Он вел машину уже в полной темноте.

Любу, сидевшую справа от него, словно оставила дневная веселость, и теперь она вела себя тихо, лишь изредка поглядывая на него сбоку, и глаза ее при этом странно блестели — видно, в зрачках отражались огни фар редких встречных машин. Сейчас основной поток транспорта двигался в сторону Москвы.

Но глаза, как говорится, глазами. Кажется, еще Лермонтов заметил, что, если, говоря о женщине, заводят речь о ее глазах, значит, все остальное ни к черту не годится. Нет, неправ был поэт, молодой еще по нашим-то временам. И глаза у Любы были как раз очень интересными — то большими, когда она удивлялась чему-нибудь, то узенькими, когда смеялась или лукавила. Турецкий, как ни старался, не мог надолго отвести взгляд от ее коленок, которые она скромненько и как бы ненавязчиво выставила напоказ. А может, и не выставила, а просто сиденье такое у машины своеобразное.

В самом деле, замечал Турецкий, стоило к нему подсесть любой женщине — знакомой, незнакомой, случайной попутчице, которая проголосовала у обочины и которую просто грех было бы не подвезти, когда имелось время, как ее коленки немедленно принимали самый вызывающий вид. Прямо мистика какая-то.

Но сейчас Александр старался не отрывать взгляда от дороги: всегда может найтись сумасшедший, который захочет перебежать дорогу перед носом автомобиля. И Люба, вероятно, чувствовала это его несколько напряженное состояние и не отвлекала ни разговором, ни вызывающими позами, хотя могла бы вполне. И Турецкий, пожалуй, не стал бы возражать, а съехал бы с трассы на любую боковую дорогу, погасил бы габаритные огни и повернулся к своей очаровательной соседке. И вряд ли бы встретил резкий отпор…

Да, оно, конечно, и неплохо бы, но Александр Борисович давно обратил внимание на следующий за ним на некотором отдалении темный автомобиль. И дело не в том, что на ночной дороге все машины похожи друг на дружку, а в том, что именно эта, прибавлял ли скорость Турецкий или сбавлял, держалась на одном и том же расстоянии — точно через машину. Уже в городе Александр попробовал «побегать» немного, чтобы потерять «хвост», но тот не отставал — видно, за рулем сидел профессионал. А коли так, то там знали и к кому ездил Турецкий. Значит, и в прятки играть смысла не было. И тогда он перестал обращать на машину внимание. Вернулся мысленно к разговору с писателем.

Они засиделись в его кабинете допоздна, точнее, до приезда супруги Семена Аркадьевича, Нины Ивановны. Вот, кстати, тоже поразительная штука: едва она вошла, как Александр Борисович вмиг представил себе, какой станет Люба в пожилом возрасте. То есть один к одному! И еще мелькнуло: «Ах ты, старый ловелас! Неужто готов и за мамашей приударить? Да она ж тебе как бабушка!» Нет, ну что говорить, тоже необычайно приятная женщина, разве что постарше, лет ей где-то за пятьдесят, но сохранилась — нет слов. Да, впрочем, и Александр Борисович в свои сорок семь не считал себя старым, разве что к слову, но не больше, нет. Потом они, уже всей семьей, попили чаю с тортом, который привезла Нина Ивановна, зная, что у мужа гость, и никуда не торопились, ибо и сам Турецкий не проявлял озабоченности по поводу позднего времени, да и чай оказался к месту. А после и уехали с Любой, провожаемые ее родителями, которых Александр Борисович, кажется, успел очаровать. Он умел это делать, когда, разумеется, хотел, и чувствовал, как в него вселяется некий шаловливый бес.

Но это все было попутно, словно бы в качестве гарнира к главному блюду, которым, несомненно, оказалась доверительная беседа с писателем. А вот Семену Аркадьевичу он был искренне благодарен за его не менее искреннюю своеобразную исповедь.

