4. Прощание
Гражданская панихида проходила в Центральном Доме журналистов, где было выставлено для прощания тело Татьяны. Тихо звучал траурный Бетховен, люстры были затянуты черным газом, гроб окружен большим количеством цветов. Портрет улыбающейся Татьяны в траурной черной рамке.
Гроб был открыт и доверху заполнен цветами, так что лицо Татьяны было видно лишь наполовину, остальную половину, обезображенную взрывом, скрывали многочисленные бутоны белых роз.
Народу было очень много, слышалось приглушенное кашлянье, кто-то сморкался в платочек. Вокруг родных и близких суетились сотрудники «Новой России», позвякивая стаканчиком с водой и пузырьком с валерьянкой.
Я долго стоял и смотрел, мыслей не было, в груди остались лишь тоска и боль. Я давно чувствовал, что за моей спиной кто-то стоит, видимо, не решаясь меня побеспокоить, но не поворачивался. Наконец этот кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся — Саша Гряжский, бывший муж Татьяны Холод.
Гряжский, в прошлом хороший спортивный журналист, последние четыре года упорно перековывался в политического обозревателя. Собственно, из-за желания подражать своей супруге он в свое время и покинул спортивную журналистику, в которой чувствовал себя как рыба в воде, а избрал политический репортаж, в котором, мягко говоря, явно был несилен.
Гряжскому стоило только вернуться к спорту, как все тут же стало бы на свои места, но он заупрямился, и это потом стало основной причиной развода с Холод. Такое тоже бывает, хотя я во всякие такие идейные разногласия не верю.
Гряжский вытер влажные глаза, шумно высморкался в большой клетчатый платок и, глубоко вздохнув, сказал:
— Вот беда-то, а?
Я сочувственно кивнул:
— Да.
— Слушай, Боря, — хотя Гряжский знал мое подлинное имя, но называл меня по псевдониму, — слушай, у тебя курить есть что-нибудь?
Я достал пачку «Явы» и протянул Гряжскому.
— Слушай, пойдем куда-нибудь в сторонку покурим… — Он снова вытер покрасневший нос. — Мы с Танькой хоть и в разводе, а все равно… Все-таки семь лет прожили вместе.
Мы вышли на лестничный пролет, где стояло несколько незнакомых мужиков. Один из них что-то рассказывал, а двое негромко смеялись.
Гряжский недовольно и с явным осуждением посмотрел на ребят.
— Вот кому все по барабану. Такие и на гробе матери спляшут… — сказал он, обращаясь ко мне, но нарочито громко, чтобы было слышно ребятам.
Ребята ничего не сказали в ответ, но быстро затушили бычки и ушли.
— «Ява» — это хорошо, — переключился Гряжский на сигареты. — Мне вот сейчас для представительства приходится импортные курить — горят как солома, не успеваешь покупать. На день пачки не хватает, веришь? — Он оглянулся. — Ушли…
Я молча слушал Сашкины излияния и ждал. Я чувствовал, Гряжскому, как бывшему мужу, есть что рассказать мне, и именно поэтому он вызвал меня покурить, а не потому, что у него нет сигарет. Вон у него боковой карман пиджака оттопырен.
— Боря, я тебе вот что хотел сказать… — Он замолчал, то ли подыскивая слова, то ли просто стараясь придать значимость тому, что сейчас скажет. — Я совершенно точно знаю, что убили именно Татьяну. И у меня есть железное доказательство этому, — он постучал себя по нагрудному карману.
Ну что ж, с «железными» доказательствами Гряжского я был знаком по его знаменитым судебным очеркам и статьям рубрики «Из зала суда». Его очерки и статьи больше напоминали фантазии, навеянные чтением политических детективов, чем что-то основанное на фактах. И тем не менее мне ничего не оставалось, кроме как выслушать «политического обозревателя Гряжского», как он себя называл.
— Как ты догадываешься, наверное, — начал он, — мы с Танькой развелись не просто так. Все началось еще с того времени, как она съездила в Германию. Помнишь?
Конечно, я помнил. Это было год назад, когда в Москве было подписано соглашение, по которому Восточная Германия получила «вольную» и немцы решили объединиться, разрушив Берлинскую стену. Татьяна находилась тогда в командировке как специальный корреспондент одной из газет. Гряжскому, по-видимому, было неприятно вспоминать об этом событии, потому что фактически после этого их с Татьяной семейная жизнь и пошла наперекос. Его мужское самолюбие страдало.
