Глава 24
Пол постучался, и Кэт впустила его к себе в комнату.
Казалось, она стесняется своего жилища в пансионе. Ни одного комнатного растения, голые стены, колченогая мебель: Кэт либо домовладелец передвинули все, что получше, в сдаваемые комнаты. Личных вещей Пол тоже не увидел. Возможно, Кэт их заложила. Солнечный свет, отраженный окном дома напротив, падал на выцветший коврик в форме трапеции.
По-девичьи засмеявшись, Кэт обняла Пола и крепко поцеловала.
– Ты пахнешь по-другому. Мне нравится. – Кэт понюхала его лицо.
– Кремом для бритья?
– Да, пожалуй, им.
Пол использовал немецкий крем, который нашел в уборной, вместо своего «Берма шейв» из страха, что охранники на стадионе почувствуют незнакомый запах американского крема и заподозрят неладное.
– Очень приятно.
На кровати Пол увидел один-единственный чемодан, на голом столе – томик Гёте и чашку некрепкого кофе. На поверхности плавали белые комки, и Пол спросил, есть ли в Германии особые гитлеровские коровы, которые дают гитлеровское молоко.
Кэт снова засмеялась. Она, мол, слышала, что среди гитлеровцев немало ослов, а вот про эрзац-коров пока не говорилось.
– Даже настоящее молоко сворачивается, когда теряет свежесть.
– Мы уезжаем сегодня, – объявил Пол.
– Сегодня? – хмуро переспросила Кэт и кивнула. – Значит, «немедленно» ты сказал на полном серьезе.
– Я приду сюда за тобой в пять.
– А сейчас куда направляешься?
– Брать последнее интервью.
– Удачи, Пол! Потом с удовольствием прочту твою статью, даже если она… ну, о черном рынке, а не о спорте.
Кэт пронзила его многозначительным взглядом. Она женщина умная и наверняка подозревает, что Пол не только статьи пишет, а, как половина берлинцев, занят чем-то полулегальным. Следовательно, она уже приняла его «с изнанки» и не расстроится, если он впоследствии расскажет ей правду о своем задании. В конце концов, враг у них общий.
Пол поцеловал Кэт, насладился ее вкусом, вдохнул аромат сирени, ощутил прикосновение кожи. Однако, в отличие от прошлой ночи, никакого трепета не было. Пол не беспокоился: должно быть именно так. Сердце полностью обледенело.
– Как могла она нас предать?!
В ответ на вопрос своего брата Курт Фишер в отчаянии покачал головой.
Поступок соседки разбил сердце и ему. Надо же, фрау Луц! Женщина, которой каждый сочельник они носили теплый мамин штоллен, кривобокий, полный цукатов… Женщина, которую их родители утешали на каждую годовщину капитуляции Германии. В тот день она оплакивала мужа, погибшего на войне, но когда именно, неизвестно.
– Как она могла? – снова прошептал Ганс.
Объяснений у Курта Фишера не нашлось.
Если бы соседка донесла на них с братом за желание расклеить диссидентские плакаты или поколотить членов гитлерюгенда, Курт мог бы понять. Но ведь они лишь задумали бежать из страны, политический лидер которой заявил: «Пацифисты – враги национал-социализма». Вероятно, фрау Луц, как и многие другие, потеряла голову от Гитлера.
Камера в Колумбия-Хаус примерно три на три метра, из неотесанного камня, без окон, вместо двери деревянная решетка, выходящая в коридор. Братья слышали, как капает вода и скребутся крысы. Под потолком голая слепящая лампочка, но в коридоре видны лишь силуэты охранников. Порой они проходили мимо одни, порой вели узников, которые не издавали ни звука, разве что всхлипнут изредка или жалобно вскрикнут. Их молчаливый страх пугал сильнее воплей.
От невыносимой жары зачесалась кожа. Курт не понимал, почему так жарко: они же под землей, здесь должно быть прохладнее. Потом в углу он заметил трубу, из которой валил горячий воздух. Тюремщики гнали воздух от печи, чтобы узники мучились без малейшей передышки.
