10
Комиссар Терлетти присел бочком на край стола, засучив рукава до локтей и скрестив на груди свои могучие волосатые руки со вздутыми синими венами. Сидит, сверлит меня немигающим взглядом.
И ничего не говорит.
Ни слова…
Молчит уже целый час.
Я буквально физически ощущаю это молчание. Оно куда более красноречиво, чем любые слова. Никогда бы не подумал, что полицейский может вести допрос, держа язык за зубами.
Я сижу в центре пустой комнаты, скрючившись на низком стуле, и чувствую, как давит на меня его взгляд. Он пронзает меня насквозь, сдирает кожу, пробирает до костей. Никогда в жизни я еще не опускался до такого жалкого состояния. Мало того что меня арестовали, мне не предъявили никакого обвинения и не задали ни единого вопроса. Обращаются как с бессловесной скотиной. Заперли. Следят за каждым движением. Презирают. Наказывают. Но за что?
Все это так унизительно, что я уже начал перебирать многочисленные ошибки и промахи, которые допустил в жизни, как будто надеялся отыскать среди них причину этого задержания. В числе моих обманов припоминаю некоторые, вполне невинные, другие – довольно интересные, то есть те, которые могли бы заинтересовать Терлетти, но их я приберегаю до поры до времени, не зная, что именно он ищет.
Это ожидание до того мучительно, что я уже готов признать себя виновным. Виновным во всех смертных грехах. Да, господин комиссар, вот до чего вы меня запугали! Остается понять, какое главное обвинение вы предпочли бы сегодня. Но пока остатки здравомыслия подсказывают мне, что лучше тянуть время и молчать.
– Тебе не в чем мне признаться?
Наконец-то Терлетти произнес первую фразу. Я поспешно откликаюсь:
– У вас есть ко мне вопросы?
Он задумчиво трет подбородок, глядит в потолок и роняет:
– Нет.
– Тогда что мы здесь делаем?
– Вот и я хотел бы знать.
Он внимательно оглядывает свои ногти, заскорузлые, круглые, крепкие, – мне кажется, он их не укорачивает у себя в ванной, а укрощает. И я смиренно выдавливаю из себя:
– Я готов признаться в чем угодно.
– Ты знаком с семьей Бадави?
– Нет.
– Вот ты уже и лжешь.
– Нет…
– Лжешь! Мы просмотрели запись видеокамеры в закусочной «Фоли-Кебаб» и выяснили, что в воскресенье вечером ты встречался там с Мохаммедом, братом Хосина. И вы долго беседовали.
– Я встретил его совершенно случайно.
– Ах, случайно?! Прямо диву даюсь – сколько же этих самых случайностей в жизни преступников!
– Преступников? А в каком преступлении меня обвиняют?
– Успокойся, пока ни в каком, мы просто ведем следствие.
Он встает и прислоняется к выступу стены, не спуская с меня пронизывающего взгляда.
– Давай-ка освежим в памяти список случайностей в твоей жизни за последнее время: ты встречаешь Хосина Бадави на бульваре Одан – конечно, случайно! Затем ты – тоже случайно! – бродишь по площади Карла Второго, и это как раз в момент взрыва. Потом ужинаешь – опять-таки случайно! – в компании брата убийцы и, наконец, – совсем уж случайно! – натыкаешься на компьютер Хосина. – И он восхищенно присвистывает. – Как по-твоему, случай тебя любит или ненавидит?
– Я не понимаю, что вы имеете в виду.
– Вот и я не понимаю. Зато прекрасно понимаю, о чем ты умалчиваешь: ты сообщник Хосина Бадави.
– Какая нелепость!
– Да нет, наоборот, все вполне логично. Ты провожаешь его до площади Карла Второго, чтобы подбодрять до самого конца. А там, удостоверившись, что операция идет по плану, отходишь подальше от взрывника с его «начинкой». Ты все хорошо рассчитал: взрыв тебя оглушил, но не ранил; тебя подбирают, лечат, жалеют. Твой статус жертвы теракта обеспечивает тебе ореол невинного мученика. Великолепно! Однако, побоявшись, что кто-то из горожан заметил тебя рядом с Хосином Бадави, ты решил превратиться в свидетеля – вот она, твоя новая маска – маска жертвы, – и составляешь для нас словесный портрет, который только сбил нас со следа.
