Книга: Трехгрошовый роман
Назад: ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Господа, сегодня я мою грязные стаканы
И гну спину, белье стирая,
И я каждому молча кланяюсь, получая пятак;
Видят все мои лохмотья и наш пакостный кабак,
И никто не знает, кто я такая.
Но однажды вечером всполошится вся гавань
И пронзительный крик разбудит всех,
И, услышав мой веселый смех на кухне.
Скажут мне: «Что за дурацкий смех?»

И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Бросит якорь у нас.

Мне кричат: «Вытирай стаканы, детка!» –
И в ладонь мне пятак суют.
Я беру от вас подачки и стелю вам кровать,
Но никто на ней сегодня не будет спать,
И никто не знает, как меня зовут.
Но однажды вечером всполошится весь город,
Загудит и проснется сонный порт.
У окна стоять я буду, и, меня увидев,
Скажут: «Что смеется этот рыжий черт!»

И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Даст по городу залп.

Господа, в ту ночь вам будет не до смеха:
Рухнут крыши на голову вам,
Рухнут стены домов, гремя и звеня,
Лишь одна гостиница уцелеет от огня,
И все спросят робко: «Кто остался там?»
И к гостинице сбегутся ночью толпы,
Спросят: «Почему она не сожжена?»
И, увидев утром, как я выхожу из дома,
Люди скажут: «Тут жила она».

И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту.
Черный выкинет флаг.

А наутро молодцы мои в город войдут,
И город задрожит от страха,
И выволокут всех. В кандалы закуют
Мои молодцы, и ко мне приведут,
И спросят: «Всех прикажешь на плаху?»
В это утро будет очень тихо, и спросят
Палачи: «Кому умереть?»
И ответ мой будет очень краток: «Всем!»
И когда покатятся головы, я буду
Приговаривать: «Опля!»

И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Унесет меня вдаль.

«Мечты судомойки»

ЕЩЕ РАЗ ДВАДЦАТОЕ СЕНТЯБРЯ

Трикотажная лавка Мэри Суэйер помещалась на Малберри-стрит, неподалеку от моста Ватерлоо. Придя к Мэри в гости, Фьюкумби застал ее с двумя детьми в тесной каморке за лавкой, где обычно проводили свободное время все владельцы д-лавок. Торговое помещение было несколько больше обычного, и занавеска разделяла его на две половины. В той половине, что была ближе к улице, стоял прилавок; в задней при свете газа работали две хилые швеи. В жилую комнату свет проникал со двора через крошечное окно. На швейную мастерскую его не хватало, несмотря на то что дверь, соединявшая ее с отапливавшейся каморкой, постоянно была открыта.
Мэри жилось плохо. Муж почти ничего не присылал ей из Мафекинга. Он был женат второй раз – развелся из-за нее с первой женой, и теперь ему приходилось содержать две семьи.
Мэри запуталась в долгах. Чека, который ей дал Мэкхит, хватило ненадолго. К тому же Мэри была довольно неаккуратна и неважно вела дело. Швеям она почти ничего не платила, – впрочем, и работа их немногого стоила, – но Мэри любила благотворительствовать и подкармливала их всякий раз, как они доставали свои черствые, скудно намазанные маргарином бутерброды, которые часами жевали за работой. У Мэри была страсть всем нравиться и всех поражать своей щедростью. Она даже давала деньги взаймы.
На витрине ее лавки была наклеена бумажка, на которой было написано: «ЭТА ЛАВКА ПРИНАДЛЕЖИТ ЖЕНЕ ФРОНТОВИКА». Покупателям она охотно рассказывала про своего мужа, застрявшего в Мафекинге, и демонстрировала вырезанные из «Тайме» стратегические схемы, иллюстрировавшие положение осажденного города. Из-за прилавка она казалась хорошенькой; вся беда была в том, что товар ее раскупался женщинами, а не мужчинами, а то бы ее дела шли гораздо лучше. Впрочем, и тогда ей не следовало бы вместо одной пары нижнего белья по недосмотру или из-за своего равнодушия заворачивать две. Такие промахи подрывают доверие потребителя.
Фьюкумби иногда заходил сюда по вечерам, после закрытия лавки, чтобы поболтать с Мэри, покуда она, уложив детей, убирала помещение.
Она рассказывала ему, что плакат на витрине доставляет ей много неприятностей. Лавочники, торговавшие по соседству, упрекали ее в том, что она прибегает к недобросовестным методам конкуренции. То, что ее муж – солдат, говорили они, не имеет никакого отношения к ее чулкам, которые и без того продавались по слишком дешевым ценам. С патриотической точки зрения такие плакаты также недопустимы. Жена английского солдата вынуждена взывать к милосердию покупателей – на что это похоже? Фьюкумби придерживался того же мнения.
Полли она почти не интересовалась, о Мэке говорила очень мало. В конце концов она уже несколько лет почти не встречалась с ним.
С тех пор как она наняла швей, дела ее пошли чуть лучше. Торговля оживилась.
А потом в снабжении товарами начались перебои. С собрания, на котором Мэкхит объявил о слиянии д-лавок с лавками Аарона, она вернулась домой крайне встревоженная. Все, что он говорил, в конечном счете означало, что продажные цены будут еще более снижены, а покупать товары придется по тем же ценам, по которым их покупают большие лавки Аарона. Интересы неимущего лондонского населения были ей чужды.
На красноречие Мэка она смотрела примерно так же, как на свойство зимних туч осыпать землю снегом; оно было для нее чем-то вроде того, чем является для корабля разрушительная сила штормовых волн.
Все лавки начали систематически снижать цены. Концерн Крестона тоже распродавал свои товары по бросовым ценам. И вот осенью – в тот самый момент, когда публика охотно купила бы у нее шерсть и трикотаж, – у нее вышли вся шерсть и весь трикотаж. Она получила печатное извещение, рекомендовавшее ей экономить запасы, так как новых поступлений в ближайшее время не предвидится. И сразу же потеряла голову.
Мэри больше не могла сопротивляться. Заботы и нездоровый образ жизни ослабили ее. К тому же она слишком рано вступила в борьбу за существование. Частые и небрежные аборты подкосили ее здоровье. Обычно на третьем десятке человек вступает в лучшую пору своей жизни, но только при одном условии – если он не держит д-лавки в Сохо. Таких мужчин и женщин, как Мэри, было много и в Лондоне и повсюду.
Сначала она попыталась добиться свидания с Мэком. Разумеется, ей это не удалось. Фанни Крайслер изо дня в день заговаривала ей зубы. В конце концов Мэри пригрозила, что обратится к помощи «Зеркала», если Мэк не примет ее.
Но и это не подействовало, и в один прекрасный вечер она отправилась в сопровождении Фьюкумби в редакцию «Зеркала».
Приняли ее там очень приветливо и обещали заплатить за материал против Наполеона д-лавок. Редакция очень интересовалась происхождением товаров. Но как раз об этом Мэри ничего не знала. Товары доставлялись Центральным закупочным товариществом – и дело с концом. Зато она сообщила, что Мэкхит и Нож – одно и то же лицо. Газетчики выслушали ее с раскрытым ртом и разразились гомерическим хохотом. Когда она, окончательно смутившись, сказала, что он прикончил Эдди Блэка, они дружелюбно и иронически похлопали ее по плечу и пригласили поужинать.
Она ушла в отчаянии. Фьюкумби обо всем доложил Пичему. Это был его первый отчет.
Пичем стоял в своей тесной, мрачной конторе, сдвинув котелок на затылок. Он задумчиво поглядел на солдата. Толстого цербера он удалил из комнаты. Этот Мэкхит был все же его зятем.
