9
Ночь залила помещения мраком. В этой мутной тьме я уже не узнаю ни столов, ни шкафов, ни кресел; все они выросли до угрожающих размеров. И только глазок камеры наблюдения по-прежнему мигает слабым голубоватым светом, стоит мне зевнуть или потянуться.
Я веду себя в редакции как опытный сквоттер – погасил все лампы и уменьшил яркость экрана, утомляющего мои воспаленные глаза.
Снаружи башенные часы глухо отбивают десять ударов; вслед за ними, с легким опозданием, раздается звон на колокольне Нотр-Дам-де-Рампар. Следователь Пуатрено и ее верный Мешен давно ушли.
Сидя перед ноутбуком, я смакую пахлаву и макрут – подношение Умм Кульсум, – облизывая после каждого куска липкие пальцы. Меня охватывает теплая, расслабляющая усталость; обжорство угрожает головной болью, но насытившееся тело все равно блаженствует.
Однако чем больше я набиваю желудок, тем упорнее разум требует своей пищи. Придя в смятение от пылких речей Пуатрено, я вновь пересмотрел содержимое ноутбука, и оно подтвердило ее подозрения. Повсюду говорит Бог. Повсюду Бог угрожает или вознаграждает. Повсюду Бог приказывает вершить самое худшее. Все, что казалось мне прежде чистой риторикой, фигурой речи, теперь выглядит до ужаса реальным. Террористы, которых я считал душевнобольными, на экране выглядят героическими воинами; портретная галерея шахидов напоминает пантеон святых.
Брезгливо отворачиваюсь от экрана и массирую шею: от долгого сидения перед ноутбуком у меня свело мускулы, щиплет веки. И воздуха не хватает.
Подчиняться… какая же в этом духовность? И почему вера требует от людей беспрекословного подчинения?
Разве не стоит хоть иногда воспротивиться приказу? Разве человек не должен отвергнуть Бога, толкающего его на преступление? Если Бог ведет себя не так, как Ему подобает, давайте укажем Ему на это и отвернемся от Него! Вот так мне хочется теперь думать… Но мой внутренний мир пришел в полное расстройство. Этой ночью в мою жизнь ворвался новый персонаж – Бог. Я не призывал Его, я Его не чтил. Его имя принадлежало к набору терминов, не имеющих никакого отношения к любой реальности; феи, черные дыры, ад, рай, чистилище – все это были отвлеченные и вполне безобидные слова. Какая ужасная ошибка! После моей беседы с Пуатрено Он возник передо мной с мечом в руке, с угрозой на устах, с яростью во взгляде, обуянный ненасытной злобой и жаждой победы или мщения.
Увы, все теперь изменилось. Он наводит на меня страх. Приводит в оцепенение. Подавляет своим неистовством, а не своей мудростью. Я задыхаюсь под Его гнетом.
Теперь мне до ужаса ясно, что Он процветал и царил всегда, всегда! И при этом действовал не тайком, а в открытую: в городах, под крышей церквей, храмов, синагог или мечетей; в именах, в поступках, во фразах, в убеждениях, в доктринах. Он управлял всем и вся, безразличный к моему ослеплению или глухоте. Он был уверен в себе.
Это открытие буквально раздавило меня, вышвырнуло из моего привычного мира и повергло в ужас. Теперь я сожалею о Боге моего атеизма, о том Боге, в которого я не верил, – добром Боженьке, щедром, ласковом, воплощении всего лучшего в человеке. Этот, теперешний Бог, с которым меня столкнули жуткие факты реальной действительности, несправедлив, пристрастен, агрессивен. Что́ я приобрел, познакомившись с Ним? Ничего. Ровно ничего – если не считать тоски, беспомощности, испуга, унижения, разве что они-то и знаменуют собой прогресс.
Нет, не ожидал я встретить такого Бога.
В идеальном мире Бог должен был выглядеть благосклонным; в нашем – Он оказался страшным. В идеальном мире я бы Его почитал, в нашем – я Его боюсь.
Удастся ли держать Его на расстоянии? Держаться от Него на расстоянии? Но кто это решает? Разве у меня есть такая власть?
Закрываю ноутбук и прячу его в отвисший карман плаща.
Меня нигде не ждут, моему сквоту далеко до комфортного помещения редакции, но я все-таки ухожу. Пегар не должен застать меня здесь завтра утром.