Терлетти кусает губы, его топорная физиономия оживилась при этих словах. Какое-то затаенное злорадство делает его низкий грубый голос более звучным и чеканным.
– Дальше ты решаешь завладеть ноутбуком Бадави. Разыскиваешь его младшего брата, и вы встречаетесь в «Фоли-Кебабе». Передача ноутбука вот-вот должна состояться, но вдруг – видеокамера это зафиксировала – Мохаммед видит, как мы, я и мои парни, подъезжаем к закусочной. Испугавшись, он скрывается в туалете. И там же, из осторожности, прячет ноутбук над сливным бачком. Выйдя из туалета, он объясняет тебе причину своего исчезновения, и ты, опять-таки из осторожности, ждешь, когда мы уйдем. Ну а вчера ты нагло вошел туда, слямзил ноутбук и удрал. Все это нам показала камера.
– Это просто бред! Вы ошибаетесь абсолютно по всем пунктам.
– Ну так докажи мне это.
– И, кроме того, ваша история не имеет никакого смысла. С какой стати я указал бы вам на отца Хосина?
– А вот тут у тебя ошибочка вышла: ты надеялся все свалить на члена их семьи – кузена или дядю, – а попал на умершего отца. И тогда ты решил оправдаться с помощью компьютера.
– И что бы я выиграл? Будь я в сговоре с террористом, зачем бы я стал отдавать вам его компьютер?
– Перед тем как его отдать, ты просидел над ним много часов и стер всю информацию. Клавиши заляпаны твоими отпечатками.
– Но я же вам объяснил причину. Мне хотелось оставить его себе.
– Это ты расскажи кому-нибудь другому!
– Да ведь я сам принес вам его!
– Еще бы, ты ведь у нас хитрец… Этим ты хотел подкрепить свою версию.
– Какую еще версию?
– А такую: Хосин Бадави действовал в одиночку. Это одинокий волк. На самом же деле ты просто стер из памяти все прочие следы – и свои, и своих сообщников.
– Я не террорист, и у меня нет никаких сообщников!
– Да все вы так говорите.
– Кто это «вы»?
– Террористы. Сперва играете в молчанку, потом отрицаете.
– Я молчал, потому что вы не задавали мне вопросов. А отрицать буду до самого конца.
– Ну конечно, еще бы!
– Я невиновен.
– Это утверждают все виноватые.
– Тогда что же кричать невиновным? Вы меня с ума сведете!
– Ничего, я знаю – ты парень крепкий.
– Я не стирал никаких сведений в ноутбуке Хосина Бадави.
– Нет, стирал!
– Да поймите же вы, я в информатике – полный ноль. До сих пор я пользовался только общими компьютерами, у меня никогда не было своего.
– Ага, знаю я ваши песни: хочешь меня убедить, что ты олух царя небесного? Классическая система защиты – придуриваться.
– Нет, я действительно олух.
– Может быть, но не до такой же степени.
Его категорический тон кладет конец нашей дискуссии. Спорить с ним бесполезно, он просто не будет меня слушать.
В дверь стучат. Полицейский протягивает комиссару зеленую папку, и тот начинает изучать ее содержимое, делая вид, будто я для него уже не существую. Неужели он догадался, что безразличие – самая жгучая из обид, какой меня можно пронять?
Но мне тоже хочется его уязвить, и я изображаю туповатое спокойствие человека, ничуть не встревоженного его жалкими уловками.
Однако Терлетти еще не отказался от удовольствия помучить меня. Он то и дело что-то бормочет себе под нос, просматривая очередной листок, который затем аккуратно вкладывает на место, в один из файлов, лежащих в истрепанной картонной папке. На некоторых страницах он задерживается особенно долго, словно они содержат наиважнейшие сведения. А иногда и сопровождает чтение усмешками.