Сообщение Фьюкумби нельзя было никак использовать. Слухи о том, что Мэкхит и Нож – одно и то же лицо, ему уже передавали его нищие. Он, разумеется, не был настолько глуп, чтобы бежать с таким материалом в полицейское управление. Его бы там просто высмеяли. То, что этот человек вынырнул с самого дна, безусловно, соответствовало истине, но что именно он и есть Нож, казалось невероятным даже Пичему.
Но если бы это и было так, подобные разоблачения нисколько его не интересовали. Пусть другие занимаются выяснением явно неправдоподобной правды. Правда – ничто, правдоподобие – все.
– Всякому известно, – неоднократно говорил Пичем, – что ничто так не помогает имущим людям скрывать свои преступления, как неправдоподобие этих преступлений. Политики только потому и могут брать взятки, что публике их продажность обычно рисуется чем-то более тонким и сложным, чем это есть в действительности. Если бы кто-нибудь осмелился показать эту продажность в ее подлинном виде, то есть как нечто крайне элементарное, все воскликнули бы: «Что за элементарный мошенник!» – имея при этом в виду разоблачителя. А между тем действуют именно самые элементарные вещи, хотя бы оттого, что они неправдоподобны. Господин Гладстон мог бы со спокойной совестью поджечь Уэстминстерское аббатство и утверждать, что это сделали консерваторы. Никто, разумеется, ему бы не поверил, ибо консерваторы, по мнению всего света, имеют возможность добиться того, чего они хотят, гораздо более тонкими средствами, но, с другой стороны, никто не стал бы обвинять в поджоге и господина Гладстона. Где же это слыхано, чтобы министры бегали с керосиновыми бидонами! Совершенно очевидно, говорит мелкота, что люди имущие не залезают своим ближним прямо в карман. И ведь в самом деле, есть какая-то разница между деятельностью Ротшильда, прибирающего к рукам банк, и обыкновенным налетом на банк. Это же всякий понимает! Но я знаю: люди, совершающие крупные преступления, едва ли не единственные люди, имеющие возможность совершат и мелкие преступления, не опасаясь быть пойманными и они этой возможностью широко пользуются.
Тем не менее он велел Фьюкумби поддерживать знакомство с Мэри Суэйер и постараться добыть у нее более интересные сведения.
Вот отчего солдат стал часто посещать ее в эти дни. Они целыми вечерами болтали. Она смутно чувствовала, что где-то в высших сферах происходят события, несущие ей разорение и гибель.
Мэкхит уговорил Мэри вложить в д-лавки весь ее крошечный капитал, а теперь отказывается помочь ей. То, что она не получает больше товаров, казалось Мэри не столь важным. На нет и суда нет. Но Мэкхит должен был по крайней мере помочь ей заплатить аренду.
– Я – бремя на совести этого человека, – говорила она. – Против судьбы не пойдешь, Фьюкумби! Моя судьба называется господин Мэкхит и живет в Нанхеде. Иногда у меня появляется желание наброситься на него и молотить его кулаками по лицу. Ах, как бы мне этого хотелось! Хоть бы мне приснилось, как я наказываю его за низость! Я все мечтаю, чтобы мне это приснилось, но мне это никогда не снится. Я чересчур устаю за день.
В другой раз она пожаловалась:
– Я ведь дрожу над каждым пенни. Люди говорят, что я слишком многим отпускаю в кредит, что я слишком доверчива. Это совсем не так. Если я не буду отпускать в кредит, у меня вообще никто не станет покупать. Ведь мои клиенты – самая что ни на есть мелкота. Те, что богаче, ходят в большие магазины, там больше выбора. Хуже всего, что он открыл на Клайт-стрит еще одну д-лавку. Он мне перебил хребет. Это уж слишком!
Новая лавка не давала ей покоя, день и ночь маячила перед ней. Все чаще и чаще она заговаривала о том, что ей одна дорога – в воду.
Фьюкумби следил за ней, когда она убирала картонки и ставила их на полки; ей при этом всякий раз приходилось приподыматься на носках и вытягиваться. Он сидел на краю колченогого стула с дырявым соломенным сиденьем: между его спиной и спинкой стула было навалено еще несколько картонных коробок. Однако он спокойно курил свою короткую трубку, которую ему посчастливилось спасти оттуда, где ему пришлось оставить ногу, и вел мудрые речи.
– У тебя нет талантов, – говорил он медленно, – тебе нечего продавать. Была у тебя кое-какая грудь да свежий цвет лица, но ты их быстро разбазарила. Ты отдала их по дешевке, хотя, может быть, дороже за них бы и не заплатили. От человека сейчас требуют очень многого. Есть люди, прямо-таки перегруженные талантами, притом самыми ходкими; они еле тащат на себе свой товар. Стоит только поставить справа и слева по стенке – и пожалуйста: лавка готова, можете торговать. Ты не принадлежишь к числу этих людей, и я к ним не принадлежу. Такие, как мы с тобой, торгуют на берегу моря соленой водой. У нас талантов меньше, чем у курицы зубов. Я все-таки нашел себе пристанище, правда тоже не навсегда. Это скорей всего просто случайность. Я до сих пор еще точно не знаю, чего ради меня там кормят, и все время ищу способа стать незаменимым. Я уже думал, может быть, что-нибудь по части собак. Но ведь за ними может ходить каждый. Надо придумать что-то такое, чтобы люди говорили: «А где же Фьюкумби? Сейчас же позовите его. Без него – как без рук, вся работа стоит. Ну, слава Богу, вот он наконец!» Я долго искал, но ничего не нашел. Когда нет таланта, нужно что-то придумать. Нужно стараться быть полезным вдвойне и втройне.
Придя к этому заключению, он начинал беспокойно ерзать на стуле и выспрашивал ее про Мэкхита; он непременно должен был собрать о нем точные сведения, иначе его уволят.
Но он только возбуждал в ней недоверие, и она ничего ему не говорила.
Обычно она вела только самые общие разговоры.
Как-то она пошла к гадалке вместе с одной старухой, тоже владелицей д-лавки, – она познакомилась с ней на совещании, на котором Мэкхит говорил о слиянии с концерна Аарона. Впоследствии она часто рассказывала Фьюкумби об этом посещении.
Гадалка была из недорогих.
– Должно быть, – сказала Мэри, – она и гадает хуже дорогих.
Гадалка жила на задворках, на пятом этаже, и принимала в кухне. При этом она даже не садилась. Очень бысто и «точно наизусть» она отбарабанила все, что требовалось «карты она тоже разложила кое-как», должно быть, она гадала просто по руке.
– У вас закаленный в житейских бурях характер, сказала она старухе, которую привела к ней забота о ее лавке, – вы привыкли навязывать окружающим вашу волю, вы Козерог. Вы энергично и уверенно держите в руках руль вашей жизни и в конечном счете восторжествуете. Вы должны, однако, остерегаться двух страстей, бушующих в вашей душе, и не должны чрезмерно доверять даме, имя которой начинается на букву Б. Она может помешать вашему счастью. В июне будущего года будьте особенно осторожны, потому что Сириус будет находиться под знаком Весов, что для вас неблагоприятно. Но я не вижу других опасностей, которые могли бы вам угрожать. Один шиллинг, дамочка!
Мэри все это запомнила от слова до слова, она даже чуточку посмеялась над гадалкой. Тем не менее она не прочь была узнать и свою судьбу, но старухе стало дурно, потому что она с утра ничего не ела.
– Хочется знать, как и что, – говорила Мэри, – а где узнаешь?
После неудачной попытки связаться с «Зеркалом» Мэри в пятницу утром опять побежала в антикварную лавку Фанни Крайслер. Фанни пришла в ужас от ее вида и на все утро оставила ее у себя: она рассчитывала, что Мэк зайдет к ней. Но Мэк не зашел, и в полдень обе женщины отправились к нему на дом в Нанхед, хотя Фанни знала, что Мэку это будет неприятно.