Выйдя на улицу, я с удивлением констатирую, что жизнь идет своим чередом, как ни в чем не бывало. Трое мальчишек весело переругиваются. Тучная дама наблюдает, как писает ее пудель. Мужчина лет тридцати, в полупальто и шелковом кашне, торопливо идет куда-то, разговаривая на ходу по телефону – наверно, с той, к которой спешит на свидание. Счастливцы! Им невдомек, что Бог подзуживает людей, толкает их на резню.
Ноги сами ведут меня к площади Карла Второго. У обочины шоссе притормаживает и едет рядом со мной патрульная машина; полицейские бдительно оглядывают меня из окна.
Я холодею от страха и молю Бога, чтобы они не остановились и не обыскали меня. К счастью, машина набирает скорость и едет инспектировать дальше – я их не заинтересовал. На сей раз серенькая внешность сыграла мне на руку.
Но эта минутная паника наводит меня на мысль, что ноутбук представляет опасность. Если бы сыщики обнаружили его в моем кармане и включили, меня, конечно, сочли бы сообщником Хосина Бадави. Поэтому, завидев мусорку, я решаю избавиться от него.
Нет, нельзя! Это улика…
И я прохожу мимо. Обнаружив ноутбук, полицейские эксперты тут же найдут на клавиатуре следы моей ДНК и отпечатки пальцев. И даже притом, что я не фигурирую ни в одном криминальном досье, меня мгновенно вычислят.
Иду к площади по бульвару Одан.
У здания банка сидит бомж: устроился на тюфяке из пенопласта, среди тряпья, и читает при свете налобного фонарика журналы комиксов «Писку» и «Микки Парад»; вид у него сосредоточенный и неприступный, брови сурово насуплены: мол, не смейте меня отвлекать, – можно подумать, что у него в руках Пруст или Кант.
В двух шагах от площади меня останавливает женщина:
– Подайте, ради Христа, мне и моему ребенку!
Я вижу перед собой нищую оборванку, которая прижимает к груди целлулоидного голыша. Заметив, что я рассматриваю этот аксессуар, она начинает укачивать его, пытаясь ввести меня в заблуждение.
– Нам нечего есть!
И с бесстыдной улыбкой тетешкает голую куклу, изображая заботливую, встревоженную мать. Она прекрасно знает, что ее фокусы никого не обманут, но продолжает ломать комедию:
– Подайте хоть сколько-нибудь моему ребенку и мне!
– Увы! – отвечаю я, демонстрируя ей пустые ладони.
Нищенка пожимает плечами. Она мне верит: мои драные кроссовки, бесформенный плащ и худоба не ускользнули от ее взгляда.
– Хочешь со мной переспать?
Вопрос прозвучал деловито, без всякого намека на сексуальный призыв, и так спокойно, как спрашивают: «Хочешь, я поднесу твою сумку?»
– Нет уж, спасибо.
– Я тебе не нравлюсь?
В этом вопросе тоже нет ничего женственного, зато я чувствую в нем агрессивную нотку.
– Извини, меня ждут…
– Ах, его ждут! – подхватывает она с издевательским почтением. – Ну что ж, мой принц…
Она склоняется передо мной в насмешливом поклоне и тут же, завидев на другой стороне улицы прохожего, бросается к нему:
– Месье, месье, нам с ребенком нечего есть!..
А я иду дальше.
Что, если просто отдать ноутбук Момо? Ведь Хосин Бадави наверняка предназначал его брату, потому и оставил в контейнере, помня, как они прятали в нем все ценное. Вот самое верное решение! Значит, либо я засуну его туда, в кучу мусора, либо – что еще лучше – разыщу Момо и передам ноутбук из рук в руки.
Выхожу на площадь Карла Второго.
Изуродованные стены и разбитые витрины затянуты строительной сеткой. На церковной паперти лежат увядшие букеты, записки с соболезнованиями горожан. И всюду, куда ни глянь, – на мостовой, на ступенях, на подоконниках – горят свечи; их слабенькие золотистые огоньки создают теплую, уютную атмосферу детского праздника, рождественского бдения. Люди, парочками или группами, подходят к ним согреть душу. Они не разговаривают, просто стоят, склонив головы; кто-то молится, кто-то просто задумался, они пришли почтить память погибших, и это волнующее безмолвное единение – их ответ варварскому убийству.
