Книга: Нить неизбежности
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6

Глава 5

6 октября, 19 ч. 08 мин., о. Сето-Мегеро, западное побережье.
Ленивая волна накатывалась на берег, переваливаясь через уткнувшуюся в песок резную фигуру Живы. Что это — удача или испытание? Для тех, кто сохранил верность древним богам, увидеть поверженного идола — великое испытание и великая скорбь, тем более что в этих руках едва ли хватит сил, чтобы поставить вертикально дубовое бревно в пол-аршина диаметром и пять аршин длиной.
Леся-Тополица вдруг поймала себя на том, что думает о священном идоле как о простом бревне, бесчувственном куске дерева. Впрочем, не всё ли теперь равно… Священные дубравы далеко, Кудесник отсюда не услышит её мыслей, всё пошло прахом, и жить совершенно не хочется…
— Тебе жаль его? — Голос показался знакомым, но оборачиваться не хотелось — зачем кого-то видеть, с кем-то разговаривать, если последнее испытание осталось позади, и мир по ту сторону жизни и смерти, скорее всего, будет так же пуст, как и этот бездыханный мир, в котором даже боги мертвы. Они мертвы, они не могут защитить даже себя. — Тебе жаль его? — повторил свой вопрос тот, кто стоял за спиной. Нет — он уже сидит рядом на корточках, положив ладонь ей на плечо.
— Мне жаль себя, — отозвалась она, уже решив встать с колен, перешагнуть через поверженного бога и идти дальше — навстречу волнам, пока они не сомкнутся над головой.
— А меня?
Теперь она узнала голос. Рядом сидел тот самый художник, эвериец, Патрик, с появления которого на борту и пошло всё наперекосяк.
— Уйди. — Она просто не нашла в себе сил выразиться полнее и красноречивее.
— А если я тебе скажу, что знаю место, где они стоят все семеро? Все семеро, и как новенькие…
А вот это стоило того, чтобы задуматься. Леся не могла простить ему того минутного сладкого ужаса, когда она оказалась внутри той нелепой картины, где от всего, что было вокруг, веяло чем-то болезненным, и лишь Седмица, возникшая посреди нагромождения нелепостей, придавала всему этому какой-то смысл. И вдруг стало понятно, что именно Патрик имел в виду.
— Уйди! — На этот раз Леся решила объяснить свою позицию более доступно, но поняла, что её запаса эверийских слов явно недостаточно. К тому же в окружающем мире что-то изменилось — художник начал творить, не дожидаясь её ответа.
Невидимая кисть замазала вечереющее небо размашистыми лиловыми мазками, и потёки краски поползли вниз, заслоняя собой далёкий горизонт, к которому липли едва различимые силуэты нескольких кораблей.
— Ты думаешь, тут всё просто так… — приговаривал Патрик, размахивая гигантской кистью и поглядывая на Лесю с хищным торжеством. — Я ведь сюда притащился, когда ещё блокаду не установили. Тут, кроме старухи, никого ещё не было. Я ей деда помогал хоронить. Только ты не подумай, что я сам ничего не могу. Я сам всё могу, даже больше, чем всё!
Какая старуха? Кого хоронить? Леся не стала задавать эти вопросы вслух. Тогда, ещё на борту самолёта, Патрик ей даже понравился, а его предложение прогуляться по пейзажу, рождённому воображением художника, привело её в бурный, хотя и недолгий восторг. Изнутри творение Патрика выглядело ещё более нелепым и противоестественным, чем снаружи.
На этот раз над горизонтом, выгнутым сумасшедшей дугой, висело четыре разноцветных солнца, а под ногами кишели черви с человеческими головами. Бессчётное количество кошачьих глаз на тонких фиолетовых стеблях прорастало сквозь это шевелящееся месиво, они раздувались, словно воздушные шарики, и лопались, наполняя воздух запахом застоявшейся гнили.
— Главное, ничего не бояться! — кричал Патрик. — Это мой мир, и он мне ничего не сделает, пока я его не боюсь. И ты не бойся — тогда всё будет нормально, просто отлично! Восторг! Полный улёт! Здесь я могу всё! Хочешь апельсин? — Он взмахнул кистью, как волшебной палочкой, и одно из глазных яблок окрасилось в ярко-оранжевый цвет и покрылось блестящей пористой коркой. Он протянул Лесе то, что получилось, но она испуганно отстранилась. — Не хочешь — не надо! — Патрик зашвырнул своё творение в сторону горизонта, и к небесному своду прилипло пятое солнце.
— Я хочу уйти отсюда, — сказала Леся, стараясь не выдать испуга и отвращения. — Давай уйдём. Пожалуйста.
— Подожди, это ещё не всё.