Полли приняла их довольно любезно. Она пригласила их в гостиную и, надев передник, побежала на кухню разогреть чай. Все это она делала с подчеркнутой деловитостью, свойственной всем молодым хозяйкам, для которых возня с кухонной посудой еще содержит в себе нечто сексуальное.
Фанни строго-настрого запретила Мэри говорить о делах. Они, мол, будут ожидать Мэка. Но не успела Персик подать чай, как Мэри залилась слезами. Ей уже нечего было ожидать.
Она рассказала почти все, что можно было рассказать, умолчала, разумеется, о бессмысленных обвинениях, из-за которых даже «Зеркало» чуть не лопнуло от смеха; но зато она выложила все, что могло свидетельствовать об обязанностях Мэка по отношению к ней.
Полли с любопытством разглядывала ее. Она даже не успела сесть и все время держала в руках чайную посуду.
Дело было ясное: Мэкхит заманил эту женщину в одну из своих дешевых лавок и бросил там на произвол судьбы. Гораздо милосердней было бы с его стороны проломить ей череп дубиной, как только он ею пресытился.
Чайная посуда чуть дрожала в руках Полли, когда она отвечала Мэри. А сказала она ей приблизительно следующее.
О делах она не берется судить. То, что ее муж (мой муж) «заманил» Мэри в д-лавку, кажется ей не очень правдоподобным. Вероятно, он ей просто подарил лавку. Что он обрек ее там на голодную смерть, звучит прямо-таки смешно, и подобное обвинение она, как жена Мэка, попросту отметает. Ведь не одна Мэри владеет д-лавкой! И не собирался же Мэк «обрекать на голодную смерть» всю эту массу людей, владеющих д-лавками! Все это в достаточной степени неправдоподобно. Что же до остального, то тут она должна сказать ей как женщина женщине: по ее мнению, все то, что Мэк полагал нужным и полезным делать до брака, ее не касается. Все же ей хотелось бы высказаться и по этому поводу, опять-таки как женщине: когда женщина сходится с мужчиной, она обычно знает, чего ради она это делает. Она действует на собственный страх и риск. И это не дает ей права требовать от мужчины, чтобы он потом всю жизнь ее содержал. А то у каждого мужчины было бы к тридцати годам не меньше полдюжины семей. И вообще не всегда другие виноваты в том, что человек очутился под колесами.
Изложив все это, она довольно резко поставила поднос на стол. Воцарилась тишина. Суэйер перестала плакав и ничего не выражающим взглядом смотрела на стоявшую перед ней молодую женщину. Фанни тоже была удивлена. Она резко встала.
Мэри как бы очнулась и тоже встала, хотя и не так порывисто. Очень медленно, неуверенными руками она поискала на столе свою сумку.
Тем временем Полли опять взялась за чайник и начала разливать чай. Она еще не успела поставить чайник на стол, как обе женщины ушли.
Фанни не хотела отпускать Мэри. Но та покачала головой и села в проходивший трамвай, У нее было какое-то растерянное выражение лица, и трамвай (Фанни сразу же это заметила) пошел не в сторону Малберри-стрит, где помещалась ее лавка. Она уже не управляла своими мыслями. Ей оставалось жить только 27 (двадцать семь) часов.
Весь остаток дня Фанни разыскивала Мэкхита. Они встретились только на следующее утро: он на минуту забежал к ней в лавку, обеспокоенный и возмущенный вчерашним посещением, о котором ему рассказала жена. Он накинулся на Фанни и стал допытываться, что произошло. Фанни, не моргнув глазом, рассказала ему все. Она прямо-таки не находила слов, до того ей не понравилось поведение Полли. Она вдруг почувствовала, что и она сама – всего только служащая. Поведение Мэка ей тоже не понравилось.
Она заговорила о новой лавке на Клайт-стрит и о том, что Мэри Суэйер окончательно выбилась из сил. Она все время твердит, что утопится.
Он злобно посмотрел на Фанни, когда она сказала, что Мэри Суэйер ждет его на Малберри-стрит, и выбежал из лавки. В тот день должно было состояться второе заседание наблюдательного совета ЦЗТ. До заседания у него было множество дел.
Спустя несколько часов он отправил посыльного с запиской, в которой он назначал Мэри Суэйер свидание около семи часов в одном трактире неподалеку от Вест-Индских. доков. Ему, как видно, пришло в голову, что она слишком много знает.
Придя около пяти часов на Малберри-стрит, Фанни с облегчением увидела, что лавка еще открыта. Мэри сидела за прилавком; прочтя записку от Мэкхита, она кивнула. В лавке находился какой-то мужчина с деревянной ногой.
Ровно в шесть Мэри заперла лавку, отпустила швей и вскоре затем уложила детей в кровать. Потом она пошла вместе с Фьюкумби по направлению к Вест-Индским докам. Таким образом, в последние часы своей жизни она все же не была одна.
По дороге солдат пытался втянуть ее в разговор. Но она отвечала односложно. Возле трактира она отослала его. Зря он ее провожал. А между тем ей ничего не стоило, как ему казалось, дать какие-нибудь сведения, которые укрепили бы его положение у господина Пичема.
Как впоследствии показал хозяин, Суэйер около двух часов прождала в пустом трактире. Потом, не дождавшись Мэкхита, она пошла по направлению к докам. Она сказала хозяину, что пойдет навстречу господину, который назначил ей свидание. Но ей уже некому и нечему было идти навстречу.
Несколько часов спустя тело ее было выловлено из воды полицейским и двумя докерами.

ГОСПОДИН ПИЧЕМ НАХОДИТ ВЫХОД

Ввиду того, что Мэри Суэйер попросила Фьюкумби на обратном пути зайти к ней, чтобы присмотреть за детьми, и дала ему ключ, ему пришлось остаться ночевать у нее иначе она не могла бы попасть домой.
Наутро ее принесли. В лавку тотчас же сбежались соседи, так что солдату удалось уйти незамеченным. Труп положили на прилавок – на кровати в жилой комнате были навалены картонки из-под трикотажа.
От Фьюкумби Пичем своевременно узнал о смерти Мэри Суэйер и успел принять соответствующие меры. В первую голову он постарался выяснить действительную обстановку происшествия.
Он послал на разведку не менее тридцати нищих, которые принялись собирать сведения не только в Вест-Индских доках, но и на Малберри-стрит, в антикварной лавки Фанни Крайслер и Нанхеде.
Люди Пичема были на Малберри-стрит, когда туда впервые явилась полиция.
– Он узнал, что докеры около девяти часов видели особу женского пола, которая быстро шла по направлению к реке. После обеда Фьюкумби, зашедший на Малберри-стрит за детьми, чтобы переправить их к Фанни Крайслер, принес записку, в которой Mэк назначал Мэри свидание. Ребенок Мэри сжевал один угол этой записки. К вечеру у Пичема не оставалось сомнений, что тут имело место самоубийство.
Чтобы окончательно в этом удостовериться, он потратил целых два дня на справки, касавшиеся Мэкхита. Где он находился в момент происшествия, оказалось невозможным установить, но одно было совершенно очевидно: он в тот вечер не виделся с Мэри Суэйер. И все же одного его намерения встретиться с ней было на крайний случай уже достаточно, чтобы предъявить ему обвинение.
Твердая уверенность в том, что Мэкхит действительно непричастен к смерти Мэри Суэйер, была совершенно необходима, потому что, будь он в этой смерти повинен, он, несомненно, имел бы безупречное алиби. Он мог иметь его и так, к этому нужно быть готовым. Но, во всяком случае, он его себе не подготовил. А естественное алиби при всех обстоятельствах менее правдоподобно и убедительно.
Итак, Пичем пригласил хорошего адвоката, который взял на себя защиту интересов осиротевших детей Мэри Суэйер и передал в прокуратуру весь материал. Пичем имел возможность вмешаться в дело в качестве попечителя о бедных.
