Книга: Финиш для чемпионов
Назад: 45
Дальше: 47

46

Захар Алоев видел в себе воплощение истинно свободного человека. Свободного не в западном, либеральном смысле: цивилизованный западный человек — раб порядка, государства, налоговой инспекции, мелких условностей, которые постоянно опутывают его с головы до пят. Нет, истинная свобода — это свобода дикого кочевника. Точно вихрь, проносится кочевник по территориям, ни одну из которых не должен он называть родной землей. Никому не кланяется, не принимает ничьих законов; если закон встает поперек дороги, его нужно разрушить или обойти. Кочевник берет силой все, что ему вздумается, но ничего не создает, потому что создавать — значит привязываться сердцем к тому, что сотворили руки. К построенному дому, засеянному полю, какой-нибудь еще ерунде, которой прежде не было и которая благодаря тебе вдруг получила право быть… К своим детям даже привязываться нельзя, потому что велика ли связь между отцом и сыном? Залп извергнутого вовне наслаждения, и вот уже образовалось новое существо, чуждое тебе, поскольку все люди чужды один другому по духу и не найти меж ними общего. Из сына может вырасти законопослушный цивилизованный гражданин — ну ладно, так тому и быть, значит, остается признать его отрезанным ломтем. Из сына может вырасти такой же кочевник — что ж, надо его подчинить, использовать, не позволяя сыну занять место отца прежде отцовской смерти. Что касается дочерей, они не в счет: женщины никогда не бывают истинно свободными. Своей физиологической природой, родящим лоном женщина определена в стан творящих, создающих, а следовательно, рабов.
Несмотря на свою доктрину, предполагающую неподчинение любым законам, Захар Алоев позволял себя сковывать по рукам и ногам приличиями и установлениями, привнесенными в московскую жизнь из родо-племенного горского быта. Это другое, это не мешает свободе. Это базовая поддержка, без которой не обойтись. Связанные родо-племенными отношениями чеченцы на глазах Алоева одержали победу над атомизированным цивилизованным русским обществом и наглядно показали, сколь недорого стоит закон.
Первые ростки завязывались где-то в начале восьмидесятых. Захар тогда был еще молод, фактически он только начинал свое восхождение. Восходил он на криминальных, но ничуть не героических дрожжах: как это называлось, «кидал на машинах». Каким образом? Не так просто, но и не так уж сложно. При советской власти если человек хотел продать машину, он должен был провести ее через комиссионный магазин и заплатить определенный процент государству. Вот, скажем, покупатель договаривается с продавцом: в комиссионке скажем, что автомобиль покупается за сто рублей, процент государству заплатим маленький, а остальные деньги, кроме той сотни, я тебе потом отдам в руки лично. По рукам? По рукам! Появляются в комиссионке; покупатель получает машину за сто рублей. Остальную часть суммы вроде бы как неудобно вручать тут же, в государственном, можно сказать, учреждении, и счастливый нынешний обладатель подержанного автомобиля предлагает тому, кто автомобиль продал, выйти на улицу… На улице, однако ж, он, напрасно раскатав губу, никаких денег не увидит. Твердомускульные громадины, неожиданно возникшие рядом с покупателем, выкидывают беднягу из машины, так недавно ему принадлежавшей, и, довольные собой, уезжают… На законных основаниях? Да, на законных основаниях!
Алоев вместе со своими шуринами, дядьями, братьями родными, двоюродными и троюродными провернул не одно такое дельце, а в результате они овладели рынком подержанных автомашин. А за кинутых ими никто не вступился: ни закон, ни родственники. Так же, как потом, в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда чеченская мафия вышла на иной уровень контроля событий, никто не вступился за русских бизнесменов, которых обирали чеченские рэкетиры, за русских девушек, которых насиловали и делали проститутками чеченские сутенеры. За тех, кого Алоев — тогда уже не лично — сажал на иглу ради процветания своего набирающего силы бизнеса.
