Пятая картина из прошлого ПОСЛЕОБЕДЕННАЯ СИЕСТА

Где-то, когда-то Леонид Ефимов прочел, что вплоть до последней трети XIX века в большинстве стран, в том числе и в России, сохранялся обычай спать после обеда. Испаноязычные народы, которые в отдельных местностях и сейчас соблюдают его, называют такой сон «сиеста»… Сейчас кардиологи доказывают, что послеобеденный сон благотворно влияет на состояние сердечно-сосудистой системы и общую продолжительность жизни. Леониду это казалось смешным: лично он отвык спать после обеда уже в детсадике, а позднее ему и подавно не хватало времени на эту привычку. Все время бежать, что-то делать, что-то успевать, чего-то добиваться — минуты свободной не найдешь, чтобы пролистать газету, не то чтобы вздремнуть. Поэтому ему сомнительным показалось даже то, что о сиесте он прочел в газете: он давно не читал прессу, не связанную с экономикой и финансами. Скорее всего, услышал по телевизору в выпуске новостей. Смотреть новости он все-таки еще успевал.

Но сегодня он ушел с работы сразу после обеда, отключив мобильный телефон. Отговорился нездоровьем, сказал, что у него что-то наподобие гриппа без температуры, что он отлежится дома, а если не станет лучше, пойдет к врачу… Ни к какому врачу он, разумеется, не пойдет. Он действительно чувствовал себя нездоровым, но врач тут ни при чем. Разве что врач модной специальности — психотерапевт, но Леонид Ефимов ни за что не обратился бы к этим профессиональным инквизиторам человеческого сознания, к этим скользким исследователям мозгового пространства, к этим любопытным извлекателям умственных внутренностей. И раньше не обратился бы, а теперь — и подавно. Теперь он не имел права на откровенность. Ему от этого не тяжело: когда и с кем, спрашивается, он был в последний раз откровенен? Только усталость навалилась, ох какая же усталость!.. Он уйдет домой, ляжет, и, может быть, ему удастся поспать. Может быть, выяснится, что обычай сиесты совсем не глуп и на самом деле благотворно влияет на сердечно-сосудистую деятельность.

Когда все завершится (Леонид и вслух, и мысленно предпочитал эту обтекаемую формулировку, не уточняя, что же в данном случае «все»), он будет богат. Он сможет позволить себе спать после обеда… Нет, не сможет, наверное. Большие деньги — большие обязанности. В его жизни не было времени без обязанностей. Леонид постоянно к чему-то стремился, чего-то достигал. В школе думал: «Вот напишу контрольную по русскому на пятерку, а потом пойду погуляю». Но потом мама посылала его в магазин, или учительница давала задание повесить стенгазету, и отдых, который он обещал самому себе, пропадал, а на следующий день нужно было готовиться к следующей контрольной. Когда он был абитуриентом, говорил себе: «Главное, поднапрячься, выложиться на вступительных экзаменах, а там-то, в институте, я отдохну». Но оказалось, что нервотрепка абитуры — сущие мелочи по сравнению с напряжением от вечных семинаров и коллоквиумов. Изнемогая от студенческой жизни, в которой он, в отличие от однокашников, не находил никакого особенного веселья, Леонид мечтал: «Ну вот окончу я институт, пойду работать, все-таки станет полегче». Что сталось с этими мечтами, не нужно и говорить… Вот так и получалось, что Ефимов, всегда производивший впечатление трудоголика, на самом деле стремился к безделью. И никогда у него не получалось побездельничать. Вокруг все каким-то непостижимым образом умели и веселиться, и работать, и отдыхать — взять хотя бы того же Вальку Баканина! И только Леонид напряженно брел сквозь жизнь, напоминая себе лошадь с тяжелым грузом. Вначале груз не был так уж тяжел, но по мере взросления к нему прибавлялись новые корзины, баулы и чемоданы. Каждый раз, когда Леонид надеялся, что теперь уж твердо сбросит с себя все это ненужное, отягощающее, оказывалось, что все это необходимо, и ни с одной мелочью нельзя расстаться, и, в придачу к прежнему, необходимо прихватить что-то еще.