Его меткие характеристики, как уже замечено, дали возможность Турецкому отчетливо представить себе и атмосферу в еженедельнике, и некие тайные механизмы, которые двигали изданием. О них как-то не принято говорить вслух, ибо далеко не все спонсоры любят, когда их не просто упоминают, а пробуют публично разобраться в причинах их спонсорства. Понятнее стали и люди, которые входили в редакционную коллегию, то есть отчасти влияли на политику издания, оставляя все-таки последнее слово за его хозяином, — это если выражаться с прямотой римлянина. А истинным хозяином «Секретной почты» был вовсе не Эдгар Амвросиевич, а крупнейший в стране нефтегазовый холдинг; и, следовательно, ни о какой абсолютной независимости еженедельника говорить не приходилось. Правда, миллионной армии читателей этот факт не был известен.

Второй же вывод, который напрашивался сам, заключался в том, что «мочилово», говоря языком братвы, должно было быть санкционированным. Иными словами, если опубликовали статью «Требуется палач» именно в тот момент, когда слухи о назначении Степанцова на пост Председателя Высшего арбитражного суда перешли из стадии досужих сплетен в стадию близкой уже реальности, значит, кому-то срочно потребовалось, выражаясь тем же языком, «опустить» его именно в независимом издании. То есть тут опять та же политика, но поданная так, чтобы никто не смог догадаться, откуда у публикации растут ноги.

Но кто конкретно мог создать этот мало приличный опус? А вот на такой простенький вопрос Семен Аркадьевич внятно ответить не желал. То ли он все-таки побаивался чего-то, то ли действительно не знал. Если боялся, то чего? Ну, могут выгнать из редколлегии. Это был бы чувствительный удар по семейному бюджету. Люба — филолог по образованию, учительница, как говорили в старину, изящной словесности, зарплата у нее — надо понимать, кошкины слезы. Нина Ивановна на пенсии, тоже ясно — все деньги уходят на квартплату и содержание дачи. Сам Семен Аркадьевич, по сути, единственный, кто обеспечивает семью. За участие в редколлегии платят, и неплохо. Постоянно печатают его статьи на различные исторические темы, вызывающие общественный интерес и неоднозначное толкование, — в каком другом издании пошли бы на это?

Значит, было что терять. И обвинять его в умолчании также нелепо. Он уже высказал столько прозрачных намеков, что умному человеку вполне хватило бы для выводов.

А вывод напрашивался вполне определенный. И исходил он из тех подробных характеристик своих коллег, которые выдал Семен Аркадьевич как бы походя.

Ну, начать с того, что текст был напечатан на машинке, — ксерокопию оригинала показал Турецкий, хотя сам Семен Аркадьевич читал материал только в компьютерной распечатке. Эдгар тогда попросил писателя подъехать в редакцию и лично, у себя в кабинете, вручил статью, потребовав сразу прочитать и высказать замечания по существу. Вот тогда же и состоялся не очень лицеприятный разговор о качестве рукописи. Главный внешне внимательно выслушал его; а сам, казалось, думал совершенно о другом, но отметил ряд замечаний по стилю и предупредил, что в публикации заинтересован не он сам, а… Как обычно, в таких случаях Эдгар возводил очи к потолку и делал многозначительное лицо — все уже давно знали эту его манеру. Ну, надо так надо, о чем тогда и спорить? И хотя качество оставляло желать много лучшего и вообще статья походила больше на плохую сплетню, главный редактор уверил писателя, что фактура материала ни у него, ни у… короче, понятно? — никаких сомнений не вызывает. Вот и все, собственно, общение. Видимо, подобные встречи произошли у Хакель-Силича и с другими членами редколлегии, и результат всех этих общений и переговоров — налицо. На материал, кажется, никто из штатных или внештатных сотрудников не обратил серьезного внимания, сочли не очень удачной публикацией, каких, кстати, бывает немало на страницах еженедельника. Читатель, считает главный редактор, обожает интимные подробности про жизнь сильных мира сего, и «Секретная почта» в этом смысле всегда старалась быть задиристой, что, в свою очередь, постоянно сходило ей с рук. Но тут важен другой факт — пишущая машинка! Ну кто, скажите, из современных авторов держит у себя в доме этакого монстра?

