2
Семен Аркадьевич, вопреки представлениям Турецкого, оказался человеком далеко не старым. Время отложило свой отпечаток на его лице, напоминающем вынутый из бочки большой и слегка помятый соленый огурец. Почему такая ассоциация? А возможно, из-за вислого носа, своей окраской определенно указывающего на гастрономические привязанности его обладателя. И с выпивкой он явно не враждовал.
Прежде чем пройти к столу, который неторопливо накрывала, как успел заметить Александр Борисович, весьма и весьма недурственная женщина лет тридцати с небольшим, с любопытством поглядывающая в его сторону, Семен Аркадьевич предложил своему неожиданному гостю немного прогуляться по участку, утопавшему в густом кустарнике, между кущами которого была выложена дорожка из красного кирпича. Давно выложена, кирпич уже успел местами развалиться и прорасти травой.
Турецкий, пока ехал, продумал разговор, но решил ничего не сочинять, не врать, а пустить дело на самотек — как получится, так, в конце концов, и получится. Единственное, что он подготовил, — это изложение преамбулы. Она не должна пугать писателя, не должна настораживать, что вот, мол, его призывают как бы к предательству коллег. Вовсе нет, и больше того, предлагается эту встречу и этот разговор вообще оставить как бы тет-а-тет, и никого о них не информировать. Просто нужен дельный совет по поводу одного опубликованного материала. Где, когда— это потом. Это не для преамбулы.
Не мог бы он, скажем, подсказать, кого из его знакомых литераторов, может быть, критиков, литературоведов пригласить для проведения лексической экспертизы, возможного установления авторства и так далее. Почему такие вопросы именно к нему? А потому, что Турецкий искренне считает его умным человеком, чьи взгляды на историческое развитие России Александру Борисовичу очень импонируют. Ну и так далее, в том же духе. А когда консенсус уже будет в какой-то мере достигнут, вот тут и положить перед ним оригинал статьи анонимного автора. И объяснить, чем вызван столь пристальный интерес к ней со стороны Генеральной прокуратуры. Подобное сведение счетов, если такова была основная задача публикации, ведь не самый красивый, да и умный, честно говоря, способ критики. Если автор по-прежнему боится, его можно успокоить, что в обиду никто его не даст. А если это — чистое злопыхательство, оно должно быть наказуемо по закону. Кстати, невредно будет рассказать Семену Аркадьевичу и о встрече с главным редактором, а также о том впечатлении, которое тот оставил у Турецкого. Тест, так сказать, на вшивость: обидится — одно, а мнения совпадут — совсем другое.
Словом, Александр Борисович провел с самим собой репетицию, но писатель оказался хитрее, что ли, или прозорливее. Так что и никакая преамбула не потребовалась.
— А ведь я примерно догадываюсь, зачем вы ко мне пожаловали, Александр Борисович, — без всякого ехидства сказал он, когда они отошли подальше от дома. — Это ведь вы посещали нашего главного, верно? И список членов редколлегии забрали. Значит, продолжаете копать? Это в связи со злополучным «Палачом», так надо понимать?
— Я ж говорил вам, что приятно иметь дело с умным человеком! — искренне воскликнул Турецкий. — А я все думал, подходы искал.
— И долго искали? — засмеялся тот.
— Да вот пока перевернул в общей сложности порядка полтысячи уголовных дел, листал другие материалы и еще к вам ехал. Нет, пожалуй, когда выбирал, к кому первому из членов редколлегии напроситься в гости. И, поверьте, это был у меня не самый легкий выбор, говорю вам совершенно честно.
— Во как! Это, значит, я первый удостоен чести? А почему, позвольте полюбопытствовать? А-а, вы ж сказали — по алфавиту, а моя фамилия первая в списке?
— А вот это обстоятельство как раз не играло никакой роли. Тут другая загадка! — Турецкий многозначительно поднял палец. — Скорее, психологическая.
— Ну-ну, чрезвычайно интересно!
— Семен Аркадьевич, только давайте договоримся так: если вам покажется мое присутствие неприятным, вы мне сразу скажете, и я не стану больше вас беспокоить, немедленно уеду и попрошу забыть о нашей встрече, хорошо? Это, как говорится, не для протокола, разговор сугубо между нами, и мне действительно нужен ваш совет. В котором вы имеете полное право мне отказать, и я не обижусь. Но напомню, что любой совет тем и хорош, что его можно либо принять, либо безболезненно отвергнуть. Если вы согласны, я поясню ситуацию.