Это скорбное сочувствие передается и мне. Впервые я отчетливо сознаю, что здесь лишились жизни ни в чем не повинные люди. И никак не могу понять причину холодной, звериной, непостижимой злобы, ворвавшейся в жизнь нашего мирного городка.
Слева, перед ратушей, замечаю еще одну группу людей, в которой мне чудится что-то знакомое. Видимо, это семья во главе с патриархом в трауре, которого поддерживают под руки дети; он плачет, и вдруг я его узнаю – это месье Версини, тот самый старик, что наведывался ко мне в палату, чью жену хоронили в день взрыва. Он изменился; сейчас на его лице уже не написан мучительный вопрос – теперь он все понял, он убит горем.
Потрясенный этим зрелищем, я сворачиваю за угол – не хватало еще, чтобы он меня заметил! – и торопливо иду прочь. Сердце бьется неровными толчками.
Нет, Момо не получит ноутбук! Почему я должен уважать волю Хосина Бадави, этого палача, врага рода человеческого?! Вдобавок компьютер содержит массу вредной информации, способной сбить с толку еще незрелого подростка. Ведь этот парнишка, после преступления своего брата, возбужден и озлоблен; не исключено, что он тоже замкнется в себе, начнет строить планы мести и придет к терроризму. К тому же есть ли гарантия, что у Момо не осталось пароля к почте брата?
Значит, единственное разумное решение напрашивается само собой – нужно отдать ноутбук полицейским. Глупо хранить его у себя, после того как я ознакомился с его содержимым. Жаль, конечно, что не будет у меня компьютера, но так оно безопаснее…
– Комиссар Терлетти скоро будет. А вы не хотите поговорить с кем-нибудь другим?
Женщина-полицейский в своей застекленной будке, выдающая пропуска, задает мне этот вопрос уже в четвертый раз с утра. А я, сидя на скамье, каждый раз отвечаю ей одно и то же:
– Нет, только с ним, и ни с кем другим. Он меня знает. Я пострадал при взрыве. Мы уже с ним беседовали.
Держа руку в кармане, поглаживаю ноутбук, это придает мне храбрости. Я хочу завоевать доверие Терлетти. Этот мрачный итальянец прямо-таки завораживает меня, я боюсь проявить слабость, оказавшись перед ним. Могучий, решительный, грубый мужлан соединяет в себе черты отца, которого мне так недостает, и самца, которым я никогда не стану.
Накануне вечером, приняв окончательное решение, я скрупулезно выполнил все, что запланировал: явился в «Фоли-Кебаб», где меня кормил Момо, надменно, подражая его наглости, кивнул великану с вишневыми губками и бросил на ходу:
– Я в туалет, потом закажу.
Запершись в кабине, я убедился, что между потолком и сливным бачком есть достаточно места для тайника, расковырял штукатурку углом ноутбука, оставил обломки на крышке бачка, а сам ноутбук спрятал в карман и вышел.
Пройдя мимо великана в фартуке, я взялся за дверную ручку и, перед тем как выйти на улицу, небрежно бросил ему:
– Я передумал!
И поспешил смыться. Я понимал, что хозяин вряд ли погонится за мной из-за того, что я его надул, но все-таки мне было не по себе – так поступать негоже.
– О, вот и комиссар Терлетти!
И полицейская дама, объявившая мне о приходе начальства, вскакивает, кокетливо поправляя прическу.
Терлетти входит мрачный как туча, насупившись еще сильнее, чем вчера, и в приемной сразу начинает пахнуть табаком и скандалом.
– Комиссар, этот молодой человек дожидается вас уже несколько часов.
Терлетти, даже не глянув в ее сторону, нехотя косится на меня.
– А, это ты…
Чувствуется, что его переполняет раздражение.
– Чего тебе?
– У меня для вас важное сообщение.
– Это у тебя-то? Да кто ты такой, чтоб тебе верить?
– Я, может, и никто. Зато вещь, которую я принес…
И я извлекаю из кармана ноутбук.
Терлетти даже глазом не моргнул.
Я жду. Я знаю, что он только разыгрывает невозмутимость. Знаю, что он изображает равнодушие. Знаю, что хочет показать мне, кто здесь главный. И я жду.
Наконец он цедит сквозь зубы, злобно скривившись:
– Ну и что это?
– Ноутбук Хосина Бадави.
Вот тут-то его черные глаза и сверкнули, в них зажегся охотничий азарт.
