47
Едва опустившись в кресло самолета, Дэвид Гросс немедленно извлек из сеточки спальный набор: плед, темные очки на широкой резинке и надувную подушку-полукольцо. Самолет, предназначенный для американских дипломатических работников, сулил много радостей для временно пребывающих в полете. Можно было заказать блюда по выбору, пролистать свежую прессу на двух языках, посмотреть телевизор. Удобные кресла позволяли также работать с бумагами или ноутбуком без малейших помех. Тем не менее Дэвид Гросс еще до того, как шасси самолета оторвалось от взлетной полосы, поспешил нацепить на себя спальную амуницию. Нет, он не страдал от чрезмерной усталости, и время было вовсе не позднее. Дэвид Гросс попросту хотел отгородиться пледом и непроницаемыми очками от всего мира. Там, в темноте, он чувствовал себя относительно защищенным. По крайней мере, темные очки гарантируют: никто не станет заглядывать ему в глаза. Необходимость смотреть людям в глаза прежним прямым, честным и непреклонным взглядом, составлявшим немалую часть его слегка тяжеловесного обаяния, в течение последних суток нервировала Гросса.
Позор, позор! Мысль его постоянно возвращалась к одному и тому же эпизоду: праздник на вилле депутата Алоева. Как торжественно его там принимали — и как поспешно выпроваживали! Потайными тропами… Он выбирался между шершавыми заборами, то деревянными, то каменными, топча и ломая заросли вольных сорняков, которых не касалась рука рачительного садовника. Раздавленные сорняки благоухали первобытной, примитивной природой, и Дэвид Гросс, несмотря на панику, вдруг остро припомнил, что равный по пряной дикости запах он обонял только в возрасте двенадцати лет, на ферме у дяди, после того как взошла самая крупная в его жизни луна.
Лунный свет, обычно сопутствующий беглецам, не желал скрашивать одиночество Дэвида Гросса, и он спотыкался в темноте. Порвал правую брючину, рассадил икру о завиток толстой медной проволоки, торчащей из земли, наступил во что-то скользкое — во что именно, принюхиваться он на сей раз не пожелал. Обтрепанный, слегка окровавленный, не сказать чтобы невредимый, но, в общем, более или менее целый, Гросс выбрался к станции — как раз в тот момент, когда к платформе подползала, будя перловский мрак огнями, электричка. Последние три метра забега превратились в потрясающий финал, потребовавший сверхчеловеческого напряжения, и Гросс отметил с холодным, как бы не имеющим к нему отношения юмором, что в данный момент от анаболиков не отказался бы даже он. В вагоне, рухнув на обитое жесткой кожей сиденье, Дэвид первым делом схватился за пульс. Пульса не было.
«Ну точно, — заполняя той же холодной юмористической отстраненностью мучительные секунды, подумал Дэвид Гросс, — я же умер. Такая чепуха не имеет права происходить со мной, это предсмертный бред. Или… как звучит это русское религиозное слово?.. муты… мыта… мытурства? Загробные странствия души…»
Пульс появился не сразу, но все-таки появился. В течение двух-трех минут сердце колотилось о грудную клетку так, словно хотело разбить изнутри свою костную тюрьму. По истечении этого срока Гросс оказался снова способен контактировать с внешней средой и немедленно выяснил, что поезд едет не в Москву, а, наоборот, от нее удаляется. Как назло, у торгпреда США совершенно не было при себе русских денег! Ни на покупку билета, ни на выплату штрафа — на его счастье или несчастье, контролеры в такое позднее время обычно по вагонам не шастают, а пьют себе чай в семейном тепле и уюте. За окнами разворачивалась вдоль и вширь однообразная, таинственная, страшная Россия-во-мгле, кое-где разжиженная пристанционным голубоватым люминесцирующим сиянием и разноцветными огоньками городков Подмосковья. Почему только дипломатам не дают уроков поездки на туземном транспорте?
Удрученный Гросс сошел на первой же крупной станции (ею закономерно оказались Мытищи), чтобы под заинтересованными взглядами группки местных парней и девушек, увешанных серебряными цепями, крестами и медальонами, одетых сплошь в черное и с черными же, явно крашеными, поставленными дыбом волосами, упросить первого попавшегося таксиста доставить его в столицу. На бумажку в пятьсот долларов таксист, похожий на цыгана, покосил продолговатым глазом, словно норовистый конь, и молча распахнул переднюю дверцу своего средства передвижения. Последнее, что Гросс успел увидеть на привокзальной площади, — лица образчиков мытищинской молодежи, то ли разочарованные, то ли полные неудовлетворенного любопытства… а далее водитель с места в карьер заложил такой крутой вираж, что нижние зубы торгпреда едва не впечатались навечно в его же верхнюю челюсть. До следующего поворота Гросс успел накинуть ремень безопасности. Убедившись, что клиент не расположен к общению, цыганистый таксист включил радио. Одна из станций FM тут же заполнила салон автомобиля незамысловатеньким диско середины восьмидесятых. Асфальтовая, кое-где покореженная превратностями русского климата дорога, расстилавшаяся впереди при свете фар, не вызывала эмоций и не отвлекала от размышлений.