Адвокат по фамилии Уолли был вполне согласен с господином Пичемом во всем, что касалось алиби господина Мэкхита. Он сказал:
– Исходя из имеющегося у нас материала, я, как и вы, совершенно уверен в полной непричастности вашего зятя к смерти Мэри Суэйер. Вследствие этого я и мысли не допускаю, что у него есть алиби. Он, несомненно, будет нести чушь, вроде «ясиделвресторане», или «ябылвтеатре», или даже «янемогукомпрометироватьдаму». Последняя отговорка, насколько я понимаю, при создавшемся положении вещей особенно соответствовала бы вашим интересам. Настоящее алиби нужно создать, а создать его можно только в том случае, если в самом деле совершено преступление. Оно является составной, более того – основной частью преступного деяния. Возьмите хотя бы такую область, как политика. Когда, например, объявляется война, всегда имеется в запасе алиби. Не говоря уже о государственных переворотах. Виноват всегда тот, на кого напали. У напавшего всегда есть алиби.
Материал, переданный в прокуратуру, состоял из собственноручной записки Мэкхита, показаний бывшего солдата Джорджа Фьюкумби и показаний двух уличных нищих, которые могли присягнуть, что в субботу около девяти часов вечера они видели Мэкхита в обществе опознанной ими Мэри Суэйер в районе Вест-Индских доков.

ГОСПОДИН МЭКХИТ НЕ ЖЕЛАЕТ ПОКИДАТЬ ЛОНДОН

Мэкхит был арестован только в четверг на следующей неделе. Получив извещение Брауна, он вызвал жену в гостиницу, расположенную в восточной части города. О'Хара привел ее, и они поужинали втроем. О'Хара успел уже кое-что предпринять, но он слишком поздно узнал о случившемся. Фанни, как это ни странно, ничего ему не сказала, а между тем она не могла не знать о смерти Суэйер.
О'Хара успел до этого побывать у Брауна. Браун тоже слишком поздно узнал, что все случившееся имеет отношение к Мэкхиту. Следствие вел Бичер из Скотленд-Ярда, неистовая ищейка из тех, что, напав на, след, ни за что не бросят его. Бичер сразу же предположил самоубийство; опрос других владельцев д-лавок, а также ряд помещенных в «Зеркале» статей о последних мероприятиях Мэкхита, поставивших д-лавки в весьма стесненное положение, давали достаточно оснований предположить самоубийство. Но после решительных показаний Пичема, переданных адвокатом Ммли, Бичер предъявил незаконченное письмо Мэри Суэйер, найденное среди вещей покойницы. В этом письме Мэри признавалась, что она анонимно посылала куда следует имевшиеся у нее газетные вырезки, касавшиеся Ножа, и просила адресата отнестись к ней «хоть чуточку приличней». Письмо начиналось с обращения: «Дорогой Мэк».
О'Хара даже мог точно указать время, когда умерла Мэри: это произошло около девяти часов вечера. Как только он об этом заговорил, Мэкхит быстро поглядел ему в глаза. Девять часов – это было очень невыгодное время. В девять часов Мэкхит присутствовал на заседании правления ЦЗТ. Не только то, о чем говорилось на этом заседании, но и самое пребывание Мэкхита в конторе ЦЗТ ни в коем случае не должно было стать предметом огласки, иначе все мероприятия последних дней были обречены на провал. Блумзбери – добродушнейший щенок, но он наверняка не станет лгать суду и утверждать, что собравшиеся играли в бридж.
Итак, Мэкхиту оставалось только исчезнуть и отсидеться за границей до тех пор, пока Браун не замнет следствия или пока не будет закончено дело с Коммерческим банком. О'Хара считал, что Мэкхит должен вместе с Гручем и Фанни уехать в Швецию и заодно организовать там «закупки».
Что до здешних дел, то О'Хара требовал, чтобы ему была выдана доверенность, но Мэкхит предпочел выдать ее Полли; они еще немного поспорили, и О'Хара ушел.
Полли слушала с бледным лицом, ни о чем не спрашивая. Она поняла, что все происшедшее – дело рук ее отца. Что касается Мэри, то Полли была убеждена, что та утопилась только для того, чтобы отомстить Мэкхиту. Но прежде всего она ни за что не хотела отпустить Мэкки в Швецию с Фанни Крайслер.
После обеда они молча пошли домой. Когда она, раздеваясь, гневно заговорила о предстоящей поездке Мака с Фанни, он рассмеялся и тут же обещал оставить Фанни в Лондоне. Он утверждал, что Фанни путается с Гручем. Но подозрения Полли не рассеялись. Она верила Мэку во всем, но только не в том, что было связано с женщинами.
Поздно ночью он проснулся, услышав ее всхлипывания. Несколько минут она бормотала что-то невнятное, а потом, взяв с него слово, что он не рассердится, призналась, что около недели тому назад ей приснился глупый сон. Ей снилось, что она спит с О'Хара. Всхлипывая, она спросила Мэка, очень ли это скверно с ее стороны. Похолодевший от ужаса Мэк лежал неподвижно.
– Видишь, – сказала она, – теперь ты на меня сердишься. Лучше бы я тебе ничего не рассказывала, лучше никогда ничего не рассказывать. Разве я виновата, что мне снятся сны? И кроме того, это продолжалось очень недолго, и еще неизвестно, был ли это О'Хара. Может быть, это был вовсе не он. Я решила, что это он, только когда проснулась, и очень испугалась. Я ведь ни с кем, кроме тебя, не хочу спать. Но за сны свои я не отвечаю. А потом я подумала: ты не поймешь и еще, не дай Бог, вообразишь, что я интересуюсь О'Хара, а на самом деле ничего подобного. Он мне совсем не нравится. Ну, скажи, что ты не сердишься, Мэк! Я такая несчастная! Зачем мне это приснилось? Если бы ты не уезжал, я бы тебе вообще ничего не сказала. И мне с тех пор больше не снились такие глупости, ни одного разу. А если и снились, то только про тебя.
Мэк долго лежал, не отвечая. Потом, не обращая внимания на ее попытки прижаться к нему, он, лежа неподвижно, как чурбан, отрывисто и хрипло стал допрашивать ее: как все было (точно)? Происходило ли это в кровати? Легли ли они на кровать специально с этой целью? Обнимал ли он ее – только или произошло еще что-нибудь? Принимала ли она участие? Сразу ли она поняла, что это О'Хара? Почему она, когда ей под конец, по ее собственным словам, стало все ясно, не перестала? Испытывала ли она удовольствие? Почему, если она не испытывала особенного удовольствия, она не перестала в тот самый момент, когда узнала О'Хара? Что она понимает под словами «не особенное удовольствие»? И так далее и тому подобное, покуда Полли, устав от слез, не заснула.
В конце концов они, разумеется, помирились, и Мэкхит обрадовался, когда она с новой силой потребовала, чтобы он не брал с собой Фанни Крайслер. Он стал уговаривать ее вернуться к родителям. Он ссылался на то, что там она будет ему полезней, чем где бы то ни было. Она будет сообщать ему обо всех планах ее отца, направленных против него. Они заснули успокоенные.
Уже на следующее утро они простились друг с другом. Уходя, Мэк опять надел свои замшевые перчатки, но захватил и трость со стилетом. Его поезд уходил поздно вечером, но у него было еще много дел в городе. У людей О'Хара наверняка было неважное настроение, и нужно было повидать; также Аарона или же кого-нибудь из Опперов.
Однако в первую очередь Мэк отправился к Гону, которому он в свое время передал материал против маклера Кокса, компаньона Пичема. Материал до сих пор еще не был опубликован. Гона не оказалось дома. По словам домашних, он ушел в редакцию «Корреспондента». Он действительно был там; его окружали газетчики, пытавшиеся выудить у него сведения о предстоящих скачках. Когда Мэкхит вошел, в комнате воцарилась странная тишина.
