Господину Пичему тоже приходилось туго. Он трудился денно и нощно, пытаясь свалить с плеч корабельную аферу. Изо всех сил он стремился назад, к своему основному делу – оптовой торговле нищетой, Вечная боязнь очутиться на старости лет под мостом, сознание, что он обманут более хитрым, более беспощадным, более приспособленным к жизни конкурентом, – все это привело его к мысли о необходимости расширить свое предприятие, которое и возникло-то из притеснения и обмана. Он привык из горестей своих тоже извлекать прибыль.

Иногда он задерживался на заднем дворе возле собачьих конур и беседовал с Фьюкумби так, словно тот был его компаньоном. Одноногий сначала удивился, а потом понял, что господину Пичему все равно, с кем говорить, – что с ним, что с собаками, – потому что он на него даже не смотрел.

– Я прочел в газете, – говорил он, например, – что за последнее время развелось слишком много нищих. А между тем на каждые два километра приходится всего-навсего по одному нищему, причем это всегда один и тот же человек. Исходя из количества нищих можно подумать, что нужды вообще нет. Я часто спрашиваю себя: где же, в сущности, бедняки? Ответ гласит: повсюду. Они – массовое явление, и потому-то их не видно. Кроме того, существуют целые города, огромные города, населенные только ими; но и там они прячутся. Там, где опрятно и красиво, они не показываются. Они избегают хороших улиц. В большинстве случаев они работают. Это самая лучшая маскировка. Никто не замечает, что они не в состоянии купить ничего, что могло бы утолить их голод, ибо они не ходят в лавки – они там все равно ничего не могут купить. Целые народы медленно вымирают на задворках. Их уничтожение происходит в современных, то есть почти незаметных, формах (не говоря уже о том, что оно анонимно!). Их истребляют, но истребление это длится годами. Суррогаты пищи, да и те в недостаточном количестве, зараженные жилища, ограничение всех жизненных функций – нужно много времени, чтобы все это свалило человека. Человек невероятно вынослив. Он отмирает удивительно медленно, по частям. Он еще очень долго похож на человека. Только в самый последний момент он открывает карты и сразу гибнет. Такой своеобразный вид постепенного угасания не позволяет явственно ощутить эту массовую, безмерную гибель. Я часто задумывался над вопросом: как использовать эту нужду, эту подлинную нужду. Это было бы неслыханно прибыльное дело! Увы, оно невозможно. Ну как использовать сам по себе несомненно душераздирающий взгляд, каким смотрит мать с больным ребенком на руках на воду, стекающую по стене ее каморки? Таких матерей вы найдете сотни тысяч, но как вы их приспособите к делу? Не станете же вы устраивать экскурсии в кварталы бедноты, как на поля сражений! А сорокалетний мужчина, пришедший к выводу, что он износился инее силах больше бороться за существование, – не сом он, а окружающий мир растратил его силы, – ведь это зрелище, несомненно, может перевернуть нутро, но оно не становится достоянием общественности. С точки зрения деловой он, стало быть, бесполезен. Вот вам два примера из тысячи.

Господин Пичем внезапно потерял охоту говорить. Он рассеянно махнул Фьюкумби рукой, чтобы тот занялся своим делом, и ушел все с тем же озабоченным, беспокойным выражением лица.

Говорил он и так:

– Нищенство – своеобразная штука. Сначала мне было трудно поверить в это дело. А потом я заметил, что то же чувство страха, которое принуждает людей брать, заставляет их давать. Конечно, нет недостатка и в сострадании, но без сострадания гораздо легче заработать горячий обед, чем с состраданием. Мне, например, ясно, почему люди, прежде чем подать нищему милостыню, не приглядываются повнимательней к его увечьям. Они знают наверняка: там, где они нанесли удар, должна быть рана. Как может не быть разоренных там, где они делали дела? Если они заботились о своей семье, как же могли другие семьи не очутиться под мостом? Все заранее убеждены, что вследствие их собственного образа жизни по всему миру должно ползать несметное количество смертельно раненных и нуждающихся в помощи. Так к чему же еще проверять? Из-за какого-то жалкого пенни, которым они и так готовы пожертвовать?

В другой раз он сказал только:

– Не думайте, что я не кормлю моих собак досыта оттого, что я дурной человек, мое дело пострадает, если у них будет сытый вид.

А однажды он сделал Фьюкумби за его спокойную мину следующий выговор:

– У вас чересчур довольный вид. Я требую от моих людей, чтобы они выглядели униженными и оскорбленными: всякий охотно заплатит, чтобы избавиться от этого отвратительного зрелища,

Он, несомненно, испугался бы до смерчи, если бы до его сознания дошло, что подобные разговоры с подчиненными свидетельствуют о тяжелом душевном заболевании; ибо он знал, что больные не могут рассчитывать на пощаду.

Оказалось, что достать деньги на покупку саутгемптонских кораблей Кокса не так легко.

Миллер из Депозитного банка только замахал руками, когда Пичем заикнулся о пятидесятитысячном кредите. Ему не хотелось обижать постоянного клиента, и он сослался на свою ответственность перед семилетней владелицей банка. Он по уши увяз в делах с крупными концернами – под величайшим секретом: с концерном Крестона. Узнав, что Пичем нуждается в деньгах, он изобразил на лице испуг; в действительности же он испугался еще сильнее, чем это казалось.

У Пичема было на личном счету в Национальном депозитном банке около десяти тысяч фунтов. Но он ни за что не хотел их трогать. Да их бы и не хватило.

Финни утверждая, что ему необходима операция, и постоянно грозился завтра же лечь в клюшку. Один Истмен продолжал бороться, но и он не мог похвастаться успехами.

А тут еще пришло известие, что Хейлу из морского ведомства грозит скандал.

Кокс собственной персоной явился к Пичему и сидел в крохотной конторе за обитой жестью дверью, покуда ходили за Истменом.

Он сообщил следующее.

Вот уже несколько дней, как Хейл получает письма шантажного характера. Года два тому назад полиция, производя облаву в гостинице для свиданий, накрыла его жену с одним из его друзей. Автор шантажных писем утверждал, что у него имеется дневник этого друга, из которого явствовала, что Хейл обо всем узнал – и не сделал никаких выводов. Более того – он и по сей день поддерживает с этим другом деловые отношения…

Маклер долго и пристально смотрел в глаза Истмену, к которому он главным образом и адресовался. Тот обратил, к Пичему намученное лицо.

Ничем опять казался тяжелобольным.

– Сколько стоит дневник? – спросил он с трудом, стараясь не смотреть на Кокса.

– Тысячу, – не задумываясь сказал Кокс.

– Она у него есть. КЭТС заплатила ему девять тысяч.

Эта сказал Истмен, А Кокс терпеливо ответил:

– У него нет ничего. Его жена много тратит на туалеты. Иначе она не нашла бы друзей даже для свиданий в гостинице. Остаток денег, полученных от КЭТС, ему придется истратить: необходимо память дело. Он в трагическом положении.

– А если он не заплатит? – спросил Пичем.

– Ему придется подать в отставку. Как эта ужасно, что у людей, с которыми имеешь дела, есть еще и личная жизнь! Хейл, попав в беду, тотчас же обратился ко мне, потому что я его лучший друг. О помощи он и слышать не хотел. «Это твоя чиновничья спесь, – сказал я ему. – Твои затруднения – это мои затруднения». Господа, надо что-то предпринять. Такой человек, как Хейл, не должен погибнуть из-за пустяков. Это было бы просто негуманно! И кроме того, господа, мы обязаны помочь Хейлу из чисто эгоистических соображений.

