Глава десятая
Кто патрулировал этот район?
Дверь распахнулась, вошел Яковлев. Глаза его возбужденно блестели.
– Есть новость! Я только что с Дегтярного переулка, где люди труп обнаружили. В ее доме на первом этаже живет одна старушка, дай ей бог доброго здоровьичка! Дом, как вы помните, стоит буквой «Г», и старушке из ее окна виден вход в подъезд. Бабуле восемьдесят два года, но такая шустренькая, глазки хитренькие, пронырливые – наш контингент! – уважительно добавил Яковлев. – Величают ее Елизавета Ильинична Шпет, соседи ее бабой Лизой зовут. Когда я по квартирам ходил, расcпрашивал жильцов, кто что видел подозрительное, она мне кое-что сообщила. У нее бессонница, всю ночь колобродит, только к пяти утра засыпает. Снотворное не принимает принципиально, здоровье бережет. И от нечего делать, поскольку и телевизор не смотрит, глаза бережет, ночи напролет торчит у окна. У нее там табуреточка всегда стоит. Баба Лиза на нее подушечку кладет, коленями становится, локтями опирается на подоконник. Говорит, так ей удобнее, а то спина быстро устает, если сиднем сидеть ночь до утра... Свет выключает, так что ее никто не видит с улицы, а с ее боевого поста весь двор как на ладони. Я у нее спросил, что же она высматривает по ночам, когда весь народ спит после трудового дня. А она ответила, что выполняет обязанности милиции, которая тоже спит после трудового дня и в ее двор носа не кажет. Благодаря своей бдительности она даже уберегла одну квартиру от кражи. Однажды ночью в соседнем подъезде в открытую форточку первого этажа воришка пытался пробраться, так баба Лиза засвистела в свисточек, который у нее припасен. А прошлой ночью бабуся сидела на своем посту и видела, как поздно вечером возвращалась домой Аля Скороход. За ней шел высокий мужчина, притом так близко, что бабушка сначала подумала – он ее провожает. Удивилась только, почему Аля идет не оглядываясь. Когда девушка подошла к подъезду и открыла дверь, мужчина зашел следом за ней и дверь придержал. Баба Лиза это запомнила, потому что обычно никто этого не делает и она с грохотом захлопывается. Минут через пятнадцать он вышел из подъезда, оглянулся по сторонам. Она тогда еще подумала, что он осторожный – боится на шпану какую-нибудь нарваться. Пригладил рукой волосы и пошел к выходу на улицу. Я ее попросил описать его внешность. Вот, записал под ее диктовку. – Он показал лист бумаги, исписанный торопливым неразборчивым почерком.
– Зачитай, что там она надиктовала... – попросил Турецкий.
– Все подряд не буду, только главное. «Когда я увидела Алю Скороход, за ней шел очень высокий мужчина, весь в черной одежде. У него длинные руки, покатые плечи. Он сутулится. Когда шел – переваливался. Фигура у него совсем не спортивная. Лица его я не разглядела, потому что на него падала тень высокого дерева, которое растет у подъезда. Только заметила, что оно у него белое и большое. В руках он ничего не нес». Вот, собственно, и все...
– Не густо... – заметил Турецкий.
– Хорошо уже то, что его хоть кто-то заметил.
И описание походки, сутулость, покатые плечи – уже дополнение к характеристике внешности, – возразил Гоголев.
– И большое белое лицо, которое таким кажется только потому, что человек находится в тени в плохо освещенном дворе... – невесело пошутил Турецкий. – Пойду-ка и я с людьми пообщаюсь, человеческая память имеет необыкновенное свойство – иногда запоминать нечто совершенно неординарное.
Юра Салтыков стоял под душем, включив на полную мощность стереопроигрыватель, в который заботливый сынок вставил диск с группой «Звери». Еще утром Юра, бреясь, слушал диск с любимыми песнями Виктора Цоя. И сейчас, включив проигрыватель, был уверен, что услышит мужественный голос своего любимого певца. Когда только этот паршивец успел поменять диск? Проигрыватель стоял далеко от ванны и вылезать не хотелось. Так и слушал он эту галиматью, которая все больше портила его настроение. А ведь в ванную он пошел как раз затем, чтобы его поднять. Заодно и помыться. Последнее время в ванную было не пробиться. Каждый раз, когда он с аккуратной стопочкой белья направлялся в ванную, Любаша пресекала на корню его законное желание освежиться после трудового дня: «Там сейчас Нику...» Иногда у Юры возникало желание взреветь страшным голосом и вытурить этого Нику в три шеи. Но Любаша так расцвела за последние две недели, пока у них длился ремонт в комнате мальчишек, что у Юры не хватало решимости испортить ей праздник жизни. Он проклинал свой длинный язык, когда пару месяцев назад предложил ей помечтать о ремонте. А она приняла его неосторожно сорвавшуюся шутку как руководство к действию, и уже через пару недель у них началось светопреставление. Любашина подруга Юля, которая дружила со всем белым светом, нашла им дешевого мастера. Когда он заявился к ним в камуфляжных штанах и вышитой сорочке, Юра слегка прибалдел. Мастер представился:
– Нику Цуркану. Вообще-то я музыкант. Но умею копать колодцы и делать в квартирах косметический ремонт.
– А где вы всему этому научились? – вежливо поинтересовался Юра.
– Музыке – в Молдавии. Я закончил музучилище. Играю практически на всех инструментах.
– Меня интересует, где вы научились копать колодцы и делать ремонт.
– Конечно, в Петербурге! – удивился Юриному вопросу молдавский самородок. Но как честный человек, уточнил: – Колодцы, конечно, не в самом городе, а под Питером копал, на дачах, у нас бригада была колодцекопателей. А ремонт делал в том домике, где мы жили. С бригадой колодцекопателей. Так что вы не волнуйтесь, у меня опыт есть.
Деваться было некуда. Тем более что путешествие Нику из пригорода в Питер не обошлось без неприятных сюрпризов, и Нику был этим очень травмирован. На Финляндском вокзале его задержали милиционеры, так как у него не оказалось регистрации, и поскольку денег при нем тоже не оказалось, доблестные стражи порядка отняли у него мобильный телефон, на который он целый месяц копил, копая колодцы. Нику едва выпросил у них сим-карту и теперь бережно хранил ее в тощем бумажнике. Условия оплаты он оговорил сразу. Так как все деньги он потратил на телефон и остался без ничего, хозяева должны были его кормить или выплатить хоть какой-нибудь аванс на пропитание. Поскольку регистрации у него тоже нет, а милиция свирепствует, жить он будет у хозяев, а то на штрафы никаких денег не напасешься. А чтобы не очень их стеснять, он поселится в той же комнате, где будет делать ремонт. На следующий день выяснилось, что у Нику большие проблемы со здоровьем. Копая бесконечные колодцы на дачах, он кое-что застудил, и теперь постоянно мучился сильными болями. Поэтому каждый час он запирался в ванной и сидел в кипятке – прогревался. Любаша рассчитывала управиться с ремонтом за одну неделю, но вот уже вторая подходила к концу, а каких-либо заметных сдвигов не намечалось. Нику жил своей жизнью. Он поздно вставал, долго готовил себе завтрак, вдумчиво поглощал его, рассказывая Любаше бесконечные истории из своей прошлой, богатой приключениями жизни. Как он ездил на заработки в Грецию и собирал апельсины. Как он там же строил огромный трехэтажный дом. Из его рассказов получалось, что дом он строил один. Но если он строил этот дом в таком же темпе, как делал ремонт в квартире Салтыковых, ему должно было бы быть уже лет сто двадцать. Между тем вид у него был вполне молодой и цветущий, и если бы не гримасы боли, иногда искажавшие его правильные черты лица, он производил бы впечатление счастливого человека, нашедшего, наконец, спокойную гавань, где время течет медленно, спешить некуда, впереди долгая обеспеченная жизнь. Салтыков иногда заглядывал в комнату, где каждый раз заставал Нику в одной и той же позе. Он сидел посреди комнаты на старой табуретке, вокруг лежали расстеленные газеты, открытые ведра с краской, мешки с сухой смесью, известкой и еще бог знает с чем. И в этой разрухе, под неизменную жизнеутверждающую молдавскую музыку, которую Нику слушал из экспроприированной у хозяев магнитолы, он с вдохновенным лицом созерцал ободранные стены. Иногда он держал в руках мастерок. Привыкал. Когда он встречал укоряющий взгляд хозяина, озабоченно показывал на щели между полом и стеной:
– Какие же у вас гнилые стены, я все удивляюсь, как они еще не обвалились. – И ловко закидывал в щель порцию раствора, а потом долго и старательно разглаживал его сначала мастерком, а потом каким-то самодельным приспособлением из неструганой доски. Салтыков в шоке выходил и давал себе слово больше туда не заглядывать. Любаша кашу заварила, пусть сама и расхлебывает. Нику проел первый аванс и попросил второй. И сразу по его получении вспомнил, что давно не навещал сестру, которая живет в Питере с семьей.