Я сижу тихо, как мышь.
Минут через двадцать, убедившись, что я на его цирк не реагирую, он подходит ко мне:
– Знаешь, что тут, в этой папке?
Я молчу.
– Твоя история. Со дня рождения до восемнадцати лет.
– И что?
– Тут описан такой образцовый сирота, ну прямо ни одной проблемы не создал обществу.
– Простите великодушно! А что – должен был?
Его удивляет моя ирония. Но я продолжаю тем же тоном:
– Значит, моя история ведет к терроризму? Интересно, какой процент сирот вовлекается в террор? Сирота – это синоним жертвы или синоним преступника? Просветите меня, сделайте милость!
Терлетти слушает с легкой ухмылкой, довольный моим раздражением.
– Гляди-ка, этот ягненок и кусаться умеет!
И резким жестом швыряет папку на стол.
– Тебе, конечно, всегда не хватало отца, Огюстен.
Эта фраза обжигает, как пощечина. Но я мгновенно даю отпор:
– Все зависит от того, какой отец. Бывают такие отцы, от которых лучше не родиться.
– И все равно отец необходим, чтобы вырастить сына.
– Лично мне, чтобы вырасти, достаточно еды.
– Отец учит ребенка уважать законы, объясняет, что можно делать, а чего нельзя. Он играет главную роль в семье. Он готовит сына к жизни вне домашнего очага, в обществе.
– Для меня домашний очаг и общество – одно и то же, поскольку я рос в государственных приютах, где прошел ускоренный курс социальной адаптации. И уж поверьте, я там научился блюсти свои права и свои обязанности, в меня их вбили вместе с нотациями и наказаниями. В этих учреждениях шутить не любят. Короче, я прекрасно обошелся без отца…
– Однако еще труднее тебе было обходиться без матери, – бормочет он.
Изумленный этим неожиданным поворотом, я тем не менее выдерживаю его взгляд. Хотя меня прямо обдает холодом и во мне просыпается какая-то злобная сила. Нет, нужно сдержаться.
– Я ненавижу жалость. И уж тем более ваше фальшивое сочувствие. Вы доставили меня сюда не для того, чтобы плакать над моей судьбой, вы меня арестовали.
– Ну вот, наконец-то ты начинаешь кое-что понимать.
– В чем вы меня обвиняете?
– Где ты живешь?
– Нигде. В сквотах.
– Почему?
– А вы как думаете?
– Ты ведь работаешь.
– Это неоплачиваемая стажировка.
– Значит, ты получаешь государственное пособие.
– У меня его украли. Несколько месяцев назад я решил пожить в сквоте, чтобы собрать немного денег. Мне хотелось снять на них студию. Но три недели назад, ночью, кто-то меня обокрал.
Заранее знаю его реакцию на эту подлинную историю… И он, конечно, говорит с иронической ухмылкой:
– Не верю ни единому слову.
Вот так вот! Я сникаю. А он вгоняет гвоздь еще глубже:
– Не пытайся меня убедить, что ты глуп до такой степени! Это уж слишком! Нет, тебе меня не провести…
От этих слов у меня на глазах закипают слезы. Перед его недоверием мне остается признать очевидное: моя жизнь представляет собой череду таких многочисленных и длительных бедствий, что рассказ о них и впрямь выглядит грубой, неприкрытой ложью. Может, Терлетти прав? Может, я на самом деле идиот?
Я безнадежно вздыхаю. А он наклоняется ко мне с сочувственной миной:
– Успокойся, Огюстен, облегчи душу. Расскажи мне все. Признайся: ты чувствовал себя таким одиноким, что предпочел примкнуть к группе. Признайся: твоя повседневная жизнь была настолько убогой, что ты захотел придать ей особый смысл борьбой за правое дело. Признайся, что ты прочел и полюбил Коран. Признайся, что решил исцелить наш больной мир, заменив его другим, более чистым, более разумным. Это ведь вполне простительное побуждение… С учетом твоего несчастного детства, я бы нашел вполне нормальным, что ты обратился за спасением к религиозной активной партии. У тебя много смягчающих обстоятельств, и каждый из нас тебя поймет, а я – первый.