Уходя из лавки. Кокс на секунду задержался.

– Мамзель Полли, как видно, все еще не вернулась из Шамони? – спросил он и, примяв свой борсалино, предал ему залихватский и вызывающий вид.

– Нет, – хрипло сказал Пичем.

Коксу наврали, будто Полли уехала в Швейцарию заканчивать образование. Чтобы придать этой лжи правдоподобие, Пичем уже подумывал, не купить ли ему несколько открыток с видами Шамони. Потом он отказался от этой мысли. Рано или поздно, но не раньше, чем все будет улажено, придется раскрыть Коксу всю эту грязную историю. Поэтому не стоило наворачивать чересчур много лжи.

Кокс не упускал случая осведомиться о Полли.

На следующее утро Пичему предстояло увидеться с Хейлом и Коксом в бане. Все свои дела с КЭТС Кокс неукоснительно проводил в банях Фэзера, и притом непременно в понедельник, не считаясь с потерей времени.

Там он встретился с Хейлом за полчаса до прихода Пичема.

Они медленно разделись без помощи банщиц. Хейл, сорокалетний толстяк, заговорил:

– Я всегда был против твоих эскапад с Эвелин, ты это знаешь, Уильям. Ты добился того, что Рэнч с ней рассорился. Рэнч устраивал ей из-за тебя жуткие сцены, это целая эпопея. Всякое психическое потрясение на несколько дней выводит ее из строя. А я прямо-таки места себе не нахожу, когда ей не по себе. Ведь я так ее ценю! И потом: гостиница для свиданий! Это у тебя просто какая-то болезненная черта! Удивляюсь, как она еще не схватила крапивной лихорадки. В гостинице для свиданий, где каждые два часа меняют белье и потому простыни, безусловно, должны быть сырые! Но ужаснее всего самый факт – гостиница для свиданий! Я не знаю женщины впечатлительней Эвелин. Это белье, несомненно, доставляло ей какое-то извращенное наслаждение. А ведь она обычно так естественна. Это-то в ней и очаровательно! Я тебе этого никогда не прошу, и, видит Бог, дело тут вовсе не в последствиях – мне на них наплевать, я ведь не такой человек. Но клянчить у этих лавочников тысячу фунтов! До чего же мне это противно! Какое им дело до моей личной жизни? Они могут с полным правом сказать мне: сударь, мы делаем с вами дела, но ваши личные расходы мы не намерены оплачивать. Охотней всего я бы ушел в отставку, пока не поздно. В конце концов я чиновник!

Кокс посмотрел на него и сказал:

– Да, в конце концов ты чиновник.

– Хотелось бы мне знать, каким образом попал твой дневник к этому Гону, – пробурчал Хейл, складывая носки на табурете.

Они полезли в деревянные ванны. Хейл принимал грязевую ванну, в корыте Кокса плавали тонизирующие травы.

– Подумай только, – грустно продолжал Хейл, разлегшись в ванне, – к какой щепетильности в вопросах чести обязывает нас, чиновников, служба! Обделывать кое-какие делишки нам не возбраняется. Я не стану распространяться о том, чем мы до сих пор занимались в морском ведомстве. Великобританию мы вообще оставим в стороне, я ничего об этом не знаю и, как англичанин, не хочу знать. Но ты только подумай, какие дела обделывает у себя в стране господин фон Бисмарк! Вот поистине великий человек! Он наживает состояние, и при этом страна его благоденствует. Нас, государственных деятелей, не всегда судят справедливо. Люди видят только те или иные мероприятия и судят по ним. А кто из них знает, что к чему? Говорят: та или иная дипломатическая акция была неправильна, но ведь это говорят только потому, что о ней судят по внешнему успеху или неуспеху. Какой грубый подход! А кто знает, какова ее цель? Когда кайзер послал телеграмму президенту Крюгеру, какие акции поднялись тогда и какие упали? Разумеется, об этом спрашивают только коммунисты. Но, между нами, не только они: и дипломаты тоже. Правда, все это довольно элементарна, но не так далеко от истины. Самое главное и заключается в том, чтобы научиться мыслить элементарно. Элементарное мышление – это мышление великих людей. Политика – это продолжение коммерции иными средствами. Именно поэтому мы должны заботиться о том, чтобы наша личная репутация была безупречной. Если история с гостиницей выплывет наружу, меня со стыдом и позором выгонят из министерства, и никакие заслуги мне не помогут. Но в конце концов у меня есть чувство чести, и оно не позволяет мне якшаться с этими толстосумами.

Тут его речь была прервана приходом Пичема. Все трое приняли паровую ванну.

Когда они легли на конки, чтобы остыть, и подложили под головы влажные от пара полотенца, Пичем начал. Он говорил тихо, как больной, да, в сущности, он и был болен.

– Нельзя сказать, господин Хейл, чтобы нашей совместной работе сопутствовала удача. Вопреки нашим ожиданиям, вы, как нам довелось услышать, сочли невозможным приобрести для правительства наши суда, и мы потерпели большие, более того – огромные убытки.

Хейл что-то пробурчал. Он лежал вытянувшись и хлопал себя маленькими толстыми ладошками по пухлой груди. Пичем продолжал все так же тихо и с трудом:

– Все мы – мелкие людишки. Наши деньги заработаны потом и кровью. Вы, я надеюсь, испробовали все средства?

Пичем повернул голову и посмотрел на статс-секретаря. Тот молчал. Вид у него был не слишком импозантный. Кокс совершил ошибку: его не следовало демонстрировать без платья: нагишом это был просто жирный неинтеллигентный человек, меньше всего крупный чиновник. Какая-то мелочь в его внешности бросилась в глаза Другу нищих.

Тон Пичема вдруг изменился – чуть заметно, но тем не менее ощутимо.

– Мы слышали от господина Кокса, что вы обременены личными заботами, неблагоприятно отражающимися на вашей работе? Нас это очень огорчает. Может быть, для вашей работы было бы полезно, если бы мы разгрузили вас от этих забот?

Хейл опять что-то пробурчал. Он испытывал потребность взглянуть на Кокса. Беседа протекала не так, как он ожидал.

– Вы знаете, – продолжал Пичем, – что нам не посчастливилось с этими транспортными судами. При ближайшем рассмотрении они оказались не столь исправными, как нам их описывали. Мы слышали также, что и у вас в связи с этим имеются основания опасаться различных неприятностей. Мы можем себе представить, что вы из-за личных забот окажетесь недостаточно вооруженным для борьбы с этими неприятностями. Тут я позволю себе упомянуть и о моих личных делах: я рассматриваю господина Кокса как моего будущего зятя.

Кокс лениво повернулся и с некоторым удивлением взглянул на Пичема. Он внезапно вспомнил разговор в лавке Пичема, когда тот спросил его, за сколько он, Кокс, выпустит его из этого дела. Пичем произвел на него тогда странное впечатление, о котором он, впрочем, скоро забыл.

Тем временем Пичем продолжал:

– Мы должны попробовать, – сказал он очень спокойно, – все-таки использовать старые суда.

Никто ничего не ответил. Теперь Пичем понял то, чего он еще не знал в Саутгемптоне: эти господа сами рассчитывали использовать старые суда.

Кокс фальшиво рассмеялся.

– Ах, так! – сказал он. – За эту поганую тысячу вы хотите в последнюю минуту всучить правительству ваши старые лоханки?

Теперь молчал Пичем.

– На этом настаивает КЭТС? – неожиданно резко спросил Кокс.

Пичем лежа повернул к нему голову.

– Нет, – сказал он, – я.