И у нее сегодня день рождения. Так что он сейчас попарится и поедет ее поздравить. Вернется уже завтра, ну, и не с самого же утра. Ему тоже выходной полагается. Он и так работает не покладая рук уже две недели...
Когда Нику отбыл, на этот раз почему-то не боясь встречи с милиционерами, Любаша подошла к злющему Юре и, с нежностью прижавшись к нему, виноватым голосом проворковала:
– А давай, Юрочка, плюнем на этот ремонт, выкинем все эти мешки и банки с краской, мебель расставим и так будем жизнь доживать...
– В разрухе? – возмутился Юра. – Я не затем моих сынков на свет рожал, чтобы они как бомжи жили. Господи, – в отчаянье вскричал он, – да когда же эти мучения кончатся?! – И рванулся к ванной, которая наконец-то была свободна.
Нику действительно вернулся на следующий день. Настроение у него было приподнятое, он шутил и все порывался рассказать Любаше очередную занимательную историю из своей жизни. Но Любаша спешила на работу и сумела ловко его отшить. Тогда он посадил перед собой младшего Салтыкова, и тот, воспитанный родителями слушать взрослых и не перебивать их, не решился прервать рассказ о сборе винограда в Италии...
Когда вечером все сошлись на кухне, Нику преподнес хозяевам очередной сюрприз.
– Мне зять привез мой аккордеон, а то наша бригада уезжает на новое место и они побоялись, что инструмент пропадет. Можно, я по вечерам играть буду? У меня руки уже немного отвыкли от музыкального инструмента, а мне сестра сказала, что если я буду ежедневно репетировать, то меня румынское консульство станет приглашать на культурные мероприятия, потому что у нее там знакомый секретарь.
Салтыков махнул рукой:
– Пропадать – так с музыкой!
Жизнь в семье Салтыковых стала еще веселее. Любаша преодолела свою природную застенчивость и стала по нескольку раз в день заглядывать в комнату сыновей. Нику пришлось засучить рукава, и работа наконец сдвинулась с места. Вскоре все содержимое мешков навеки поглотили щели между полом и стенами. Салтыков даже удивился, куда поместилась эта пропасть цементной смеси, закупленной Нику в таком бешеном количестве, будто на месте комнаты он решил выстроить столь же солидный трехэтажный дом, как в прекрасной стране Греции. Наконец Нику приступил к отделке потолка. Несколько дней подряд он появлялся из комнаты как Белый человек из Сказки сновидений, пугая друзей мальчишек чернющими глазами, люто сверкающими из-под абсолютно белых бровей и ресниц. Видимо, припарки в ванной помогли, ему полегчало, и он рьяно принялся за ремонт. Его хватило на два дня. Он работал до десяти вечера, потом с час принимал душ, ел приготовленный Любашей ужин. Она решила не скупиться, надеясь, что у Нику освободится время и он скорее завершит ремонт. После сытного ужина он распахивал в своей комнате окна и садился за аккордеон. Играл он очень хорошо, порой просто виртуозно, хотя почти исключительно зажигательные молдавские мелодии. Они нравились не только Любаше, и под окнами их первого этажа нередко собиралось немало людей, которые наслаждались бесплатным концертом, невзирая на позднее время, и даже соседи не роптали. Вид комнаты Салтыковых, выставленной напоказ, поскольку шторы давно сняли, вызывал у народа сочувствие, а сидящий посреди этого бедлама Нику с аккордеоном в руках напоминал демобилизованного солдата, потерявшего на войне всех родственников и теперь странствующего по городам и весям, чтоб заработать себе на кусок хлеба. Через два дня примерной работы Нику заявил хозяевам, что должен немедленно ехать на вокзал встречать своего двоюродного брата Димитру. У того умер отец, и брат приезжает в Питер на заработки. А чтобы его не загребла милиция, его нужно привезти к Салтыковым и поселить здесь, пока Нику будет заканчивать ремонт. У Салтыкова отвисла челюсть. И чтобы ненароком не задушить Нику, он собрался за две минуты и молча отбыл на работу. Потрясенная Любаша тихо плакала на кухне. Семейная жизнь рушилась на глазах. Повеселевший Нику в своей вышитой сорочке и камуфляжных штанах поехал на вокзал и через час уже знакомил хозяйку с новым постояльцем. Мальчик оказался тихим, скромным и, вывалив сумку с роскошными молдавскими сливами на стол, робко пригласил: «Угощайтесь...» Любаша пожалела восемнадцатилетнего сироту и пошла к соседям за еще одной раскладушкой. Когда вечером братья-молдаване ужинали, Нику, с аппетитом поглощая жареную картошку, сообщил Любаше, что у Димитру есть брат-близнец. Любаша тяжело рухнула на стул и в ужасе уставилась на Нику, лихорадочно соображая, куда расселять прибывающее с завидной регулярностью семейство Цуркану. Заодно упрекнула себя за то, что не поинтересовалась, сколько же у него родственников и в каком количестве они собираются заселить ее квартиру. Но напрасно она так беспокоилась: брат-близнец без пересадки отправился в бригаду колодцекопателей, куда после окончания ремонта собирались присоединиться и подлечившийся Нику, и строитель-новобранец Димитру. Салтыков вечером домой не вернулся, предупредив звонком Любашу, что всю ночь они с опергруппой Турецкого будут отрабатывать основные направления, разрабатывать линии, подводить базу и вообще – дел невпроворот. Дома ночевать некогда. Язык у него заплетался, в трубке слышался хохот Турецкого и Гоголева, что-то весело щебетала Галя, какой-то незнакомый мужской голос приятным баритоном пел песню Пугачевой про паромщика. Там, где не было Любаши, народ веселился. Она проглотила обиду и подумала: «Сама виновата...» На этот раз она даже не стала плакать, решив стойко сносить все тяготы рачительной хозяйки, возжелавшей в кои веки сделать ремонт в одной-единственной комнате. В том, что эксперимент на этом закончится, сомнений у нее не вызывало. «Лучше вечный срач, чем ежедневный плач», – вспомнила она любимую поговорку Юльки, которая уже лет тридцать не решалась на ремонт в своей захламленной квартирке. Пришлось бы отказаться от множества дорогих ее сердцу вещиц, которыми ее обеспечивали друзья и подруги, освобождая свои квартиры от ненужного хлама в преддверии ремонтов. Юлька, добрая душа, никому не отказывала и принимала все – вплоть до старых выцветших занавесок, которые бывшим хозяевам были дороги как память и рука не поднималась выбросить их на помойку. На старых поломанных стульях, кое-как державшихся на дополнительно подставленных палках, восседало многочисленное котовье семейство. Юльке приносили и котов, подобранных на помойках или в подъездах. Она бы принимала и собак, но коты были не просто очень ревнивые, но и лютые, могли задрать собак до смерти. Одну несчастную собаку Жульку едва удалось спасти от разъяренных котов, и с тех пор Юля с сожалением отказывала всем собакам подряд. Когда Юля еще в «доремонтную» эпоху приходила в гости в чистенькую квартирку Любаши, она восхищенно оглядывалась и каждый раз поражалась:
– И как тебе удается поддерживать порядок? Вот у меня, как ни стараюсь, – вечный срач.