– Пошли!
Он толчком распахивает двери тамбура и решительным шагом проходит вперед, не заботясь о том, что я семеню следом, и отлетевшие створки едва не разбивают мне лицо.
Мы входим в его кабинет, и он плотно прикрывает дверь. Здесь тоже все насквозь пропахло табаком. Стены усеяны кнопками, на которых нет ни одного листка, так что они похожи на россыпь прыщей.
– Сядь!
Он подходит ко мне вплотную и пронизывает жестким взглядом.
– Ну, говори, только не ври, это в твоих же интересах. Чем ты мне докажешь, что это ноутбук Хосина Бадави?
Я включаю ноутбук, на экране возникает звездное небо, кликаю на папку «Фото» и нахожу снимок с надписью «Момо и я».
– Твою мать! – восклицает Терлетти.
Он ликует на свой манер – все больше мрачнея и все меньше говоря. Насупившись, он ходит вокруг меня, растирая синеватые заросшие щеки так свирепо, что щетина потрескивает под его пальцами.
– Где ты его нашел?
Отвечаю заготовленной речью: ноутбук был спрятан в туалете закусочной, куда я зашел купить сэндвич… постойте-ка, это ведь та самая забегаловка, где мы с вами встретились в воскресенье! И я уточняю место и время. Потом признаюсь, что обследовал содержимое, так как хотел оставить ноутбук себе.
Это добавление делает мой рассказ особенно убедительным. Терлетти грозно спрашивает:
– Ах так! Значит, ты, поганец, хотел его присвоить?
– Да. Но потом, когда я понял, кому он принадлежит…
– Конечно, конечно. Ладно, эти воровские замашки я тебе, так и быть, прощаю.
И он энергично хватается за телефон:
– Ребята, у меня тут на столе компьютер Хосина Бадави… Да, именно он… Здесь. Его принес свидетель… Ладно, я к нему не притронусь.
И он с довольной миной вешает трубку.
– Парни из экспертного отдела сейчас перезвонят.
Телефон звонит, и он с недовольным видом поднимает трубку.
– Алло? Здравствуйте, госпожа следователь.
Он улыбается. И я тоже – представив мадам Пуатрено на другом конце провода.
– Вы звоните очень кстати, госпожа следователь, я только что обнаружил… Когда? Сегодня утром? Прямо сейчас? К вам в кабинет? Хорошо, до скорого, госпожа следователь.
Он задумчиво массирует локоть, и по его недовольному виду я догадываюсь, что ему не очень-то приятно подчиняться бабе. Он осматривает ноутбук, не прикасаясь к нему.
– Ты почту открывал?
– Нет, я не смог в нее войти.
– Ничего, наши криминалисты смогут. У нас теперь такие асы работают – настоящие гении.
И он протягивает мне руку.
Я с гордостью пожимаю ее, взволнованный его неожиданным благоволением.
– Спасибо тебе, Огюстен. Пройди в соседнюю комнату, пусть Мартине запротоколирует твои показания. А я иду в кабинет следователя.
Осчастливленный его благодарностью, я забываюсь, и у меня невольно вырывается:
– В тот самый, что пропах кошачьей мочой?
Он несколько секунд печально смотрит мне в глаза, отдергивает руку, отступает на шаг, вспоминает, что всегда держал меня за дебила, и тяжко вздыхает.
Выходя в коридор, он бормочет, не оборачиваясь:
– Счастливо!
И захлопывает дверь.
Ну вот… Я, как всегда, хотел поразить аудиторию, а в результате только закрепил в ее сознании свой имидж никчемного дурака. Реакция Терлетти – квинтэссенция того единственного чувства, которое моя особа вызывает у окружающих: полное равнодушие, временами окрашенное презрением.
Утром, когда я прихожу в редакцию «Завтра», там дрожат стены: Пегар устроил один из своих гомерических разносов, которых так страшится персонал, ибо они всегда выливаются в оскорбления, выволочки, а в худшем случае – и в немедленное увольнение.
Скудная шевелюра Пегара встала дыбом, лицо налилось кровью, он яростно орет на сотрудников: тираж газеты опустился до прежнего уровня, тогда как господин директор уже принял выросшие продажи за новую норму. Мало того, поскольку средства массовой информации отзывают свои бригады, присланные в Шарлеруа по случаю теракта, он предвидит, что в результате этого отлива «Завтра» снова впадет в свою провинциальную ко́му. И он неистовствует, бушует, жестикулирует, надрывается, задыхается, возмущается, подозревает, обличает и брызжет слюной, воображая, что его гнев изменит дело к лучшему.