Несколько минут спустя Хейл начал жаловаться на лондонский туман. Пичем поддержал его. Они разошлись по кабинкам. Об остальном они договорились, выйдя из бань. Кокс не сказал больше ни слова.

Наконец-то, после многих месяцев блуждания впотьмах и жутких страхов, Джонатан Джеремия Пичем понял все.

Когда он готовился к беседе со статс-секретарем, он, разумеется, ни минуты не рассчитывал, что ему удастся отклонить ни на чем не основанные денежные претензии Хейла или хотя бы добиться от него какой-нибудь незначительной встречной услуги. Только по старой привычке, как всякий коммерсант, которому нестерпима мысль, что он должен что-то дать, ничего не получая взамен, только ради соблюдения формальных условностей он ломал себе голову: чего бы ему потребовать от Хейла? Совершенно открыто давать деньги ни за что – такого унижения он не мог вынести! Так мало-мальски толковый делец пытается уговорить своего разорившегося коллегу, чью гибель он должен предотвратить из соображений общественного характера, чтобы тот хотя бы уступил ему свой страховой полис; или же велит нищему за ту черствую корку, что он ему дал, вырыть по крайней мере яму в саду, которую он прикажет засыпать следующему нищему. А когда Хейл ответил ему молчанием, Пичем страшно разволновался. Он вдруг прозрел.

Прозрел для новых страданий!

Правительству будут сданы не новые саутгемптонские суда, несущие ему, Пичему, разорение, а старые, никуда не годные. Кокс и этот мерзкий Хейл безжалостно выжимают из слабой, больной, простодушной Компании по эксплуатации транспортных судов все, что из нее можно выжать; новые суда они либо купят, либо нет – правительственный заказ тут ни при чем; КЭТС придется оплатить их при любых условиях. И все это было задумано с самого начала!

Пичема привело в ужас, что Кокс не посвятил его в этот план. Во всем остальном Кокс относился к нему как к будущему тестю.

В то же время он больше всего в данный момент боялся, что Кокс потеряет всякое терпение по отношению к Полли. Но Кокс не проявлял нетерпения.

Когда Пичем по поручению КЭТС принес Коксу предназначенные Хейлу деньги, он робко перевел разговор на свою дочь. Кокс сначала отмалчивался, а потом заверил его, что не намерен торопить Полли. Он хочет, чтобы его любили не ради денег, а ради него самого. И пускай господин Пичем не беспокоится. Как бы мамзель Полли ни относилась к нему, господин Пичем всегда останется для него ее отцом. Ему приятно хотя бы раз в жизни, имеющей столько теневых сторон, принести себя в жертву более глубокому и чистому чувству.

Господин Кокс принадлежал к распространенной категории людей, не стесняющихся никаких слов.

Пичем выслушал его с каменным лицом и в тысячный раз принял решение во что бы то ни стало выдать свою дочь за Кокса.

Речи Кокса показались ему чересчур эфемерными, а мотивы его чересчур благородными, чтобы можно было им поверить. Как-никак в деле с транспортными судами Кокс доказал, что он не брезгует деньгами господина Пичема.

После обстоятельного совещания на Олд Оук-стрит было решено сделать еще одну попытку. Может быть, нужно было нанести удар Мэкхиту в деловом отношении?

В самый разгар большой рекламной распродажи Мэкхиту донесли, что в его лавках и около них собираются толпы нищих. Они роются в товарах и не скупятся на критические замечания. Громко ругаясь, они расшвыривают все, что есть в лавках. Они становятся по двое и по трое у входа и делятся впечатлениями о завали, которой там торгуют. Ввиду того, что покупателям, желающим попасть в лавку, приходится протискиваться между ними – а они невероятно грязны, – многие просто уходят домой. Мэкхит лично объехал лавки и полюбовался на посланцев своего тестя. Сначала он решил было обратиться за помощью в полицию, но потом ему пришла в голову более остроумная идея, и он велел владельцам лавок в пятницу, в наиболее оживленные часы, вывесить в витринах написанные от руки плакаты, гласившие:

Вся эта история попала в газеты, и популярность д-лавок только возросла.

Господин Пичем промахнулся еще раз.

Но сколько бы трудностей ни предвидел его зять, одну он все же проглядел. Встрече господина Пичема с некоей высокопоставленной особой из морского ведомства, имевшей место в банях Фэзера и стоившей ему столько денег, суждено было роковым образом отразиться на смелых замыслах его зятя. Перед взором господина Пичема теперь неотступно маячили три набитых солдатами ветхих ящика, плывущих в открытом море. Грандиозная сделка!

Мэкхит делил свое время между О'Хара и Фанни Крайслер. Он обычно встречался в парикмахерской с О'Хара и двумя другими обитателями Блэксмит-сквера: Фазером и Гручем, старыми громилами. Зайдя в какой-нибудь ближайший трактир, они разрабатывали планы наиболее крупных налетов. У Мэкхита по-прежнему бывали остроумные идеи, и он обладал непревзойденными организаторскими способностями, но совещания с Фанни Крайслер в конторе ЦЗТ доставляли ему горазда большее удовлетворение. Для скупки обанкротившихся лавок, более отвечавшей требованиям современности, была необходима не меньшая изворотливость.

В этой роли он чувствовал бы себя как рыба в воде, если бы не навязал себе на шею контракта с Аароном.

Интимные беседы в конторе ЦЗТ между Макхитом, Фанни Крайслер я О'Хара нередко заканчивались гробовым молчанием.

Они начали осторожно продвигать товары ЦЗТ в лавки Аарона. О'Хара лихорадочно подстегивал переведенных на жалованье «закупщиков». Но уже стало ясно, что ЦЗТ, бывшее для д-лавок почти неисчерпаемым источником, не справится с огромными поставками, каких требовала рекламная неделя, тем более что теперь приходилось снабжать и лавки Аарона, почти вдвое превосходившие мощностью д-лавки.

Уже через несколько дней запасы наиболее ходовых товаров заметно сократились.

Мэкхит казался еще более подавленным, чем обычно. С ужасом думал он о том дне, когда вынужден будет признаться господам Аарону и Опперам, что столько раз обсуждавшееся решительное сражение с Крестоном вообще не может состояться. А потом в его голове постепенно созрел чрезвычайно рискованный план. Лежа ночами рядом с Полли, он час за часом обдумывал грозное положение, в котором очутился. Он становился дальновидней, и ему легче думалось, когда он слышал ее ровное, доверчивое дыхание. Именно в эти часы он принимал самые смелые решения.

Однажды утром, ничего не сообщив Фанни и О'Хара, он пошел к Аарону и сказал ему следующее:

– Мы не должны рассчитывать только на рекламную неделю. Надо позаботиться о том, чтобы Крестон выдохся еще до начала кампании. Лучше всего, если мы уже теперь начнем снижать цены. ЦЗТ все равно, когда выбрасывать товары на рынок – теперь или потом. А у Крестона ничего еще не готово.

Аарон посмотрел на него затуманенным взором. Что-то ему не нравилось в Мэкхите. Для разбойника у него был чересчур обывательский вид, для обывателя – чересчур разбойничий. К тому же у него была голова редькой и слишком мало волос. Аарон придавал значение таким вещам.

В конце концов он все-таки согласился. Его жена в последнее время ходила с госпожой Мэкхит по магазинам и очень хорошо отзывалась о чете Мэкхит. От нее Аарон узнал, что они отказывали себе во всем. Мэкхит по вечерам! сам проверял счета по хозяйству. Он утверждал, что нужно беречь каждый грош.