А навестив в разгар ремонта свою любимую подругу, утирая ей слезы и сопли, разразилась поговоркой, которую Любаша прежде никогда не слыхивала и предположила, что Юлька придумала ее сама, себе в утешение.
С появлением Димитру ремонт перешел в новую стадию: молдаване принялись клеить обои. Притом Нику наотрез отказался клеить дешевенькие бумажные обои, убеждая хозяев, что они расползаются прямо в руках, стоит их промазать клеем. В руках у Нику они действительно мгновенно расползались в клочья, жаль было потраченных денег. И Любаша, выдержав и это испытание, поехала за новыми – дорогими. Нику любезно вызвался ее сопровождать, и они провели в магазине ровно три часа. Никак не могли прийти к общему решению. Наконец обои были куплены, и вечером братья с увлечением клеили нарядные обои, каждые полчаса приглашая хозяев разделить их радость от хорошо сделанной работы. Но недолго музыка играла... Нику опять повадился в ванную, оставляя Димитру надолго без помощника. Молодой, но совестливый сирота устроил Нику выволочку, и они перессорились, забившись каждый в свой угол со своей раскладушкой. В эту ночь призывные звуки молдавской хоры уже не услаждали слух собравшейся под окнами толпы ценителей этнической музыки, и они разочарованно разошлись по домам, гадая, что приключилось с полюбившимся им аккордеонистом. Наутро Димитру поднял брата ни свет ни заря, и Любаша услышала его возмущенные тирады:
– Где твоя совесть? Ты у людей уже месяц живешь. Здесь работы от силы дня на четыре. Бедной женщине голову морочишь. Народ наш позоришь, семью позоришь! – Он гневно обличал Нику, а тот молчал, пристыженный младшим братом. С этого момента Димитру не спускал с него глаз и пресекал любую попытку Нику проникнуть в ванную, заслоняя дверь грудью, как вражескую амбразуру. К вечеру они доклеили обои, еще один день потратили на окно, отскребая старую краску, шпаклюя и покрывая его новой краской. Димитру попросил Салтыковых потерпеть еще полдня, пока они уберут комнату. Наконец их позвали – братья гордо стояли у стены, демонстрируя свое мастерство. Комната сияла новыми обоями, белоснежным потолком, свежеокрашенными и чисто вымытыми окнами и отдраенным полом. Салтыковы не верили своим глазам – все выглядело значительно лучше, чем они ожидали. И главное: их мучения закончились. Им не придется до конца жизни вчетвером спать валетом на одной двухспальной кровати в крохотной спаленке и переворачиваться ночью по команде главы семейства.
И когда мастера наконец засобирались, Димитру тысячу раз попросил прощения за затянувшийся ремонт, а Нику с тоской оглянулся с порога на жилище, где провел замечательный месяц своей неустроенной жизни – в тепле, сытый, с горячей ванной и с личным милиционером под боком. Салтыковы еще долго вспоминали свои мучения и зареклись когда-либо делать ремонт.
А на Юлю злопамятный Юра дулся еще с полгода, обвиняя ее в коварстве. «У себя-то ты, небось, ремонт не делала!» – упрекал он Любашину подругу в злонамеренности. Но потом этот тяжелый месяц забылся, как кошмарный сон. И у Любаши появилась новая мечта – перламутровый аккордеон, на котором она, правда, умела играть единственную вещь – вальс «Под небом Парижа». В детстве она пять лет посещала музыкальную школу и за эти годы научилась играть вальс почти без ошибок. Но Юра наотрез отказался осуществить ее мечту. «Ненавижу аккордеон!» – отчеканил он недрогнувшим голосом, и Любаша ему поверила. Спасибо, что больше не сердился на нее, от супружеского ложа не отлучил, и в доме опять воцарились мир и покой.
После ремонта Салтыков разве что не пел, настолько был счастлив, что все мучения позади. Незадолго до этого Грязнов, который был тонким психологом и первым заметил подавленное настроение Салтыкова, решил, что Юра слишком близко к сердцу принимает неудачу в расследовании дела о маньяке. И когда неожиданно Салтыков стал приходить на работу заметно повеселевшим, выпытал у него все. Юра сам был удивлен, что так разоткровенничался, поскольку человек он был довольно замкнутый. Видно, здорово наболело... Вячеслав Иванович отметил про себя смущение Салтыкова, правильно его понял и посочувствовал ему весьма своеобразно:
– Я тебе скажу, Юра, что сам сильно разочаровался в семейной жизни еще много лет назад.
– Но я не разочаровался! – удивился его неожиданной реакции Салтыков.
– Как это – не разочаровался? – в свою очередь удивился Грязнов. – Как можно не разочароваться, когда вместо поддержки дома на тебя взваливают совершенно ненужные тебе проблемы? Женщины все-таки абсолютно непредсказуемые, от них одни хлопоты – не хотят они тихой спокойной жизни. То веди их в театр, то приглашай гостей, то на море им хочется хоть раз в три года, а то и того хлеще – ремонт им подавай! Все-таки как хорошо жить одному! Никто тебя не дергает, придешь домой – делай что хочешь. Хоть на велосипеде катайся – никто слова не скажет.
– И катаетесь? – Салтыков с любопытством уставился на Грязнова.
– Катаюсь, – вздохнул Вячеслав Иванович. – Купил себе тренажер-велосипед, через день по двадцать пять минут педали кручу.
– А почему такая странная цифра – двадцать пять минут?
– Меньше стыдно – что я, слабак какой-нибудь? А больше – скучно, и так едва это время дотягиваю. Даже книги читаю, пока ноги работают. Или новости слушаю. Спортивная нагрузка нужна, а то я что-то толстеть начал. А ведь я ненамного старше Турецкого.
А посмотри, какой он поджарый, стройный... – с завистью проговорил Грязнов.
– У Турецкого конституция такая. Как говорят в народе – не в коня корм.
– Это точно. Если бы мне кто-то готовил, как его Иришка, меня бы уже вдвое разнесло, – вспомнил он пирожки Ирины Генриховны. И Салтыков подумал, что кривит душой Вячеслав Иванович, не отказался бы и он от семейных радостей, если бы встретилась ему вторая Ирина Генриховна, о которой Юра много чего хорошего слышал.