— Когда она вернулась, я понял, что у нее кто-то там появился. Она ничего не говорила, но я догадался сам и потребовал объяснений. Она и сказала тогда, что встретила человека, которого полюбила, и решила связать с ним свою жизнь. Я был просто взбешен и даже… — Гряжский обиженно всхлипнул и снова достал носовой платок. — Ну, в общем, я был не прав… После этого мы и разъехались. А вчера, смотри, что я нашел у нее… — Он полез в карман, а я невольно напрягся, предвкушая необыкновенную удачу. Но Гряжский достал пачку телефонных счетов.
— Телефонные счета, — сказал он как-то чересчур значительно. — Это счета за Татьянины международные телефонные разговоры.
Я с подчеркнутым интересом просмотрел счета: да, действительно, разговоры с Германией. Вот оно: «услуга — 92, код — 1049». Как всякий влюбленный человек, Татьяна довольно часто звонила своему «немцу».
— Это же я ей подсказал тему про махинации в Западной группе войск! Даже название придумал: «Армейская Панама»!
Я не сообразил сразу и потому представил себе почему-то солдата в армейской панаме, в каких служат на южных, а не на западных рубежах.
— А при чем здесь панама?
— Ну как? — почти обиделся Саша Гряжский. — Панама! Махинация!..
Тут меня осенило, что имеется в виду не головной убор для курортной местности, а крупная афера, какой, например, было строительство Панамского канала.
Помнится, для поддержки строительства были выпущены акции, которые обещали колоссальные дивиденды владельцам. Панамский канал должен был стать неиссякаемой золотой жилой, каковой он и стал, но позднее, когда выяснилось, что деньги все украдены, в махинациях замешаны коррумпированные члены всех европейских правительств, а строительство практически прекращено.
— Я рассказал ей, что в военторгах ЗГВ толкают сигареты, которые вывозят из Союза. Покупают здесь иностранные сигареты по оптовым ценам, понимаешь, и обратно на Запад. Я ей это рассказал, и она загорелась: это, говорит, потрясающий материал!
Тут на площадке возле туалета показалась какая-то девица, которая громко закричала Гряжскому:
— Саша, там уже в автобус все садятся. За тобой послали!
Гряжский протянул мне счета:
— В общем, смотри сам… Проверь. Мне кажется, здесь что-то есть…
Я машинально взял бумажки, сунул их в карман пиджака, а Гряжский ринулся в гардероб за пальто. Я тоже направился к выходу, и настроение у меня было отвратительное. По закону нужно было оформить протокол добровольной выдачи документов, но я махнул рукой — решил через пару дней вызвать Гряжского в прокуратуру.
— Боря! — раздался вдруг крик Гряжского. — А насчет Танюхиного полковника ты у Семеновой выспроси. Она тебе многое может порассказать про их отношения: все ж подруга!..
Наташа Семенова не могла не прийти сегодня в Дом журналистов. Видимо, она приходила, но я стоял задумавшись и не видел ее, как не заметил Гряжского…
На всякий случай я решил поискать ее в зале, не слишком-то надеясь, что повезет.
Но мне повезло. Я отыскал Наталью Алексеевну Семенову в баре, где она сидела с молодым человеком и ждала свой кофе.
— Наталья Алексеевна? — подойдя, строго спросил я.
— Ой, Турецкий? Кажется, это ты? Чего же ты ко мне по имени-отчеству обращаешься? Я просто Наташа. Вот как получается, Турецкий. Где встречаемся, — вздохнула она. — Хочешь кофе?
— Нет, если ты не слишком занята, я предлагаю пойти в пиццерию. Здесь, кажется, недалеко. Это важно для меня, Наташа… Извини, — сказал я Наташиному спутнику. — Я забираю ее на полчаса, не больше.
— Пожалуйста, я подожду, — вздохнул молодой человек.
«Пиццерия» оказалась небольшим баром, в котором к кофе предлагали пиццу. Я заказал кофе по-турецки, коньяк и пиццу. Несколько минут пришлось ждать, пока все готовилось.
— Все это так ужасно, так ужасно… Представляешь, я виделась с Танечкой перед ее командировкой. Договорились встретиться вечером, и в тот же день ее не стало.
Наташа подняла свою рюмку:
— Давай за упокой души ее выпьем.