Недавний скачок продаж, который Пегар отрицал в разговоре со мной, он теперь приписывает себе, утверждая, что это только его личная заслуга; он уже забыл, что именно я практически надиктовал ему статьи: одну про папашу Бадави, вторую – о врачах-паникерах, испуганных масштабами теракта.
– Вот уже тридцать лет я нянчусь с этой газетой, – голосит он, воздевая к потолку свои жирные руки, – вдыхаю в нее жизнь, даю вам средства к существованию, а вы – чем вы мне платите? Ничем! Ни одной конструктивной мысли! Ни одного дельного предложения! Никакого стремления к будущему! Вы цепляетесь за прошлое, вы мертвецы!
При слове «мертвецы» на пороге возникает семилетняя девочка со светлыми косичками. Прислонившись к косяку, она оглядывает нас. Никто, кроме меня, ее не замечает. Поздоровавшись со мной кивком, она оценивает ситуацию и с удовольствием слушает своего бушующего папашу, презрительно игнорируя испуганно застывших сотрудников.
– Ну, что вы молчите? Вы годны только на то, чтобы заниматься рутиной? Если так будет продолжаться, я уж позабочусь, чтоб вместо нашей рутины вы стояли в очереди на бирже труда!
Я поднимаю руку.
Пегар тычет в меня пальцем – вот удобный предлог, чтобы добавить к прежним оскорблениям новое:
– Смотрите, кто у нас просит слова – простой стажер! Вам не стыдно, господа? Мало того, стажер, только что вышедший из больницы! Чудом избежавший смерти! Вот уж кто живой человек, не в пример вам, шайка зомби!
Девочка ободряюще подмигивает мне. Но Пегар еще не кончил:
– Некоторые из вас получают здесь зарплату по десять, а то и по пятнадцать лет, а он, стажер, гнущий спину за жалкие – вы слышите меня? – жалкие гроши, из кожи вон лезет, пытаясь спасти нашу газету. Итак, что вы хотите нам предложить, Огюстен, дорогой?
– Месье Пегар, я бы предложил опубликовать большие интервью с самыми видными представителями наших местных властей. Но только с теми, кто пользуется известностью за пределами Шарлеруа, даже за пределами Валлонии, а то и всей Бельгии. С броскими заголовками на первой полосе. Нужно расширить международную рубрику нашей газеты.
Пегар взирает на меня сияющими глазами:
– Браво, милый мой Огюстен! Именно так, и только так! Ты попал в самую точку!
Девочка одаряет меня радостной улыбкой. Коллеги сидят, понурившись. В отличие от Пегара, они не забыли, что этот же проект я изложил ему еще несколько дней назад и заслужил в награду приказ «На улицу!», что и заставило меня в результате рисковать жизнью на площади Карла Второго.
– За работу! Быстро!
И Пегар удаляется; вместе с ним, подпрыгивая и напевая какую-то считалочку, уходит и девчушка в платьице из шотландки.
А мы устраиваем импровизированное собрание, чтобы распределить роли. Поскольку я твердо решил не провоцировать своих коллег, вызывая их отвращение, я смирно сижу и не высовываюсь – пускай самоутверждаются. Каждый из них называет деятелей, к которым можно обратиться: лауреат Нобелевки по химии, врач-новатор, премьер-министр, самые цитируемые ученые, певец Строма, председатель Еврокомиссии, генеральный секретарь НАТО, самый богатый человек в Бельгии. Список непрерывно удлиняется, и это всех радует.
До поры до времени я скромно молчал, но, дождавшись паузы, вношу предложение, которое долго лелеял втайне от всех:
– А Эрик-Эмманюэль Шмитт?
– Кто-о-о?
– Говорят, он больше других писателей увлекается метафизикой и вопросами религии. И у него есть страсть – разгадывать людей, даже тех, кто ему не нравится или внушает отвращение.
– Верно! Он еще разродился шикарным романом о Гитлере.
– И мне бы хотелось взять у него интервью.
Коллеги изумленно переглядываются. Один из них с сомнением говорит:
– Это слишком крупная рыба, Огюстен.