Когда Турецкий позвонил в квартиру Алехиных, дверь открылась сразу – его уже ждали. Невысокая хрупкая женщина с уставшим печальным лицом пригласила зайти. За ее спиной возвышался коренастый мужчина. Его совершенно седые волосы были коротко пострижены. «А ведь он совсем не старый...» – подумал Турецкий, следуя за хозяином дома в гостиную. В уютной просторной комнате Турецкого пригласили сесть на большой мягкий диван, и он сразу утонул в нем. На стене напротив в дорогой рамке висела большая фотография красивой улыбающейся девушки.
Ее длинные светлые волосы разметались по плечам, веселые глаза смотрели озорно и радостно. Хозяйка дома, Валерия Антоновна, проследила взгляд Турецкого и дрогнувшим голосом сказала:
– Это лучшая фотография Оленьки. Ее фотографировал жених, в Хельсинки. Оля была очень счастлива...
У Валерии Антоновны опять дрогнул голос, но она совладала с собой и только сильнее сжала переплетенные пальцы. Александр Дмитриевич обнял ее за плечи и прижал к себе. У них было одинаковое выражение лиц – боль и отчаяние. Прошло совсем немного времени с тех пор, как они потеряли дочь, и они никак не могли смириться с этим.
– Вы знаете, минуло уже пять месяцев. И все равно невозможно поверить... – Валерия Антоновна с трудом подбирала слова.
– Я очень сочувствую вам. И понимаю ваше горе... – Турецкому всегда было нелегко выразить словами чувства, которые он испытывал. Но родители хотели услышать слова утешения, и он обязан был их найти. – Вы, наверное, знаете, что в Питере погибло еще несколько девушек. И у нас есть доказательства, что это дело рук одного... я не могу назвать его человеком. Мы его ищем. И найдем обязательно. Но нам нужна ваша помощь. – И встретив удивленный взгляд Алехиных, объяснил: – Я бы хотел узнать побольше о жизни Оли. О ее друзьях, где она бывала, с кем встречалась. Может, у нее была какая-нибудь привязанность. Или, наоборот, кто-то любил ее. Сейчас важна любая деталь. Понимаю, вам тяжело вспоминать, но если говорить о любимом человеке, которого вы потеряли, как о живом, – вам станет легче. Я знаю это совершенно точно. У моей жены четыре года назад умерла любимая сестра, с которой они были очень близки. Она тоже очень тяжело переживала утрату, месяц вообще спать не могла. А потом вдруг стала вспоминать о ней всякие истории, почему-то чаще всего веселые, из их детства, юности... Может быть, потому, что в юности всегда больше смеешься. Вы не находите?
– Действительно, в юности все беззаботны, не приходится решать сложные проблемы, за родительской спиной все кажется легко и просто, – согласилась с ним Валерия Антоновна. – Но у нас как-то не получается вспоминать что-то хорошее. Сразу появляется мысль – никогда, никогда мы ее больше не увидим! – Валерия Антоновна не заплакала, слезы как бы сами полились из ее глаз, и она, кажется, их даже не чувствовала. Ее взгляд был устремлен на портрет дочери.
– Какая она здесь радостная! – нарушил тишину, которая на минуту воцарилась в комнате, Турецкий. – Оля по характеру веселая девушка? – Он умышленно избегал слово «была».
– О, да, – подхватила Валерия Антоновна. – Она смешливая, жизнерадостная. Вы знаете, у молодежи сейчас манера общаться немного иная, чем в наше время. Они любят прикалываться, друг над другом постоянно подшучивать. Оля тоже любила. Иногда не сразу и поймешь – шутит она или говорит всерьез.
– И поклонников у нее, наверное, было много?
– Да, пока она с нами жила, постоянно мальчики звонили. Но на серьезные отношения у нее времени не хватало. Она же много занималась, спортом увлекалась. И общаться предпочитала с подружками. Говорила, что все ребята, которые ее «окучивали» – это ее словечко, – какие-то маленькие еще, незрелые. А потом – она высокие требования к мальчикам предъявляла.
– Да, Олюшка много училась, не хотела время тратить попусту, – подтвердил слова жены Александр Дмитриевич. И тут Турецкий решил немного разрядить печальную обстановку:
– Моей дочке скоро пятнадцать, а за ней мальчишки толпами бегают, проходу не дают. Самое печальное – ей это очень нравится. Иногда кажется, она их коллекционирует. И ведь тоже занята выше крыши – так она себе поклонников «на местах» завела: и в своей английской школе, и в музыкальной, и спортсмен у нее какой-то, и на ролледроме сразу двое. Я ей говорю: смотри, соберутся все вместе – побьют. А она мне: по закону естественного отбора выживает сильнейший. Я жду, когда определится сильнейший. За того и замуж выйду!
– Ну, это она шутит, – впервые за весь вечер улыбнулась Валерия Антоновна. – Наша Олюшка нам тоже что только не обещала – и за сына дворничихи тети Ани Равиля замуж выйти, и за соседа – олигарха Брауде, которому того гляди пятьдесят стукнет.
– Какой у нее широкий социальный диапазон выбора, – рассмеялся Турецкий.
– Это она шутила. Равиль носился ночами по дворам в старенькой отцовской машине с включенной на полную мощь музыкой. Устроил такую, знаете ли, дискотеку на колесах. Спать никому не давал. Так она говорила: есть только один способ избавиться от этого сумасшедшего – выйти за него замуж и запирать его на ночь дома. А Брауде ей нравился потому, что у него кошка была особой породы – голая такая, на египетского фараона похожа. Он ее на поводке выгуливал в нашем дворе на травке. Она в эту кошку просто влюблена была. Все мечтала о такой. Но я кошек не люблю, даже на такое чудо природы не согласилась бы. Так Оля как-то заявила – раз так, выйду за него замуж и его кошку в приданое получу!
– Вы упоминали о ее женихе. Он в Хельсинки живет?
У Валерии Антоновны опять на глаза навернулись слезы.
– Да, его Оути зовут, он к нам приезжал, когда Олюшка... – Она не смогла продолжить фразу и закрыла лицо руками.
Александр Дмитриевич стал гладить ее по спине и тихо успокаивать. Турецкий чувствовал себя очень неловко, но он был готов к тому, что любой вопрос об Оле может вызвать у родителей слезы. Поговорить все равно было нужно, у него возникло предчувствие, что Алехины могут чем-то помочь ему.
– Меньше всего мне хотелось бы бередить ваши раны, – мягким голосом попытался он успокоить Валерию Антоновну. – Но меня все время мучает мысль, что мы что-то пропустили, что-то недоглядели, когда начали разыскивать убийцу. Такое ощущение, что он где-то рядом, и стоит чуть пошире открыть глаза – и мы его вычислим. – Турецкий размышлял вслух, зная, что родители его внимательно слушают. Возможно, его слова казались им странными, но они могли найти отклик в их душе. А вдруг всплывет какая-то недостающая деталь.
– Ведь вы давно живете в этом доме?