– Ого! – сказал один из газетчиков довольно дружелюбно. – Мэкхит! Вы, наверно, хотите поместить в нашей газете протест против вашего ареста? Неужели вас арестуют здесь? Это очень мило с вашей стороны!
Гон, который сидел в центре, жуя не меньше полфунта резины, сразу понял, что Мэкхит ни о чем еще не знает, и достал из кармана газету.
Мэкхита уже разыскивали. Его портрет и фамилия были помещены во всех утренних выпусках. Бичер дал интервью и сообщил о письме покойницы.
Гон взял Мэкхита под руку и увел его из редакции.
Они зашли в трактир.
Материал против Кокса, пояснил Гон, является, в сущности, материалом против Хейла из морского ведомства, ибо речь идет о жене последнего. Кампания откроется в самые ближайшие дни.
Он умолчал о том, что использовал переданный ему материал исключительно в целях крупного вымогательства. Господину Пичему этот материал стоил огромных денег. Приданое Полли не стало от этого больше.
Мэкхит еще раз внушил ему, что он отнюдь не хочет открытого скандала: он хочет только как следует запугать всю компанию, сгруппировавшуюся вокруг Кокса. Гон обещал сделать все, что в его силах, и попросил Мэкхита дать интервью.
Они вместе составили его.
Интервью успело попасть в вечерний выпуск. Крупный оптовик Мэкхит был крайне изумлен обвинением, предъявленным ему полицией.
«Я купец, – было сказано в интервью, – а не преступник. У меня есть враги. Беспримерный успех и расцвет моих д-лавок заставил их зашевелиться. Но я не имею обыкновения нападать на моих противников с ножом в руках, стараюсь победить их неустанными заботами о благе моих клиентов. Не пройдет и нескольких дней, как все направленные против меня обвинения падут на головы тех, кто их распространяет. Я надеюсь, что никто из моих деловых друзей – представителей розничной торговли, чье процветание мне дороже всего, не усомнится во мне. С Мэри Суэйер я был знаком очень мало. Насколько мне известив она владела небольшой д-лавкой где-то в районе Малберри-стрит. Я соприкасался с ней не больше, чем с десятков других владельцев д-лавок. Она, по-видимому, сама лишила себя жизни. Я, как и всякий честный коммерсант, считаю это весьма прискорбным событием. В настоящий момент причин для депрессии более чем достаточно, деловым людям это известно лучше, чем кому бы то ни было. Материальное положение г-жи Суэйер было, очевидно, особенно тяжелым».
После интервью Мэкхит поехал в Коммерческий банк. Там он встретил Генри Оппера.
Утренние газеты уже подняли шум вокруг его имени и Оппер был, как видно, весьма этим подавлен. Он молча выслушал Мэкхита и сказал:
– Вы ни в коем случае не должны садиться в тюрьму. Виноваты вы или не виноваты, но только не тюрьма. Уезжайте за границу! Вы можете руководить вашим предприятием оттуда. В ЦЗТ сидят ваши друзья, мы тоже, если хотите, последим, чтобы все было в порядке. Только сейчас же уезжайте! Аарон уже был здесь. Он вне себя.
Мэкхит ушел, погруженный в глубокое раздумье. Горячность, с какой Оппер уговаривал его уехать, не понравилась ему. Он отправился на Нижний Блэксмит-сквер и зашел в убогую парикмахерскую. В низком, провонявшем табачным дымом помещении царило большое оживление. Здесь околачивалась добрая половина всех лондонских подонков. Нигде в другом месте нельзя было собрать столько нужных сведений, сколько здесь.
Все кресла были заняты. Мэкхит присел на скамью и стал ждать своей очереди. Перед ожидающими стояла большая медная чашка, куда можно было сплевывать окурки сигар и жевательную резину.
Мэкхит не нашел ни одного знакомого лица.
Маленький, плутоватого вида человечек довольно громко рассказывал о таможенной волоките в каком-то датском порту.
– Они не желают, чтобы к ним ввозили дешевку, – жаловался он, – мы, мелкота, не должны покупать себе брильянты. Это же просто подлость! Уголь и картошку куда ни шло, а как только нашему брату захочется завести себе брильянты, нам начинают вставлять палки в колеса. В конце концов поневоле скажешь: «Не хотите – как хотите!»
Мэкхит обратил внимание на этого человека: он ему понравился.
Парикмахер, бесформенный гигант с крошечной головкой, на которой была сооружена целая выставка парикмахерского искусства, скользнул по Мэкхиту, когда тот садился на скамью, хитрым взглядом. Он заранее условился с Мэкхитом заговорить о нем; так он и сделал. Вся парикмахерская стала судить и рядить об убийстве Мэри Суэйер.
Все сошлись на том, что крупный оптовик не может иметь отношение к смерти Суэйер.
– Такие люди этим не занимаются, – с апломбом сказал контрабандист. – У них есть другие дела. Разве вы представляете себе, что им приходится делать в течение дня? Она ему угрожала? Чем она могла ему угрожать? Что бы она ни сказала, ее все равно арестовали бы за оскорбление ее величества и нарушающую все полицейские правила глупость.
Говорят, что у него нет алиби! Да, он, верно, назначил десять фунтов награды всякому, кто покажет, что не видел его, когда совершалось преступление! Нет уж, бросьте, если на то пошло, то он возьмет бинокль и станет следить, кто расхохочется, когда полиция придет забирать его.
Мэкхит не стал дожидаться, пока до него дойдет очередь. Зажав под мышкой свою толстую палку, он прошел пешком два-три квартала, пока не очутился перед ветхим одноэтажным домиком, в котором помещался склад угля. На черной доске были мелом написаны цены на уголь.
Мэкхит прочел: «Антрацит – 23» – и пошел дальше. Постучав тростью в дверь дома номер двадцать три, он вошел. Иногда антрацит стоил двадцать три, иногда двадцать семь или даже двадцать девять, в зависимости от того, в данный момент помещалась штаб-квартира банды. Настоящие цены на уголь, как Мэкхиту однажды объяснил О'Хаpa, тоже зависели от целого ряда обстоятельств, не имевшим в сущности, ничего общего с углем. Да угольщик и не торговал никаким антрацитом.
Тяжелыми шагами Мэкхит прошел через два двора, образованные сараями, и, свернув в третий, вошел в освещенную контору, расположенную на уровне двора.
Груч и Фазер сидели на столах красного дерева, уставленных пивными бутылками, и Груч диктовал письма кокетливо одетой юной особе. В смежных помещениях заколачивали ящики.
При появлении шефа Груч встал, а Фазер не тронулся с места.
– Это хорошо, что вы изредка сюда заглядываете, хозяин, – хмуро сказал Фазер. – Тут ни черта не ладится! Одно только озорство и нежелание работать.
Мэкхит молча снял с грубо сколоченной полки толстый фолиант и сел на подлокотник кресла ампир, видавшего лучшие дни и лучшее общество. Официальная контора ЦЗТ помещалась в Сити. Тут был склад. Связь между этими двумя учреждениями осуществлялась только обходными путями.
Пока Фазер восседал на столе, Мэкхит не хотел говорить. Поэтому Груч начал докладывать. Безделье чрезвычайно неблагоприятно отражается на состоянии умов. Часть складов еще полна. О'Хара разрешил людям работать на собственный риск, покуда снова не понадобится товар. Но он не дал им орудий производства. Они собственность фирмы. А со старыми, примитивными инструментами квалифицированные специалисты не хотят или не могут работать. Кроме того, необходимы подводы, хотя бы для налетов на лавки. И прежде всего – точный план совместной работы. Словом, люди разлагаются. Они сидят без дела и грызутся. Мэкхит рассмеялся.