– Я прочел все его книги. Все сорок романов.
Они дружно поворачиваются к журналисту, ведущему у нас литературную рубрику: в обычное время именно ему надлежало бы заняться таким интервью.
– Он пишет так много и так быстро, что я за ним уже не поспеваю, – говорит тот и усталым жестом дает понять, что капитулирует. Тогда они обращаются к специалисту по политическим дебатам.
– Нет-нет, даже не надейтесь, я его терпеть не могу! – отрезает тот.
И главред с тяжким вздохом выносит решение:
– Ладно, Огюстен, попытай счастья. Свяжись с его издателем.
В течение последующего часа я получаю целую серию грубых отказов. В парижском издательстве меня категорически не хотят связывать с пресс-секретарем. Но я так упорно стою на своем, что эта дама в конце концов отвечает на мой звонок:
– Его реакция на взрыв в Шарлеруа? Ах, какое совпадение! Он только что написал по этому поводу четыре страницы для «Нью-Йорк таймс». Прочтите их завтра утром. Надеюсь, у вас в Шарлеруа продается «Нью-Йорк таймс»?
И она кладет трубку. Через сотрудников мне удается разузнать телефоны некоторых знакомых Шмитта. Но те отказываются назвать мне его номер. «Для кого? Для ежедневной газеты „Завтра“? Выходит в Шарлеруа?» Самые милосердные из них дают мне совет: если я хочу осуществить свою гениальную идею, лучше бы мне для начала уйти из газеты.
Но мне их мнение безразлично, я твердо намерен встретиться с писателем. Только через него – я в этом уверен – мне удастся ответить на вопросы следователя Пуатрено. Только с его помощью я смогу завершить свое расследование о Боге.
Кое-какие обмолвки подтверждают слух, который был известен мне и раньше: у Шмитта есть дом в Германти, недалеко от Шарлеруа.
Навожу справки и узнаю, что в деревне Германти проживает меньше ста душ, так что найти искомый дом будет нетрудно.
И я бегу к Пегару.
– Месье, для моего интервью мне нужна ваша помощь.
Он разминает сигару и обрезает кончик никелированной гильотинкой.
– Ну-с?
Он решил, что сегодня меня стоит любить. И теперь изображает доброго хозяина перед лицом образцового служащего.
– Я хотел бы взять интервью у Эрика-Эмманюэля Шмитта.
– Это еще кто?
Я так и думал, что он задаст этот вопрос. Все мы подозреваем, что он избегает редакционных летучек, потому что стоит упомянуть в его присутствии о какой-нибудь знаменитости, как он спрашивает: «Это еще кто?»
– Ну как же – Эрик-Эмманюэль Шмитт! Писатель, которого переводят на все языки, изучают в школах.
– Ах, ты об этом Эрике-Эмманюэле Шмитте? Что ж ты так невнятно произносишь, мой милый? Займись своей артикуляцией!
Девочка, присевшая на корточки на ковре, хлопает ладошками по ушам, объясняя мне этим жестом, что ее папаша не всегда улавливает звуки. А он попыхивает своей сигарой, довольный тем, как легко она раскурилась.
– Ну так что?
– Я хотел поблагодарить вас, месье Пегар, – вы тактично завуалировали тот факт, что мне здесь не платят. Если бы вы это обнародовали, я потерял бы уважение своих коллег. Так что спасибо вам.
Он смущенно откашливается и бормочет:
– Гхм… не за что… Я все-таки умею руководить своей командой.
– Но сейчас мне нужно немного денег, чтобы съездить в Германти, где проживает наш автор. Только не чеки на такси, я поеду на автобусе.
Пегар угодил в ловушку, отступать ему некуда.
– Сколько?
– О, всего пять евро.
Он вынимает бумажник и широким жестом бросает на стол купюру, воскликнув с королевской щедростью:
– Держи, мой мальчик, вот тебе целых десять!
Красно-желтый автобус доставляет меня в центр Германти.
Валлонская деревушка разлеглась вокруг зеленого поля с общественными зданиями по краям – церковью, школой, залом для праздничных сборищ, бистро и бакалеей. Иду наугад по прилегающим улочкам. Наряду с маленькими домиками вижу несколько солидных строений, в одном из них вполне может обитать наш писатель, но в каком именно? Продолжая изыскания, обнаруживаю два за́мка: один, с крепостными стенами, стоит в историческом центре; второй, на краю деревни, окружен фигурной кованой решеткой, за которой тянется дубовая аллея. Но на почтовых ящиках ни там ни тут никаких имен.