Я молча поднял рюмку. Не чокаясь, по обычаю, мы выпили терпкий коньяк.
— Ты хотел узнать у меня, кто был тот полковник, которого любила Таня? — опередила меня Наташа.
— Да, — сказал я, подливая в рюмки коньяк.
— То есть тебя как сыщика интересует: не мог ли Танин любовник убить ее из ревности?
Я неожиданно подумал, что каждый человек на один и тот же предмет смотрит по-разному и находит нечто близкое его собственной природе.
— Да, — произнесла Наташа, — он мог убить. Но только не Татьяну, а кого-то из-за нее. Это удивительный мужчина, настоящий мужчина. Красивый, умный, благородный. Понимаешь, о чем я говорю? — Она наморщила носик, пытаясь подобрать более точные слова, а я с интересом рассматривал, оказывается, совершенно незнакомую мне Наташу. — Ну как тебе объяснить? Вот когда видишь на экране белогвардейского офицера, как он и перчаткой — об ладонь, и если что — «шта-аа?!», и руку даме галантно. Так вот у актера — это фальшиво, а Танькин — словно родился таким. Аристократ! — Она неожиданно глянула на меня и рассмеялась. — Ой, прости, я, кажется, увлеклась. Но так и было, когда он приезжал сюда в командировку…
— Ты говоришь: «он», «он», а кто «он»?
В бар вошел новый посетитель. Наташа проводила его взглядом, замолчав на некоторое время.
— Фамилия его Васин — такая простая русская неинтересная фамилия, а зовут Владимир Федорович. Если я не вру, он, кажется, помощник командующего нашими войсками в Германии. — Наташа бросила на меня лукавый взгляд. — Женат, между прочим. Имеет ребенка…
Она неожиданно вздохнула и прослезилась. Извинившись, достала из сумочки платочек и вытерла уголки глаз и нос. Посерьезнев, она продолжила свой рассказ:
— И все же это не помешало ему окунуться с головой в безумную страсть и забыть обо всем. — Я невольно поморщился: в Семеновой чувствовалась большая поклонница мелодраматического жанра. Чехов про таких дам писал, что они отдаются с пафосом. — Они увидели друг друга — и для них перестал существовать весь мир. «Любовь выскочила перед ними, как убийца с финским ножом…»
— Наташа, — перебил я Семенову, — расскажи, когда и как Васин и Татьяна познакомились?
Семенова задумалась.
— Я не уверена, но, кажется, это было, когда Таня поехала в Берлин на торжества. Помнишь, когда разрушили Берлинскую стену? Она тогда была в составе журналистской делегации… Да, тогда они и познакомились, точно. — Наташа вдруг наклонилась ко мне. На меня пахнуло запахом коньяка, женских духов, ароматом волос. — Он влюбился в Танечку по уши, это я тебе точно говорю. Они рассчитывали пожениться в мае девяносто второго, сразу после того, как Васин оформит развод. У него еще сложности: сын, которого он любит. Так что ему совсем не повезло, бедняге. — Она горько усмехнулась и махнула рукой: — Это тот случай, когда в «Ромео и Джульетте»…
«Вот это было бы совсем нежелательно, — подумал я. — Васин, этот загадочный любовник, теперь мне нужен целый и невредимый. Возможно, он сможет рассказать что-либо проливающее свет на загадочную гибель Тани Холод».
Не осталась незамеченной и горькая усмешка Семеновой: мне показалось, что за отношениями двух подруг стоит нечто большее.
— Скажи, ты тоже в него влюблена?
— Что?! — Она с ужасом посмотрела на меня, но неожиданно рассмеялась. — Неужели заметно?
Я состроил мину на лице, которая должна была означать: «Вообще-то да».
— Был грех, что таить, — призналась со вздохом Наташа. — Я тоже звонила ему, но…
— Мне нужен его телефон, — сказал я решительно.
— Тогда давай пойдем ко мне, — сказала Наташа и подняла свою рюмку.
Я догадался, чего в жизни Семеновой не хватало: обыкновенного бабского счастья. И она пыталась найти его простым перебором вариантов: вдруг с кем-то получится? Со мной точно не получится…
Я посмотрел на часы и сказал:
— Нет, я уже в цейтноте. Давай лучше я позвоню тебе сегодня…
Она взяла сумочку и достала из нее записную книжку в кожаном переплете. С минуту она листала страницы, пока, наконец, не нашла нужную.