– Да уже лет двадцать, с тех пор как поженились. Мы сначала жили здесь с моей мамой, – ответил Александр Дмитриевич. – Отец умер незадолго до нашей свадьбы, и мама попросила, чтобы мы переехали к ней. Хотя у Лерочки была комната в коммуналке и мы планировали жить отдельно, не зависеть ни от кого. Я всех соседей давным-давно знаю. Конечно, кто-то выезжает, меняет квартиру, появляются новые люди. Но в нашем подъезде живут замечательные соседи. Вы знаете, у нас даже сложились традиции – когда в подъезде свадьба, молодожены ходят из квартиры в квартиру – представляют своего жениха или невесту. И еще одна веселая традиция – на Новый год в час ночи все выходят во двор, зажигают бенгальские огни, петарды... – Александр Дмитриевич осекся, встретив страдальческий взгляд жены. Турецкий понял, что он пожалел, вспомнив Новый год. Теперь никогда они не смогут его праздновать так, как прежде...
– Вы говорите, что соседей знаете годами. А за последние годы в ваш подъезд въезжали новые жильцы, с которыми у вас еще не успели сложиться такие дружеские отношения, как с остальными?
Алехины задумались. Видимо, мысленно пробегая взглядом по всем этажам своего подъезда.
– У нас в подъезде народ дружелюбный... Есть, правда, один сосед, который, пожалуй, ни с кем и не общается. Он замкнутый, скорее стеснительный, но вежливый, как всякий культурный человек. Наверное, у него характер такой, он самодостаточный человек.
– И кто же это? – cпросил Турецкий, уже зная заранее ответ.
– Он живет на четвертом этаже, Андрей Борисович Каледин.
– И давно он живет тут?
– Года три. До этого он жил на Васильевском острове, с мамой. Она тяжело болела, и он ее выхаживал, а когда умерла – поменял квартиру. Мы с ним как-то разговорились, случайно. Я приехала на машине из магазина, привезла продукты, а тут лифт сломался. Андрей Борисович уже заходил в подъезд и меня увидел – я с пакетами шла. Он мне дверь придержал.
А когда выяснилось, что лифт не работает, донес продукты до квартиры. Я его пригласила зайти чаю выпить. Он сначала отказывался, потом все-таки зашел. Поговорили немного, он мне и рассказал, почему сюда переехал. До этого случая мы с ним только здоровались, когда случайно встречались. Он очень достойный человек. Вы знаете, Каледин известный математик, о нем даже статья в «Огоньке» была. Только он несчастный человек – очень одинокий. Я даже ни разу не видела, чтобы к нему кто-то приходил. Всегда один.
И свет у него допоздна горит. Работает много. Мы когда возвращались с мужем поздно из гостей или театра, в его окнах всегда свет видели. Последние полгода, правда, мы никуда не ходим...
– А Оля была с ним знакома?
– Когда она приезжала к нам зимой, мы с ней говорили о нем. Он ей чемоданы помог донести до лифта, а потом быстро ушел – спешил куда-то. А на следующий день мы с ним вместе в лифте спускались. Потом она спросила о нем. Я даже удивилась, что она его не сразу вспомнила. Хотя чего тут удивляться, она лица вообще плохо запоминала. Я думаю, потому, что у нее мысли другим были заняты. Я бы даже не назвала это рассеянностью. Просто она настолько глубоко погружалась в свои мысли, что ничего вокруг не замечала. Бывало несколько раз, даже остановку свою на троллейбусе проезжала. А о Каледине она объяснила мне, что скорее всего они по времени не совпадали. Она очень занята была, всегда бегом, всегда вприпрыжку – у нее такая манера ходить была. Это уже в Финляндии она остепенилась – говорила мне, что расстояния там маленькие, и так всюду успеваешь. Но я думаю, она там почувствовала себя уже взрослой девушкой, соответственно и держать стала себя иначе, порывистость свою изжила.
– А почему вы спросили о Каледине? – недоуменно спросил Александр Дмитриевич.
– Да так, уточнить некоторые обстоятельства. Наши следователи ведь всех соседей в доме опрашивали, и у Каледина были. Он произвел впечатление человека, которому Оля была небезразлична. Вот, пытаюсь выяснить, приходилось ли им общаться.
– Вряд ли, Олюшка мне сказала бы об этом. Хотя он как-то спрашивал о ней, когда она уже в Финляндию уехала...
Турецкий взял это на заметку и стал прощаться:
– Вы уж извините меня, ради бога, мне самому тяжело вас расспрашивать. Но, возможно, придется еще к вам зайти. Понимаете, процесс поиска преступника, которого никто не видел, очень сложный. Приходится по крупицам собирать информацию. Иногда достаточно услышать какую-то фразу, которая может неожиданно навести на след. Бывает, человек не сразу вспоминает или не придает особого значения какой-нибудь мелочи, а на самом деле она очень важна для следствия.
Турецкий вышел из квартиры Алехиных и поднялся на этаж выше. Звонить в дверь пришлось недолго, хотя здесь его явно не ждали. Когда за дверью наконец раздался мужской голос, Турецкий представился. Дверь открылась, на пороге стоял высокий крупный человек, одет по-домашнему в старенькие джинсы и какую-то несуразную кофту, неопрятно болтающуюся на его рыхловатом теле.
– Чем обязан? – не очень приветливо спросил мужчина, загородив своим телом проход в квартиру.
– Извините, пожалуйста, за неожиданное вторжение. Но мне бы хотелось с вами поговорить. Я вас не предупредил заранее, не думал, что сегодня успею к вам зайти. Но вот – освободился раньше времени, еще не поздно, отважился вас побеспокоить.
Мужчина довольно равнодушно выслушал Турецкого, наконец нехотя проговорил:
– Заходите, раз уже пришли. – И первым направился в комнату. Турецкий, тщательно вытирая ноги, бегло осмотрел довольно просторную прихожую и решил, что, судя по ее неприбранности, уборка – не самое любимое дело хозяина.
В комнате беспорядок не так бросался в глаза, поскольку обе стены были заставлены стеллажами с книгами. На диване, застеленном стареньким покрывалом, аккуратными стопками лежали бумаги. Из чего Турецкий сделал вывод о приоритетах хозяина квартиры.
– Андрей Борисович, позвольте присесть, – обратился он к Каледину, который и сам не собирался садиться, и гостю не предлагал стул, всем видом показывая, что впустил Турецкого всего на пару минут.
– Ах да, – спохватился хозяин и придвинул к Турецкому стул. – Вы уж извините, я погружен в свою статью, у меня как раз, так сказать, творческий процесс. Если бы вы меня заранее предупредили о визите, я бы подготовился. – В его голосе прозвучала нотка укора.
– Извините, пожалуйста, – еще раз попросил прощения Турецкий. – А над чем вы сейчас трудитесь?
– Тема моей статьи вам, по-видимому, ни о чем не скажет. Сугубо математическая. Но если в общем виде – я сейчас заканчиваю одну из глав своей докторской диссертации. Работа, в общем-то, уже подходит к концу.
– А когда защита?
– Пятнадцатого июня. А монография вышла буквально на днях. Завтра поеду за сигнальным экземпляром. Основной тираж, наверное, будет через неделю. Пока из типографии отгрузят, пока в издательство доставят. На все требуется время.
– По-моему, сложнее математики нет ничего на свете, – Турецкий искренне так считал и всегда восхищался теми, для кого эта наука была смыслом жизни.
– Следовательская работа тоже требует логического мышления. В этом наши с вами профессии схожи, – убежденно ответил Каледин. – Вы уж извините меня за откровенность, но поскольку время все равно потеряно, не хотите ли выпить чаю? – вдруг выказал свое гостеприимство Каледин.