Почва под ногами вздыбилась, и с вершины возникшего бугра с визгом начали скатываться свернувшиеся в клубки черви. Леся зажмурилась, стараясь подавить приступ тошноты, а когда нашла в себе силы вновь открыть глаза, оказалось, что на возвышенности стоит Божественная Седмица: сёстры-близнецы Жива и Навь, одна — дающая жизнь, другая — отпускающая из жизни, Даж, Прах, Чур и Волос — владыки четырёх стихий и Род — владыка времени и продолжения жизни…
— А теперь можешь принести в жертву своим богам всех этих тварей, — удовлетворённо заявил Патрик. — Помочь?
— Давай уйдём, — повторила Леся, отвернувшись от кумиров. Идолы хоть выглядели как настоящие, но само пребывание их посреди всей этой мерзости казалось ей кощунственным. — Или просто дай мне умереть. Не мешай хотя бы…
— Хорошо, хорошо… — Казалось, художник был разочарован тем, что не получил законную порцию восторгов. — Сейчас. Только давай всё-таки попробуем… То есть я попробую. — Он открыл этюдник, висевший на плече, достал из него скальпель, измазанный краской, и воткнул его в пространство рядом с Навью.
В полотне образовалась брешь, и сквозь образовавшийся просвет показался кусочек океана. Патрик аккуратно вырезал изображения идолов, но когда ветер растащил лоскуты созданного им пейзажа, изображение Седмицы, возвышающееся над волнами медленного прибоя, начало меркнуть и вскоре растворилось в лучах закатного солнца.
— Сволочь! — Патрик с размаху зашвырнул этюдник туда, где только что стояли идолы, и сел прямо на мокрый песок, обхватив голову руками.
— Что с тобой? — на всякий случай поинтересовалась Леся. Теперь ей хотелось просто уйти подальше от поверженного изваяния Живы, но оставлять рядом с ним сумасшедшего живописца тоже казалось ей неправильным.
— Отстань! — Патрик глянул на неё исподлобья. — Иди куда хочешь. И оставь меня в покое.
— Хорошо. — Согласиться было нетрудно, надо было только решить, в какую сторону идти.
Патрик ухватил её за щиколотку и заговорил вновь:
— Ну неужели эта старая грымза права?! Ты знаешь, что она говорит? Что моя мазня слишком нелепа и бессмысленна, чтобы она могла бы быть на самом деле. Она говорит, что все плоды моего воображения — пустое место. Тоже мне — ценительница живописи! А ведь многие думают по-другому. Многие! Мне меньше ста тысяч за картину не платили. А если бы эти идиоты, которые такие бабки отстёгивали, смогли бы посмотреть изнутри на то, что купили? А? Абсурд будит воображение! Ужас будоражит кровь, видения смерти пробуждают к жизни. А может быть, старуха всё это сама подстраивает? Внутри своих полотен я свободен и всемогущ, но здесь… Она ведь говорит, что мои монстры просто нежизнеспособны, а пейзажи мертвы. Может, на самом-то деле всё у меня здорово получается, а она просто гадит мне. Может?
— Может, — на всякий случай согласилась с ним Леся. — А теперь давай Живу поставим. Надо вытащить её из воды и вкопать. Поможешь?
— Я — художник, — попытался возразить Патрик.
— Вот и отдохнёшь малость, — заметила Леся, вынимая заколку из волос. — А потом мы с тобой принесём жертву Живе, а в этом и труд есть, и радость. Хочешь?
— Чего?
— Узнаешь. — Леся сбросила с плеча лямку лётного комбинезона и, ухватив Патрика за плечо, потянула его туда, где волны неторопливо накатывались на берег, переваливаясь через уткнувшуюся в песок резную фигуру.
Восход Вчерашней Луны, Пекло Самаэля.
— Продолжай, — мрачно сказал Самаэль, по-прежнему не удостаивая даже взгляда здоровенную рогатую жабу в генеральском мундире. — Говори. Я тебя вижу.
— Мессир, право, стоит ли вам утруждать себя… — проквакала жаба, виновато поджав уши.
— А по-моему, это ты не желаешь утруждать себя, — холодно заметил Несравненный.
Генерал Квабб не стал ни возражать, ни оправдываться — и то и другое было чревато самыми непредсказуемыми последствиями. Занимая высокий пост архимерзейшего стратега при штабе Их Непотребства, он не любил ситуаций, последствия которых непредсказуемы.
— Я разработал глобальный стратегический план нейтрализации незаконного вооружённого формирования, уклоняющегося от плановых истязаний, — заявил Квабб, изобразив причудливый реверанс, в результате чего от мундира отскочили две пуговицы. — Разрешите излагать?
— Попробуй, — милостиво позволил Несравненный, разглядывая перстни на своих длинных бледных пальцах.