– Зря мы все это затеяли, – бубнил Ганс. – Говорил я тебе…
– Да, сидели бы дома – точно бы спаслись, – отозвался Курт с горькой иронией. – Надолго ли? До следующей недели? До завтра? Не понимаешь, что она следила за нами? Видела наших гостей, слышала разговоры.
– Сколько нас тут продержат?
Как ответить на этот вопрос? Они попали туда, где каждая секунда – вечность. Курт сидел на полу – больше присесть было негде – и апатично смотрел на темную пустую камеру напротив.
Открылась дверь, по бетонному полу застучали ботинки.
Курт принялся считать шаги – один, два, три…
На двадцать восьмом охранник поравняется с их камерой. За недолгое время в тюрьме Курт уже приучился считать шаги: узнику важна любая информация, любая определенность.
Двадцать, двадцать один, двадцать два…
Братья переглянулись. Ганс сжал кулаки.
– Я сделаю им больно. Я пущу им кровь, – бормотал он.
– Не надо глупостей, – осадил его Курт.
Двадцать пять, двадцать шесть…
Шаги замедлились.
Щурясь от яркого света, Курт увидел двух крупных мужчин в коричневой форме. Пришедшие глянули на братьев и отвернулись.
Потом один отпер камеру напротив камеры Фишеров и хрипло скомандовал:
– Гроссман, выходи!
Темнота шевельнулась, и Курт понял, что все это время смотрел на человека. Узник с трудом встал и шагнул вперед, держась за решетку. Какой грязный! Если в тюрьму он попал чисто выбритым, то, судя по щетине, провел в камере как минимум неделю.
Узник прищурился, посмотрел на двух крепышей, потом через коридор на Курта.
Один из стражников зачитал с листа:
– Али Гроссман, ты приговорен к пяти годам заключения в лагере Ораниенбург за преступление против государства. Выйди из камеры!
– Но я…
– Молчать! Тебя подготовят к переезду в лагерь.
– Вшей мне уже вывели. Какая еще подготовка?
– Я сказал, молчать!
Один охранник что-то шепнул напарнику, и тот ответил:
– Ты что, своих не принес?
– Нет.
– Ладно, бери мои.
Он протянул напарнику светлые кожаные перчатки. Тот натянул их и, кряхтя, как теннисист, выполняющий мощную подачу, ударил Гроссмана кулаком в живом. Бедняга вскрикнул, его вырвало.
Стражник молча ударил его в подбородок.
– Нет! Нет! Нет!
Следующие удары пришлись Гроссману в пах, лицо, живот. Из носа и рта потекла кровь, из глаз – слезы.
– Майн герр, прошу вас! – задыхаясь, хрипел несчастный.
Братья в ужасе наблюдали, как человека превращают в сломанную куклу. Наконец стражник, избивавший Гроссмана, сказал напарнику:
– Прости за перчатки. Моя жена вычистит и починит.
– Если ее не затруднит.
Они подняли Гроссмана и поволокли по коридору. Громко хлопнула дверь.
Курт и Ганс уставились на пустую камеру. Курт словно онемел. Никогда в жизни ему не было так страшно.
– Гроссман наверняка совершил ужасное преступление? – спросил Ганс. – Раз с ним так обращались?
– Думаю, он диверсант, – ответил Курт дрожащим голосом.
– Я слышал про пожар в правительственном здании. В транспортном управлении, кажется. Ты не в курсе? Уверен, это дело рук Гроссмана.
– Да, он наверняка поджигатель.
Братья сидели, парализованные ужасом, а горячий воздух из трубы в углу раскалял их тесную камеру.
Не прошло и минуты, как дверь открылась и тут же захлопнулась снова. Братья переглянулись.
Гулкое эхо подхватило шаги – соприкосновения кожи и цемента. Шесть, семь, восемь…
– Я убью того, кто справа, – шепнул Ганс. – Он крупнее. Я справлюсь. Мы заберем ключи, а потом…
Курт придвинулся к брату и вдруг стиснул его лицо обеими руками.