Расспрашиваю местных жителей. На мой вопрос, не здесь ли живет писатель Эрик-Эмманюэль Шмитт, они скупо отвечают: «Может быть», «Не знаю», «Вот как?» – и отходят, явно не желая меня информировать. Эта бельгийская деревня соблюдает закон омерты не хуже сицилийской, оберегающей свою мафию.
Я уже собираюсь звонить в двери частных домов, предполагаемых жилищ писателя, как вдруг вижу человека, идущего через главную улицу в сторону леса. Высокий, дюжий мужчина выгуливает трех собак, вернее, это собаки выгуливают своего хозяина, так властно они натягивают поводки, таща его за собой.
Я боюсь, что издали мне его не разглядеть, и незаметно иду за ним следом.
Выйдя за околицу, человек приседает на корточки и, расстегнув поводки, отпускает псов на свободу. Они благодарно лижут ему руки, потом встряхиваются и, насторожив уши, смотрят по сторонам.
Похоже, это он. Из газет и телепередач я узнал, что он обожает собак и даже книги свои сочиняет во время многочасовых прогулок с ними.
Дорога, по которой я шел за ними, внезапно расширяется и впадает в светлую, открытую равнину. Небосвод и земля, распахнувшись, слились в один гигантский, безграничный простор, не разделенный никаким горизонтом.
Я не решаюсь подойти ближе. Человек то и дело нагибается, подбирает и швыряет собакам ветки, которые они приносят хозяину, вырывая друг у друга из пасти. Они носятся взад-вперед, роют землю, принюхиваются, готовясь поднять лай из-за любого шороха, запаха, намека на чье-то присутствие; псы то мчатся куда-то со всех ног, распушив хвосты, то замирают на месте, вслушиваясь, то бегут мелкой трусцой, не глядя по сторонам, – чуткие, настороженные, гибкие, беззаботные и хищные, грациозные и необузданные существа.
Человек сворачивает на тропинку, которая петляет по склону холма; разглядев ее, я понимаю, что нужно пойти по другой дороге, обогнать его и как бы случайно встретиться лицом к лицу.
И вот мы уже идем навстречу друг другу; нас разделяют какие-нибудь полсотни метров, и теперь я уверенно опознаю его. Судорожно подыскиваю нужные слова для обращения, не нахожу и начинаю паниковать. А он, напротив, излучает олимпийское спокойствие, даже команды своим псам отдает либо взглядом, либо шепотом, но уж никак не криком. Осталось пройти всего метров десять, и нам придется поздороваться, но у него вдруг звонит мобильник. Он вынимает его и начинает с кем-то оживленно говорить.
Тем временем собаки обнюхивают меня, дают себя погладить и разбегаются, чтобы обследовать заросшие травой рытвины на обочинах.
Поравнявшись со мной, Шмитт на ходу улыбается и кивает, не прерывая своей телефонной беседы.
Облом! Провалилась моя встреча! Мне, как всегда, не повезло. Что теперь делать? Догнать его? На секунду у меня возникает такое намерение, но, увидев, как он прикипел к трубке, как увлеченно разговаривает, сопровождая слова неловкой жестикуляцией, я понимаю, что, если сейчас помешаю ему, он меня просто-напросто пошлет подальше. И я уныло бреду прочь.
Честно говоря, мне даже непонятно, куда идти. Тропинки скрещиваются и расходятся, то выбегая в поле, то углубляясь в лесную чащу. Мои кроссовки тонут в жидкой грязи и промокли насквозь, да и сам я порядком замерз.
Проблуждав какое-то время, я все-таки обнаруживаю более или менее прямую просеку, выбираюсь из леса и на повороте дороги сталкиваюсь лицом к лицу со Шмиттом.
Стою и не верю своим глазам. Собаки весело скачут вокруг него, а он что-то мурлычет на ходу. Увидев меня, он замолкает и кивком дает понять, что помнит нашу встречу. Я, не раздумывая, восклицаю:
– Ну вот, теперь вы убедились, что земля круглая?
Он отвечает смешком – мое остроумие явно пришлось ему по душе.
А я спешу продолжить, понимая, что такой случай упустить нельзя:
– Я обожаю ваши книги, месье Шмитт.