— Концепция моего плана, Ваше Непотребство, состоит в том, чтобы пойти по пути наименьшего сопротивления и тем самым достигнуть устойчивого эффекта, который никоим образом не выходит за рамки установленного вами порядка и направлен на поддержание должного уровня псевдогармонии в пределах вверенного вам сектора Пекла…
— Короче.
— Я полагаю, что для достижения необходимого эффекта нам следует прекратить попытки интенсифицировать боевые действия, направленные на нейтрализацию безусловного противника.
— Заткнулся бы ты, придурок! — завопил зелёный чёртик, привязанный за копыто на длинную верёвку к высокому своду. — Будь проще, и бесы к тебе потянутся.
— А ты тут чего делаешь? — Самаэль поднял левое веко, и мелкий бес попал в его поле зрения.
— Выполняю ваше распоряжение! — отрапортовал зелёный чёртик. — Вы же сами приказали мне повеситься.
— А почему не за шею?
— В вашем приказе не уточнялось, за какую именно часть организма…
Окончание фразы потонуло в громовом хохоте Несравненного, который, испытав внезапный приступ весёлости, забыл поддерживать себя в человеческом состоянии и начал стремительно менять обличья — от червя с кошачьей головой до гигантской рептилии.
— Иди в задницу, — добродушно посоветовал Самаэль, прохохотавшись, и зелёный чёртик с радостным визгом, перекусив верёвку, умчался искать ближайшее место, в которое его послали.
— Продолжай, — уже более заинтересованно повторил Несравненный. — Только не будь слишком многословен.
— Короче, — сменил тон генерал Квабб. — Нам же плевать, сколько времени их вот так вот изматывать. Лет через сто или двести им так обрыднет эта мясорубка, что они сами на сковородку попросятся, а мы им — хрен в задницу. Мол, за что боролись, то и получите.
Квабб умолк, смакуя плоды своего стратегического мышления и мысленно протыкая в погонах дырку для очередной, девяносто третьей, звёздочки.
— Ты меня успокоил, — неожиданно добродушно сказал Несравненный, и у Квабба похолодели конечности. Похвала Их Непотребства могла иметь самые непредсказуемые последствия, а Квабб как архимерзейший стратег…
Гигантская рептилия отправила рогатую жабу в пасть вместе со всеми орденами и прочими регалиями, и теперь Кваббу предстояло выйти примерно через то же место, куда сейчас направлялся зелёный чёртик, если, конечно, Несравненный не возжелает переварить его без сухого остатка. Впрочем, это был не худший выход из создавшегося положения и явный знак того, что Их Непотребство целиком и полностью одобрили предложения своего стратега.

 

6 октября, 19 ч. 10 мин., о. Сето-Мегеро.
«А почему бы не спросить у самого Тлаа о том, где может находиться эта штука?» — это соображение посетило его столь внезапно и показалось таким заманчивым, что Харитон даже отказался от мысли нанести визит старухе, тем более что пошли уже четвёртые сутки ожидания аудиенции, а проклятый петух никак не желал пропустить его за ограду. В конце концов, много ли толку от того, чтобы явиться к Марии и сообщить, кто именно пытался спасти её от гнусного отравителя, подлого наёмника, который нагло пытался втереться в доверие? Время всё равно упущено. Даже если она и упомянет в своём завещании без вести пропавшего гражданина Соборной Гардарики Харитона Стругача, то едва ли эта запись займёт много места. Она наверняка сразу сообразила: во флаконе вовсе не то, что говорил Свен, иначе не стала бы настаивать, чтобы тот выпил первым. Теперь он и виноват во всём, бравый солдат, согласно смете… Старуха, поняв, в чём дело, скорее всего, сама отправила вояку к предкам, но это не означало, что о нём можно забыть. Алкаш Рано, например, однажды упился до полного не могу и попёрся купаться. Двое суток без малого пытался собой рыбок покормить, а когда на берег вынесло его, посиневшего и вздувшегося, так Лида, эта маленькая дрянь, только руку приложила ему ко лбу, слегка всплакнула, и пожалуйста — очнулся этот отброс общества и сразу же к бутылке потянулся. Оказалось, что мёртвые хоть и не потеют, а с бодуна им тоже несладко приходится.