Вот он, парадокс времени! Еще вчера такая машинка, особенно электрическая, да с программным обеспечением, представлялась верхом совершенства! Как тот же сотовый телефон, обладать которым мог разве что очень богатый человек, а сейчас каждый первоклассник таскает на поясе персональную мобилу. Но если машинка сохранилась и находится в работе, значит, и характер ее обладателя можно определить с немалой долей достоверности. Кто он? Явно немолодой. Он давно привык к своей машинке и не боится засветиться. Это раньше ни одна пишущая машинка не могла скрыться от всевидящего ока КГБ, где все особенности машинописных шрифтов попросту регистрировались, и найти анонима ничего не стоило. Сейчас — другие дела и иная жизнь. Далее. Фактура статьи определенно указывает на то, что автор и его герой когда-то были хорошо знакомы. В каком качестве и где произошло знакомство — дело истории либо же тщательного расследования, если в этом есть вообще хоть какой-нибудь смысл. И это предположение тоже указывает на то, что автор — человек немолодой, то есть ему где-то около шестидесяти.

Следуя этим соображениям, можно предположить, что знакомство автора и его героя произошло на почве бывшей судебной деятельности Степанцова, и автор мог пострадать в этой связи.

Это соображение Турецкий уже проверял, о чем и сказал Семену Аркадьевичу, на что тот ответил неожиданным аргументом:

— Ну а почему вы решили, что автор должен быть обязательно осужденным? По собственному опыту, скажу вам, уважаемый Александр Борисович, не сочтите мои слова за общее негативное отношение к вашему брату, что у меня, как, наверное, и у многих, кто не стеснялся высказывать свое мнение по разным животрепещущим вопросам, тоже были некоторые недопонимания с правящей системой. И со мной несколько раз «беседовали» — до тех пор, пока мне это дело не надоело. Я не был убежденным диссидентом и воевать с мельницами не собирался, к тому же семья, а она обязывала думать не только о себе. Как раз Любаша родилась, это было в семьдесят втором, а родственников у меня за границей не было и рассчитывать на чью-то помощь я тоже не мог, сами понимаете — не до фрондерства. Смирился, занялся историей Отечества — тема тогда безобидная. Так что я бы на вашем месте подумал, прежде чем произнести окончательный приговор.

— А кто с вами беседовал? — с улыбкой спросил Турецкий.

— Разные люди. Помню, однажды вызвали в райком партии, я состоял на учете в Свердловском районе — по принадлежности издательства «Молодая гвардия», в котором я тогда работал. Райком находился в Каретном ряду…

— Вы состояли в партии? — слегка удивился Турецкий.

— А как же! — рассмеялся писатель. — Больше того, в райкоме на нашего брата, пишущего, была даже отдельная разнарядка — по сколько человек и когда можно принимать в ряды, вот как. А если ты не член партии, что ж будешь делать, например, в командировке? Кто тебе поможет собрать материал? Или проверить его? А так зашел в райком партии, определился с темой, потом спустился этажом ниже, в райком комсомола, где тебе без слов выделят машину с водителем, обеспечат гостиницей и так далее. Еще и сопровождающего в поездке выделят, чтоб не скучал и сам не суетился по мелочам. А как же, порядок такой был! Но я не об этом… Вот вы спрашиваете, кто беседовал?