Преступления в отношении обитателей покорных земель, по которым проносится победоносный кочевник, — это не преступления. Чужих надо доить и стричь. Помогать нужно только своим. И чтить свои традиции. В этом тоже есть свобода: человек, который в состоянии носиться повсюду, как перекати-поле, свободно признает, что у него есть корни. И что от этих корней ему не уйти…
Сколько ни размышляй о соединении свободы и традиции, даже на этом фоне поступок Захара Алоева, совершенный тотчас после того, как ему донесли о присутствии посторонних в зоне алоевских владений, выглядел по всем параметрам экстремально. Первым делом он отозвал сына в сторону и, чтобы не слышали и не встревожились остальные, предупредил:
— Мансур, к нам забрались федералы. Разберись с ними.
Мансур, который, при всех заграничных костюмах и автомобилях, оставался исполнительным кавказским сыном, не задавал вопросов, а пошел мобилизовывать своих людей. Отправив Мансура, Захар Алоев что-то быстро сказал мистеру Гроссу, в результате чего тот побледнел и растерянно взмахнул руками. Но Алоев-старший уже отдавал приказание своим телохранителям, которые обязаны были незаметно вывести гостя с территории алоевской виллы.
Кто-то, наверное, предположит, что Захар Алоев стремился избежать международного скандала или отягощения собственной участи. Нет. Он действовал как горец, готовый пожертвовать сыном ради спасения гостя. Если Мансур погибнет в вооруженной стычке — будет его жаль, но позора не будет. Если Дэвид Гросс — плохо: позор на репутации хозяина.
Захар Алоев поступил единственно верным способом. Причем не нарушив принципов своей жизненной философии.
Мансур был послушным сыном. Наслушавшись отцовских наставлений, особенно в пьяном тумане (Мохаммед запретил алкоголь, но если ночью пить, то ничего: Аллах спит и не видит), молодой Алоев также мнил себя кочевником. Правда, до того, как попирать законы, надо приобрести вес в обществе, а это он мог получить только от отца. Значит, ничего не поделаешь, придется отрываться от богатого стола, уставленного яствами и питиями ради ублажения заграничного гостя, и идти разбираться с теми, кого он по старой памяти называл федералами — представителями войск Российской Федерации, в отличие от тех, кто воюет на стороне свободной Ичкерии.
Одет для боя Мансур был неподходяще: на нем был один из лучших его белых костюмов. Отправляясь на дело, Алоев-сын неизменно облачался в черное, делавшее его типичным кавказцем из вечернего выпуска криминальной хроники. «Черножопыми нас называете? Вот я и буду черножопым», — острил он про себя, натягивая спортивные брюки мрачнейшего цвета. А для обычной жизни предпочитал Мансур светлые тона, бежевые и кремовые — особенно любил белое. Непрактично, марко, но он может себе позволить менять костюм, как только испачкается. Точнее, деньги позволяют…
Если бы не отцовские деньги, которые со временем должны принадлежать ему, Мансур выслал бы своих парней на захват, а сам пошел бы переодеться, не стал бы превращать себя в живую мишень. Но мысль, что он подведет отца, а тем самым уронит себя в его глазах, заставила действовать стремительно, на грани безрассудства. Тем более что верный «стечкин» всегда при нем? Машины и костюмы Алоев-младший предпочитал иностранного производства, а вот оружие — отечественного… Невзирая даже на то, что Россию своим отечеством он не считал.
— Иса! — окликнул Мансур своего ближайшего подчиненного.
Иса мигом оказался тут как тут — раскрасневшийся, попахивающий вином.
— Вот ты, Иса, пьешь, — укорил его Мансур, впрочем, не слишком рьяно — Иса был человек независимый, гордый и мог обидеться, — а федералы по нашей земле бегают.
— Где бегают? Кто?
— Собирай людей! К заложнику, мигом!
Мансур подумал, что первым делом нападающие постараются отбить адвоката Гордеева…