Харитон разобрал винтовку и уложил её в чехол, думая теперь только об одном: попытаться прошмыгнуть к Чаше незамеченным или всё-таки отметиться у Марии? Старуха вполне могла быть не в духе, и раньше нередко случалось, что она под настроение просто вышвыривала с острова тех, кто пытался без её ведома пообщаться с Тлаа. Хоть вид у неё неважнецкий, а собачиться с ней ещё рановато — лучше всё-таки подождать, пока сама окочурится. Да и вообще, разговаривать с ней без толмача — дело тухлое. Вот Свен, покойник, здорово устроился — шесть языков успел освоить без падежов в пределах устава караульной службы. Жалко — без толку жизнь свою положил. Но что поделаешь — несчастный случай на производстве. Польза от него была бы, но не за всякой пользой стоит гоняться. Люди — скотина неблагодарная, и было бы обидно в самый ответственный момент, когда уже всё на мази, схлопотать пулю в спину. А вот что Маркела шлёпнуть пришлось — это жаль. Уходить надо было, а он, гнида, в штаны вцепился, как клещ, — не сдвинешь. Рано или поздно он бы всё равно раскололся — и про Диск, и про всё остальное, никуда бы он не делся. А теперь вот ищи-свищи, пока не облысеешь…
Значит, так… Главное — представить себе, как он выглядит, припомнить вырезанные на нём знаки, почувствовать то тепло и лёгкое покалывание, которое охватывает ладонь, когда берёшь его в руки. Интересно, почему Олав Безусый, имея такую вещицу, пользовал её только для того, чтобы бродить где ни попадя и соваться куда не надо? Не врубался, наверное, толком, какая сила в его руки попала… Дикий народ эти варяги, дикий и туповатый. Взять, например, Свена того же…
Так, хватит мечтать, пора и делом заняться. Мария после раннего ужина обычно дремлет часок-другой, только бы петух не разорался, тварь бдительная…
Харитон осторожно шагнул на тропу и, стараясь ступать как можно тише, двинулся в сторону Чаши. К старухе можно было заглянуть и на обратном пути, если в этом ещё будет надобность. Поначалу всё шло гладко — до тех пор, пока он не дошёл до развилки.
— Сволочь! Где?! — Словно из-под земли поднялся Рано Портек и вцепился в воротник рубашки. — Куда пузыри дел, сука?! Выжрал?!
— Да тихо ты. Какие пузыри? — искренне изумился Харитон. — Не проспался, что ли? — Он оттолкнул Рано в заросли, и оттуда донеслись всхлипы и неразборчивые причитания.
Пора было двигаться дальше, но что-то мешало решиться на следующий шаг — как будто впереди разверзлась невидимая пропасть. Со стороны хижины раздался боевой петушиный вопль и недовольное кудахтанье. Рано, видимо, решив не связываться со вспыльчивой птицей, бодро уползал на четвереньках в сторону водопада — только покачивание листьев папоротника выдавало направление его поспешного отхода.
Теперь оставался только один выход — немедленно явиться к Марии и попытаться растолковать ей на пальцах, что произошло и как он, гражданин Соборной Гардарики Харитон Стругач, пресёк коварный замысел подлого варяга.
Тень промелькнула над головой, и в следующее мгновение здоровенные когти железной хваткой вцепились ему в загривок, сверху обрушился воздушный поток, а земля стремительно ушла из-под ног. Он кричал, но встречный ветер относил крик в сторону океана, и невозможно было услышать собственных воплей. Внизу промелькнул водопад, потом зелень сменилась обнажённым камнем, а вскоре рядом закружила мелкая белая крупа — медленные взмахи исполинских крыльев подняли снежную сыпь со сверкающей на солнце поверхности ледника. Морозный воздух обжёг щёки, а петух, выросший до неимоверных размеров, поднимался всё выше и выше. Когда внизу показалась двугорбая вершина, когти, впивавшиеся в плечи, разжались, и Харитон лишился чувств, испытав напоследок приступ холодного липкого ужаса.
Сознание возвращалось медленно, и он не хотел, чтобы оно возвращалось… Почему-то казалось, что стоит открыть глаза, и он увидит ухмыляющегося Свена с развороченным черепом или что-нибудь ещё более нелепое и жуткое. Сладкая мечта о фарфоровом мире, изящном, изысканном, сверкающем и послушном, ради которого можно пойти на всё и перешагнуть через всё, представлялась ему теперь прекрасной хуннской вазой, по которой с болезненным хрустом расползались мелкие трещины, и вот-вот она осыплется, превратившись в бесформенную груду осколков. И это было неизмеримо страшнее только что пережитого ужаса. Каждая новая трещинка в голубоватом фарфоре болела как собственная рана.
Петух как ни в чём не бывало прогуливался по двору и даже выглядел слегка сонным. Мария сидела в кресле напротив и, глядя ему в глаза, протягивала чашечку давно остывшего кофе, может быть, ту самую, которая предназначалась для неё — с целебным снадобьем, хуннским бальзамом, шаманским зельем, вакциной правды, эликсиром бескорыстия. Что ж, нельзя обижать хозяйку… Хозяйку обижать опасно… Но почему всё так?! Как она догадалась обо всём? Мысли, что ли, читает?