— Я имел в виду органы…

— Какие конкретно? — продолжал улыбаться писатель. — КГБ? Так это уже в последнюю очередь. И плохо было твое дело, если доходило до этого. Нет, у нас в райкоме, например, была инструктором прекрасная женщина, звали ее Ниной Митрофановной — тезка моей супруги. Крупная такая, властная женщина с гордой посадкой головы, но безумно добрая ко всем нам, из писательско-журналистской братии. Знала ведь, понимала, с кем дело имеет. И вот она вызвала меня к себе в кабинет. Напарница ее куда-то вышла, скорее всего, так было подстроено, чтоб разговор у нас с ней состоялся с глазу на глаз. А причиной, я не сказал, было несколько моих довольно резких выступлений на общем собрании, даже не на партийном, а на производственном, где обсуждались текущие дела и вообще издательская политика. Ну, что я? Поругал не те книжки, похвалил тоже не те, в запальчивости высказался по поводу личного взгляда и дальше в том же духе. Мне кто-то, не помню, возразил, что вот в райкоме иной взгляд, ну я и сорвался, наговорил глупостей по поводу того, что уж райкому-то в наши производственные дела соваться нет нужды, пусть идеологией своей занимается. Кто-то рассмеялся, кто-то похлопал в ладоши, а кто-то запомнил. Вот все это Нина мне и выложила на блюдечке. Под соусом — что я имею против партии? А ничего, при чем здесь партия? И тогда эта мудрая женщина, у которой, по нашим данным, не было ни мужа, ни детей и вся жизнь которой фактически протекала в том же райкоме, где все мы состояли на учете, сказала мне следующее. Я не ручаюсь, что помню дословно, но диалог был примерно такой. Меня никто не тянул за уши в партию? Нет, никто. Сам пришел? Сам. Зачем? Чтоб лучше работать, журналистика — такая штука, приходится быть в курсе всех принимаемых партией решений — как открытых, так, между прочим, и закрытых.

А дальше было в некотором роде откровение. Я считаю такую политику в какой-то мере игрой? Хорошо, пусть игра. Но каждая игра имеет свои непреложные правила. Нравится мне это или не нравится, я подписался на игру, значит, обязан следовать жестким правилам. Не нравится — дверь открыта. Я помню, спросил ее только об одном: «Вам, Нина Митрофановна, самой-то нравится эта игра?» И она ответила: «Я же играю, не хлопаю дверьми». Вот и понимай, как знаешь. То, что она была со мной искренней, несомненно, скажу по секрету, она мне даже нравилась как женщина, и если бы она хоть разок подала повод, я бы его не упустил, ей-богу. А что, баба в самом соку, а семьи нет, может, на стороне кто-то, но так, наверняка, чтоб и в плохом сне не приснилось моральное разложение… Короче говоря, послушался я голоса разума и заткнулся. Но это вовсе не значило, что мои слова бесследно растворились в воздухе. Не прошло и недели, как меня снова вызвали в райком. И Нина, внимательно глядя мне в глаза, негромко сказала, что мною интересуются в прокуратуре, но я могу с чистой совестью сослаться на ту жесткую — она подчеркнула это слово — беседу, которую, как инструктор райкома, провела со мной.

Товарищ был в штатском. Сперва его интересовало общее положение в издательстве, и я немедленно переадресовал его к своему руководству. Затем его заинтересовала вообще моральная атмосфера в издательстве — кто и о чем говорит, кому что не нравится, были названы даже несколько фамилий особо задиристых сотрудников. И на этот «заход» я нашел возможность отреагировать правильно — в плане той игры, о которой мне говорила Нина Митрофановна. Чувствуя, видимо, что со мной у него ничего не. получается, товарищ начинал сердиться, пробуя даже угрожать мне некими санкциями, которые отнюдь не принесут пользы моему дальнейшему творчеству. Вот тут я напрямик и заявил, что уже имел не самую приятную беседу с инструктором райкома партии, где получил вполне заслуженное мной устное взыскание и пообещал, что подобное с моей стороны больше не повторится. Похоже, после этого демарша крыть ему было нечем. Расстался он со мной откровенно недовольный. Сорвалось, вот в чем дело! Больше меня не трогали, да я и сам помалкивал. А потом вообще поменял службу, переехал в другой район и прикрепился к другой парторганизации. Нину Митрофановну потерял из виду, но буду искренне благодарен ей по гроб жизни. Такие вот дела, молодой человек…

Одним словом, итогом этой исповеди мог быть намек на какую-либо альтернативу, предложенную, скажем, более настойчивым представителем органов безопасности провинившемуся коллеге писателя. Ведь мог же кто-то испугаться и согласиться на сотрудничество с ними? То есть превратиться в стукача? Конечно, никакого сомнения нет. Но таковым лицом может быть только тот, кто служил в ту пору, о которой идет речь, и представлял собой не мелкую сошку, ибо должен был владеть определенной информацией. Интересно? Тогда, в свете высказанных характеристик членов редколлегии, и можно заняться поиском лица, которое могло быть максимально заинтересованным в том, чтобы опорочить некоего Степанцова. Впрочем, это мог быть и посторонний человек, присланный сверху, от хозяина и спонсора в одном лице. Любопытно было бы посмотреть на так называемый расклад голосования: кто был за этот материал, а кто — против.