Кроме того, Мэкхит нашел поддержку в лице старшего Оппера. Последний принял деятельное участие в пересмотре личного состава лавок Аарона. Он был одержим мыслью об олимпийских играх и бескорыстно прославлял Мэкхита, как творца этой идеи. Продавцам был обещан процент с оборота, теперь они были заинтересованы в деле не меньше, чем владельцы лавок. Игры были в разгаре.

Рекламу усилили. Завоз товаров значительно увеличился, ассортимент был расширен. Тесные кладовые д-лавок также были завалены до отказа. Посетители покупали одни вещи и присматривались к другим. Соблазненные низкими ценами, они уносили все, что можно было унести. Большие надписи цветным карандашом на оберточной бумаге возвещали, что здесь представляется единственный и неповторимый случай покупать лишние вещи. Люди выходили из лавок крадучись, точно воры, полные тайного страха, как бы владелец лавки в последнюю минуту не опомнился, что он взял за свои товары вместо шиллинга пенсы.

Мэкхит работал не покладая рук. Он лично ходил из лавки в лавку, поддерживал владельцев советами, а также бонами и товарами. Но главным его занятием было добывание огромных партий дешевых товаров, частично из Дании, Голландии и Франции. Его Центральное закупочное товарищество под руководством О'Хара работало день и ночь.

Относительно нескольких партий было установлено, что они добыты путем налетов. Обвинение это коснулось д-лавки на Малберри-стрит, принадлежащей Мэри Суэйер. Краденые товары были опознаны нищими.

Мэкхит изъял их из продажи, сдал в полицию вместе с некоторыми подозрительными товарами из других лавок и даже сплавил в тюрьму двух-трех мелких налетчиков.

Тем не менее он долго не мог успокоиться. Он догадывался, что его тесть еще не сказал последнего слова. Судя по всему, Пичем ждал удобного случая.

– Ненависть твоего отца, – говорил Мэкхит Полли, – противоестественна. По-видимому, этот Кокс еще больше прибрал его к рукам. Он не перестает травить меня. Мне даже нехорошо делается, когда я о нем думаю. Я полагал, что он в конце концов примирится с совершившимся фактом. Я ведь, в сущности, только сколачиваю себе и тебе сносное существование.

Вскоре, однако, его дела вступили в фазу бурного развития, и он совершенно забыл об этой неприятности.

Концерн Аарона и д-лавки объявили в крупных газетах, что они делают скидку семьям призванных на войну и предоставляют вдовам солдат особые льготы при сдаче в аренду новых лавок. Этот шаг был встречен всеобщим одобрением. Цены сбивались всеми доступными способами.

Лавки Крестона вскоре почуяли бешеную конкуренцию и принуждены были также снизить цены. Национальный депозитный банк напрягал все свои силы. Миллер и Хоторн ночи напролет сидели с Крестоном над книгами. Кампания поглощала чудовищные суммы. Полтора Столетия не решались смотреть друг другу в глаза. Они чувствовали в полной мере свою ответственность.

Чтобы довести их до крайности, Мэкхит подослал к ним посредников с предложением возобновить переговоры. Из этого они должны были сделать вывод, что Коммерческий банк, поддерживающий Аарона и д-лавки, постепенно выдыхается и братья Опперы втихомолку ищут путей к Крестону.

Они и в самом деле сделали этот вывод и вновь снизили цены на мелкие товары.

Соответственно и Аарону и Мэкхиту пришлось еще раз снизить цены. А между тем рекламная неделя обоих концернов должна была вот-вот начаться.

Публика давно уже сообразила, что между Аароном и Крестоном завязался решительный бой. Она поняла так же, что ей дана возможность покупать по дешевке. Она ринулась покупать, но многие хозяйки ждали еще большего снижения цен. Они алчно блуждали по лавкам и сравнивали цены.

Аарон уже приступил к подготовительным работам по переоценке товаров. И тут он научился уважать своего нового компаньона. Всякий раз, как он видел его голову, похожую на редьку, он спрашивал себя, способен ли этот человек написать короткое письмо без орфографических ошибок, но считать тот умел вне всяких сомнений. Как выяснилось впоследствии, он и еще кое-что умел.

ЦЗТ готовилось к большой рекламной неделе, которая должна была затмить все, что до сих пор делалось в этой области. Лавки Аарона забирали все товары, какие бы оно им ни поставляло, в даже не говорили спасибо. Прибыль, правда, была невелика, так как неслыханно низкие цены уже теперь почти исключили всякую возможность заработка; но ведь речь шла только об окончательном разгроме конкурента. Во всем, что касалось рекламной недели. Аарон всецело полагался на чудотворное ЦЗТ. Его возможности были, по-видимому, неограниченны.

На самом деле это было совсем не так.

Когда выяснилось, что запасы тают с каждым днем, у Мэкхита, находившегося в лавке Фанни, разыгрались нервы. Он, рыдал и кричал, что его грабят, что он попал в лапы разбойников с большой дороги. Он делает все, что в его силах, но с него попросту снимают шкуру. Он больше не в состоянии жить на вулкане. Нельзя же в конце концов требовать от него большего, чем может сделать человек!

Непосредственной причиной этого припадка был разговор с Жаком Оппером, который назвал предстоящую рекламную неделю олимпиадой и отпустил Генри Опптеру фантастическую сумму на газетную рекламу.

Фанни обложила Мака компрессами и натерла его до пояса арникой. Половину ночи он плакал и обвинял ее в том, что она тоже относится к нему как к боксеру, который ради общего удовольствия жертвует своим здоровьем.

Как и многие великие люди, он приходил в ужас от собственных планов накануне их осуществления. Так, Наполеон упал в обморок, когда давно задуманный и разработанный им во всех деталях государственный переворот начался.

Это настроение часто сменялось приливами бодрости.

Временами он оживлялся, водил Фанни в шикарные рестораны в Сохо и хохотал вместе с ней, представляя себе, какие мины скорчат Аарон и Опперы, если его великий план осуществится.

Фанни смеялась вместе с ним, но не знала, в чем собственно, заключается его план. Он давно уже ни с кем, даже с ней, не делился своими намерениями.

Обычно все же преобладало угнетенное настроение. Люди О'Хара пытались использовать положение и начали предъявлять всевозможные требования.

Однажды – дело было в сентябре – О'Хара вызвал Мэкхита на Нижний Блэксмит-сквер.

Это было нечто неслыханное. Мэкхит никогда не показывался на Нижнем Блэксмит-сквере. Из всей банды О'Хара только сам О'Хара, Фазер и Груч знали его издавна – еще в те времена, когда он именовался Бекетом – Тем не менее Мэкхит поехал. Как видно, дело было нешуточное. Он встретился с О'Хара в парикмахерской.

Они молча пошли в трактир по соседству.

О'Хара вопросил простить его за беспокойство и сказал, что он хотел бы поговорить с Мэкхитом втайне от Фанни Крайслер.

В банде, сказал он, происходят какие-то непонятные вещи, причем Фанни играет в происходящем довольно странную роль. Банда недовольна новыми методами работы. Твердые ставки кажутся ей слишком низкими. Он, О'Хара, немедленно предпринял решительные шаги, но Фанни всюду, где только можно, оказывает ему противодействие и препятствует всем его мероприятиям. Очевидно, она заодно с Гручем, который, несомненно, помогает ей подстрекать банду. Кстати, он с некоторых пор опять поселился у нее в Лэмбете.

Мэкхит был ошеломлен этим известием. Он не сомневался в преданности Фанни.