— Твои мысли читать скучно. — Мария говорила, но звучал вовсе не её голос, и еле заметное шевеление тонких, как ниточка, губ не совпадало с произносимыми словами. — Твои мысли не стоят того, чтобы в них заглядывать. Ты просто глупое дитя, глупое и жестокое. Ты опасен, и я не понимаю, как ты сюда попал. Но ты скажешь мне. Правда? Только сначала выпей вот это.
Нет! Пить нельзя, иначе не сможешь солгать, пропащая душа. А правду сказать нельзя, иначе… Но он чувствовал, что старуха уже и так знает больше того, в чём он мог бы признаться. Оставалось только тихо порадоваться тому, что он действительно не знает, где сейчас находится Диск. Стоит только расстаться с надеждой когда-нибудь получить эту славную штучку, и ваза, покрывшаяся трещинами, символ мечты, источник смысла — рассыплется в пыль, и после этого жить станет просто незачем.
— Ты безумен, — сказала Мария и посмотрела на него с искренним состраданием. — А значит, вполне достоин того, к чему стремишься. — Она вытряхнула из флакона на землю остатки зелья и поманила его пальцем. — Полезай. Там всё, чего ты хочешь. Можешь рушить города и строить дворцы. Можешь всё, что тебе заблагорассудится, но только там. И не пытайся выбраться. Да ты и не захочешь.
Горло флакона превратилось в ревущий смерч, но ему хватило доли мгновения, чтобы ворваться в скрытую за ним пустоту. Но ещё до того, как пробка закрыла обратный путь, Харитон увидел перед собой светящуюся дорожку, по обочинам которой посреди первозданной темноты начали проступать силуэты несравненных ваз, а в глубине дивной росписи оживали прекрасные танцовщицы, а крохотная фигурка писца преданно смотрела ему в глаза, выражая готовность записывать каждое его слово, чтобы оно стало законом для бескрайнего мира, заключённого в фарфоровую скорлупу.

 

6 октября, 19 ч. 35 мин., о. Сето-Мегеро.
Мария подняла ладонь, на которой стоял флакон, и тот медленно поднялся в воздух, а потом, набрав скорость, помчался к заснеженной вершине. Всего несколько мгновений прошло, прежде чем он воткнулся в твёрдый снежный наст на высоте 3633 метров над уровнем океана.
Однажды, может быть, через тысячу лет, какой-нибудь наивный болван найдёт вот этот флакончик, и его пробьёт любопытство: что скрыто там, под пробкой, залитой потемневшим от времени воском… И на волю выйдет джинн, которому до смерти надоело жить среди воплощений собственных фантазий, прекрасных, нелепых и неживых. А вот три желания своего спасителя этот пленник едва ли захочет исполнить…

 

7 октября, 20 ч. 10 мин., о. Сето-Мегеро.
Лилль Данто неторопливо брёл по пляжу, время от времени ковыряясь клюкой в песке. Шумная компания, вьющаяся вокруг смуглокожей красотки Сирены, недавно откочевала в другое место, и там, где происходил пикник, должно было остаться что-нибудь ценное — например, банка овощных консервов или прошлогодняя газета. Конечно, в этом затянувшемся сне можно было без особого напряжения обойтись и без протухших новостей, и без пищи, но желудок почему-то временами требовал своего, как будто всё происходило наяву. А может, и вправду это всё не сон? Может быть, окружная жандармерия таким вот образом решила очистить город от всякой рвани вроде старины Лилля? Подсыпали что-то в бесплатный обед, и вот, пожалуйста, — Лилля Данто, добропорядочного обывателя, даже сохранившего копию гражданского свидетельства, в состоянии полного бесчувствия перетащили куда-то к чёрту на рога, чтоб не мозолил глаза налогоплательщикам. Помнится, Лида, эта славная добрая девочка, говорила, будто это остров… Значит, если всё время идти вдоль берега, рано или поздно придёшь туда, откуда вышел. А если попробовать не есть? Наверное, если сдохнуть от голода в этом сне, проснёшься у себя, под мостом Герцога де Лакри, ставшим, можно сказать, родным домом… Так — почти полбутылки арманьяка! Нет, пить на голодный желудок, да ещё в такую жару — значит навредить собственному здоровью, которого и так осталось с поросячий хвостик. Кстати, о свинине — может быть, поискать Лиду… У неё всегда найдётся что-нибудь для старика Лилля. Кусок ветчины с хлебом, например. Хотя на самом деле нет ни хлеба, ни ветчины, ни Лиды, но всё равно было бы приятно разнообразить этот сон не объедками, а чем-то более пристойным. Были когда-то и лучшие времена, но об этом лучше не вспоминать. Свобода стоит того, чтобы за неё терпеть лишения, тем более что к ним не так уж трудно привыкнуть. Общество назойливо заботится и о тех, кому от него ничего не нужно. Для того и хранится в нагрудном кармане копия гражданского свидетельства, чтобы каждый день получать свои полсестерция в казённой богадельне. Все деньги уходят на то, чтобы оплачивать банковский сейф, в котором хранятся боевые награды — шесть медалей и два ордена. Иначе стибрят, а это единственное, чего немного жаль. Если однажды потрясти ими в богадельне, этот толстый боров, который сидит за конторкой и ставит галочки в толстой тетради, сразу же побежит хлопотать о пенсии и комнатухе для заслуженного ветерана трёх локальных конфликтов. Это-то и напрягает. Прошлое осталось в прошлом, зато теперь никаких забот и никаких потребностей, кроме естественных.