Может быть, Турецкий и отказался бы от чашки чая, углядев через полуоткрытую дверь, ведущую на кухню, гору грязной посуды в раковине. Но ему хотелось поговорить с Калединым в обстановке более доверительной, и он согласился. Пока Андрей Борисович гремел на кухне чайником, мыл чашки и блюдца, Турецкий изучал обстановку комнаты. О каких-то пристрастиях математика, кроме большой библиотеки, говорить было затруднительно. Хотя нет – на книжном шкафу Турецкий заметил стереопроигрыватель, а в углах комнаты две стереоколонки. Он их не сразу увидел, потому что привык к современной технике, со всякими наворотами и блестящими поверхностями, как у дочери или своих друзей. Одна из колонок очень напоминала черный шкафчик и примыкала к старому креслу, вторая стояла в углу, а на ней громоздился небольшой телевизор. Наверное, сидя на диване, было очень комфортно слушать музыку. Когда наконец появился Андрей Борисович с двумя чашками чая и с тарелочкой с крекерами, Турецкий уже знал, с чего начать неформальный разговор.
– Любите музыку? – непринужденно спросил он, указав взглядом на стереопроигрыватель.
– О да, – оживился хозяин, – слушаю обычно по вечерам, перед сном. Очень успокаивает.
– А что, много нервничать приходится?
– Ну, не очень. Но жизнь, согласитесь, в наше время стала нервная. А у меня со сном всегда были проблемы. Допоздна работаю, потом засыпаю с трудом. Перевозбуждаюсь. У меня творческий процесс обычно к ночи активизируется. Но приходится с собой бороться – с утра ведь на лекции идти, если не высплюсь – голова хуже работает.
– А какую музыку вы предпочитаете?
– Классику, естественно. В моем возрасте рэп или тяжелый металл уже не привлекает.
– Но в современной музыке вы, судя по всему, тоже разбираетесь, – усмехнулся Турецкий.
– Поневоле, у меня же студенты. Иногда делятся впечатлениями, хочешь не хочешь – слышишь. Хотя эта информация для меня совершенно лишняя. А я люблю послушать Баха, фортепианные концерты Шопена, последнее время увлекся кельтскими балладами.
– А Чюрленис вам нравится?
– Да, конечно, я вообще люблю органную музыку. Она меня завораживает... А вы тоже любите Чюрлениса? Никогда не думал, что следователь может знать о Чюрленисе как композиторе. Репродукции его картин еще встретишь кое в каких домах, но как о музыканте о нем мало кто слышал.
– Среди следователей тоже встречаются люди культурные, как и среди математиков, – немного обиделся Турецкий за своих коллег. – Хотя согласен с вами в одном – далеко не каждый следователь, впрочем, как и математик, слышал о Чюрленисе-композиторе.
– Один-один, – подвел итог их небольшой дискуссии Каледин.
– Музыкальный центр у вас заслуженный, – кивнул Турецкий в сторону колонок.
– Уж и не помню, сколько ему лет. Когда защитил кандидатскую и стал больше зарабатывать, начал постепенно собирать: то вертушку куплю, то усилитель, то эквалайзер, то деку – с миру по нитке. Сейчас, конечно, все намного проще, прилавки завалены товаром, а тогда еще и бегать приходилось. А колонки вообще ездил на другой конец Питера покупать, у одного дипломата. Таких тогда ни у кого не было, «Пионер». Они у него тоже уже не новые были, но на качество воспроизведения звука это нисколько не влияет. Все сбережения выложил, потом на мамину пенсию месяц жили. Зато звук замечательный. А басы вообще уникальны. Хотите послушать?
– В другой раз. Хотя вы так рассказываете, что я непременно воспользуюсь вашим приглашением. Андрей Борисович, а я ведь не просто так пришел.
– Догадываюсь... – сдержанно ответил Каледин.
– Я к вам прямо от Алехиных.
Турецкий внимательно смотрел в лицо Каледину и уловил в его глазах еле заметное беспокойство. Он ждал какой-то реакции, вопроса, удивления. Но Андрей Борисович молчал, отпивая маленькими глоточками остывший чай.
– Вы ведь помните трагедию, которая произошла в вашем подъезде полгода назад.
Каледин вздрогнул, хотя Турецкий был уверен – математик уже знал, о чем пойдет речь.
– Конечно, помню, – вдруг осевшим голосом проговорил он и сделал еще глоток. Потом прокашлялся и продолжил: – Я тогда дома был. Собирался встречать Новый год.
– Вы кого-то ждали?
– Нет. Когда мамы не стало, я всегда встречаю праздники один.
– А когда вы узнали о том, что случилось в подъезде?
– На следующее утро. Ко мне следователь пришел, молодой человек, я его фамилию уже не помню. Вот он мне и сказал. Еще расспрашивал, не слышал ли я чего-нибудь. Я ему тогда сказал, что не слышал. – Каледин рассказывал ровным голосом, не поднимая глаз на Турецкого.
– Странно, что вы ничего не слышали. Я имею в виду шум в подъезде уже после того, как обнаружили Алехину. Все соседи слышали, а вы нет. У нас в протоколе зафиксированы показания соседей. Они все говорят, что мать Ольги очень кричала.
Лицо Каледина внезапно покрылось красными пятнами, и он уточнил:
– Я слышал какой-то шум, но решил, что уже кто-то начал праздновать Новый год. Голосов было несколько, я подумал, что это какая-то компания. А я обычный обыватель, приключений не ищу. Вот и не пошел смотреть, кто там кричит.
– Вы тогда долго не ложились спать?
– Я прослушал поздравление президента, выпил немного шампанского, когда прозвучали куранты, с полчаса еще посмотрел концерт по телевизору и лег спать.
– Вы были знакомы с семьей Алехиных?
– Да, мы ведь живем в одном подъезде. Всегда здоровались. Но, как вы понимаете, все мы заняты своими делами, встречаемся редко. Можно жить в одном доме и видеть соседа раз в полгода.
– А кого чаще из семьи Алехиных вы встречали?
– Даже затрудняюсь сказать... Я как-то не акцентировал на этом внимание.
– Ольгу Алехину часто видели?
– С осени вообще не видел. Она уехала учиться в Финляндию, домой вернулась только к Новому году.
– На каникулы. И вы ее тогда видели.
– Только три раза.
Турецкий отметил про себя точность, с которой Каледин вспомнил случайные встречи с Ольгой спустя полгода, и решил взять себе это на заметку.
– Можете вспомнить, при каких обстоятельствах?
– Первый раз в день ее приезда. Я ей помог чемодан занести в подъезд. Потом на следующий день – мы вместе в лифте спускались. Она с мамой была. – Каледин неожиданно замолчал, как будто осекся. Турецкий отметил и это.
– А в третий раз? – подсказал он Каледину.
– Скорее всего, третьего раза не было. Наверное, я ошибся. – Глаза Каледина забегали, и он опять отвел взгляд. Потом быстро встал и собрал чашки. – Отнесу на кухню, – объяснил он Турецкому, заметив его удивление. Александра действительно удивила поспешность, с которой Каледин неожиданно прекратил разговор. Ощущение некоторой недосказанности не оставляло Турецкого всю дорогу, пока он возвращался в гостиницу. Забежав по дороге в бистро, он перекусил пирожками с чаем, после чего поспешил в свой номер и, наконец усевшись за стол, принялся анализировать свой разговор с Калединым. Турецкий разложил перед собой отчет Крупнина, над которым он просидел накануне несколько часов, готовясь к встрече с математиком. Несомненно, Каледин знал больше, чем говорил. Он что-то скрывал от следователей. И волнение его при упоминании имени Ольги Алехиной не случайно. Когда через некоторое время к Александру зашли Грязнов, Яковлев и Галя, он все еще сидел над бумагами, делая пометки у себя в блокноте.