А поразмышлять было над чем! Только теперь Дэвид Гросс смог как следует оценить ситуацию. Ситуация выглядела невесело. Он слишком хорошо представлял, что на виллу к Алоеву нагрянули представители органов власти. Кто бы мог подумать! Да, как видно, человек в депутатской должности больше не является священной коровой: за противозаконные поступки придется отвечать даже и ему. Страшно вообразить, что было бы, если бы у него застали Гросса! Но опасность не миновала: Алоев способен выдать иностранного сообщника. А если не он, так кто-нибудь из его подчиненных… «Фармакологии-1» пришел конец, в этом нет сомнения. Сколько еще причастных к ней лиц утянет за собой эта организация? «Иисусе, помоги мне!» — взмолился отпрыск своих честных предков Дэвид Гросс…
— А с какой стати ему помогать? — рявкнуло вдруг радио.
Случайная реплика в ахинее, которую нес диктор, заполняя паузу между музыкальными номерами, обрушилась на Гросса, как топор. Все, происходившее с ним после поспешного выдворения из дома Алоева, было мистично. Слишком даже мистично.
«Иисусе, — еще раз, безнадежно, обратился в высшие инстанции Гросс, — я виноват, сознаюсь… Не надо было соглашаться на эту должность. Пусть бы лучше другие, я не в состоянии хладнокровно превращать здоровых людей в больных, добряков — в агрессивных хулиганов. Это грех, это грех… Но я делал это для своей страны. Я не имею права отвечать перед местным правосудием. Пожалуйста, избавь меня от этих неприятностей. А я обещаю уехать из России. О’кей?»
Не в состоянии понять, договорился он с Богом или нет, Гросс выудил из кармана пиджака мобильник, вызвал номер Шварца. Шварц не брал трубку. Со стоном Гросс вложил мобильник обратно, откинулся в кресле, упершись затылком в подголовник, впитавший, наверное, частицы кожного сала не одного клиента. Ныла и дергала, схватываясь свежим рубцом, царапина на икре.
— А в Москве куда вас везти? — заранее уточнил таксист.
— Смоленская площадь, — почему-то вздохнул Дэвид Гросс.
Исполнить данное Иисусу обещание оказалось легче, чем Гросс предполагал: посол самолично предложил торговому представителю отбыть из Москвы в течение 24 часов. Посол был раздосадован. Он ни о каких грязных околоспортивно-фармакологических махинациях (конечно же!) не знал и не желал знать в дальнейшем. Если Гросс чем-либо подобным занимался, он делал это по доброй воле и исключительно под свою ответственность. Гросс стоял перед послом, как школьник, получающий выговор от директора, счастлив хотя бы тем, что царапина перестала кровоточить. Он с равнодушным лицом принял военное «в 24 часа», мельком подумав лишь о том, что, если обе стороны — он и Иисус — сдержат свои обещания, мистика безумной ночи должна кончиться.
Он не предвидел другого. Этого стыда, сводящего внутренности, этой боязни чужого взгляда, которая заставила его спрятать собственные глаза за черными очками. Он потерпел поражение. Как ни оценивай случившееся, он оказался неуспешен в качестве агента влияния, а следовательно, и как торговый представитель: ведь люди, подвигнувшие его на сотрудничество с лабораторией «Дельта», были те же самые, благодаря которым он получил назначение на должность! Если бы он был самураем, ему оставалось бы только сделать харакири. Вместо этого он зачем-то отягощал собою специальный самолет…
На самом деле тяжелое внутреннее состояние Гросса было обусловлено конфликтом между двумя важными составляющими его кредо: унаследованной от предков честностью и всосанным с молоком матери американским стремлением к успеху. Попытка совместить то и другое привела к поражению на обоих фронтах. Однако если поражение в качестве торгового представителя США в России выглядело окончательным и непоправимым, то относительно честности дела обстояли не так уж фатально. Мало ли честных людей совершали неблаговидные поступки, чтобы никогда в дальнейшем их не повторять? Вряд ли когда-нибудь еще неподкупного Дэвида Гросса внешние обстоятельства вынудят к поддержке бизнеса, связанного с запрещенными лекарственными препаратами. Он просто вернется к прежним занятиям — и снова сможет безбоязненно смотреть людям в глаза. Почему бы не начать немедленно? Снять эти нелепые очки — ведь он все равно не спит. Ну же, Дэвид! Соверши усилие воли!
Стюардесса обратила внимание на то, что пассажир, с начала полета погруженный в сон, проснулся и смотрит в иллюминатор. На лице у него написано раздражение, словно он пытается заставить себя сделать что-то очень трудное, если не совсем невозможное… К примеру, с помощью волевого усилия почувствовать себя счастливым.