 

…И Мансур не ошибся. Прижав автоматом первого попавшегося алоевского прислужника, команде блюстителей правосудия легко удалось выудить сведения, где держат пленного. В доме депутата Алоева было несколько входов, а потому удалось проникнуть в него, не причинив — пока! — ни малейшего беспокойства хозяевам. Действия по захвату переносились с пленэра в интерьер жилища — до такой степени странного, что, не будь ситуация столь напряженной, Турецкий с удовольствием побродил бы здесь, как в музее. Итальянская мебель соседствовала здесь с арабскими молитвенными ковриками, на которых недостаток образов растительного и животного мира компенсировался прихотливостью изысканного орнамента; гобелены и старинное холодное оружие — с оскаленными головами кабанов, медведей и рысей, созданными искусством мастера изготовления чучел. Трофеи былых горских охот Алоева или дань традиции? Было в этом что-то от патриархальной кавказской старины и вместе с тем от советских представлений о роскоши, подобающей домам партработников высшего звена. Александр Борисович, привыкший предаваться анализу человеческой натуры, сказал бы, что в подобной обстановке способен комфортно существовать разве что человек, превративший себя в микроскопического Сталина. Так и представляется Захар Алоев, который, попыхивая неспешной трубкой, бродит по этим залам в мягких чувяках и воображает, что вместо голов кабаньих, медвежьих и рысьих из настенных медальонов смотрят на него застывшими стеклянными глазами мумифицированные головы побежденных врагов…
У Турецкого еще будет время заняться изучением таинственной души Захара Алоева. Сейчас перед ним, Славой Грязновым и их боевиками стояла насущная задача… точнее, сразу две задачи. Первая несла караул у двери комнаты, где содержался пленный Гордеев, вторая, под предводительством молодого смазливого брюнета в белом костюме, заполняла лестницу снизу. Обе задачи были отменно вооружены.
Но и Департамент уголовного розыска МВД с Генпрокуратурой не выходят на задание безоружными! Автомат Калашникова — серьезное, испытанное оружие. Однако, помимо автоматов, по-прежнему актуален обычный ПМ — пистолет Макарова.
Точно в замедленной съемке, Турецкий видел, как брюнет в белом костюме поднимает свой «стечкин»…
— Не стрелять! — крикнул Турецкий.
Крикнул он это не из гуманизма, не из-за того, что пожалел едва начинающуюся жизнь Алоева-младшего. Да, Мансур Алоев был молод и по-своему красив, но, представляя, сколько народу он отправил на тот свет, Турецкий не испытывал ни малейшей жалости к этой скотине. Когда Мансур пошатнулся, подрезанный пулей, выпущенной одним из Славиных бойцов, Александр Борисович чуть не закричал: «Наконец-то!» А вместо этого закричал вдруг: «Не стрелять!» Потому что добивать киллера сейчас было бы неосмотрительно. Он должен дать показания.
Турецкий видел, что Мансур Алоев тяжело ранен. «Стечкин» выпал из его правой руки, и Мансур не сделал попытки поднять оружие. Тело его повалилось ничком, левая, искалеченная, рука скребла по полу — сейчас особенно бросалось в глаза ее уродство. Кровь стремительно окрашивала белый костюм. Так же ли расплывалась кровь по снегу, когда Павел Любимов умирал от ножа Мансура? Об этом мог сказать один Мансур, и, возможно, сейчас он вспоминал ту, чужую смерть — в преддверии собственной… А возможно, и не стоит приписывать такие психологические сложности наемному убийце.
Ранение главаря привело мансуровских бандитов в растерянность. Они расценили приказ «Не стрелять!» как обращенный к ним: мол, еще один выстрел с вашей стороны — и мы прикончим вашего главного. А что сделает с ними Алоев-старший за гибель сына? Мансуровские подопечные не сомневались относительно того, что Захар Алоев не только платит им за каждую удачную операцию, но и держит в руках нити их жизней. Кто страшней, Алоев или федералы? По всему предыдущему знакомству Алоев выходил страшней. Тогда уж лучше сдаться, не защищать Алоева. Тем более, если пришли за ним федералы, все равно, не сегодня так завтра ему выходил кирдык. Побросав автоматы, «коммандос» нестройно, но активно подняли руки.
— Молодцы, — поощрил Турецкий их рвение. — Вот что, — это уже к своим, — четверо человек из нашей группы караулят комнату пленника. Чтоб не впускать ни одной живой души! А остальные идут с нами к Алоеву.

 

Такая важная персона, как депутат Госдумы Захар Алоев, заслуживала того, чтобы Слава Грязнов и Саша Турецкий явились к нему лично. Турецкий готовился к тому, что вокруг Захара разыграется схватка почище той, что устроил им Мансур. Как-никак, старый матерый зверь стоит больше молодого хищника и рассчитывает, должно быть, подороже продать свою жизнь! Отчасти поэтому его так ошеломило то, что произошло на самом деле… впрочем, это кого угодно ошеломило бы.
Захар Алоев сквозь звуки восточной музыки (дорогого американского гостя проводили, но пир продолжался) прекрасно слышал выстрелы, но не трогался с места и пристальным взглядом возвращал на место тех, кому припала охота вскочить из-за стола. Все равно те, кто здесь пировал, не в состоянии были помочь тем, кто там сражался. Это был настоящий его праздник, быть может, последний праздник, и он желал использовать каждую его минуту, насладиться каждым живительным глотком. Если Мансур вернется, значит, у них будет еще много праздников. Ну а если нет, значит, эти минуты были использованы не напрасно. По крайней мере, у Захара Алоева есть время подготовиться. И допить вино.
Минуты были использованы не напрасно. В этом убедился Турецкий, когда, оторопев, обнаружил Алоева, который продолжал есть и пить, невзирая на их появление пред своими орлиными очами. Делал он это без веселья, но с надменностью. А вокруг все траурно замерли — при том, что на столе разноцветно подмигивали фрукты и мясные блюда, соусы и бутылки редкостного выдержанного вина. Будто венецианский карнавал: и пышно, и пестро, и мрачно, и страшновато.
Турецкому и Грязнову пришлось представиться и предъявить удостоверения. Это, в общем, оказалось лишним: Алоев успел морально подготовиться к тому, что его пришли брать, и для него оказалось бы постыдным, если бы его пришла брать какая-то службистская мелочь. Кажется, звания и должности объявившихся противников доставили ему горькое удовлетворение. Он не был вооружен и не проявлял стремления к самоубийству. Он продолжал оставаться надменным и невозмутимым.
Захара Алоева арестовали. К Мансуру Алоеву, кое-как оказав ему первую помощь, вызвали «скорую». Но не кончены были еще дела в этом доме. С врагами разобрались, предстояло освободить друга.