Семен Аркадьевич помог и в этом вопросе. Он навскидку перечислил тех, кто, по его мнению, мог быть против, а остальные, естественно, за. Последних оказалось пятеро. Сам главный редактор, его заместитель, завотделом (ну, правильно, штатные сотрудники обязаны слушаться), а из членов редколлегии — довольно слабенький писатель, постоянно проживающий в Америке, но часто наезжающий сюда, Лев Липский и адвокат Игорь Ольшевский, просто, обожающий всякого рода скандалы — ну характер такой у человека. На двух последних ссылался в своем разговоре с Семеном Аркадьевичем и Эдгар Амвросиевич. Просто заметил, что они читали и не возражают. Но Ольшевский молод и к прошлым делам вряд ли может иметь непосредственное отношение, он обыкновенный, хотя и очень грамотный в своем собственном деле, обыватель, любящий скандалы. Наверное, потому, что они — его хлеб. А вот в биографии Липского следовало покопаться подробнее. Как он оказался в Америке и почему? Чем там занимался, прежде чем стать, по его же словам, достаточно успешным писателем? И такой ли уж он там успешный? Может, это все — туфта?

А может быть, совсем и не туфта… Наводка, во всяком случае, была очень интересная. Александр Борисович начал тут же припоминать, что уже знает о Липском, и чем больше он о нем размышлял, тем больше убеждался, что этот возможный фигурант требует максимально пристального изучения. В том числе дополнительного вмешательства Макса. Тут, видимо, одной незначительной характеристикой, похожей на все остальные, добытые Максом, не обойдешься, возможно, придется задействовать и прошлые связи Льва Зиновьевича, еще до его отъезда на Запад…

Когда шикарный темно-синий «пежо» Турецкого остановился во дворе, у подъезда, на который указала Люба, женщина внимательно посмотрела на него и сказала:

— Вы были так, Александр Борисович, углублены в свои размышления, что мне стало вас немного жалко.

— Это почему же?

— У вас был очень озабоченный вид. И мне подумалось, что, не окажись я сейчас в вашей машине, вы не задумываясь помчались бы к себе на работу, настолько выглядели серьезным и озабоченным. А я невольно мешала, это так?

— Если честно, то не совсем так, хотя… и было, но отчасти. И к вам мои рабочие мысли, поверьте, отношения не имели. А вот то, что вы молчали и дали мне возможность еще раз проанализировать наш сегодняшний разговор с вашим отцом, за это вам искреннее спасибо. Чем я мог бы компенсировать свое прохладное, как вы считаете, к вам отношение?

— Ну, если речь только о компенсации, вот вам моя благодарность! — Она обхватила его шею неожиданно сильными руками и впилась затяжным поцелуем в его губы. — Уффф! — смешно выдохнула, отпуская руки и отваливаясь от него. — Не поверите, всю дорогу мечтала, как это сделаю…

— Что, и это все? — воскликнул Турецкий.

Она снова внимательно, но уже без улыбки посмотрела на него в полутьме, при слабом свете лампочки на потолке салона и хмыкнула:

— Ну а уж приглашать вас сейчас к себе, чтобы банально напоить чаем, я не буду.

— Почему? — улыбнулся Турецкий.

— Из принципиальных соображений. Уже поздно, и вам давно пора возвратиться домой, в семью. И я совсем не хочу быть причиной вашего недовольства.

— Помилуйте! — начал было он, но вдруг решил, что она права. И промолчал. Потому что, во-первых, если бы Люба желала, чтобы он остался у нее на ночь, она немедленно нашла бы способ удержать его. Да и потом, не рассказывать же ей, что Ирина с Нинкой, не дождавшись законного отпуска отца семейства, улетели отдыхать в Анталью, так как летние каникулы для них уже начались. И теперь присылают ему на сотовый «эсэмэски» о том, как им там тепло и сладко и как они ждут папу, да только знают, что все это — пустые слова, поскольку работа для Турецкого всегда была важнее семьи.