Я пристально смотрю на него.
У меня дрожат руки.
Он беспощаден ко мне, но при этом хотя бы занимается мною. Терзает, но терзает, страстно желая мне добра. Я изворачиваюсь, а он не оставляет попыток разобраться во мне. Значит, в глубине души он добр…
Опустив глаза, я принюхиваюсь к нему. Табачный дым… мускусный аромат одеколона, а ниже, там и сям, другие, беглые запахи – кислые, теплые, плотские – рассказывают о его теле, сильном, жилистом. Мне приятен даже запах его пота. Его мужественность опьяняет меня. Как мне хорошо, когда он стоит рядом, совсем близко. Я к этому не привык. Вот бы мне такого отца!.. Я ощущаю жар его тела, проникаюсь им. Он приводит меня в смятение, вдохновляет.
Угодив в ловушку этой близости, я уже готов ему уступить. Сказать все, что он хочет услышать. Измыслить такие лживые подробности, за которые он будет мне благодарен. Вот так я закреплю нашу с ним близость… Вот так положу конец бессмысленному пребыванию в этой мрачной пустой комнате.
– Ну так что? – спрашивает он таким хриплым голосом, как будто от моего долгого молчания у него запершило в горле.
Я поднимаю глаза и вижу хищный огонек в его зрачках: он подстерегает момент моей слабости.
– Что? Да ничего…
В последний миг, уже готовясь дать лживые показания, я удержался. Устоял на самом краю пропасти, едва не сорвавшись вниз.
На лице Терлетти – горькое разочарование.
А меня переполняет блаженное облегчение: своим отказом сотрудничать я взял над ним куда большую власть, чем если бы согласился.
Он выпрямляется. Я вижу, что он еще раздумывает. Потом как будто принимает решение, подходит к двери и говорит:
– Даю тебе еще несколько часов на размышление. И помни: кто ищет, тот всегда найдет.
Через какое-то время полицейские принесли мне еду и воду.
Слышу, как Терлетти, проходя по коридору, спрашивает у караульного:
– Он сэндвич съел?
– Да.
– Не протестовал?
– Нет.
– Не колебался?
– Нет.
– Твою мать…
И удалился.
Мне понадобилось несколько минут, чтобы понять причину его разочарования: сэндвич-то был с колбасой! Правоверный мусульманин отшвырнул бы его не раздумывая. А я – нет. Значит, я опроверг его гипотезу о своей принадлежности к экстремизму.
Меня отвели в камеру, а вернее, в каморку без окон, с оштукатуренными стенами и решетчатой дверью, провонявшую блевотиной и хлоркой.
Растянувшись на жесткой деревянной скамье, я воспользовался этой паузой, чтобы вздремнуть, хотя мой сон был полон всяких кошмаров.
Затем – даже не знаю, сколько времени спустя, потому что при аресте мои часы были конфискованы, – двое полицейских привели меня в ту же комнату для допросов.
На сей раз Терлетти сидит за столом, вид у него мрачный. Не глядя, он предлагает мне сесть и, с места в карьер, начинает задавать вопросы:
– Где ты встретился с Мохаммедом Бадави, младшим братом Хосина?
– В контейнере. Я искал что-нибудь съестное и обшаривал его.
– А что ему понадобилось в этом контейнере?
– Он думал найти там ноутбук своего брата.
– Где он, этот контейнер?
– Около старого завода крепежных изделий. Под автострадой. Недалеко от моего сквота.
– Это совпадает с показаниями Мохаммеда Бадави.
Я догадываюсь, что парнишка провел здесь такие же «веселые» часы, как я. И чисто по-человечески начинаю жалеть, что этот мальчик, совсем еще незрелый, прошел через такое испытание по вине тех, кто его окружал с детства.
– Но компьютер я обнаружил раньше, чем он, и припрятал. Решил оставить его себе.
– А почему ты сразу не сказал нам правду?