– Нет! – зашептал он с таким жаром, что Ганс аж рот открыл. – Ничего ты не сделаешь! Не станешь ни драться, ни дерзить. Ты в точности выполнишь их требования, а если они тебя ударят, снесешь боль молча.
Все его мечты о борьбе с национал-социалистами и изменении существующего строя бесследно исчезли.
– Но…
Курт с силой притянул брата к себе:
– Ты поступишь так, как я сказал!
…тринадцать, четырнадцать…
Шаги звучали, как удары олимпийского колокола, каждый вызывал у Курта Фишера приступ страха.
…семнадцать, восемнадцать…
На двадцать шестом они замедлятся.
На двадцать восьмом остановятся.
И польется кровь.
– Мне больно! – пожаловался Ганс – парень он сильный, но отцепиться от брата не смог.
– Если тебе станут выбивать зубы, ты промолчишь. Если станут ломать пальцы, рыдай от боли, но их не оскорбляй ни словом. Ты выживешь. Понял меня? Чтобы выжить, огрызаться нельзя.
Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре.
На пол перед дверью-решеткой легла тень.
– Понял меня?
– Да, – шепнул Ганс.
Курт обнял брата за плечи, и они повернулись к коридору.
У их камеры остановились двое мужчин, но не охранники, а седой худощавый тип в костюме и плотный лысеющий в коричневом твидовом пиджаке и в жилете. Пришедшие оглядели братьев.
– Вы Фишеры? – спросил седой.
Ганс посмотрел на Курта, и тот кивнул.
Седой вытащил из кармана листок и прочел:
– Курт. Ты наверняка Курт, – сказал он, подняв глаза. – А ты Ганс.
– Да.
В чем дело?
– Откройте камеру! – велел седой, глянув в коридор.
Снова шаги. Подоспел стражник, глянул на братьев, отпер дверь и шагнул назад, держа руку на дубинке, которая висела у него на поясе.
Посетители вошли в камеру.
– Я полковник Рейнхард Эрнст, – представился седовласый.
Имя Курт слышал. Полковник занимал высокую должность в правительстве Гитлера, хотя какую именно, молодой человек не знал. Второго мужчину представили как профессора Кейтеля из военного училища под Берлином.
– В регистрации вашего ареста написано: «Преступление против государства», но так всем пишут. Что именно вы совершили?
Курт рассказал про родителей и как они с братом пытались незаконно покинуть страну.
Эрнст склонил голову набок и внимательнее вгляделся в братьев.
– Пацифизм… – пробормотал он и повернулся к Кейтелю.
– Вы совершали антиправительственные действия? – спросил профессор.
– Нет, майн герр.
– Вы «Пираты Эдельвейса»?
Так назывались неформальные антинацистские объединения молодежи – кто-то называл их бандами, – появившиеся в знак протеста против бездумной муштры гитлерюгенда. «Пираты» тайно встречались поговорить о политике и искусстве, а еще, чтобы вкусить благ, осуждаемых партией, по крайней мере официально: попробовать алкоголь, сигареты, внебрачный секс. Братья водили знакомство с «Пиратами», но сами там не состояли. Так Курт и сказал посетителям.
– Вроде бы ничего серьезного, но, – Эрнст показал формуляр, – вас приговорили к трем годам в лагере Ораниенбург.
Ганс охнул, а Курт потерял дар речи, подумав о бедном герре Гроссмане, которого избили у них на глазах. Курт знал, что приговоренные к коротким срокам в Ораниенбурге и Дахау порой исчезают навсегда.
– Суда же не было! – выпалил Курт. – Нас арестовали час назад! Сегодня воскресенье. Как же нам вынесли приговор?!
Эрнст пожал плечами:
– Как видишь, суд был.
Полковник вручил Курту протокол, на котором среди имен десятков заключенных значились имена братьев Фишер. Рядом с каждым именем стоял срок заключения.
– «Народный суд», – прочел Курт шапку протокола.
Этот печально известный суд состоял из двух настоящих судей и пяти представителей партии, СС или гестапо. Решения народного суда обжалованию не подлежали.