Но самое главное сейчас — во-вторых. Турецкий видел остановившуюся в отдалении черную машину и вовсе не желал, чтобы наблюдатели в ней засекли его на элементарном адюльтере, как красиво называли в старину самое обычное и довольно приятное нынче дело. Не нужно ему свидетелей.

А Люба кокетливо помахала ему кончиками пальцев, сверкая круглыми коленками, быстро выбралась из машины и, заглянув на прощание в салон, сказала:

— Вам же теперь известен мой телефон здесь, звоните, буду рада с вами увидеться. И — кто знает, кто знает!..

Она призывно засмеялась и убежала.

Ну вот и все, вот и закончилось приключение, так и не начавшись. Александр тронул машину, тронулась следом и та, черная.

В собственном дворе он припарковал автомобиль у ярко освещенного подъезда и дождался, когда наконец въехала и остановилась, высунув капот из-за угла дома, черная машина. А затем он увидел приближающегося явно к нему незнакомца. Выходить не стал, сделав вид, что увлеченно копается в бардачке, и при этом искоса оглядывался.

«Макаров» уютно покоился под мышкой слева, но доставать его не хотелось, поскольку особой угрозы не было. А хамство? Ну, так ведь за это никто никого еще не убивал.

Мужчина подошел, легко постучал и боковое стекло. Турецкий приспустил его, уставился, вопросительно:

— В чем дело?

— Привет, Александр Борисович, огонька не найдется? — Тот показал незажженную сигарету.

— Привет, а что, мы разве знакомы?

Александр протянул коробку спичек. Он мог бы поклясться, что человек ему незнаком. Коренастый, нестарый, с нейтральным лицом и невыразительными глазами — словом, с внешностью, присущей оперативным сотрудникам органов безопасности. Тот прикурил и отдал коробок. Наклонился к окну, зачем-то потянул носом:

— О, сладкий аромат! — Непонятно только, с восхищением было замечено или с иронией.

— Вы не ответили, — не сводя с незнакомца взгляда, сказал Александр.

— Ну, ты даешь, Турецкий! — улыбнулся тот одними губами. — Неужели не узнал? Или успел сегодня хорошо поддать? Ха-ха! — И в этом якобы смехе послышалось нечто злорадное. — Понятное дело, семью проводил и успокоился. Молодец, так держать! Но машинку свою все-таки проветрить не забудь, а то духи больно стойкие. Ну, привет, спасибо за огонек!

И он ушел слегка враскачку. Турецкий вышел и посмотрел ему вслед. Тот сел на пассажирское место, машина развернулась, и Турецкий успел заметить на крышке багажника бело-синий значок «БМВ» — значит, за рулем находился еще такой же «незнакомец».

Это что ж они, получается, весь день катались за ним? А кто они? И чего это вдруг решили засветиться? А может, это у них такое развлечение?

Вот этого Турецкий не знал совершенно определенно, как и мужиков с их машиной. Номер, к сожалению, разглядеть не удалось, темно. А бесстрастная физиономия и это характерное «ты» выдавали наверняка уже теперь бывшего топтуна, так называемого Николай Николаича, перешедшего в какие-нибудь коммерческие службы.

Так что здесь только что было продемонстрировано? Дружелюбие? Вряд ли. Жесткое предупреждение? Тогда о чем? Повода для подобных штучек Турецкий не находил.

А если это «хвост», то опять-таки чей? Кому он успел перебежать дорожку? Главному редактору еженедельника «Секретная почта»? Но. тогда, значит, и служба охраны, которая, вполне возможно, принадлежит спонсорам, брошена за ним, чтобы отслеживать каждый его шаг? Значит, там, в холдинге, почувствовали какую-то для себя опасность в настойчивом интересе Турецкого?

И ведь это — только начало! Вот, кстати, и приглашение Любы теперь под очень большим вопросом.

Хм, проветрить им, видите ли, салон автомобиля! Нюхачи хреновы! И тем не менее никаким предупреждением пренебрегать нельзя именно потому, что оно может исходить от врага, а вовсе не от друга. Но это покажет ближайшее будущее.