– Не хотел трубить на весь свет, что обитаю в заброшенных домах и ем то, что нахожу в помойных баках. У меня своя гордость.
– Твоя гордость сделала из тебя подозреваемого.
– Ах вот как! Значит, я уже не обвиняемый? Значит, все кончено?
Терлетти в замешательстве начинает кашлять. В его мощной грудной клетке этот кашель звучит гулко, словно эхо в пещере. Он давится им. Ишь как его разобрало, – видать, трудно признаваться в своей оплошности!
– Госпожа следователь отказалась дать санкцию на твой арест. Она считает, что у нас нет улик против тебя. Но это вовсе не исключает твоей виновности. Я с тебя, парень, глаз не спущу. Я в тебе еще не разобрался. Что бы ты ни делал, я буду тут как тут. А теперь пошел отсюда!
Я медленно встаю. Не могу оторвать взгляд от зеленой картонной папки, лежащей перед ним на столе. И, уже стоя на пороге, спрашиваю:
– В вашем досье указаны имена моих родителей?
Терлетти меняется в лице:
– Чего?
– Я до сих пор не знаю, кто мои биологические родители.
Терлетти упорно глядит вниз, на свои остроносые ботинки.
– А может быть, они пожелали остаться неизвестными.
– Может быть или…
– Наверняка!
Но его замешательство ясно доказывает, что в папке, которую он крепко прижал к столу, содержатся какие-то сведения.
– Прошу вас, скажите, есть ли там их имена?
– Нет их там!
И мы смотрим друг другу в глаза.
– А вы лжете куда больше моего, комиссар Терлетти, – говорю я.
И выхожу.
На улице уже темно. Дождя нет, но туман устлал мостовую влажной пленкой. И все кругом гнетет душу – и воздух, и тени, и свет фонарей, еле-еле мерцающий в этой сырой мгле, и приглушенный рокот автомобилей, что движутся вслепую сквозь плотное марево.
В моих венах тоже словно вода течет. Вся моя энергия бесследно улетучилась. Хочется есть. По спине пробегает дрожь. Я вышел из полицейского участка, шатаясь от слабости. Внезапно чей-то голос шепнул мне на ухо:
– Встретимся возле Почтового голубя.
Мимо меня, слегка задев на ходу, скользнула женщина, и за миг до того, как туман ее поглотил, я успел узнать следователя Пуатрено.
– У Почтового голубя? Когда?
– Тише!
Оказывается, я это выкрикнул.
– Ох, извините, мадам.
– Никто не должен знать о нашей встрече, – шепнул мне смутный силуэт. – До скорого, Огюстен.
Где-то рядом хлопнула дверца автомобиля, и он тронулся с места. Уж не ее ли это машина?
Иду к парку Королевы Астрид, опустив голову и сторонясь других прохожих. Вдруг они догадаются, что я побывал в тюряге.
Парк спит. Шагаю вдоль решетки, с сожалением вспоминая лето, когда хорошая погода позволяла мне ночевать на садовой скамье. Ну а сегодня вечером я только поплотнее запахиваю свой истрепанный плащ и располагаюсь под высокой каменной резной колонной с бронзовым голубем на верхушке.
Слышу цокот башмаков с металлическими набойками; из густого тумана выныривает следователь Пуатрено, подходит ко мне, и мы садимся в полутьме на каменный бортик.
– Обожаю это место! – восклицает она. – Ты заметил, что это единственный памятник, на котором нет имен?
– Э-э-э…
– Прекрасная идея – воздать почести голубям, которые сражались наравне с людьми, спасали человеческие жизни на море и в пустыне, доставляли приказы из армии в армию, пролетали иногда сквозь огонь пожаров или газы на полях, чтобы принести важные сообщения, а потом, полумертвые, возвращались в свои голубятни. Вот настоящие герои!
– Да, но их ведь дрессировали для этого, сами-то они не понимали, что делают.
– А кто вообще понимает, что́ он делает?! Кто знает, что́ он говорит, когда выражает свои мысли? И вообще, кто говорит нашими устами, когда мы говорим? Уж ты-то, видящий мертвых, которые наставляют живых, должен был бы это понимать.