— Давай записывай, — сказала она.
Я приготовил ручку.
Двое очень похожих на бомжей, если судить по тому, во что они были одеты, сидели во дворе на ящиках, которые во множестве валялись возле железных мусорных баков. Они тихо переругивались.
— Тебе бы все мокрухой баловаться, — бурчал один, жадно затягиваясь «беломориной», — зачем машину родной кровушкой раскрасил? Такого уговору не было.
— Это ему первое предупреждение, — ответил длинноволосый, стягивая на затылке резинкой свои светлые волосы в хвост.
— Дурак ты, Пальцерез, дурак и есть!
— Ты за дурака ответишь, — пригрозил Пальцерез, принимаясь обсасывать свежие порезы на своих руках. На одной руке у него не хватало трех пальцев. — Операцией руковожу я, а не ты. И ты мне не указ! Вот придем домой, враз с тобой разделаюсь.
— Не больно-то страшно, Пальцерез, не таких видали мокрушников, — выдохнул дым мужик с заячьей губой. — И где же дом у нас? Я замерз уже сидеть тут на ветру.
— Я котельную присмотрел, на угле работает, то, что надо, — ответил Пальцерез. — Там уже все готово. Пока ты, Заяц, мороженое кушал, я кочегара, что дежурил, уже ликвидировал. — Пальцерез провел ногтем по горлу. — Угольком присыпал, правда, его еще надо на части разделать, чтобы в топке сгорел. Ну, что теперь скажешь, кто из нас дурак? — самодовольно посмотрел на Зайца Пальцерез.
Заяц поморщился, сплюнул сквозь зубы и, отбросив «беломорину», вздохнул:
— Не нравится мне все это. Кровищи сколько лишней… А все равно ты дурак, псих ненормальный.
— За психа, Заяц, тоже ответишь, — совсем не зло сказал Пальцерез. — Ну, двинули, что ли? Я тоже подмерзаю, холодать что-то начинает на ночь глядя… — И Пальцерез поднялся с ящика…
Вентилятор в полуподвальном окне котельной не справлялся со своей работой. Он то захлебывался воздухом, словно винт подбитого аэроплана, то вдруг снова набирал обороты, и в тускло освещенное помещение врывался свежий морозный воздух.
На поблескивающей красным цветом от огня печи куче антрацита, слегка прикрытой брезентом, сидели Пальцерез и Заяц.
— Видишь, здесь тепло, — сказал Заяц, — будем в кайф жить, пока задание не выполним.
Пальцерез размотал бинт и принялся снова облизывать раны.
— Все равно тебя ненавижу, Пальцерез! Зачем не того, кого надо, пришил? — Заяц, отбросив брезент, стал разгребать уголь. Показалось бледное окровавленное лицо. Заяц посмотрел в лицо молодого парня и вздохнул. — Кочегар не виноватый, зачем так с ним? Дурак ты ненормальный, одно слово!
— Ты третий раз обозвал меня, а этого я не терплю, — прорычал Пальцерез, вытаскивая из-за пазухи финку.
— Эй-эй, я пошутил, пошутил! — испугался Заяц, быстро отползая назад по куче угля.
— Пошутил он, — усмехнулся Пальцерез, — я тоже пока пошутил, — сказал Пальцерез, убирая финку обратно за пазуху. — Ладно, сейчас надо кочегара расчленить и сжечь, чтобы никаких следов, понял? Чтобы следов не осталось! Откопай мне его. Хоть что-то ты можешь сделать?
— Не хочу смотреть, как ты его пилить будешь, — брезгливо поморщился Заяц, подползая к закопанному в уголь трупу.
— Не смотри. Сам справлюсь. Помогай же! — крикнул Пальцерез, раскидывая в стороны большие куски угля, которыми было завалено тело кочегара в синей клетчатой рубашке.
Заяц нехотя стал помогать обеими руками разгребать уголь.
И тут Пальцерез, быстро выхватив из-за пазухи финку, с силой вонзил ее чуть не по самую рукоять в спину Зайца. Тот лишь тихонько гыкнул и повалился лицом на уголь. Пальцерез выдернул финку и для верности еще раз всадил в спину. А затем не спеша принялся разделывать оба трупа. Вместе с окровавленным углем он на лопате отправлял в топку ноги и руки, ребра и головы… Скоро никаких следов не осталось.