– Ну, что у нас плохого? – поинтересовался Турецкий у коллег, оторвав взгляд от бумаг.
– Сразу плохое, – обиделась за всех Галя. – А хорошее не хочешь?
– А что хорошего? – тут же исправился Турецкий.
– Уже то, что маньяк на неделю взял тайм-аут.
А твои визиты как прошли?
– Чем больше я думаю обо всех эпизодах, тем больше склоняюсь к мысли, что нужно возвращаться к истоку – к первому эпизоду, с Ольгой Алехиной. Как раз сегодняшние визиты подтвердили мои мысли.
– Это тебе чутье сыщика подсказывает?
– Да, и я хочу ему довериться. Я тут разработал несколько линий, работы на всех хватит.
– Ну, без работы мы никогда не сидим! – В голосе Вячеслава Грязнова прозвучала нотка откровенной гордости, и Турецкий сразу отреагировал:
– Ты совершил очередной подвиг?
– Если тебе так нравится, то подвиг! Помнишь знаменитое дело о «майском» маньяке?
– Еще бы... Его семь лет Петербургский угрозыск ищет. Слушай, неужели нашел?! – Турецкий даже вскочил со стула, не сдержав эмоций.
– Нашел, – скромно ответил Грязнов. – Не зря говорят – сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет.
– Ну, рассказывай скорее, вдруг это и меня тоже вдохновит на что-нибудь выдающееся.
– И знаешь, где нашел? В базе данных следотеки дактилокарт. Рылся в дактилоскопических картах, искал аналоги следов нашего маньяка. Ведь в лифтах питерские эксперты следы снимали, просеивали. В нескольких случаях, точнее, в четырех из семи следы совпадают. И знаешь где? В первом случае на стенке лифта, в двух следующих на музыкальных инструментах, вернее, на их футлярах и в одном на часах убитой.
– А при чем здесь «майский»?
– Последние три убийства наш маньяк в мае совершил. А я следотеку просмотрел заодно за май последних четырех лет. И выявил четыре убийства, которые совершены одним и тем же лицом, но не нашим убийцей. Там другой почерк, все убийства совершены в городском парке, он трупы забрасывал ветками и травой. Посмотрел еще предыдущие два года – та же картина. И представь себе: за шесть лет – шесть убийств молодых девушек, сопряженных с их изнасилованием. И все в мае. По одному убийству в год. Кстати, скрытое наблюдение было организовано после каждого убийства, физическое прикрытие мест, где он нападал и где обнаруживались трупы, но задержать его никак не удавалось. Даже несмотря на то что он по нескольку раз возвращался на место преступления, чтобы узнать, обнаружен ли труп милицией. Ну так вот, милиция допустила грубейшие просчеты – они посты выставляли в десять утра. А он работал печатником в типографии. Чаще в ночные смены, и на место происшествия приходил всегда рано – в семь утра, после окончания рабочей смены. Я график составил его «выходов» по числам и времени, передал питерским операм, они тут же круглосуточное наблюдение организовали, сегодня взяли его. Он ночью шел на дело, клюнул на «приманку», тут его и повязали. Правда, «приманка» резвым оказался и сломал нос «майскому». От испуга, представляешь? Теперь винится, боится, что ему выговор влепят. Говорит, хоть и ждал каждую минуту этого насильника, тот все равно неожиданно из-за кустов выскочил, а у «приманки» реакция мгновенная. Хук справа – и перелом носа. Хорошо, что насильник до этого успел его за плечо схватить и кофту порвать, а то докажи потом, какие у него намерения были. Может, он ночью гулять любит. Сейчас сидит, показания дает, а на него уже материалов кипа – тут тебе и результаты дактилоскопической экспертизы, которые полностью совпадают с данными дактилокарт, и данные генотипоскопической экспертизы. Кстати, фамилия его Грекулов.
– А как фамилия нашего героя, который специалист по переломам носов? Что-то я уже слышал краем уха про хук справа. Кто-то недавно отличился из питерских именно в роли «приманки» в Центральном округе.
– Да молодой совсем, Крупнин, горячий парень.
– А, вспомнил. Он со мной ездил на место происшествия. Еще и сам след оставил, засмущался тогда. Да, а почему ты мне ничего не рассказывал о своей задумке? Cкрыл от товарища! – прикинулся обиженным Турецкий.
– Сюрприз готовил. Ты же знаешь, я не любитель раньше времени о делах говорить.
– Ну ты, Славка, выше всех похвал. Я думаю, это дело надо отметить.
– А мы не с пустыми руками к тебе заявились. Загляни-ка сюда. – Грязнов приоткрыл пакет, который поставил у стола Турецкого.
– О-о, – уважительно одобрил выбор друзей старший помощник генпрокурора. И тут же стал освобождать стол от бумаг, тихонько пообещав себе, что, как только отметят героический подвиг генерала Грязнова, он тут же примется за работу. Но очень скоро пришлось уговорить себя, что лучше все-таки завтра встать пораньше и на свежую голову продолжить работу.
Турецкий сдержал данное себе слово и встал спозаранку. Он долго корпел над отчетами о беседах с Калединым, и, довольно хмыкнув, отправился в управление. Гоголев был, как всегда, озабочен навалившимися делами и не преминул пожаловаться Турецкому, что бандитское отродье, вместо того чтобы отправиться на все лето на Багамы или, в худшем случае, в Ярославскую область осваивать заброшенные земли, вовсю активизировалось, что ни ночь – пальба в ресторанах или загородных коттеджах, трупы разве что под ногами не валяются, машины воруют только так, а у соседа жена вернулась из Швейцарии и говорит, что в Женеве видела только одного бомжа. Прямо у Женевского озера, тащил перед собой тележку, какие обычно в супермаркетах бывают, всю обвешанную и заставленную пожитками в очень приличных пластиковых пакетах. Это ж надо, в Швейцарии даже бродяги богаты – у них и собственная тележка, а если и краденая, то никто на нее не претендует, и добра много, и пакеты новые. Жена соседа очень обрадовалась, когда увидела этого бомжа. А то ее национальное самосознание было очень ущемлено – уж слишком страна Швейцария благополучная. Ухоженная, чистенькая и умытая, как на картинке из глянцевого дорогого журнала. Хоть бы один бездомный встретился. А он тут как тут, правда, одет поприличнее наших – в шортах и целехонькой футболке. Зато весь обросший бородой по самые глаза и ноги в коросте. То есть сразу видно, что не обычный покупатель с тележкой, который катит ее к своему «мерседесу», а именно бомж. И хоть бы кто на него внимание обратил. Полицейские мимо смотрят, правда, полицейских она так и не углядела, но предполагает, что они все-таки существуют и, по всей вероятности, настроены очень лояльно к этому деклассированному типу, раз даже не препятствуют угону тележки.
Турецкий с интересом слушал новую для него информацию, поскольку в швейцариях не гостевал, а у родных бомжей вид был куда плачевнее, и он порадовался за их капиталистического коллегу. Закончив эту захватывающую историю, Гоголев выдохся, как воздушный шарик, и Турецкий не приминул поддеть своего боевого товарища:
– Что-то ты за последнее время слишком увлекся страной Швейцарией. Уже второй раз мне рассказываешь о ее благополучии и антикриминальной обстановке.