Взглянув на меня, она легонько касается моей руки:
– Очень было тяжело – это пребывание в тюрьме?
– Терлетти меня ненавидит. Смотрит на меня как на преступника.
– Не худо бы ему на себя сначала посмотреть!
– Что вы имеете в виду?
– Ну уж я-то знаю, что говорю.
И она нервно барабанит пальцами по коленям.
Туман слегка редеет, и теперь нам виден в глубине парка, над крышами, лунный диск в размытом красноватом ореоле.
– А где же ваш верный Мешен?
– Мешен? Ах, этот бедняга…
И она разжимает левую руку; на ладони лежит пакетик леденцов.
– Ты, конечно, откажешься?
– Нет, охотно возьму, я умираю с голоду.
Она трясет перевернутый пакетик, но из него ничего не выпадает.
– Не повезло тебе, кончились. Очень жаль.
Я разочарованно глотаю голодную слюну.
– Огюстен, ты рассказал Терлетти о том, что видишь Невидимых?
– Нет.
– И не рассказывай никогда.
– Обещаю. Он и так держит меня за идиота. Не хватало еще, чтоб я ему это подтвердил.
– Терлетти представляет собой обыкновенное двуногое – двуногое-вульгарис, отлично интегрированное в наше общество и очень эффективное в сегодняшнем мире. Поскольку он проводит время, вынюхивая преступников, как охотничья собака, он стал экспертом по самым банальным правонарушениям, и это создало ему отличную репутацию в среде приземленных людей. Мало того, в нем даже есть какое-то обаяние. Ты согласен?
Мне комиссар до того противен, что хочется возразить, но тут я вспоминаю свои переживания в тот миг, когда он наклонился ко мне.
– Да… можно сказать и так.
– Мы, женщины, сразу чуем в Терлетти нечто от первобытного самца, и это будит в нас древние инстинкты, будоражит гормоны, пробирает до самого нутра. Даже не знаю, что именно нас привлекает – то ли его черная грива до бровей, то ли мускулистое тело и жар, исходящий от него, то ли взрывной, пылкий нрав и внутренняя энергия, о которой говорит обильная растительность на теле. Он кажется одновременно опасным и надежным – что-то среднее между волком, готовым растерзать, и псом, готовым защитить. Словом, весьма притягательная личность… Ну а что он для тебя как для мужчины?
– Э-э-э… Терлетти обладает внешностью, полностью соответствующей его характеру, то есть могучей и топорной. Его убеждения так же тверды, как его руки. Он мне кажется таким мужественным, каким я никогда не буду.
– Он тебе доказывал, что ты готовый кандидат в террористы?
– Именно так.
– Ну если в главном он и ошибся, то в деталях частично был прав. При всем, что ты пережил, а особенно чего не пережил, ты должен был бы возненавидеть общество.
– За что?
– За то, что оно с детства отшвырнуло тебя на обочину жизни.
– Почему я должен винить в этом общество? Оно-то как раз исправляло провинность моих родителей.
– Сегодня ты ищешь работу и не находишь ее; тебя эксплуатирует Пегар; ты ночуешь на улице и питаешься объедками. Все это могло бы привести тебя к отчаянию, к упрощенному решению проблем, к поиску козлов отпущения, чтобы свалить на них свои грехи, к экстремизму и жестокости. Тем не менее ты продолжаешь вести себя как порядочный человек.
– Благодарю.
– Ты представляешь собой легкую добычу для радикалов, но они не имеют над тобой власти. Вот что Терлетти упустил из виду. Он мыслит стандартными категориями – как в социальной жизни, так и в психологии и в политике; он руководствуется только обстоятельствами. Исследует вопрос «как?», путая его с вопросом «почему?». Так вот, главный-то из них второй – «почему?». Почему ты избежал экстремизма, ненависти, злобы? Почему?
Она смотрит на меня и сама же отвечает:
– Потому что Бог оставил тебя в покое.