Как я ни торопился на Новокузнецкую, в прокуратуру города, никого там уже не застал: Левин по-прежнему был на выезде, занимался делом Сельдина. Грязнов куда-то исчез…
На завтра были назначены проводы Татьяны в последний путь, и я, конечно, должен был пойти.
Вечером домой мне много звонили: Миша Липкин, Дина из «Новой России», даже Гряжский звонил — все спрашивали, буду ли я на поминках, но я отказывался. Ни к чему это… Ни к чему.
Похороны состоялись рано утром на Ваганьковском кладбище, неподалеку от могил тех ребят, которые погибли во время августовского путча.
На захоронение потребовалось разрешение едва ли не от самого Президента России, которому друзья Холод напомнили о ее вкладе в дело победы демократии. А иначе лежать бы Татьяне на каком-нибудь Домодедовском кладбище. Впрочем, ей это теперь безразлично…
Похоронная процессия была огромной и шикарной, если, конечно, можно употребить это слово для столь грустного события. Собралась вся московская пресса, почти все главные редакторы газет и толстых политических и литературных журналов. Впереди колонны, уже на подходе к Ваганьковскому, рядом с портретом Татьяны шел мэр Москвы, члены правительства, министр культуры и прочая, прочая…
Чего мне больше всего не хотелось — это чтобы из проводов в последний путь устраивали нечто наподобие политического шоу, делая заявления для многочисленных кинокамер и микрофонов, обещая, что через месяц — ну максимум через два — убийца или убийцы будут найдены. Я слышал, как подобное заявление сделал один из представителей бывшего КГБ.
От всего этого показного шума я старался держаться в стороне. Однако краем глаза не мог не заметить людей с Петровки и Лубянки, которые из затемненных окон «рафиков» снимали на видео лица присутствующих на похоронах. Эти материалы потом нам с Меркуловым предстояло отсмотреть, в надежде что чье-нибудь лицо из похоронной процессии даст какую-нибудь зацепку в деле Холод.
Однако самому мне маячить перед камерами совсем не хотелось. И я решил подождать, пока все разойдутся, решил не подходить к закрытому гробу из черного дуба, а положить букетик из нескольких гвоздик, когда уже все кончится.
Константин Дмитриевич Меркулов тоже был на похоронах, однако шел не со мной — я плелся в самом конце процессии, — он шел рядом с товарищами из правительства и московского руководства, в голове колонны, чем я был вполне доволен.
Когда все закончилось и похоронная процессия направилась к выходу с Ваганьковского, я подошел к свежему холмику подмерзшей земли, засыпанному цветами, и положил свой букетик из четырех гвоздик — четного числа, как требовала традиция.
Рядом со мной всхлипывал старик в потертом черном пальто, заячьей шапке и старомодных войлочных ботинках «прощай молодость».
— Золотой души человек была, — старик показал на могилу и высморкался в свой неопрятный, мокрый платок. — Сколько она людям добра сделала — никто не скажет! Вы знали ее? — спросил он меня.
— Да, — сказал я и машинально пожал протянутую мне руку.
— Семен Михайлович, — представился старик. — Полный тезка командира знаменитой Первой Конной. Вы работали вместе с Таней?
— Да, работал, — подтвердил я. Мне совсем не улыбалось болтать с этим стариком, но надо было как-то попристойнее попрощаться. — Я вам сочувствую, Семен Михайлович. Вы, очевидно, Татьянин родственник?
— Нет, я, к сожалению, знал ее только по работе. — Старик вздохнул и снова высморкался.
— Ну да, вы работали в редакции… — пробормотал я, хотя никакого Семена Михайловича в редакции «Новой России» не было.
— Да, вы правы, — сказал Семен Михайлович тихо, и тут я посмотрел на него удивленно. До меня дошло.
— Простите, Семен Михайлович, кем вы работали в редакции? Я там многих знаю.
— Тогда и я вас знаю, — парировал старик. — Я был Таниным консультантом…
— Я — Турецкий.
— А-а, Саша Турецкий! Кажется, следователь или мне изменяет память?
— Точно, — сказал я. — Если хотите, я могу вас подвезти.
— Нет-нет, спасибо. — Старик даже замахал руками, отказываясь. — Я тут в двух шагах живу. На Павлика Морозова. Спасибо и всего вам доброго!