По словам О'Хара, она компенсировала сокращение жалованья, проведенное в банде с момента объявления похода против Крестона, процентным вознаграждением за счет ЦЗТ. Но банде и этого мало. Вот уже несколько дней, как работа идет ненормально. Зарегистрировано несколько случаев саботажа, отдельные группы и вовсе не выходят на работу. О'Хара спросил, не жалуются ли д-лавки на сокращение поставок.

Мэкхиту ничего не было известно о жалобах. Напротив, владельцы д-лавок как раз в настоящее время особенно преисполнены надежд.

– Значит, она приобретает товары где-нибудь в другом месте! – возбужденно сказал О'Хара. – И вам она вообще ничего не говорила о том, что тут делается?

Мэкхит поводил пальцем по луже пролитого на стол пива и посмотрел искоса на О'Хара своими водянистыми глазами. Он спросил из буфета пару крепких сигар и послал О'Хара на Райд-стрит, где, по словам того, как раз происходило совещание членов банды.

О'Хара ничего не знал о легальных операциях ЦЗТ. Мэкхит считал, что закупки ЦЗТ, подкрепленные оправдательными документами, его абсолютно не касаются.

Вернувшись, О'Хара сообщил, что ему ничего не удалось добиться. Они ему ответили, что Фанни Крайслер знает все их требования.

Он в сотый раз пожаловался на то, что Мэкхит, отменив выдачу полиции строптивых членов банды, совершенно лишил его власти.

Они вместе поехали к мосту Ватерлоо, но лавка Фанни была уже закрыта. Они нашли ее в Лэмбете. У нее сидел Груч.

Разгорелся ожесточенный спор, во время которого Мэкхит молчал. Косо поглядев на Груча, с которым он поздоровался очень холодно, он прошел в соседнюю комнату и достал из ампирного шкафчика коробку с сигарами. Он сделал это нарочно, чтобы показать, что он здесь свой человек; Фанни была этим несколько смущена.

В дальнейшем выяснилось, что Фанни действительно считает требования банды справедливыми. Банда снова настаивала на пересмотре условий работы. Она опять хотела работать на собственный риск и получать за каждую партию товара.

– Им чрезмерно понизили ставки, – закончила Фанни. – Они больше не хотят сидеть на жалованье.

– Но ведь это временная мера, – снизошел Мэкхит до ответа, – товары должны подешеветь. Когда мы выбьем Крестона из седла, мы вновь повысим цены, а следовательно, и ставки.

О'Хара ударил кулаком по столу:

– Они просто хотят использовать конъюнктуру. Вот и все!

– Им невозможно объяснить все подробности нашей кампании против Крестона, – настаивала Фанни, – да она их и не касается. Они не знают, для чего все это делается и когда это кончится. Они хотят получать то, что им причитается. – – Это некрасиво с их стороны, – сказал Мэкхит с рассеянным видом. – Сперва они настаивали на твердых ставках, как у чиновников, теперь подавай им опять самостоятельный заработок. Где же тут сплочение народа вокруг своего вождя? Они все время мечутся из стороны в сторону. То им то подай, то это. Вчера – твердые ставки, сегодня – участие в прибылях. Это ни к чему хорошему не приведет. Какое уж тут горе и радость пополам!

– Брось ты постоянно твердить о сплочении, о горе и радости пополам! – нетерпеливо сказала Фанни. – Ведь на самом деле получается: тебе радость, а им горе.

– Но ведь могут наступить трудные времена, – настаивал Мэкхит. – Кто тогда будет за все отвечать?

– Уж они как-нибудь сами ответят. Не будь, пожалуйста, таким чувствительным!

– Хорошо, – неожиданно отрезал Мак, – Они получат то, что хотят. Передай им, пусть они тебе скажут спасибо, Фанни.

И он встал.

Фанни внимательно посмотрела на него.

– Значит, они опять могут сдавать товар по своему усмотрению?

– Да. Но я буду заказывать.

Он снял шляпы О'Хара и Груча с вешалки в передней и подал их все с тем же отсутствующим видом. Груч был, по-видимому, несколько озадачен.

– Я хочу еще кое о чем с тобой поговорить, – небрежно сказал Мэкхит Фанни, и оба посетителя удалились недовольные.

Фанни проводила их вниз. Когда она вернулась наверх, Мэкхит стоял у окна; лицо его не выражало ничего определенного. Он отдернул портьеру и смотрел вниз, на улицу.

– Может быть, – сказал он спокойно, – Груч вернется посмотреть, горит ли еще свет. Пойдем-ка лучше в спальню!

Он пошел вперед. Спальня примыкала к гостиной я тоже выходила окнами на улицу. Мэкхит подождал, пока Фанни прошла в спальню, и потушил свет в гостиной.

– Хватит света в спальне, – сказал он, – ты должна быть экономной. Процентное вознаграждение банде будет выплачиваться за твой счет.

Он сел на кровать и указал на кресло, обитое материей в цветах. Фанни села, обиженная и взволнованная. Обычно он не подчеркивал столь резко своих хозяйских прав.

– Ты ревнуешь? – спросил он внезапно.

Она посмотрела на него недоуменно. Потом рассмеялась.

– Я хотела спросить тебя о том же, Мак. Ты смешон.

– Тогда расскажи, что ты знаешь о моем плане, – проворчал он недовольно. – Все!

Она удивилась: ей вообще ничего не было известно о его плане. Она просто полагала, что нужно прилично обращаться с людьми. Она старалась избегать скандалов и придерживалась взгляда: живи и жить давай другим. Возможно, она потому встала на эту точку зрения, что в банду входил Груч.

Когда Мэкхит изложил ей свои план, она была явно удивлена. Он поверил, что она не имела в нем понятия. Но он уже увлекся и рассказал ей все. Она, как никто, умела слушать его.

В позиции Крестона и Национального депозитного банка было множество уязвимых мест. Он предвидел для себя огромные возможности. Как-никак одним из главных клиентов Полутора Столетий был господин Пнчем, и как-никак господин Пичем был его тестем. Но сначала он хотел «выяснить отношения» со своими союзниками Аароном и Коммерческим банком.

– Я не могу честно и безоговорочно, как мне бы этого хотелось, бороться с ними бок о бок, покуда у меня есть ощущение, что они меня обманывают. Это ощущение постоянно стоит между нами. Когда я как следует проучу их, мы гораздо легче поймем друг друга и наладим приличные отношения.

Он решил в ближайшие же дни приостановить снабжение как лавок Аарона, так равно и своих собственных. Этим маневром он рассчитывал поставить Аарона и заправил Коммерческого банка в затруднительное положением накануне победы над Крестоном, так сказать «с добычей в зубах», они останутся без товаров, необходимых для решительного сражения, и поймут, что она всецело зависят от него. Тогда ЦЗТ сможет возобновить контракты и диктовать новые цены, В самый разгар ожесточенной борьбы, за несколько дней до большой рекламной недели, Аарон не захочет, остаться с пустыми складами на руках. А если Аарон согласится платить нормальные цены, тогда можно будет отказаться от нынешних сомнительных методов закупки. Поэтому новое условие, заключенное сегодня вечером с людьми О'Хара, было для Мэкзита совершенно непредвиденной счастливой случайностью. Его тянуло к порядочной жизни.

– Я должен создать себе семейный очаг, – сказал он просто. – Я уже в том возрасте, когда человеку следует иметь текущий счет в банке.

По мере того как он говорил, его настроение улучшилось. Он бодро шагал по комнате, энергично попыхивая сигарой.

Он так старался разъяснить Фанни свои замыслы, что даже перестал сердиться на нее за Груча. Судя по тому, как она поощряла мятежные настроения банды, он решил, что она сама разгадала кое-что из его планов.