– Они ведь, кажется, считали, что жизнь служащего с обеспеченным заработком для них недостаточно хороша. Им захотелось опять носиться по морским волнам, быть вольными птицами, – сказал он небрежно. – Они постоянно ропщут и даже не удивляются, когда им удается добиться того, чего они хотят. Когда я добиваюсь того, что мне нужно, я всегда опасаюсь неприятных сюрпризов.
– Они бы многого добились, если бы у них были инструменты, – грубо сказал Фазер.
– Да, если бы, – нехотя ответил Мэкхит.
Фазер еще раз перешел в наступление:
– Куайт хочет откупить у нас новое сверло. Он говорит, что деньги у него есть, а, кроме него, никто с этим сверлом не умеет обращаться.
– Я не продаю инструментов! – с досадой сказал Мэкхит. – Кстати, столы у меня тоже не для того поставлены, чтобы на них сидели.
Он взял план склада, аккуратно начерченный на картоне, и кивком удалил из комнаты конторщицу.
– Почему сараи до сих пор набиты товаром? Мы же решили очистить все, кроме номера двадцать третьего.
Груч посмотрел на Фазера, который с ворчаньем слез со стола.
– О'Хара ничего нам не сказал, – ответил он, не сводя глаз с Фазера.
Мэкхит ничем не обнаружил своего удивления. Чтобы выиграть время, он стал перелистывать какой-то каталог. Потом он спокойно продолжал:
– Сараи, начиная с номера двадцать девятого, должны быть очищены. Возможно, что в ближайшие дни О'Хара придется показать кое-кому пустые склады.
– А куда деть товары? Там больше всего табаку и лезвий для бритв. Их необходимо некоторое время подержать на складе – они еще слишком свежи. И бирмингемская партия тоже там. Газеты до сих пор еще пишут об этой истории статьи в километр длиной. И кроме того, там есть кожа и шерсть, д-лавки в них здорово нуждаются.
– Все нужно убрать. Из этой партии ничего не должно поступить в продажу. Лучше всего сжечь все дочиста! Сараи застрахованы.
Груч по-настоящему испугался.
– А может, ребята сами могли бы использовать эти вещи? Они ужасно разозлятся, если должны будут сплавить их неизвестно куда. В конце концов, они все добыли собственными руками.
Мэкхиту стало скучно.
– Если не ошибаюсь, им за все было заплачено. И за вывоз я тоже буду платить по часам. Я не хочу, чтобы этот товар попал на рынок. Пускай они покупают себе табак хотя бы в тех же д-лавках. И вот что еще: все бумаги будет подписывать моя жена, а не О'Хара. Все?
Он встал и натянул перчатки. Груч задержал его. Ханимейкер каждый день к нам ходит. Он готов взять любую работу. У него не выгорело с секретным замком.
– Замок оказался недостаточно секретным или слишком секретным?
– Замок был в порядке. Но фабрика обжулила его на патенте.
Мэкхит опять рассмеялся. Ханимейкер был во время оно видной фигурой в своей области, первоклассным взломщиком. Когда он начал сдавать физически – в те времена спортом еще не занимались, – он пустился в изобретательство и сконструировал секретный замок. В это изобретение он вложил весь свой опыт, опыт человека, прожившего большую жизнь, любознательного и предприимчивого. И этот человек в конечном счете был облапошен известной фабрикой, которой он предложил свое изобретение.
– Я дам ему д-лавку, – сказал Мэкхит и ушел ухмыляясь.
Но на душе у него было невесело.
Решения не выполнялись. Аарон в любую минуту мог потребовать, чтобы ему показали склады. Фанни, уверенная в том, что они очищены, как было условлено, не нашла бы нужным отказать ему, а между тем они были набиты доверху.
Выйдя на улицу, Мэкхит минуту постоял в нерешительности, соображая, куда ему пойти – к Фанни Крайслер или к госпоже Лексер в Тэнбридж. Сегодня был четверг. Он решил, что с Фанни он еще успеет поговорить на вокзале, где она будет ждать его, а в Тэнбридже, по всей вероятности, застанет Брауна – Браун, как и он, ходил туда по четвергам. Обычно они там играли в шашки.
Общение Мэкхита с тэнбриджскими дамами в заведении госпожи Лексер нуждалось, по его собственному мнению, в оправдании: он находил его в специфике своей профессии. В этом доме он легче, чем где бы то ни было, мог узнать все, что ему было нужно, про личную жизнь членов банды. Эти чисто деловые визиты он иногда использовал и в видах развлечения, на которое он, как холостяк, несомненно, имел некоторое право; что касается этой интимной стороны дела, то Мэкхит, как он сам неоднократно повторял, ценил свои регулярные, отличавшиеся педантичной точностью посещения одной и той же тэнбриджской кофейни главным образом потому, что они стали для него традицией, а уважение к традициям и охрана их, как известно, являются едва ли не основною целью буржуазного уклада. Свои физиологические потребности Мэкхит, отдав дань увлечениям молодости, охотно удовлетворял там, где он имел возможность сочетать с ними те или иные радости домашнего или делового порядка, то есть с женщинами, обладающими кое-какими средствами либо состоящими с ним, подобно Фанни, в деловых отношениях.
Мэкхит сознавал, что его брак повредил ему в тех кругах, с которыми была связана его деятельность в области товарозаготовок. Смерть Мэри Суэйер, безусловно, произвела дурное, впечатление на некоторых людей. Они, несомненно сидели теперь и говорили: «Мэк заелся. Он думает, что может уже плевать на все».
Едва ли нашлись люди, которые могли бы засвидетельствовать под присягой, что он всю жизнь именовался Макхитом, но, с другой стороны, никто не мог бы доказать, что он тогда-то и тогда-то под тем-то и тем-то именем учился в школе, там-то и там-то был портовым рабочим или конторщиком, там-то и там-то – плотником. Так или иначе в любую минуту мог возникнуть слух, что он – самый заурядный обыватель, и тогда понадобилась бы дорогостоящая и чреватая последствиями кровавая баня большого масштаба, чтобы восстановить тот полумрак, в котором человек только и имеет возможность обрастать жирком. А он действительно оброс жирком и был склонен преимущественно к интеллектуальной работе.
Итак, он отправился в Тэнбридж, чтобы кое-что разузнать и повидаться с Брауном.
В нижние залы он даже не заглянул и сразу поднялся по скрипучей лестнице на кухню. Две-три девицы пили там кофе. Толстая баба в панталонах гладила белье. У окна играли в мельницу. Тощая носатая девица штопала гору чулок. Все были полуодеты, только на одной был цветастый халат.
Когда Мэкхит вошел, его приветствовали дружным «алло». Все успели прочесть газеты. На гладильной доске лежало интервью, которое он дал Гону. Всем импонировало, что Мэкхит, несмотря ни на что, явился сюда, блюдя свой четверг.
Брауна еще не было.
Мэкхиту подали кофе. Не снимая перчаток, он небрежно потянулся за газетой.
– Сегодня вечером я уезжаю, – сказал он, углубившись в нее. – Мне сразу пришло в голову: как глупо, что как раз сегодня мой четверг! Это ужасно – иметь укоренившиеся привычки. Но не могу же я ради полицейских ищеек отказываться от моих старых привычек! А то я уехал бы днем. Отчего это Браун не идет?
Снизу, из комнат, раздался звонок. Толстая баба поставила утюг на маленькую чугунную подставку, накинула ситцевый пеньюар и вышла к гостю. Через пять минут она вернулась, послюнила палец, проверила, достаточно ли еще горяч утюг, и вновь принялась гладить.
– Мэри Суэйер, надо думать, не твоя работа, – сказала она, как ему показалось, презрительно.
– А что? – спросил он, внимательно посмотрев на нее.
– Мы решили, что ты теперь такими делами гнушаешься.