Мы пожали друг другу руки, и я пошел к выходу, сегодня мы еще должны были с Меркуловым поехать в Главную военную прокуратуру, чтобы решить, как лучше всего допросить Васина. И тут мне пришла в голову весьма абсурдная мысль, которая тем не менее заставила меня развернуться на каблуках и снова подойти к старику.
Он посмотрел на меня с испугом и подозрением.
— Скажите, Семен Михайлович, где вы живете?
— На Павлика Морозова, — повторил старик. — Дом ассирийцев знаете? Так я рядом живу.
— Семен Михайлович, может быть, вы знали генерала Сельдина?
— Сельдина? — переспросил старик и покачал головой. — Нет, такого не знаю.
— Он жил рядом с вами, в доме ЦК. Такой… крупного телосложения мужчина лет шестидесяти с небольшим. Вспомните.
— Нет, — покачал головой Семен Михайлович, — не знаю. Если у вас какие-то другие вопросы возникнут, то пожалуйста!
«Довольно странный старик. Странно, что этого Семена Михайловича не было в моих списках допрашиваемых сотрудников газеты. А тем более если он Танин консультант, как утверждает…» — подумалось мне.
— Семен Михайлович, а по каким вопросам вы консультировали Татьяну?
— В моем ведении были вопросы армии и вооружений, — не моргнув глазом ответил старик.
Голову даю на отсечение, у Татьяны никогда не было подобного консультанта, уж кому это знать, как не мне. Старик лезет в мою следовательскую душу или, вернее, в следственное дело, но зачем?.. Кто-то хочет всучить мне липового старика, причем прямо здесь, на похоронах?
— Вы не против, Семен Михайлович, если я вызову вас к себе побеседовать? Или, если вам трудно, я могу подъехать к вам домой.
— Нет-нет! Вызывайте, пожалуйста! — Старик обрадовался, как ребенок. Он тут же стал долго и подробно объяснять, в какой он квартире живет, на каком этаже, просил, чтоб я на всякий случай записал телефон, чтобы не забыть. Я ответил, что память у меня прекрасная, я все запомню, и номер квартиры и телефона.
«Кто же хочет вмешаться в это дело?» — вертелось у меня в голове. Но я решил подождать: завтра просмотрим видеоматериал похорон, надо будет справиться в картотеке по поводу Семена Михайловича, а потом уже с ним встретимся.
Я поблагодарил старика и побежал к машине, которая дожидалась меня за воротами кладбища. Конечно, наивно было рассчитывать на то, что старик мне тут же скажет: «Да-да, как же! Сельдин! Знаю!..»
Пока прогревался двигатель, я суммировал в памяти сведения, которыми располагал.
Что мы имеем на сегодняшний день? Мы имеем несколько трупов и ни одного изобличенного убийцы. В одном случае — то, что касается смерти Самохина Александра Александровича — это либо месть, либо убийство по корыстным мотивам. Во втором случае — заказное убийство. Но кем и для чего оно было заказано, можно только строить догадки, которые пока не имеют никакого подтверждения.
Ничего не остается, кроме как идти вслепую, основываясь на интуиции и логике. Однако эксперты должны скоро принести какие-то яйца в нашу следственную корзину, я в этом не сомневался.
Я проехал метров двести и вдруг машинально отметил человека, «голосующего» на обочине. Глянув в зеркальце, я, к своему удивлению, узнал старика, с которым несколько минут назад расстался на Ваганьковском кладбище.
«Передумали, Семен Михайлович, что ли?» — удивился я, но притормозил и задним ходом подкатил к старику.
— Передумали? — спросил я, открывая замок передней двери.
— Передумал, передумал… — Старик торопливо огляделся по сторонам, открыл дверцу и юркнул внутрь, быстро захлопнув за собой дверцу. — Поехали!
— На Павлика Морозова? — спросил я для верности и вдруг услышал ответ совершенно неожиданный:
— На хер Павлика Морозова!
Я удивленно посмотрел на старика, но тот меня одернул:
— Нечего меня разглядывать! Ты, сынок, за дорогой лучше последи, тут перекресток сложный. Да заодно глянь назад: не пристроился ли кто к нам в хвост?
Я посмотрел в зеркало заднего обзора: несколько машин — серая «Волга», битый «каблук» и бежевая «шестерка».
— Наличие хвоста вас, прокурорских, проверять учили? — Старик обернулся, посмотрел на автомобили, которые шли следом за нами. — «Волжанка» — та, в отдалении, мне подозрительна.