Однажды, после пятнадцати лет безупречной службы, его попёрли из армии за то, что подстрелил офицера, который спьяну ломился на охраняемый периметр, реагируя на окрики и выстрелы в воздух лишь отборной бранью. За это могли и на каторгу упечь лет на десять, но учли боевые заслуги и спустили дело на тормозах, просто отправив капрала Данто в отставку без выходного пособия. А потом оказалось, что жить там, где не всё делается по команде, не так уж и легко. Через десяток лет он уже прочно стоял на ногах на самом дне жизни, оправдывая свою беспомощность стремлением к свободе, которая дороже справедливости. Прошли ещё долгие годы, прежде чем он сам себе поверил.
Лилль тряхнул головой, отвлекаясь от внезапно навалившихся на него непрошеных мыслей, и поймал себя на том, что уже слегка отхлебнул из бутылки. Ну нет… Пить в одиночку — последнее дело, даже во сне. Хотя напиток, похоже, настоящий, как в хорошем кабаке. Значит, есть возможность показать самому себе, как Лилль Данто презирает богатство и роскошь, от которых только лишнее беспокойство. Густая янтарная струйка полилась из горлышка бутылки, искрясь в лучах закатного солнца. Вот — было пойла сестерций на пять, а осталось одно мокрое пятно на песке, к тому же пахнущее клопами. Клопы — это мерзко, но пора бы им сделать своё дело. Сколько раз приходилось просыпаться оттого, что кровососы покоя не дают, а теперь вот — никак.
Он поставил ступню на мокрое место, а потом посмотрел на отпечаток стёртой подошвы. Вот он — след человека, которому от этой жизни ничего не надо, потому что он испытал всё и через всё прошёл! Вот он — след человека, который… Нет — это след не человека, а башмака, значит, чтобы оставить след человека, надо разуться. Со шнурком долго возиться не пришлось — он сразу же разорвался, стоило к нему прикоснуться. Лилль торопился, чтобы успеть, пока песок не высохнет. Подумалось, что те отпечатки подошв, которые он оставлял, бредя вдоль полосы прибоя, мгновенно смывали волны, а этот след должен сохраниться надолго, может быть, даже до утра.
Итак, ступня свободна от драных оков цивилизации, и можно приступить к делу. Но ветер уже испарил пахучую влагу с верхнего слоя песка, и след босой ноги получился нечётким, почти таким же, какие ломаной цепочкой тянулись за ним вдоль берега. Что ж, не вышло в этот раз — получится в другой. Спешить некуда и можно сделать ещё немало попыток увековечить факт своего существования! Вот и ещё одно преимущество личной свободы — не надо никуда спешить и всегда можно отложить на завтра то, чего не хочется делать сегодня. Лилль опустился на колени, набрал пригоршню песка и начал тонкой струйкой сыпать его на дно отпечатка собственной ступни. Одной пригоршни не хватило, и он зацепил вторую, но пальцы его задели за что-то твёрдое. Это могло оказаться той самой вожделенной банкой консервов, и он сразу же забыл о намерении замести след. Сначала из песка не выковыривалось ничего, кроме нескольких бесполезных камешков, и Лилль уже потерял надежду хоть что-то найти, когда в руках его оказался странный предмет — небольшой диск то ли из дерева, то ли из кости, покрытый причудливым узором. Вещь была красивая и, наверное, ценная, но совершенно бесполезная — на зуб не попробуешь, а красоты и так кругом хватает.
Его вдруг одолела тоска по привычным местам, где Лайра неторопливо протекает под мостом, сложенным из гранитных глыб, а между постаментами, на которых возвышаются статуи двух оруженосцев славного герцога де Лакри, можно укрыться от ветра и дождя, найти приятную компанию, которая не докучает разговорами и охотно делится по вечерам небогатой дневной добычей. Нет, пора завязывать с этими пальмами, этим морем и этой публикой, не понимающей культурного обхождения! Пора избавиться от этого затянувшегося сна, а то ещё подумают братья босяки-санкюлоты, что старина Лилль сдох во сне, и сбросят его в Лайру, чтобы отнесло подальше от надёжного убежища.