– Кто решил? – с интересом спросил Мэкхит.
Толстая баба успокоила его:
– Не надо волноваться, Мэк. Мало ли что болтают.
Мэк обладал превосходным чутьем. Он почувствовал, что в воздухе пахнет гарью. Внезапно его охватило отвращение.
Сидя в грязной кухне и молча наблюдая за толстой бабой, которая не переставала гладить, он задумался над своим положением так глубоко, как давно уже не задумывался.
Почва, на которой он столько лет стоял и боролся, с некоторых пор начала ускользать из-под ног. Этот сброд, поставлявший ему товары, не хотел подчиняться его моральному авторитету.
Мэк внезапно вспомнил целый ряд характерных мелких черточек, на которые он на протяжении нескольких недель почти не обращал внимания. Тогда-то и там-то его категорические и тщательно продуманные распоряжения не были выполнены с достаточной точностью; а потом верхушка организации пыталась скрыть от него допущенные ею небрежности. В частности, после прекращения «закупок» ему приходилось слышать – от того же Груча – о «недовольстве» внизу. Этот сброд не годился для широко задуманных операций.
А теперь еще вдобавок выяснилось, что О'Хара просто игнорирует важнейшие распоряжения.
Да и вообще поведение О'Хара с некоторых пор изменилось. Сегодня он потребовал, чтобы доверенность была выдана ему. А когда ее получила Полли, он не очень настойчиво возражал. Почему?
Горячая волна недоверия неожиданно захлестнула Мэкхита.
«Полли! – подумал он. – Что у них там такое, у Полли с О'Хара? Полли получила доверенность. А что она с ней будет делать?» И вдруг он понял, почему его с самого начала так мучило то, что произошло, когда они возвращались домой с пикника на Темзе.
«Женщина, позволяющая так с собой обращаться при поверхностном знакомстве, – сказал он себе с горечью, – вообще не может быть настоящей подругой мужчины на жизненном пути. Она чрезмерно чувственна. А ведь это дает себя знать не только в эротической области, на в первую очередь, как оказывается, в деловой. Что она будет делать с доверенностью своего законного супруга, если она не отвечает за собственные ноги? Вот тут-то и выясняется, какое серьезное значение имеет верность жены».
Как быстро оба они примирились с его предстоящим отъездом! Ни намека на «ятакпотебебудускучать». Еще бы! Ведь она – рассудительная женщина. Спасибо за такую рассудительность!
Окончательно расстроившись, Мэкхит встал и поплелся в «канцелярию». Это был ряд довольно просторных комнат с жесткой конторской мебелью, маленькими столиками, на которых лежали папки, и обыкновенными диванами; комнаты сдавались и без дивана – в этом случае его заменял стол с зеленой промокательной бумагой. Дом этот имел одно большое удобство: тут можно было попутно заниматься деловой корреспонденцией. Девицы были все до одной опытные стенографистки. Дом посещался преимущественно деловыми людьми.
Мэкхит охотно продиктовал бы несколько писем. Но только Дженни была в курсе его корреспонденции и знала его привычки, – ей достаточно было двух-трех заметок, чтобы составить для него письмо. А Дженни не было. Она уехала с Блумзбери к морю. По-видимому, здесь все относились благожелательно к столь блестящему ее возвышению.
Мэкхит, стоя у стены, приподнял заслонку в обоях и прислушался к голосу, диктовавшему в соседней комнате; – «…в силу этого не можем понять вашу точку зрения. Либо вы сдаете «Сантос» по восемьдесят пять с половиной франков Антверпену, либо вы снижаете назначенную вами неслыханную цену («неслыханную» подчеркнуть), и тогда мы берем на себя все таможенные расходы».
Мэкхит угрюмо вернулся в кухню и сел с тем же недовольным видом.
Он все еще ждал Брауна. От беседы с Брауном зависело, уедет он из Лондона или нет. Все было подготовлено для его бегства. Груч будет ждать – его на вокзале – надо полагать, вместе с Фанни. Но вот прошло еще полчаса, стемнело, зажгли газ. Заведение постепенно оживлялось, а Брауна все не было. Мэкхитом никто больше не интересовался. Он уныло сидел на кухне и клевал носом.
Положение складывалось так, что он не мог уехать.
Сначала надо вновь прибрать к рукам ЦЗТ, а затем ликвидировать его. Ну что это за обеспеченное существование, когда человек, преследуемый полицией, не может даже спокойно уехать!
Что касается крупных дел с Коммерческим банком, то он, окруженный сплошь ненадежными людьми и жуликами, несомненно, мог бы гораздо лучше руководить ими из тюрьмы, чем из-за границы.
Острая потребность быть солидным охватила его. Некоторая доля честности и уважения к заключенным договорам, наконец – просто вера в людей были все-таки необходимы, когда речь шла о более или менее крупных делах. «Разве бы честность ценилась так высоко, – спрашивал он себя, – если бы можно было обойтись без нее? Ведь, в сущности говоря, весь буржуазный уклад держится на ней.
Нужно сначала выжать из своих служащих все, что возможно, а потом заняться честными и пристойными делами. Если нельзя верить собственному компаньону, то как сосредоточиться на делах?»
Наконец, часов около семи, явился Браун.
Этот дом был самым удобным местом для их деловых встреч. Тут за Брауном никто не следил. Было бы величайшей бестактностью пробраться сюда вслед за чиновником Скотленд-Ярда! В конце концов, его частная жизнь никого не касалась!
Браун сразу же стал осыпать его упреками.
– Почему ты все еще тут? – кричал он, бегая по комнате, как пойманный тигр. – Я ведь велел передать тебе, что твои дела очень плохи. Следствие ведет Бичер, а Бичер – самый ненадежный из всех моих чиновников. Когда он нападает на след, его уже не удержать, он совершенно забывает о дисциплине. Он готов арестовать собственного партнера по картам. Сегодня днем судебные власти осматривали труп. Бичер произнес речь, и они установили факт насильственной смерти. В основном подозрение падает на тебя. Самое скверное в деле – шантажное письмо этой самой Суэйер: она же прямо угрожала тебе разоблачениями о Ноже. Что ей было известно?
– Ничего, – сказал Мэк; он сидел на диване и перелистывал вечерние газеты. – Она только догадывалась.
– А этот Фьюкумби?
– Служащий моего тестя, отставной солдат. Судя по всему, он в последнее время подобрался к Мэри Суэйер.
Браун что-то записал на манжете.
– О'Хара сказал, что у вас есть алиби, но вы не можете предъявить его.
– Да. Протокол заседания наблюдательного совета. Никто не должен знать, что оно состоялось.
– Единственное спасение в том, что докеры, встретившие Суэйер, видели ее без спутника. Но твоя записка, назначающая ей свидание, – это нечто ужасное! И она приобщена к делу.
Браун опять раскричался. Мэкхит должен немедленно уехать, сию же минуту!
Мэкхит укоризненно взглянул на него.
– Я ожидал от тебя другого, Фредди, – заметил он сентиментально. – Я ожидал, что ты иначе отнесешься ко мне, если я обращусь к тебе в тяжелую минуту, когда все травят и предают меня. Памятуя о нашей дружбе, я рассчитывал, что ты скажешь мне: «Вот тебе прибежище, Мак. Отдохни здесь! Если ты потерял честь, то я тебе по крайней мере дам возможность спасти свое состояние».
– Что это значит? – вскинулся Браун.
Мэкхит с грустью посмотрел на него.
– Я не могу руководить из-за границы моими делами. Как ты себе это представляешь? Оппер говорит, что моя репутация погибла, если я сяду в тюрьму; но я понял, что они ограбят меня до нитки, если я уеду за границу. Я должен остаться на посту. Я должен сесть к тебе в тюрьму и вновь заняться делами. Мне, как старой кляче, суждено умереть в упряжи, Фредди.