Старик как бы преобразился: куда подевался старый, немощный еврей? На сиденье сидел коренастый, крепкий старикан с бульдожьими чертами лица и, похоже, такой же хваткой. Только сел в машину, как уже раскомандовался, словно я был его собственным водителем.
— Иди в третьем ряду, — командовал Семен Михайлович. — Возле «Баррикад», перед светофором, подрежешь «каблук» и сразу уйдешь направо, к набережной, но свернешь на Заморенова.
— К чему эти игры? — начал было я, но старик меня моментально прервал:
— Делай, что тебе говорят, а рассуждать потом будешь!..
Я проделал тот маневр, что мне подсказал старик, и тут обнаружилось очень странное: из второго ряда следом за мной дернулась не «Волга», а бежевая «шестерка». Но «каблук», который шел во втором ряду, резко притормозил, его немного повело на мокрой дороге, и я услышал грохот — «шестерка», видно, все-таки нарушила правила дорожного движения.
Я слушал команды старика.
— Сверни на Трехгорный!.. А теперь вниз, к набережной, и налево!
За нами было чисто.
Старик удовлетворенно откинулся назад.
— Потеряли. Вообще-то их должно быть три-четыре машины, — сообщил он. — Что-то они сплоховали.
— Кто — они? — спросил я, снова пытаясь добиться ответа от старика.
— Говнюки всякие, — был мне ответ. — У них, видно, машин нет для «наружки».
Семен Михайлович вдруг затрясся от смеха.
— Сейчас бывшую «семерку» перебросили на оргпреступность, а табельного оружия лишили. Так что теперь они смелые только до ближайшей подворотни, хе-хе… Тю-тю-тю!.. — закричал вдруг неспокойный пассажир. — Вот сюда, сюда!
Он показывал на совершенно неприметный въезд во двор.
Я осторожно въехал, и мы оказались на пятачке, со всех сторон защищенном гаражами, детской площадкой, и горами какой-то арматуры.
— Рай для шпионов, — резюмировал Семен Михайлович.
Я приглушил двигатель и развернулся к старику:
— Я вас слушаю, Семен Семеныч.
— Семен Михайлович! — сердито поправил меня старик. — Левченко Семен Михайлович. Хохол я. А ты, небось, думал, что я еврей, да? Раз чернявый — значит, еврей. Ладно, давай поговорим о деле, а то ты сейчас сидишь и думаешь: какого хрена меня этот старый болтун завез сюда и разговорами развлекает?
Я посмотрел на часы.
— Буду краток, — объявил Левченко, — по моей вине Татьяна погибла…
И он вдруг заплакал.
Пока он приходил в себя, я раздумывал о том, кем может быть этот Семен Михайлович? На вид ему лет семьдесят плюс-минус два года.
— Что-то я совсем расклеился, — пожаловался он. — Годы. Так вот, Саша, плачу я потому, что жалко мне Таню! Знал я ее несколько лет. Занималась она, по моему разумению, совсем не бабским делом, да, видно, время у нас такое, что настоящих мужиков не хватает. Про тебя я от нее слышал. Статьи твои читал — хорошие статьи, сразу видно, что человек не шаркун. Поэтому, Сашок, я тебе доверяю, как доверял Тане.
Дело простое: как увидел я, что Горбач со страной делает, не выдержал, старый комитетчик, и поклялся, что буду мстить ему, как смогу… Я, Сашок, четыре года в Мюнхене работал! С сорок третьего по сорок седьмой! И работал за идею — не за деньги! — Старик поднял указательный палец. — Понимаешь? А когда сначала Горбач, а потом Бориска появились, я понял: все, конец державе! И тогда решил: не дам! Тогда я и стал работать с Таней. Знаю много, очень много. Партия мне доверяла, поэтому на ответственных участках работал. Но то, о чем тебе скажу, никто не знает! Мы сейчас пенсионеры. Новая власть положила на нас сейчас… с прибором! Но не в том суть, — отмахнулся он, — суть в том, что Татьяну интересовал один «ящик» — Научно-исследовательский институт точного машиностроения в Климовске. Будто бы торгуют в этом институте новейшим стрелковым оружием, как коробейники, направо и налево. Я нашел людей, которые это могли подтвердить документально. Если бы Татьяна эти документы получила, мог бы выйти большой скандал и полетели бы головы. Так вот, знаю, что на днях она должна была получить эти документы. Но вместо этого ее убили. И меня убьют, — заключил он свою пространную речь. — Ну что ты молчишь?