От всего, что он рассказал ей, она пришла в такой восторг, что ему стоило большого труда уйти от нее.

Только по дороге домой, в Нанхед, он вспомнил про Груча и про то, что тот опять живет у Фанни. Он решил все-таки как следует приструнить Фанни. Она стала проявлять чрезмерную самостоятельность.

Спустя несколько дней состоялось заседание ЦЗТ с участием Мэкхита.

Заняв председательское место, Мэкхит предложил присутствующим запастись сигарами: о виски с содовой он тоже позаботился, так как заседание должно было, по-видимому, потребовать большой затраты сил.

Затем, перекатывая свежую сигару из одного угла рта в другой, он не без удовольствия разложил на зеленом сукне стола все материалы к предстоящей рекламной неделе, подготовленные им совместно с великим Аароном. Они были весьма объемисты и носили исчерпывающий характер, – Мы работали над этим четыре дня. Прошлое воскресенье я возил их в Уорборн-Касл. Жак Оппер сказал, что это будет олимпиада, которую лондонские деловые круги запомнят надолго.

Мэкхит говорил медленно, растягивая слова. Он откинулся на клеенчатую спинку кресла и спросил Фанни, сможет ли ЦЗТ своевременно собрать нужное количество товаров. Приведенные им цифры были колоссальны.

Фанни усмехнулась и сказала, обернувшись к Блумзбери, который ничего не понимал и смущенно смотрел на обоих адвокатов:

– Ни в коем случае. Наши возможности исчерпаны. Мы можем дать максимум одну треть. Кампания начата слишком рано.

– Это скверно, – сказал Мэкхит и посмотрел в потолок.

– Треть мы все-таки могли бы дать, – отважно предложила Фанни.

– Это никак не соответствует нашему гигантскому плану, с которым, по словам Жака Оппера, могут сравниться разве только древнегреческие олимпийские игры, – с непроницаемым видом возразил Мэкхит. – Треть! Моя точка зрения такова: нужно либо удовлетворительно выполнить взятые на себя обязательства, либо не выполнять их вовсе. Но являются ли, в сущности, обязательства, взятые нами на себя, обязательствами и в юридическом смысле, а не только моральными?

– Мы сделали все, что могли, – коротко сказала Фанни.

– Скверно! – сказал Мэкхит и поглядел в потолок.

– Договаривайте до конца, – сказал один из адвокатов, по фамилии Риггер, которому эта комедия казалась совсем не такой забавной, как Мэкхиту.

– Следовательно, вы хотите бросить Аарона на произвол судьбы?

– Что значит – я хочу? Я вынужден! В конце концов это отразится и на моих д-лавках, – недовольно сказал Мэкхит. – Они чрезвычайно тяжело пострадают. Я не могу сделать для них исключение. Крестон проведет свою рекламную неделю, а мы спасуем – это достаточно скверно. Но у нас ничего больше нет. Я не зря советовал вам позаботиться о виски. Мы исчерпали все наши возможности и должны благодарить судьбу, если ЦЗТ вообще уцелеет после такого кризиса. Перейдем к делу. Мне хотелось бы избежать прямого объяснения с Аароном. Приток товаров должен сокращаться постепенно. Это дело требует организации. Если мы не сумели как следует организовать приток товаров, то организуем по крайней мере их убыль. И вот что еще, господа. Ни на минуту не забывайте: больной умирает, а здоровый борется. Такова жизнь.

– Займемся более насущными вопросами, – коротко резюмировал Риггер.

Он не знал, что сказать, все это ему очень не нравилось.

Но Мэкхит еще не кончил.

– Для наших друзей из д-лавок это – тяжелое испытание, – медленно продолжал он, переложив сигару в левую руку, чтобы взять правой карандаш, – но, к сожалению, мы бессильны облегчить его. Многие из них запоздали со взносом процентов и затягивают расчеты, а между тем именно теперь, когда наступают столь тяжелые времена, мы сами нуждаемся в каждом пенни, отданном нами взаймы. Пора подумать о взыскании долгов. Мы поддержали их, открыв им кредиты, пусть они теперь поддержат нас, покрыв эти кредиты; это не более чем справедливо. Нам нужны резервы, чтобы выдержать кризис. Не следует также забывать, что, если мы рухнем, они погибнут все до одного.

Тут даже Фанни испугалась. Она не думала, что дело зайдет так далеко. Для чего Мэку резервы? На что он может надеяться, если д-лавки будут разорены? Аарон покачнется, но устоит. Крестон, его враг, одержит блестящую победу (хотя бы и временную, как рассчитывает Мэк), но ведь маленькие лавки погибнут, как мотыльки-однодневки.

Тем временем Мэкхит уже взялся за дело. Он заполнил своими каракулями бесчисленное количество листочков. О'Хара почувствовал себя в своей стихии.

Все впятером точно установили, каким путем следует сократить поступление товаров в лавки, и Мэкхит настоял на том, чтобы к д-лавкам был применен тот же голодный режим, что и к лавкам Аарона. Ему не хотелось выслушивать вполне резонные жалобы Аарона и Коммерческого банка.

Это решение было проведено немедленно. В самый разгар распродажи начались перебои в поставке товаров.

Слепо веря в неограниченные возможности ЦЗТ, Аарон не заключил с ним новых твердых договоров, где была бы оговорена неустойка на случай непредставления товаров. Аарон и его банк были ошарашены и прежде всего осведомились, как снабжаются д-лавки. Им сообщили, что д-лавки, так же как и они, изнемогают от нехватки товаров.

И в самом деле, владельцы д-лавок штурмовали контору ЦЗТ в Сити, где неукоснительно любезная госпожа Крайслер изо дня в день заговаривала им зубы.

По возвращении домой они находили письма за подписью господина Мэкхита с просьбой урегулировать задолженность.

Приглашенный директорами Коммерческого банка для объяснений, Мэкхит сделал вид, что он совершенно потерял голову и болен душой. Он достал сигару, покачал головой и положил ее обратно в портсигар, как бы желая этим показать, что в столь тяжелые дни ему не до курения.

– Я болею душой, – промолвил он. – Мои лавки в ужасном состоянии. Бедняги владельцы сильно потратились на предварительную рекламу. Они по большей части сами писали плакаты, а теперь в лавках пусто, как в мышиной норе. Покупателей сколько угодно, а товаров нет! И это – накануне первого октября, когда нужно платить за аренду! Кроме того, многие наняли людей на время распродажи. Но мне просто не хочется говорить обо всем этом. В конце концов это – только материальные убытки. Гораздо тяжелее для меня моральная сторона дела. Блумзбери был моим личным другом. За что он меня так обидел? Я считаю его поступок нечестным не с деловой, а с чисто человеческой точки зрения.

Мэкхит решительно и последовательно проводил эту линию. Он и не думал скрываться от своих друзей из д-лавок; напротив, по-прежнему навещал их. Он с серьезной миной объяснял им, на что ему нужны деньги, сидел, нисколько не чванясь, в задних комнатах, сажал себе на колени ребят и всячески старался вселить в отчаявшихся владельцев лавок хотя бы частицу своей веры в будущее и твердость духа.

Он беседовал с женщинами об их нуждах и открывал перед ними все новые и новые, неизвестные им источники экономии. С мужчинами он беседовал отдельно.

– Я очень тяжело переживаю эту историю, но стараюсь не показывать виду, – говорил он. – В эти трудные дни будьте опорой вашей жене!

Он знал этих маленьких людей. Их поначалу мрачные лица не отпугивали его. От них требовались выдержка и присутствие духа. «Выживают только сильные», – говорил он, испытующе вглядываясь в их блуждающие глаза. Этот взгляд они потом долго не могли забыть.