— Согласен, согласен, не теряйте своего дорогого времени, а то Люба сейчас позовет нас, а за столом я попрошу вас говорить только на отвлеченные темы. Моя работа — это табу для домашних. Но позволю себе еще один вопрос: как вам наш главный?
— Честно? — вырвалось у Турецкого.
— Ну, дорогой мой, — писатель даже руками развел, — вы же только что сами меня уверяли…
— Простите, — засмеялся Турецкий, — очень такое… — Он сморщил лицо и отрицательно потряс головой.
— Ну и правильно, — спокойно согласился писатель, — реакция нормального, здорового человека. Вы ведь причастны к журналистике?
— Откуда это вам известно?
— Так ведь Эдгар уже собирал нас для экстренной информации.
— Что, всех?!
— Ну, побойтесь Бога, как можно всех, когда половина — на отдыхе, в отпусках. Юрка — у себя, в Израиле, Костя с Левкой — в Штатах, это я один — здесь, рукопись новой книги заканчиваю. Кого-то наш Силич обзванивал, кто-то, как я, подъехал… Проинформировал. Возмущался, конечно. Главным образом наглостью вашего вторжения. Вот мне и захотелось взглянуть, что ж это за наглец такой! Тем более что он просил нас всех быть с вами, если вы станете настаивать, максимально осторожными.
— Не понимаю, чего бояться? Если вранье — пусть автор отвечает, вы-то все при чем? А если фактам имеется подтверждение, тогда пусть отвечает господин фигурант. Двух мнений нет. И мы все у себя, в Генеральной прокуратуре, куда обратился за помощью этот Степанцов, так считаем. Кстати, оригинал этой статьи со мной, и я хотел бы с вами посоветоваться по поводу некоторых ее аспектов. Вот скажите мне, пожалуйста, Семен Аркадьевич, у вас как принято? Вы все читаете материалы еженедельника до их публикации?
— Да помилуйте, кто ж на это может быть способен? Тогда надо бросить собственную работу и заниматься исключительно чтением! А семью кормить кто будет? Кстати, этого «Палача» я впервые и увидел-то после публикации, когда свежий номер получил. Я Эдгару позвонил и предупредил, чтоб он ждал на свою шею неприятностей. Как в лужу глядел!
— Значит, вы были бы против статьи?
— Естественно! Глупость, помноженная на бездарность! Вы внимательно читали? Язычок-то, поди, отметили?
— Это тоже была одна из причин моего приезда к вам. На мой взгляд, стилистика, язык откровенно выпадают из общего стиля издания. Чем-то, простите, доморощенным таким пахнуло, из провинциальной прессы советских времен.
— Очень точная оценка, Александр Борисович… Так вас, получается, автор интересует? На предмет определенных санкций? — Писатель с иронией посмотрел на гостя.
— Да бросьте вы, какие, к черту, санкции? Вы в какое время живете, уважаемый Семен Аркадьевич? Санкции могут быть лишь в Том случае, если факты, изложенные в статье, будут признаны судом — не мной или вами, и даже не генеральным прокурором, а только судом! — клеветой, то есть, как записано в Уголовном кодексе, распространением заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих его репутацию. Скажите мне, много вы слышали о подобных процессах? Да, в последнее время довольно часто один подает в суд на другого по поводу всякого рода инсинуаций, наносящих истцу, по его убеждению, моральный ущерб. Даже таксу, установили, какое оскорбление сколько стоит и на какое количество так называемых МРОТ может рассчитывать истец. Ну и что? Пишут в тех же газетах, что суд признал ответчика виновным, что обязал выплатить столько-то, а ответчик собирается обжаловать решение суда в верхних, извините за выражение, инстанциях. Чего огород-то городить? Кому такой страшный суд опасен, покажите мне?
Семен Аркадьевич с пониманием развел руками.
— Нет, здесь вопрос гораздо более сложный, — продолжил Турецкий. — Анонимность автора продиктована у него той элементарной причиной, что он действительно боится. И правильно делает. Знаете почему?
— Ну, вы полагаете, у него у самого крепко рыльце в пушку?
— Вот именно.
— Па-па! — донеслось до них. — Идите обедать!
— Ну вот, — огорченно сказал писатель, — и не поговорили толком.