Я обдумывал сказанное.
— Признаюсь честно, ничего не могу сказать, — сознался я старику.
— Да, у меня есть копии документов о незаконной торговле оружием! Возможно, благодаря им я пока еще и хожу по земле. Но скоро, возможно, ходить не буду, потому что кто-то сейчас неспокойно спит по ночам. А хочет спать нормально! Но ему мешаю я! — старик постучал себя в грудь кулаком и закашлялся.
Старик достал из кармана таблетки, сунул одну под язык.
Он подождал немного, растирая грудь. Наконец отпустило.
— Жаль, жаль, что у меня с Татьяной «свадьбы» не получилось, — искренне посетовал он. — Я тебе, Сашок, верю, — продолжил Семен Михайлович. — Я всю жизнь в волчьей стае живу. Так что мне человека видеть насквозь надо! Чуть проморгаю — сожрут! А я, как видишь, жив-здоров и всех еще переживу. Против тех еще асов! Я их переиграю, умников… Просрали Союз, паскудники!..
Чего-чего, а ругаться этот старичок умел.
Я молчал, переваривая сказанное.
— Семен Михайлович, кто вас послал на встречу со мной?
Старик быстро заморгал и протянул:
— Кто-о? Это ты скоро узнаешь, Сашок! — вдруг посуровел он. — Наша организация послала!
— Что за организация? — спросил я жестко. Левченко не ответил. — Вы мне сейчас скажете или на официальном допросе?
— «Коммунисты, вперед!» — наша организация. Вот кто меня послал! — гордо воскликнул старик.
Я вздохнул и сокрушенно покачал головой:
— Семен Михайлович, вы когда снялись с учета в психоневрологическом диспансере, в прошлом году? — почти утвердительно спросил я.
— Они ничего не понимают, эти врачи, говорят, может быть обострение, вот и не снимают с учета. И это наши-то говорят, в нашей специальной закрытой клинике! Никакого обострения не может быть, они специально хотят меня держать за сумасшедшего, им так удобней! Ты что, Сашок, может быть, тоже думаешь?..
— Нет, не думаю, вы абсолютно здоровы, Семен Михайлович. Я поэтому и спрашиваю, когда снялись… Думаю, вас давно необходимо снимать с учета.
— Это им скажите!
— Хорошо, я попробую поговорить с главным и лечащим врачами.
— Давай тогда так, — старик наклонился ко мне. — Ты посоветуйся с кем надо по поводу меня, а я тебе позвоню… Не буду дожидаться, когда ты меня вызовешь. Телефон только дай свой.
Я продиктовал Семену Михайловичу рабочий номер телефона.
— Ты думай, Сашок, думай, — сказал он, спрятав бумажку с телефоном под пальто. — Голова человеку дана для того, чтобы думать. А не для того, чтобы шапку носить.
Он наконец-то попрощался, выскочил из машины и засеменил вглубь двора, хрустя ледком на лужах.
«Да, сколько полусумасшедших людей бродит по Москве и у всех в голове либо заговор, либо новая революция, либо покушение на убийство. Бедный старик! Однако не артиста ли мне подсунули, замечательно сыгравшего полусумасшедший осколок прошлого режима?.. И почему бежевая „шестерка“ — номер машины я запомнил автоматически, — почему „шестерка“ собиралась преследовать меня со стариком? Хорошо отрепетированный трюк для старшего следователя по особо важным делам, которого на мякине не проведешь? Это уже совсем другой расклад: кто-то хочет отвлечь силы следственной группы, кому-то надо, чтобы все следователи занимались раскапыванием этой организации „Коммунисты, вперед!“».
Очень возможно… Но те, кто подсовывает эту липу, действуют через третьих лиц. И на них не сразу выйдешь…
Другой вариант: старик действительно сумасшедший, а бежевая «шестерка» — случайное совпадение?
Третий вариант: кто-то готовит для нашей следственной группы фальшивые «доказательства» непричастности этой старческой организации к делу Холод, опять подсовывая явно сумасшедшего или не сумасшедшего, но у которого веское оправдание — психическое нездоровье.
Маловероятно, но… Но все-таки они — кто они, постараемся выяснить, — добились своего! Придется заниматься и этим стариком, чтоб ему пусто было!
Да, не знаешь, что нам завтрашний день готовит…