 

То, что должно было оказаться трогательной встречей друзей, явилось самым тяжелым фрагментом этого насыщенного событиями вечера. Когда Саша Турецкий и Слава Грязнов пришли освобождать Юрия Гордеева… Точнее, когда они ворвались в комнату, служившую для адвоката тюрьмой, Юрия Гордеева они там не увидели. Увидели голые стены и единственную кровать, на которую было небрежно брошено скомканное бурое шерстяное одеяло. У Турецкого мелькнуло соображение, что пленника перевели куда-то в другое место. О том, что совсем недавно он содержался здесь, свидетельствовал запах — затхлый густой запах немытого тела, естественных отправлений организма, невкусной еды, застарелой неволи. Покинутый зверинец, опустелая клетка! Где же искать Гордеева? Пока весь этот спектр мыслей отрывочными фейерверками вспыхивал в его мозгу, одеяло зашевелилось. Прежде чем Турецкий вынудил себя признать очевидную истину, Слава Грязнов подскочил к кровати и сбросил одеяло на пол. У присутствующих вырвался общий вздох, соответствующий коллективному потрясению: на кровати скорчился Гордеев…
Точнее, Грязнов и Турецкий узнали в этом существе Гордеева главным образом потому, что они знали: в данной комнате алоевского дома обязан находиться Гордеев. Но как трудно было поверить, что господин адвокат — пусть немолодой, но сильный, элегантный, по-прежнему удостаивающийся женского внимания — способен превратиться в этого сморщенного гнома! Беспомощный старичок, кожа да кости, настолько плоский, что рельеф его тела почти не выдавался над матрасом, испачканным кашей и испражнениями. Огромные на усохшем лице, замутненные недавним сном глаза беспокойно задвигались.
— Саша… Слава… — Голос Гордеева изменился меньше, чем можно было бы предположить по его общему состоянию, но стал прерывистым и хриплым. — Это правда вы… или снова галлю…цинации?
— Мы это, Юра. — Сердобольный Слава Грязнов едва не прослезился, склоняясь над телом… то есть, тьфу, какие глупости лезут в голову!.. просто-напросто над пострадавшим другом. — Ты, пожалуйста, не разговаривай, если тебе трудно говорить.
— Что… очень… плохо?
— Ничего, Юра, — вступил Турецкий. — Пустяки, ничего страшного. У тебя обыкновенное обезвоживание. — Кажется, у него действительно обезвоживание. Хотя и трудно себе вообразить, что можно увидеть такую степень обезвоживания не в пустыне Сахара, а в подмосковной Перловке! Что же с ним тут делали? Каким образом до этого довели? В спертом духе комнаты различался въедливый медикаментозный запах: должно быть, какая-то отрава из арсенала «Фармакологии-1» совершила над Гордеевым это страшное превращение. — Врачи тобой займутся и быстренько вернут тебя в норму.
— Заберите… меня… отсюда…
— Заберем, заберем, — успокаивающе погладил его Слава по тощей потемнелой руке. — Куда мы денемся. Неужели здесь бросим?
Турецкий беспомощно огляделся: нет ли в комнате чего-нибудь, что могло бы послужить носилками? Страшно было трогать Юру Гордеева с места, но и оставлять его на этой кровати из кошмаров до прибытия «скорой помощи», которой придется забрать не одного, а двух пациентов, он не хотел. Как его перенести: на матрасе? Вместе с кроватью? Наиболее подходящий вариант — одеяло: следовало надеяться, достаточно прочное, чтобы выдержать уменьшившийся вес тела адвоката. И таким образом, Гордеева поместили в центр расстеленного одеяла, которое, держа за края, шестеро сильных мужчин вынесли за пределы этой комнаты пыток.
Так выносят с поля боя раненых.
Назад: 45
Дальше: 47