговатую спортивную сумку. Берет с сиденья еще пару сеток, наполненных доверху пакетами с рисом, макаронами, кускусом и мукой. Банки с консервами тихо позвякивают. Шоколад, который выдержал такую длинную дорогу, растаял на жарком ливийском солнце. Хамид вообще не беспокоится, что женщин столько времени нет дома. Как арабский мужчина, он отдает себе отчет, что сплетни для них – самое важное. Он с детства привык, что это традиция и нельзя по этому поводу хмуриться. Он собирается готовить и даже не обращает внимания, что за окном уже начинает темнеть.
– Извини, что нас так долго не было! – Две красивые женщины влетают в дом с оправданиями на устах. – Заговорились! Нам пришлось заняться детьми из больницы, потому что нянечка уходила. Знаешь, сколько здесь маленьких бедных сирот? – восклицает взволнованная Марыся, обращаясь к мужу, а тот отрицательно мотает головой. – Это страшно! Какая ужасная эта война!
– Не проголодались во время всех этих забот? – удивляется Хамид.
– Этот прекрасный аромат, – принюхиваясь, говорит Марыся, – заставил меня почувствовать, насколько я голодна.
– Откуда ты это взял? – спрашивает Дорота, орудуя в кухне и от удивления поднимая красивые, правильной формы брови. – У меня почти ничего нет, за исключением кофе, чая, сухого печенья и макарон с червяками.
– Знаю, что плохо с едой, и был к этому готов. В моей машине много интересных вещей, – признается он. – Шоколад, правда, расплавился, и я положил его в холодильник.
– Шоколад, – закатив глаза, мечтательно шепчут дамы.
– Я связался с Муаидом, завтра появится связной с гор, который постарается проводить нас безопасной дорогой, – после сытного перекуса начинает серьезный разговор Хамид.
– Ты с ума сошел? – взрывается Дорота. – Здесь сейчас нет безопасных дорог. Я говорила тебе по телефону, что не далее как вчера на мину наехал транспорт, на который мы все так рассчитывали. От водителей остался мармелад, а медикаменты разлетелись на расстояние километра. Горные тропки кажутся безопасными, но, как показывает жизнь, не при ловком Каддафи и его технике уничтожения собственного народа, – прерывисто дыша, говорит она.
– Знаю, ведь это я вез ту доставку. Она приплыла из Катара.
У Дороты от удивления округляются глаза, но отступать она не собирается.
– Тем более не должен искушать судьбу, – настойчиво продолжает женщина. – Если один раз тебе удалось, то не рискуй в другой.
– И что это значит? Я должен сидеть тут как пришитый до конца войны и трясти портками? – Мужчина начинает нервничать.
– Ожидание – неплохой способ выжить, – включается Марыся в спор. – С меня тоже хватит храбрых и геройских поступков, я просто чертовски боюсь. У меня есть на это право? – Она вопросительно смотрит мужу в глаза.
– Я должен ехать, – глухо произносит Хамид. – У меня нет выхода, если сказал А, нужно говорить Б. Ваш транспорт не доставил, то хотя бы довезу оставшийся груз в Триполи.
Он поджимает губы и опускает взгляд. Женщины смотрят друг на друга с пониманием, потому что их план потихоньку начинает реализовываться.
– Не хотелось бы подвергать опасности Марысю, – говорит после паузы Дорота и умоляюще смотрит на зятя. – В последнее время она слишком много пережила. Может, ты устроишь свои дела, а мы подождем тебя здесь? Ты приехал бы потом на своей машине, и мы не бросались бы в глаза. Твой автобус просто прогибается, а пассажиров в нем нет.
– Да, ты права, – соглашается Хамид. Он знает, что смертельно рискует, сидя на таком количестве взрывчатки, гранат и патронов. Если бы автобус, а не грузовик, наехал на мину, то молниеносно полетел бы к Господу Богу. Сейчас он должен быть ответственным за двух слабых женщин.
– Мой автобус как пороховая бочка. Достаточно того, что я подвергаю опасности свою жизнь. Что правда, то правда.
– Как справишься, сразу возвращайся в Налут, – продолжает Дорота, неукоснительно следуя своему первоначальному плану. – Но более безопасным было бы, – приходит ей в голову новая идея, – если бы Муаид переправил тебя через границу с Тунисом в Рас-Джадир, а мы попробуем воспользоваться первой же возможностью, чтобы перебраться через Вазин, до которого только сорок километров, – заканчивает она свой довод. – Встретимся на Джербе, что ты на это скажешь?
– Как по мне, то как-то слишком запутано. – Хамид выглядит недовольным. – Все уже перемешалось у меня в голове. Езжу по Ливии туда-сюда, а здесь все же идет война, – говорит он с легким упреком в голосе.
Ему не хочется расставаться с Мириам, его сердце болезненно сжимается от осознания новой разлуки с ней. Но его молодая жена не возражает матери и вообще не горит желанием ехать. От этого ему еще больнее.
– Вам, конечно, добраться до Туниса проще и более безопасно, – стараясь быть объективным, признает он. – Может, если быстро все улажу, мне удастся еще раз приехать в Налут, и тогда мы вместе эвакуируемся. Если нет, то увидимся на Джербе, остров небольшой, как-то отыщем друг друга. – Хамид грустно вздыхает. – А теперь время спать, потому что завтра у меня тяжелый день.
Он встает, лицо его сосредоточенно.
– Я здесь лягу, а вы укладывайтесь вместе в спальне.
Он поворачивается спиной и выходит в маленькую кухоньку, и это означает, что решение женщин принято. Муж не хочет смотреть жене в глаза. Он не знает, что в них увидит. Может, холодность, неприязнь или печаль? «Да, действительно лучше будет сейчас выехать и дать себе еще немного времени», – решает он.
– Позвони, когда доедешь до Триполи, – с печалью в голосе произносит Марыся, и у мужчины на сердце становится легче, оттого что, возможно, еще не все потеряно.