История учит нас, что именно эти слои тяготеют к воззрениям, одобряющим торжество сильного над слабым.

Впрочем, с Полли он в эти дни говорил тем же тоном. Он требовал от нее жесточайшей экономии. Он будет голодать вместе со своими людьми, говорил он ей очень серьезно. Он покупал себе скверные сигары и меньше курил. Он даже стал выписывать одной газетой меньше.

– Верность за верность! – говорил он. – Я требую от них многого. Я требую невозможного. Как спартанская мать сказала сыну, идущему на битву: «Или со щитом, или на щите», так я говорю моим друзьям из д-лавок: «Или с товарами на полке, или зубы на полку». А это значит, что я должен быть верен им в час испытаний. Теперь ты понимаешь, почему я сократил твои расходы на хозяйство?

Он попробовал объясниться с Жаком Оппером, но Оппер неожиданно оказался весьма нелюбезен. Он сухо сказал, что, по его мнению, неудачник так же мало заслуживает снисхождения, как и глупец. Милость к павшим есть слабость.

Мэкхит нашел греческую философию несколько жестокой.

У Мэкхита оказались на руках большие запасы холста и шерсти. Незадолго до решения ЦЗТ сократить снабжение лавок он путем ограбления текстильной фабрики в Уэльсе приобрел большую партию холста и теперь не знал, куда его деть.

Газеты были опять полны известий о войне в Южной Африке.

Не только в Лондоне шли ожесточенные бои, но и в Южной Африке; и здесь и там борьба интересов вовлекала в свой водоворот неимущие слои населения, – вспомните хотя бы о всех этих Томах Смитах и Мэри Суэйер из д-лавок, отчаянно искавших в эти дни товаров.

Необходима была помощь.

Образовались благотворительные комитеты. Дамы из высшего общества ринулись в них. Стар и млад состязался в рвении. В светских домах и школах холеные ручки щипали корпию для раненых. Для храбрых воинов шили рубашки и вязали носки. Слово жертва приобрело новый смысл.

Мэкхит устроил Полли в несколько комитетов. Он выгодно продал свой холст, а также и шерсть.

Полли проводила все вечера в импровизированных белошвейных мастерских, где дамы за чашкой чая шили мужские рубашки. У всех были серьезные лица, и разговоры проходили под знаком жертвы.

– Как они обрадуются, этим красивым белым рубашкам! – говорили дамы.

Приглаживая ногтем большого пальца швы, они беседовали о величии Англии.

Чем старше были дамы, тем они казались кровожадней.

– С этими бандитами, убивающими наших томми из-за угла, слишком нежничают, – говорила почтенная старая дама, сидевшая рядом с Полли. – Их надо просто ловить и расстреливать, чтобы они поняли, что значит задирать Англию. Это вообще не люди. Это дикие звери. Вы слышали, что они отравляют колодцы? А наши всегда ведут честную игру. И совершенно напрасно! Стоит ли церемониться с этим сбродом? Как вы находите, дорогая моя?

– Наши солдатики, – вздохнула еще более старая дама в больших очках, – идут в бой прямо-таки с неслыханным мужеством. Под градом пуль они маршируют, как на учебном плацу. Им совершенно безразлично, убьют их да нет. Один газетный корреспондент провел анкету. Все ответили одно и то же: нам жизнь не дорога, лишь бы Англия гордилась нами.

– Они выполняют свой долг, – строго сказала первая, – выполним же и мы свой.

И они стали шить еще прилежней.

Две молодые девицы захихикали. Щеки у них пылали и они старались не глядеть друг на друга, чтобы не прыснуть. Матери сердито окликнули их.

Одна из дам – ей не было и двадцати лет – спокойней сказала:

– Когда читаешь в газетах, что там творится, и вспоминаешь этих красивых мальчиков в солдатских мундирах, становится тяжело на душе.

Обе девицы прыснули. Они ни на секунду не прекращали борьбы с собственным легкомыслием, отчаянно давились, строили, трясясь всем телом от смеха, похоронные гримасы и корчились от напряжения, стараясь быть серьезными.

Другая молодая дама пришла им на помощь.

– Не знаю, – завела она новый разговор, – когда я вижу наших бравых томми в пропотелых, изодранных мундирах и вспоминаю все бои и испытания, через которые они прошли, мне хочется поцеловать их – таких, какие они есть, – немытых, потных, окровавленных. Правда!

Полли бегло посмотрела на нее.

«До чего же прав мой отец! – подумала она, еще ниже склонив свое круглое лицо над шитьем. – После побед нужно посылать за подаянием оборванных, жалких, израненных солдат, а после поражений – щеголеватых и чистеньких. В этом все дело!»

Разговор перешел на подарки.

Дамы посылали на фронт пакетики с табаком, шоколадом и записками; все это было перевязано хорошенькими – лиловыми и розовыми ленточками.

– Больше всего табаку на шиллинг дают у Аарона на Миллер-стрит, – оживленно рассказывала одна барышня. – Он, может быть, не так хорош, но пусть будет похуже, зато побольше, так они просят.

Солдаты присылали благодарственные письма; барышни всем показывали их. В них попадались очаровательные орфографические ошибки, и они свидетельствовали о возвышенных чувствах.

– Жалко, что нельзя посылать письма при рубашках и носках, – сказала барышня, покупавшая на Миллер-стрит. – Это было бы еще приятней.

Старуха в очках внезапно повернулась к Полли и сказала дрожащим от ярости голосом:

– Когда я думаю о том, что этот чистый английский холст вскоре, быть может, окрасится кровью британского юноши, я готова своей рукой убить этих злодеев!

Полли испуганно поглядела на старую даму: ее высохшая рука с иголкой дрожала, нижняя челюсть бессильно отвалилась.

Полли стало дурно, и она вышла.

Ахая и охая, дамы заговорили о ней.

– Она в интересном положении, – шептала одна другой.

Когда Полли, все еще немного бледная, вернулась в комнату и молча подсела к шьющим кровопийцам, одна из них – с большими кроткими глазами – сказала:

– Надеюсь, это будет мальчик. Англии нужны мужчины.

Потом заговорили на другую тему. Толстая женщина в цветастом шелковом платье (все знали, что ее муж – адмирал) сказала:

– Поведение низших классов вызывает восхищение. Я состою еще в одном комитете, где щиплют корпию. Не мешало бы и вам туда заглянуть. Очень приятное общество. Так вот, в прошлый вторник приходит туда одна совсем про – стая женщина, по лицу видно, что дома у нее хоть шаром покати, и дает нам чисто вымытую, штопаную-перештопаную рубашку. «У моего мужа есть еще две, – говорит она. – Я читала, что на фронте очень много тяжелораненых». Когда мой муж услышал о ней, он сказал: «Это – британская мать. Любая герцогиня могла бы у нее поучиться».

Она гордо обвела всех взглядом.

– Каждый на своем месте и каждый по своим возможностям, – сдержанно сказала важная старуха, сидевшая рядом с Полли.

Полли сообщила мужу, что несколько светских дам пригласили ее к себе в гости. Он был очень доволен, что ему удалось так выгодно сплавить свой товар, и посоветовал ей и впредь принимать самое близкое участие в деле помощи британским воинам.

Всякий раз, как Мэкхит встречал господ Аарона и Опперов, он жаловался на вероломство своего бывшего друга Блумзбери; однако он чувствовал, что ему следовало бы еще резче подчеркнуть свою зависимость от Центрального закупочного товарищества. В особенности трудно было рассеять недоверие Коммерческого банка. Благодаря внезапным перебоям в поставке товаров он окончательно попал в руки ЦЗТ, и эти руки ни в коем случае не должны были оказаться руками господина Мэкхита.