По поверхности диска пробежали едва заметные искорки, и причудливое сплетение непонятных знаков начало едва заметно светиться. В тот же миг Лилль отчётливо расслышал рокот мотора, доносящийся сверху, и поднял глаза. Оказалось, что над головой повис знакомый пыльный свод. Внезапно стало гораздо прохладнее, и босая ступня ощутила холод шершавого камня.
— Эй, Лилль! Ты откуда? Привет, привет, дружище. — Морис, молодой ещё парень, не больше года назад прибившийся к «свободным гражданам Герцогства Лакри», как в шутку называли себя обитавшие здесь бродяги, сидел возле спящих вповалку закутанных в тряпьё людей.
— Где был, где был… — передразнил его Лилль. — Спал, как все. А ты чего проснулся в такую рань?
— А я только что пришёл, — сообщил парень. — Навещал одну знакомую аристократку на Полипарнасе. А ты шутник, Лилль. Сам полгода с лишним где-то пропадал, а темнишь. Ну, рассказал бы, где был, чего видел.
— На курорте! — отозвался Лилль, не зная, как ещё заставить наглого щенка заткнуться. — На курорте ананасы трескал.
Он глянул на предмет, который почему-то так и остался в его руках, и сунул его в карман, вспомнив, что старьёвщики порой покупают совершенно бесполезные вещи. А о том, как эта штука, которая приснилась, не исчезла вместе со сном, Лилль не стал задумываться — его больше беспокоило, куда подевался правый башмак, который, если не считать оторванного каблука, вполне мог бы прослужить до будущей весны, если не дольше.
ПАПКА 5
Документ 1
«Опасны те, в ком прикосновение к тайне не вызывает страха и благоговения, а порождает желание.
Опасны те, кто стремится заставить дремлющие силы стать частью собственного могущества.
Опасны те, кто произносит заклинания в гневе.
Опасны те, кто произносит заклинания, находясь в плену страсти.
Опасны те, кто произносит заклинания, предаваясь страху.
Опасны те, кто произносит заклинания».
Вступление к «Серой книге», древнему своду трактатов по магии и алхимии. Когда были созданы его первые списки — неизвестно, но последние были уничтожены Священным Дознанием в IX–XI веках от основания Ромы.
Лишь вступление цитируется несколькими церковными исборниками как безусловно поучительное и душеполезное.
Документ 2
Брат Семеон, я и ближние братья обсудили твои предложения и разделили твои опасения. Но, к сожалению, не всё в наших руках — что-то остаётся и в руках Господа, и в руках Лукавого, и даже во власти слепого случая. Едва ли Сиарский Дом в своём теперешнем состоянии найдёт возможность осуществить то, что ты предлагаешь, а рыцарей Третьего Омовения мы можем лишь просить о помощи, поскольку им со своих высот виднее, во благо или во зло идут наши старания.
Мы пришли к убеждению, что вмешательство известной нам особы в дело, идущее своим чередом, также может пойти или во зло, или во благо, и мы знаем слишком мало, чтобы судить об этом наверняка. Скорее всего, оно закончится ничем, то есть никоим образом не повлияет на исход дела. Но я не могу не признать, что в её вероятных действиях может таиться опасность, которой ни Орден, ни Церковь, ни Государство не смогут противостоять. Данной мне властью я обращусь к Призрачному Рыцарству с просьбой обратить своё высокое внимание на дальнейшие шаги этой весьма достойной особы и поступить с ней по своему разумению.
Путник, блуждающий во тьме.
Личное послание Магистра Ордена Святого Причастия Семеону Пахарю, Посланнику Ордена при Малом Соборе Единоверной Церкви, рыцарю Второго Омовения.
Документ 3
Длина вселенной равна её ширине, если точка отсчёта находится в состоянии покоя. Состояние покоя точки отчёта не является частью физической составляющей метафизической картины мироздания, а значит, не может являться константой, поддающейся измерению. Таким образом, погрешность при определении координат упомянутой точки также равна бесконечности, и её физические размеры полностью соответствуют как длине, так и ширине вселенной. Бесконечность есть константа, не нуждающаяся в измерениях, поскольку её математическое значение неизменно. Всякий объём имеет соответствующие линейные размеры и поддаётся измерению, однако простым арифметическим сложением двух (трёх и более) бесконечностей мы получаем всё ту же самую одну бесконечность. Математические свойства бесконечности близки по большинству параметров свойствам ноля, следовательно, бесконечность не может иметь ни внутреннего объема, ни внешних границ.
Вывод: наблюдаемая нами вселенная не может считаться бесконечной, поскольку вмещает в себя пространство.