Смех замолкает. Может, ему хочется сохранять инкогнито, выходя на прогулку? Может, ему не нравится, когда его узнают? Он пристально смотрит на меня, мысленно сопоставляя эти два имиджа – любителя его творчества и гуляющего шутника. И наконец смягчается:
– Значит, вы обожаете мои книги? Ну ладно, не буду вас разочаровывать. Это доказывает, что у вас хороший вкус.
– Я всеми ими просто упивался!
– Всеми? – недоверчиво повторяет он. – Ну это уж вы преувеличили. Я и сам не помню, сколько я их написал.
– Сорок.
– Сорок… да неужели? – вздыхает он, состроив растерянную мину.
Это он изображает рассеянного скромника.
– Месье Шмитт, окажите мне любезность. Теперь, когда вы знаете, что земля круглая, я хотел бы вам напомнить, что она круглая не всегда и не для всех.
Он опять смеется. Его решительно все веселит, этого человека. О чем же говорит его смех – служит ли он ему защитой или отражает его врожденный оптимизм?
Собаки улеглись у его ног, скрестив передние лапы, и терпеливо ждут; на их мордах написана вежливая скука.
– Моя газета собирает мнения видных деятелей…
Лицо Шмитта темнеет. Слово «газета» его насторожило.
– Какая газета?
Отвечаю дрожащим голосом:
– «Завтра», газета, выходящая в Шарлеруа.
Он мрачно бросает:
– Не знаю такой.
– Да нет же, конечно, знаете. Вы ее видите на прилавках продуктовых магазинов, в аптеках, на заправках, в найт-шопах; ее название обведено зеленой рамкой, а пишет она о всяких преступлениях или скандалах из жизни наших звезд.
– Ах да… верно… Так неужели у вас есть и культурная рубрика?
– Вот за нее-то я и бьюсь, месье Шмитт. Мне хочется заинтересовать наших читателей самым главным, чтобы они искали в газете статьи такого великого писателя, как вы, узнавали ваше мнение о культуре, а не смаковали бы сплетни о пьянках какой-нибудь мисс Метео, о разводе знаменитого футболиста или о всяких идиотах, участвующих в телевизионных реалити-шоу. Помогите же мне сражаться за культуру и интеллект, месье Шмитт! Иногда я чувствую себя таким одиноким в этой борьбе!
Он наклоняется и гладит своих златоглазых собак, которые ждут не дождутся окончания нашего разговора. Прикосновение к их мягкой шерсти явно меняет его настроение к лучшему.
– Вот хитрец! Ну что ж, перед такими убедительными аргументами я сдаюсь. Запишите телефон моей секретарши Жизель Жемайель, она организовывает все мои встречи. И вообще, это моя правая, да и левая рука. Я предупрежу ее, что вы будете звонить, и она назначит вам время.
Шмитт удаляется, а я гляжу ему вслед. Его собаки и он сам идут такой плавной и слаженной поступью, словно представляют собой единый организм. И то, что их связывает, выглядит куда более надежным, чем слова или взгляд; это похоже на невидимую нить, способную помешать молодому самцу умчаться слишком далеко, а самке – задержаться дольше, чем нужно, возле дохлой лесной мыши. Эта упряжка – человек и животные – уходит вдаль, мирная, дружная, сияющая, под небом, расчищенным теплым южным ветром.
На обратном пути я с трудом сдерживаю ликование: наконец-то он пришел, день моего торжества! Я добился встречи, казавшейся невозможной! В редакции меня должны на руках носить. Теперь я смогу провести расследование, о котором просила мадам Пуатрено. Мне до того не терпится объявить эту потрясающую новость, что я почти не замечаю деревушки и улицы, мелькающие за окном автобуса.
Прибыв на автовокзал, я бегу в редакцию. Перед нашим зданием стоят полицейские машины. На их крышах и капотах тревожно мигают синие огни.
Я заинтригован. Ускоряю шаг и обращаюсь к полицейским, загородившим вход:
– Что случилось?
Услышав мой голос, из вестибюля выходит комиссар Терлетти:
– Это он!
Меня мгновенно окружают трое дюжих парней; двое хватают за плечи, третий заламывает назад руки. А Терлетти, злобно ощерившись, объявляет:
– Огюстен Тролье, вы арестованы!
И на моих запястьях смыкаются наручники.