Ввиду этого Мэкхит созвал еще одно, строго конфиденциальное совещание ЦЗТ. В протоколах он именовался господином Икс. Он одобрил проект весьма вежливого, выдержанного в строго юридических тонах письма господину Мэкхиту в Нанхеде, в котором ЦЗТ вежливо, но твердо указывало на то, что цены, установленные заключенными в свое время сделками, рассматривались им исключительно как цены рекламные. Запасы на складах ЦЗТ в настоящее время несколько истощились, но, как только позволят обстоятельства, товарищество возобновит поставки в полном объеме. Разумеется, на основе новых цен.

Ко всеобщему замешательству часов около девяти, когда все вопросы были уже исчерпаны, Блумзбери встал и, запинаясь, спросил, не нанесет ли это мероприятие ущерба владельцам д-лавок.

Вмешательство Блумзбери поистине оказалось для всех неожиданным.

Был тихий вечер, собеседники мирно сидели вокруг большого стола. Окна были открыты настежь, так как стояла теплая погода, и при свете газовых фонарей можно было разглядеть зелень каштанов на противоположной стороне улицы.

Мэкхит тотчас же вынул сигару изо рта и произнес краткую речь, обращенную преимущественно к его другу Блумзбери: он подчеркнул, что для владельцев д-лавок эта мера действительно чревата некоторыми временными лишениями, но ведь всякий коммерческий, да и вообще всякий успех всецело зависит от умения в нужный момент приносить жертвы. Больной умирает, а здоровый борется. Так было и так будет. Пришла пора владельцам д-лавок доказать, чего они стоят. Попутно он предложил Фанни Крайслер с величайшим вниманием следить, кто из них выстоит и кто сдастся. Закупщикам О'Хара предстоит такое же решительное испытание.

Он, со своей стороны, – принимает на себя всю ответственность. Каждый владелец д-лавки, выкинутый Фанни Крайслер на улицу, выкинут им самим. Кто в него не верит, тот не может с ним работать.

Но тут встала Фанни Крайслер и, не глядя на Мэкхита, сухо и деловито сообщила о тяжелом положении владельцев д-лавок. То, что с ними делается, нельзя назвать иначе, как хладнокровным убийством. Большинство из них не продержится и месяца. Она спрашивает себя и присутствующих: выгадает ли товарищество, если погибнут д-лавки?

Кончила она словами:

– Если мы сейчас же не окажем им помощи, катастрофа неизбежна.

Мэкхит ответил сухо и как бы с удивлением: во-первых, погибнут в худшем случае владельцы д-лавок, а не сами д-лавки, а это большая разница; во-вторых, товарищество не в таком положении, чтобы опекать вдов и сирот. Кроме того, он придерживается точки зрения: «Падающий пусть падает», и даже: «Падающего толкни».

На этом совещание закончилось. Был субботний вечер сентября двадцатого дня.

О'Хара был недоволен заключительной речью Мэкхита; склонность Мэка к позе постоянно раздражала его. Стоило ли ради какого-то Блумзбери прикидываться, будто ты веришь в свои слова?

Но, даже оставшись с О'Хара с глазу на глаз, Мэкхит никогда не снимал маски. Ему претили циничные разговоры, и он о самых сомнительных вещах говорил тоном честного дельца. Стыдливость О'Хара постоянно страдала от этого его тона.

Тем не менее он пунктуально выполнял все, что ему было предписано, и храбро отражал натиск закупщиков, которые вот уже несколько недель опять сидели без работы, на этот раз за свой собственный счет. Товары перестали поступать вовсе. А письмо ЦЗТ, предъявленное Мэкхитом Коммерческому банку без всяких комментариев, произвело необычайно сильное впечатление.

В каких-нибудь два-три дня мелких владельцев д-лавок охватило величайшее смятение. Все они имели ряд личных обязательств по отношению к домовладельцам, все повыдавали векселя, частью в оплату товаров, частью за инвентарь. За весьма короткий промежуток времени было открыто около полудюжины д-лавок, еще не успевших как следует стать на ноги. Мелкие владельцы, естественно, были теперь уверены, что их предали в угоду большим лавкам. Их охватило полное отчаяние.

С этого момента служащим господина Пичема нередко доводилось ловить на улицах владельцев д-лавок или их родственников, пытавшихся просить милостыню.

С тех пор как они были выброшены агентами Мэкхита на улицу, их самостоятельность еще более возросла. Их независимость приняла прямо-таки невыносимые размеры, они не имели даже постоянного жилища. Усердие довело их до того, что они весили не более ста фунтов.

Пичем тоже не видел в них никакого проку, ибо не меньше двух месяцев должно было пройти, чтобы они окончательно утратили чувство гордости.

Аарон и Опперы стояли перед загадкой. Первое время они говорили с Блумзбери очень резким тоном, но накануне рекламной недели стали необычайно кроткими. Лавки Аарона привыкли к дешевым товарам ЦЗТ, как к кокаину. Они им были необходимы.

Мэкхит не пошел в Коммерческий банк, когда там происходило объяснение с Блумзбери. Он продолжал внушать Аарону, что он окончательно порвал с Блумзбери и уже несколько недель не показывается в конторе ЦЗТ. Аарон и оба Оппера, которые, кстати сказать, с некоторых пор стали относиться к Аарону гораздо менее сердечно, чем в былые времена, очень ухаживали за лордом; а тот, воткнув в ротик толстую импортную сигару, думал о Дженни и обещал сделать все, чтобы уладить «трения». Решено было до поры до времени не отказываться от рекламной недели. Блумзбери высказал предположение, что ЦЗТ вскоре оправится и возобновит поставки. Собеседники расстались, обменявшись сердечным рукопожатием. Все они почувствовали, что по-человечески сблизились. Разговор коснулся также и повышения цен.

Жак Оппер даже пригласил Мэкхита провести субботний вечер и воскресенье в Уорборн-Касл.

На этот раз Мэкхит взял с собой Полли. Фанни пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы удержать туалет Полли на среднем уровне: Мэкхит хотел, чтобы она была одета как герцогиня; это было бы, пожалуй, еще хуже, чем привезти с собой Дженни, о чем в свое время мечтал Блумзбери.

Госпожа Оппер приняла Полли весьма любезно.

Полли говорила не слишком много и не слишком мало и только удивлялась, что Опперы так громко чавкают за столом.

У старшего шефа банка, господина Жака Оппера, она имела особый успех; она всегда пользовалась успехом ~ у мужчин солидного возраста.

Гуляя с Мэкхитом по парку, банкир указал на древние корявые дубы, между которыми пробивалась свежая травка, и промолвил:

– Видите, дорогой Мэкхит, они стоят поодиночке, на большом расстоянии друг от друга. Им хорошо, не правда ли? Я, знаете ли, люблю иметь дело с людьми удачливыми. Этим деревьям повезло. Не стоит говорить, что они тут ни при чем, что за ними ухаживали садовники. У них чудесный вид!

Мэкхит молча шел с ним рядом; он дал себе слово быть удачливым.

К сожалению, в эту столь гармоническую атмосферу вкрался диссонанс: Мэкхит получил от старшего инспектора Брауна извещение о том, что последний более не может противиться аресту своего друга. В ответ на запрос о причине ареста – запрос, стоивший Мэкхиту больших усилий, – он получил сообщение, что на него пало подозрение в убийстве розничной торговки Мэри Суэйер.