– А я как пообщаюсь с этими соседями, завидки берут. Туда-сюда шныряют и ничего с ними в этой Женеве не происходит, как будто в другом мире живут. – И уже обычным деловым голосом спросил: – Слышал новость про подвиг Славы Грязнова?
– Конечно! – гордо ответил Турецкий. – Мы уже отметили это дело вчера классным междусобойчиком.
– А меня позвать не догадались? – тут же обиделся Гоголев. – Как пахать, так вместе, а как праздновать – так втихаря?!
– Новый подвиг совершим – непременно пир закатим! – твердо пообещал Турецкий и тут же приступил к делу: – Ты мне, Витя, подскажи, где твоего Крупнина можно сейчас найти?
– А чего его искать? Сам придет. Я его на ковер вызвал, выговор хочу влепить.
– Погоди с выговором, может, он себя еще реабилитирует. Парень он толковый, операцию не провалил. Тут важен результат, а действия – дело десятое.
– Так на него Грекулов заявление накатал. Во всем признался, а гадость нам таки подсунул. Решил нашу радость отравить.
– Ну что, учить вас надо, как своих защищать? Мало ли что подследственный накатает. Пусть Крупнин контрзаявление напишет, мол, в целях самозащиты... Так ведь оно и было на самом деле.
– Ой, какие вы ушлые, москвичи, куда нам до вас...
– Вам дворянское происхождение не позволяет? – с полным уважением к питерцам высказался Турецкий. – Так что, бедняги, держите марку!
Дверь медленно открылась, и в кабинет сначала заглянула голова со скорбным выражением лица, а затем и ее хозяин робко протиснулся в узкую щель.
– Что ты, Крупнин, частями являешься, как Чеширский кот? Заходи сразу весь, гостем будешь! – встретил его Турецкий.
И когда Валера бочком, с самым скромным видом, предстал перед глазами начальства, Турецкий продолжал потешаться:
– А улыбка где?
Крупнин в недоумении уставился на Турецкого.
– Классику плохо знаете, младший следователь. Льюиса Кэрролла не читали, «Алису в Стране чудес».
А надо бы знать – вперед Чеширского кота его улыбка появлялась. А потом уже он сам. По частям, вроде расчлененного трупа.
– Типун тебе на язык, Саша, – вступился за подчиненного Гоголев. – Он нам еще пригодится. Дай, я сначала ему выговор вкачу.
Валера тут же изобразил на лице искреннее раскаяние и, преданно глядя прямо в глаза начальнику, взмолился:
– Не надо выговор, я исправлюсь! Дайте мне шанс, Виктор Петрович!
– Ну прямо как в американском кино. «Дайте мне шанс»... – передразнил его Гоголев. И примирительным тоном добавил: – Пойдешь сейчас с Александром Борисовичем и сделаешь все, что он скажет. – И уже Турецкому: – Забирай его скорее с глаз моих долой!
У Валеры сразу поднялось настроение, и он, радостно улыбаясь, вышел с Турецким в коридор.
– Мы с тобой сейчас воспоминаниями займемся, Валера. Так что напряги свои мозги и постарайся извлечь из своей памяти максимальное количество информации, – озадачил Турецкий Валеру, когда они зашли в свободный кабинет, от которого по распоряжению Гоголева ему выдали ключ.
– О чем? – c готовностью откликнулся Валера.
– Об одном известном тебе человеке, фамилия его Каледин. Математик, кандидат наук, без пяти минут доктор. Всеми уважаемый, добропорядочный, но сдается мне – человек-тайна, как ящик с двойным дном. Я твой протокол читал, когда ты у него был после убийства Алехиной. Вчера сам к нему заходил. Впечатление сложилось, что он много чего недоговаривает.
– Да я сразу заметил, что он не вызывает доверия! – Валера тотчас вспомнил свои ощущения после разговора с соседом Алехиной. – Он как-то неадекватно воспринимал мои вопросы. Был очень встревожен, вел себя странно, как человек, у которого совесть нечиста. Признаюсь, я сразу заподозрил в нем убийцу. Но Юра Салтыков меня раскритиковал. Говорит, мало ли почему человек нервничает. Может, он в этот момент свою женщину ждал, она не пришла, и он переволновался. У него стол, кстати, на двоих был сервирован. Поэтому версия Салтыкова меня и убедила.
– В твоем отчете это не отмечено. А мне он сказал, что Новый год один встречал.
– Я уж и писать об этом не стал, раз мою версию на корню зарубили. Только зафикcировал свои вопросы и его ответы. Но я все равно считаю, что с ним надо еще поработать. Вы заметили, какой он здоровенный? В нем точно под два метра. А ручищи? Даже не скажешь, что это руки человека, который занимается умственным трудом. Скорее руки мясника. И размер ноги у него точно не меньше сорок седьмого. Но я тогда обувь его не рассматривал. По первому эпизоду у нас следов обуви убийцы экспертиза не показала. Это уже в других эпизодах их обнаружили, и то не во всех.
– А я как раз обратил внимание на его обувь. Минуты две ноги вытирал об его коврик. И ты прав – размер ноги сорок седьмой, – усмехнулся Турецкий. – Но во время беседы он держался довольно спокойно. Мы с ним и о музыке поговорили, и о его музыкальном центре. Нормальный, уверенный в себе человек. Пару раз, правда, слегка заволновался, но и это понять можно. Не дурак же он, понимает, что не зря я к нему пришел спустя полгода после убийства. Значит, перепроверяю.
– И еще меня что удивило, – продолжил свой рассказ Крупнин, – у него вся еда полтора суток простояла на столе. Как накрыл к Новому году, так и не убирал до двух часов следующего дня. Как бы человек не был огорчен тем, что его гостья или гость не пришли, все равно продукты спрятал бы в холодильник. Невелик труд – распихать по полкам несколько тарелок.
Я бы так поступил – или сам все съел, или в холодильник бы спрятал. А у него все заветриться успело. Я тогда себе представил – сидит он в великом горе и чахнет над своей едой. Такого не бывает. Это что же пережить нужно, чтобы обо всем на свете забыть?! Вот и возникает вопрос: из-за чего он так распереживался?
– И этого в твоем отчете нет.
– Да как-то все решили мою версию не отрабатывать. Нас же бескозырка Карагодина с толку сбила.
В этом направлении и пошли. Хотя я бы начал тогда эту линию разрабатывать. Но с начальством не поспоришь. Кстати, когда я об Ольге заговорил, его прямо колотить начало. Тоже ведь неспроста. С чего вдруг соcед стал так переживать за абсолютно чужую ему девушку? Тут есть о чем подумать. И еще только что меня мысль посетила. Вы, Александр Борисович, сказали, что о музыке с ним поговорили, музыкальный центр у него есть. Я тоже тогда обратил внимание на его колонки, ни у кого таких здоровых не видел. Если он любитель музыки, это тоже наводит на размышления. Половина убитых девушек – музыканты. Маньяка ведь возле консерватории заметили, он там крутился, высматривал очередную жертву.
– Тебя послушать – сразу Каледина брать можно. За десять минут подвел базу. Дело за малым – заставить его признаться в убийстве семерых девушек.
– Так я ведь только отрабатываю версию. Новых нет, что-то делать надо, можно и сначала начать...
– Вот и начнем сначала. – Турецкий одобрительно хлопнул Валеру по плечу, и тот заулыбался, как будто ему вынесли благодарность.