— А мне кажется, — возразил Турецкий, — что, наоборот, я, во всяком случае, прекрасно вас понял. И после обеда, если бы вы нашли еще немного времени, обсудил бы с вами мою проблему более конкретно.
— Ну, я думал, вы сильно торопитесь.
— Нет, я готов, что называется, до упора. Если у вас есть такая возможность.
— Скажите, Александр Борисович, а как поздно вы можете уехать?
— У вас-тоже проблемы? — улыбнулся Турецкий.
— Да нет, видите ли… Мне не совсем удобно просить вас… Дело в том, что Люба, как бы сказать?.. Словом, она собирается уехать в Москву только после приезда моей жены. Нина же появится не раньше десяти, понимаете? А отпускать Любу одну в это время на электричке мне не хотелось бы, вы же знаете, как пристают в поездах, особенно вечерами, когда едет не так много народа.
— Я понял вас, можете не продолжать, Семен Аркадьевич, — засмеялся Турецкий. — Где ваша Люба живет, в каком районе?
— Ну что вы? Она с нами живет! Куда вы и звонили. На Красноармейской, в писательском доме. Знаете?
— Конечно, бывал там, и не раз, в гостях, разумеется. Ну, так в чем дело? Вы хотите, чтоб я ее доставил прямо к дому? С удовольствием, никаких проблем.
— Я вам буду весьма признателен, Александр Борисович!
— Не стоит благодарности… если, разумеется, Люба сама возражать не станет.
— Да ну что вы! Она согласится с удовольствием!
— Вот и отлично.
Турецкий, подходя к дому, увидел ее на ступеньках веранды. Люба смотрела на них, точнее, на него, и в глазах ее, так ему показалось, светилась загадка, а по губам скользило такое веселое лукавство, что у Александра Борисовича шевельнулась подспудная мысль: она-то согласится с удовольствием, тут нет сомнений, но было бы очень неплохо, если бы удовольствие стало взаимным. А в чем проблемы? Она не девочка, вон колечко, судя по его ширине, обручальное, блестит на правой руке, скорее всего, разведена, раз проживает с родителями. Лицом очень даже недурна. Отменная фигура, выглядит так, что только слепой не обернется. То есть все при ней, а почему одна? А может, ей нравится такая жизнь? Вот возьмет и пригласит его, когда приедут в Москву, на чашку чая! Он ведь не сможет ей отказать? И потом, он же не слепой…
— Люба, ты знаешь, — сказал Семен Аркадьевич, — а ведь я неожиданно решил твой вопрос. Александр Борисович обещал, что довезет тебя прямо до подъезда!
— Хорошо, папа, спасибо. Проходите к столу, уже все накрыто, — с показным смирением произнесла она, метнув при этом такой взгляд на Турецкого, что у него екнуло под сердцем и вспотели ладони.
И это дало ему повод немедленно спросить, где можно помыть руки. Люба провела его в глубь дома, где был устроен вполне городской санузел. Показала на полотенце и, выйдя в коридор, оперлась плечом о косяк. Он, вытирая руки, посмотрел на нее, она не отвела глаз, но чуть улыбнулась — можно было подумать, что даже отчасти призывно. Турецкий продолжал вытирать каждый палец теперь отдельно, не сводя с нее взгляда, — этакий опасный библейский змей! Но она вдруг громко хмыкнула и подмигнула ему, показав язык, словно шаловливая девчонка. Турецкий мог поклясться, что у нее это ловко получилось и ничуть не противоречило ее взрослому возрасту. Выходя, а эта чертовка даже не посторонилась, почти загораживая своим выставленным круглым бедром проход, Александр быстрым движением ладони скользнул по ее талии и чуть подтянул к себе. Люба невольно изогнулась, вскинув лицо, и тогда Турецкий, воровато прижал губы к ее щеке, рядом с ушком, и задержал, едва слышно чмокнув.
— Спасибо, Люба, — тут же отстраняясь и отпуская ее, достаточно громко сказал он, и она вдруг густо покраснела.
«Вот только этого нам еще и не хватало!» — с досадой подумал он, уже кляня себя за неосторожность.
— Идите, я сейчас, — отвернувшись, спокойно сказала она и, скользнув мимо него в ванную, открыла кран и пустила воду.
Она появилась за столом минуту спустя после него, и на лице ее — розовом и чистом — не было написано ничего, кроме самой скромности.