– Это невозможно, – пробурчал Браун, довольно, впрочем, нерешительно.
– Подумай о том, – напомнил ему Мэк, понизив голос, – что множество маленьких людей доверило мне свою судьбу. В том числе и ты. Твои сбережения тоже пропадут, если я уеду из Лондона. Ну ты, скажем, перенесешь эту потерю; но есть другие, для которых она равносильна гибели.
Браун опять что-то пробурчал.
– Во всем виноват мой тесть, – пожаловался Мэк, – он меня терпеть не может. Я никогда как следует не обращал внимания на его козни. Это, знаешь, как с больным зубом. Вдруг он начинает давать о себе знать. Не обращаешь внимания. Думаешь – может быть, пройдет. Хочется забыть о нем. И вдруг в одно прекрасное утро всю щеку разнесло, точно опару!
Около часу просидели они вместе, и Браун, пригорюнившись, рассказал все, что ему было известно о виновнике всех бед, господине Пичеме.
Господин Дж. Дж. Пичем для полиции не случайный знакомец. Его торговля музыкальными инструментами уже неоднократно бывала предметом забот и серьезных разговоров в полицейском управлении. Впервые – еще двенадцать лет назад. Уже тогда была сделана попытка ликвидировать его предприятие, не увенчавшаяся успехом. Браун рассказал Мэку, как это было.
– Мы имели точные сведения о том, что делается в его, лавке, и он знал, что мы готовимся нанести ему удар. Он явился в управление. Он произнес увертливую и бесстыдную речь о том, что нищета имеет право издавать зловоние, И тому подобное. Мы, конечно, приказали ему убираться вон и продолжали действовать. Вскоре мы заметили, что он тоже зашевелился. В ту пору в Уайтчепеле, в одном из самых гнусных его кварталов, как раз собирались открыть памятник какому-то филантропу, который занимался в этом районе разными глупостями по части борьбы с алкоголизмом, – если не ошибаюсь, он раздавал даром лимонад через нанятых им и тоже каким-то образом спасенных девиц. На открытии памятника, огромной белой махины, должна была присутствовать королева. Мы кое-как привели этот район в порядок. В своем естественном виде, в каком он толкал своих обитателей на злоупотребление алкоголем, он никак не был приспособлен к приему королевы. Несколько гектолитров краски сделали чудеса. Мы превратили это позорное пятно в некое подобие озелененной улицы. На месте свалок были разбиты детские площадки, полуобвалившиеся дома приобрели уютный вид, самые скверные места мы прикрыли гирляндами. Из логовищ, где обитали по двенадцать, по пятнадцать человек, свисали флаги в восемь метров длиной; я еще помню, как жильцы жаловались, что древки флагов занимают слишком много места в их каморках, – ведь эти люди даже не стыдятся тех помойных ям, в которых они ютятся! Из одного публичного дома мы выселили всех его обитательниц и повесили над его дверью вывеску: «УБЕЖИЩЕ ДЛЯ ПАДШИХ ЖЕНЩИН»; в сущности, он и был им. Короче говоря, мы сделали все, что было в наших силах, чтобы придать району благообразный, спокойный, более или менее человеческий вид. И вот во время предварительного осмотра его самим премьером произошел скандал. Из-за новеньких цветочных горшков, украшавших окна свежевыкрашенных домов, вынырнули знакомые омерзительные хари профессиональных нищих господина Пичема. Их были сотни и тысячи. И покуда премьер ехал по улице, они пели национальный гимн. А детей этого квартала мы даже не пытались как-нибудь приукрасить; тут уж никого не обманешь: их тощих тел, искривленных рахитом, не прикрыть никакими бархатными костюмчиками! Импортировать же детей наших полицейских не имело смысла, – все равно в их ряды контрабандой пробрался бы какой-нибудь местный ребенок и на вопрос розового толстяка премьера, сколько ему лет, ответил бы, что ему не пять, как можно было бы предположить по его росту, а шестнадцать. У самого памятника стояли недоразвитые подростки; из их глазных впадин ухмылялись все пороки человечества. Они кучками выходили из какого-то кабака, держа в руках воздушные шары и леденцы. Словом, осмотр кончился оглушительным провалом, и мы выдали господину Пичему полицейское разрешение. Мы сочли за лучшее больше с ним не связываться. И этот человек – твой тесть! Это дело нешуточное, Мэк.
Браун в самом деле был озабочен. Он готовился к тяжелой борьбе. Браун обладал множеством отрицательных свойств, но он был хорошим товарищем. Он служил вместе с Мэком в Индии. Мэк мог рассчитывать на его верность.
– Верность, – не раз говаривал в тесном кругу начальник полиции, этот старый рубака, – верность вы найдете только среди солдат. А почему? Ответ весьма прост: без верности, солдату не обойтись. Про верного человека говорят: с ним можно красть лошадей. В этом-то все и дело! Солдат должен иметь возможность красть лошадей вместе с товарищем. Где не крадут лошадей, там нет верности. Ясно? Когда человека гонят в штыковую атаку – обычно без достаточных оснований, – когда человека заставляют рубить, колоть и душить, то он должен быть уверен, что бок о бок с ним идет верный товарищ, что рядом с ним – штык, который будет за него колоть, рубить и душить. Только в подобных положениях проявляются высшие добродетели. Для солдата верность вообще есть составная часть его профессии. Он верен не только одному определенному товарищу. Он ведь не может сам выбирать себе взвод. Поэтому он должен быть верным вообще. Штафирки этого не понимают. Они не понимают, как это какой-нибудь генерал может быть верным сначала своему государю, а потом республике, как, например, маршал Мак-Магон. Мак-Магон всегда будет хранить верность. Если падет республика, он опять будет верен королю. И так до бесконечности. В этом-то и заключается верность, только в этом!
Когда Мэкхит уходил, Браун уже более или менее примирился с решением своего друга сесть в тюрьму. С облегчением отправился он диктовать письмо начальнику тюрьмы.
Они договорились, что Мэк сам явится в полицейское управление. Но когда он садился в омнибус, в его мозгу опять возникли мысли о Полли, которые втайне мучили его уже несколько часов. Он изменил свое намерение и поехал в Нанхед.
Он приехал домой около восьми часов. С удивлением увидел он, что в комнате Полли горит свет. А между тем она давно уже должна была находиться в родительском доме.
Перед садиком совершенно открыто разгуливали два сыщика.
Еще в одном окне вспыхнул свет. Полли, как видно, хозяйничала на кухне. Стало быть, она собиралась ночевать тут.
Мэкхит решительно двинулся к подъезду. У садовой калитки его задержали. Он кивнул, когда сзади на его плечо легла рука. Агенты разрешили ему поговорить с женой.
Полли действительно стояла у плиты. Она тотчас же поняла, кто такие спутники Мэка, но была крайне удивлена, что он не уехал из Лондона.
– Ты все еще не у родителей? – сердито спросил он, стоя на пороге кухни.
– Нет, – спокойно ответила она, – я была у Фанни Крайслер.
– Ну и? – спросил он.
– Она едет в Швецию, – сказала она.
– А я не еду, – мрачно сказал он, – собери мне белье. Он отправился в тюрьму, охваченный страшной тревогой, главным образом из-за Полли.
На следующее утро по поручению господина Пичема его посетил Уолли. Он заговорил о разводе и дал Мэку понять, что в случае его согласия можно было бы добыть оправдательный материал.
– На что вам этот процесс? – спросил адвокат. – Ваше предприятие процветает. Дайте развод – и никакого процесса не будет. Мы располагаем материалом, который может решить все. Господин Пичем хочет вернуть себе дочь – вот единственное, что ему нужно.
Мэкхит резко отклонил это предложение. Он подчеркнул, что его брак – брак по любви.
Назад: ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