Я вздрагиваю. А она продолжает:
– Блаженный Августин! Бог даровал тебе покой!
И снова трясет своим пакетиком, забыв, что он пуст.
– Ах ты черт!
Смирившись с этой неудачей, она указывает мне на город вокруг нас:
– Я считаю, что люди делятся на две категории. Те, кого Бог оставляет в покое. И те, кого Бог неотступно преследует. Ты попал в первую группу. Тем лучше! Тебе подфартило.
– А это зависит от меня или от Него?
– Не поняла?
– Среди людей я никого не интересую. Вы считаете, что точно так же я не интересую Бога?
– Он тебя избегает.
– И опять-таки, это Его воля или моя?
– Его, конечно! Ты не несешь за это никакой ответственности. Вера идет не от людей, а от Бога. Он один решает, даровать ее или отнимать.
– А почему Он не распределил ее поровну между всеми?
– Я не понимаю твоего вопроса. С какой стати Он должен распределять ее поровну?
– Это было бы более справедливо.
– Но Бог отнюдь не справедлив.
– И все мы были бы равны.
– Вот этого Он уж точно не потерпел бы! Он проводит время, выбирая, выделяя, отмечая самых достойных.
– Разве Он не дарует веру всем, кто ее заслужил?
– Ни в коем случае! Самые лучшие из смертных – наиболее щедрые, наиболее храбрые и прозорливые, наиболее прославленные своими добрыми деяниями – могут никогда не удостоиться истинной веры. Я встречала множество замечательных людей, которые жили, не зная Бога. Даже представители духовенства в большинстве своем никогда не ощущали Его присутствия. Взять хотя бы мать Терезу, которая посвятила свою жизнь прокаженным в Калькутте…
– Неужели она не верила в Бога?
– Хотела верить, да Бог оставался для нее невидимым и неслышимым. Так она никогда и не удостоилась встречи с Ним.
– Но разве стремление верить не означает уже верить?
– Стремление верить свидетельствует в равной степени о желании и об отказе от желаний, о жажде успеха и о поражении. Стремление верить походит на отчаяние. Люди стремятся верить и, разочаровавшись, становятся атеистами. Я еще раз повторяю: вера идет от Бога, не от человека.
– Значит, Бог несправедлив.
– Священные тексты ни о чем другом и не говорят.
– И жесток!
– А это написано черным по белому в некоторых строфах Библии и в некоторых сурах Корана.
– А еще Бог – скупец.
– Ну, скажем так: Он расходует себя экономно. Он ведь хорошо изучил людей, поскольку сам же их и создал. И знает, что они в большинстве своем не размышляют, а пассивно плывут по течению. А коли не размышляют, значит пережевывают чужие мысли. Стадом руководит стадный инстинкт. Человеческое стадо идет вперед, довольствуясь своей жвачкой. Так зачем же Богу заниматься этими скудоумными? Он обращается только к меньшинству – к их пастырям.
Она смеется.
– А что касается тех представителей меньшинства, кто мыслит рационально, Бог тоже оставляет их в покое, ибо к ним Ему не подступиться.
Я пристально смотрю на нее. Она рассуждает так же легко и непринужденно, как профессиональный жонглер манипулирует своими шариками.
– Мадам Пуатрено, а вы верите в Бога?
– Нет, не верю. Но убеждена, что Он существует.
– Разве это не значит верить?
– Нет, это значит – бояться.
С этими словами она кладет руку мне на колено. И хотя этот жест вроде бы призван меня успокоить, я чувствую, как испуганно подрагивают ее пальцы.
– Некоторые люди думают, что красота, ум и доброта, которые они ощущают в мире, ведут их к Богу. А я считаю, что это путь к Злу. – И она вцепляется в мое колено. – Когда люди отказываются верить в худшее, Бог тут же напоминает о себе. Резня, войны, геноцид, холокост, казни, взрывы, инквизиция, терроризм и экстремизм – вот доказательство существования Бога на Земле.
И она вплотную приближает ко мне свое омраченное лицо:
– Ну, так как оно идет, твое расследование?