Из записей Гнея Дака, пациента психиатрической клиники Св. Иво в Равенни.
Документ 4
Почему-то подавляющая часть религиозных конфессий, философских школ и отдельно взятых людей, независимо от уровня образования и культуры, считают Добро и Свет неотъемлемой прерогативой Творца, а всё, что противостоит или когда-либо противостояло ему, отнесено ко Злу и Тьме. И мало кто пришёл к пониманию того, что именно Зло порождает Добро, именно Тьма порождает Свет.
Если прочесть Нерукотворное Писание с надлежащим вниманием, то становится очевидным, что Творец, заронив зерно, из которого возросла вселенная, вернулся к привычному сонному забытью. Он сотворил мир и не заметил этого, он населил его тварями и забыл о них, он создал ангелов, но не дал им крыльев, поскольку без свободы не может быть полёта. Творение долгие века оставалось лишь сном Творца, и когда на 666 год от Начала Времён твари, осознавшие собственное предназначение, восстали против Господа своего, ночь их мятежа стала днём его пробуждения, и только тогда родилось то, что именуется ныне Добром и Светом.
Фрагмент речи Архилоха Фросского, обвинённого в ереси и связях с Нечистым, перед Высоким Трибуналом Священного Дознания 13 марта 1656 г. от основания Ромы (Приложено к делу как вещественное доказательство).
Документ 5
Может быть, в жизни вообще нет никакого смысла? Уже много лет я задаюсь этим вопросом и всё равно живу. Живу, потому что у меня нет другого выхода. Если меня не станет, может произойти крушение мира, которое тоже окажется на моей совести. Недавно я понял, что у меня есть возможность избежать и пекла на земле, которое может наступить после моего ухода в мир иной, и жара Преисподней, который неминуемо должен поглотить мою душу. У меня есть Тлаа, и у Тлаа есть я. Этот всемогущий цыплёнок, это едва проросшее зерно таит в себе что-то вроде изначальной силы, не отягощённой ни разумом, ни волей, но я, именно я разбудил его, и я в ответе за всё то, что случится, когда его мощь сольётся с чьей-то волей.
Я долго пытался понять, с чем (или с кем) свела меня судьба. Я даже перетащил сюда свою библиотеку из нашего дома в Камелоте. Мария, наверное, до сих пор теряется в догадках, как воры, не повредив замков и не издав ни единого шороха, вынесли тонны книг. Мария… Я так и не решился даже взглянуть на неё — это было бы непозволительной слабостью. Ответственность, которая легла на меня, слишком велика, чтобы я мог позволить себе любые послабления.
Теперь, когда прошло почти десять лет с того дня, когда я впервые ступил на этот остров, я понимаю, очень хорошо понимаю, почему тахха-урду так трепетно соблюдали древнее табу и не переступали ту границу, за которой дремлющий Тлаа мог почувствовать чьё-либо приближение.
Сатьячепалитья, вождь этого славного народа, умер в прошлом году, на прощание успев сказать мне, что теперь я должен стать Тлаа и уйти вместе с ним, пока никто не принёс сюда Тантхатлаа, что я должен уйти вместе с Тлаа, пока духи предков не призвали меня к себе, что Тлаа, оставшись пуст, сам начнёт искать Тантхатлаа и неизбежно найдёт, и тогда на мир обрушатся страшные бедствия. Что такое Тантхатлаа, он сказать не успел, а возможно, и сам этого толком не знал. Но я могу предположить, что это загадочное Тантхатлаа — не что иное как личность, или сущность Тлаа, его воля, оторванная от силы. И эта сущность или воля, соединившись с обезличенной, неприкаянной, пустой, но уже разбуженной силой будет творить зло и разрушение. Не знаю, почему для меня это настолько очевидно, может быть, потому, с какой лёгкостью Тлаа отзывается даже на тени мыслей, в которых заключены смерть и разрушение.
Сатьячепалитья сказал, что я должен соединиться с Тлаа и уйти. Куда? Вероятно, куда-то за пределы этого мира. Но я не могу этого сделать, потому что едва ли смогу себе отказать в естественном стремлении пройти до конца свой земной путь и получить должное воздаяние по ту сторону жизни и смерти за все свои грехи, которые сейчас только умножаются. Единственное, что я могу сделать, вернее, не могу не сделать, это передать Тлаа то немногое, чего осталось во мне разумного и доброго.
Позавчера на остров вновь высадились солдаты. Не знаю и не хочу знать, что им надо здесь, но если кто-то из них приблизится к Чаше или хотя бы к селениям тахха-урду, наверное, мне придётся снова убивать. Слава Господу, что я могу не видеть того, что порой вытворяет мой разум.
Дневник профессора Криса Боолди, запись от 12 января 2955 г. от основания Ромы.
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6