Курт молча смотрел на протокол.
– В целом здоровье у вас хорошее? – спросил профессор.
Братья переглянулись и кивнули.
– Еврейской крови нет?
– Нет.
– Трудовую повинность отработали?
– Мой брат отработал, а меня не взяли по возрасту, – ответил Курт.
– У нас к вам дело, – нетерпеливо проговорил Кейтель. – Хотим предложить вам альтернативу.
– Альтернативу?
– Кое-кто у нас в правительстве считает, что некоторым людям нельзя служить в армии. Например, представителям определенных рас или национальностей, или интеллектуалам, или не доверяющим существующей власти. Я же считаю, что сила любого народа – в его армии, а по-настоящему сильная армия должна включать представителей всех слоев общества. Мы с профессором Кейтелем проводим исследование, которое, как мы надеемся, изменит взгляды правительства на вооруженные силы Германии. – Эрнст глянул в коридор и сказал охраннику: – Можете нас оставить.
– Но, майн герр…
– Можете нас оставить. – Голос Эрнста звучал спокойно, но Курту почудилось, что он неумолимее крупповской стали.
Стражник снова глянул на братьев и ушел по коридору.
– В конечном итоге это исследование вполне может изменить отношение правительства ко всем гражданам. Мы ищем людей вроде вас, чтобы помогли нам.
– Нам нужны здоровые молодые мужчины, не допущенные до военной службы по политическим или иным причинам, – уточнил Кейтель.
– Что нам нужно будет делать?
– Стать солдатами, разумеется, – хохотнул Эрнст. – Прослужите год в армии, на флоте или в авиации. В регулярных войсках.
Полковник глянул на Кейтеля, и тот продолжил:
– Служить будете, как обычные солдаты, с той лишь разницей, что мы станем следить за вашей службой. Ваши командиры будут писать отчеты, а мы по мере поступления информации – анализировать ее.
– Если отслужите год, ваше досье преступников уничтожится, – проговорил Эрнст, кивнув на исполнительный лист. – Если захотите, вам позволят эмигрировать. Впрочем, правила вывоза валюты останутся в силе: вам позволят взять с собой ограниченную сумму в марках. И обратно не пустят.
Курт обдумывал услышанное. «Например, представителям определенных рас или национальностей…» Неужели Эрнст предвидел, что евреи и другие неарийцы однажды будут служить в немецкой армии?
Если да, то что это значит для страны в целом? Какие перемены задумали эти двое?
– Вы пацифисты, – продолжал Эрнст, – другие, согласившиеся нам помочь, не стояли перед столь сложным выбором. Имеет ли пацифист моральное право служить в армии? Но мы хотим, чтобы вы участвовали. У вас скандинавская внешность, доброе здоровье, военная выправка. Думаю, благодаря таким участникам отдельные члены правительства охотнее примут наши предложения.
– Касательно ваших убеждений скажу следующее, – начал Кейтель. – Как военный историк и профессор военного училища, я считаю их наивными. Однако мы учтем ваши чувства и подберем соответствующий вид службы. Если у человека акрофобия, пилота из него не сделаешь, а если клаустрофобия, не отправишь на подводную лодку. В армии немало работы, которую может выполнять пацифист, к примеру медицинская служба.
– Со временем ваше отношение к войне и миру может стать реалистичнее, – вставил Эрнст. – Глубоко убежден, что армия – лучшая школа жизни.
«Не может быть», – подумал Курт, но промолчал.
– Впрочем, если ваши убеждения не позволяют служить в армии, есть альтернатива, – напомнил Эрнст, кивнув на исполнительный лист.
Курт посмотрел на брата:
– Можно нам обсудить это наедине?
– Разумеется, – ответил Эрнст. – Но у вас лишь несколько часов. Группу отправляют сегодня вечером, а завтра начинается подготовка.
Полковник взглянул на часы:
– Сейчас у меня встреча. Вернусь в два или три и выясню, что вы решили.
Курт протянул полковнику исполнительный лист, но тот покачал головой:
– Оставь себе. Вдруг он поможет вам определиться?