— Извините, выпить я вам не предлагаю, вы же за рулем, — сказал писатель и, подумав, добавил: — Хотя с вами, Александр Борисович, сделал бы это с удовольствием. Ну что ж, может, в другой раз, если жизнь сведет.
— Я бы тоже не возражал против одной рюмочки, не больше. У нас еще четыре часа впереди, а за себя я всегда спокоен, и под этим делом, — щелкнул он себя по шее, — за руль никогда не сажусь. И еще я не люблю гонки. А заставлять дышать в трубочку помощника генерального прокурора вряд ли кому-нибудь придет в голову, поверьте моему опыту.
— Вы меня так уговариваете, — засмеялся Семен Аркадьевич, — что я, право, и не знаю… Дочка, не нальешь нам по рюмке? Вы что предпочитаете, Александр Борисович, водочку или коньяк?
— Папа, может?.. — Люба с сомнением посмотрела на Турецкого.
— Нет, от рюмки коньяка из ваших рук я бы не отказался, Любовь Семеновна.
— Ох, какой вы, однако, льстец! — весело сказала она, выходя и тут же возвращаясь с хрустальным графинчиком.
Эту свою рюмку Александр Борисович выпил в четыре приема, отхлебывая по маленькому глоточку. Ну а писатель разрешил себе больше. В течение обеда он за разговором практически прикончил графинчик.
Предупреждение о том, что его служебные проблемы — табу для домашних, носило, видимо, пристрелочный характер. Так, на всякий случай, может, для придания значимости своей работе. Потому что он вскоре сам заговорил о газетных делах, рассказывая о коллегах и выдавая на каждого довольно меткие характеристики. Во всяком случае, они стали Турецкому понятнее чисто в человеческом плане.
А он сперва никак не мог сообразить, с какой стати писатель потчует его всей этой информацией. И сообразил только в конце обеда, и тут же упрекнул себя за невнимательность, продиктованную, разумеется, присутствием Любы, которая сидела напротив, загадочно улыбаясь и переводя блуждающий взгляд с предмета на предмет. Турецкий, пытавшийся внимательно следить за развитием мысли писателя, постоянно ощущал на себе этот ее взгляд и отвлекался, чем, вероятно, и веселил ее.
— Я чувствую, — заметил вдруг писатель, — что вы не совсем улавливаете, зачем я это вам рассказываю?
— Нет, ну что вы? — попытался возразить Турецкий, уже сердясь на себя.
— Просто мне показалось, Александр Борисович, что вы поставили перед собой задачу выяснить по возможности причастность либо непричастность каждого из нас к этой публикации. Так я хотел в какой-то степени облегчить вашу задачу. Четко зная условия, вам проще будет найти и решение.
— В вас говорит математик.
— Угадали, — улыбнулся писатель. — У меня именно математическое образование. Наверное, отсюда и легкость общения с историей, теперь понимаете?
— Поразительно, — искренне ответил Турецкий.
— Чай? Кофе?
— Предпочтительнее кофе, и покрепче.
— Естественно. Люба, ты поняла? А мне зеленого чая. В кабинет. Прошу, Александр Борисович. Вам делать выводы, а уж я помогу, чем смогу.
— Дорогая хозяйка, — сказал, поднимаясь, Турецкий, — разрешите поблагодарить вас за чудный обед и поцеловать вам ручку?
— Ну что вы! — так же церемонно ответила она, щурясь от смеха и протягивая ему кончики пальцев, словно принцесса. — Мой труд совсем не стоит вашей благодарности…
— Люба, — строго прервал ее отец, пока Александр Борисович изысканным жестом поднес ее пальчики к губам, целуя их, — не хулигань, ты уже не девочка! Что о тебе подумает Александр Борисович?
— Я думаю, — отпуская ее пальцы, сказал Турецкий, — что они пахнут очень приятно, кажется, мятой. А что, по-вашему, хулиганить разрешено только девочкам?
— Что, съел? — Люба показала отцу язык, ну, точно так же, как недавно ему, там, в ванной..
И Александр только сейчас вдруг понял, что Люба ничего не придумывает и ничего не играет, не изображает — она просто такая вот по жизни: открытая, свободная и умеет безбоязненно, откровенно радоваться тому, что ей действительно нравится. Редкое нынче качество, и завидное…