Разве могут проникнуться этими чувствами такие, как Валька Баканин? Валька работает не меньше Ефимова, пожалуй, даже больше, но делает это без напряжения, с легкостью, будто танцует. Он любит свою работу, он любит все, что делает, поэтому у него все и всегда получалось лучше. Поэтому он никак не возьмет в толк, как это можно — обратить заводы в деньги, воспользоваться акциями? Он хочет развивать производство, не мыслит себя без него… А Ефимова трясет от производства. Он намеренно выбрал свою профессию, потому что имел наивысшие шансы достигнуть в ней высот, но никогда ее не любил. Да любил ли он хоть что-нибудь? Страшно, достигнув сорокалетнего рубежа, задавать себе такие вопросы. Нет, надо прийти домой, завалиться спать, так сказать, посиестить… Потому что другие вопросы, которые он собирается себе задать, будут еще страшней.

Смерть Парамонова не произвела на Леонида особенного впечатления. Ему в подробностях о ней доложили, сообщив при этом, что убийство представлено как самоубийство, дело закроют. А у него и не было никаких сомнений, что дело закроют! Уже тогда у него с Ксенией и ее начальством было все схвачено… Как-то на удивление безболезненно, безобидно сошла ему с рук эта смерть. Главное, никаких переживаний. Возможно, потому еще, что он не мог представить Парамонова умирающим, не в состоянии был вообразить процесс расставания с жизнью этого человека, который всем напоминал отлично отлаженный механизм. Словно выключили машину. Ну или сломали, разница небольшая. Даже если употребляется красивое сочетание «мертвая машина», есть разница между сломанным аппаратом и жутким покойником, умершим неестественной смертью. Раздробленный череп, выплеснувшиеся мозги… нет, никак не представляется эта картина. Ну и отлично. Мир праху твоему, Парамонов. Кажется, твоим прахом стала ржавчина. Покойся на свалке агрегатов, отработавших свое.

Что касается Артура Райзена, с ним обстояло сложнее. Всем давным-давно было известно, что Ипочка — комок нервов: боязливый, осторожный, стремительный, с тонкими, постоянно влажными пальцами и подвижным, то и дело искажаемым эмоциями лицом. Всегда он больше напоминал человека искусства, нежели человека науки. И с возрастом артистический облик Райзена себя оправдал: в этом человеке проснулась страсть к художественной фотографии, вторая после страсти к химии. Он рассказывал, что в школе посещал студию изоискусства, но художник из него был так себе. Зато в фотографии он себя обрел! Уже ему было лет двадцать восемь, когда купил себе первую профессиональную камеру и начал щелкать, что под руку подвернется. Вскоре у Райзена выработался свой стиль: его привлекали явления грубого, шершавого вещного мира. Груда пожухлых, свернувшихся в трубочки ноябрьских листьев. Длинный белый скол на потемневшей рукоятке лопаты. Некрашеные кирпичные стены в разных ракурсах, то снятые во фронтальной плоскости, то образующие коридор, то уходящие в необозримое небо — о, Ипочка был фанатом кирпичных стен! Несколько его работ опубликовали специальные журналы для фотолюбителей, что побудило его стремиться к новым творческим вершинам. Жена у него была женщиной нетребовательной, к хобби мужа относилась с почтением, поэтому Райзен мог уделять фотографии столько времени, сколько хотел. Как же звали его жену? Тоже русской немкой оказалась, с каким-то дурацким высокопарным цветочным именем: не то Гортензия, не то Азалия, не то вроде бы даже Настурция. Такая же подвижная, миниатюрная и худенькая, как муж. Они гуляли, бывало, под руку по их любимым местам Александрбурга, похожие, как брат и сестра, только Артур после тридцати обзавелся сетью частых мелких морщин на лице, а наследная чухонская принцесса Гортензия-Настурция, когда Ефимов встречал ее в последний раз, хотя была его моложе всего лет на пять, выглядела шестнадцатилетней девочкой. Чересчур, неадекватно молодо выглядела… Где она, что с ней теперь? И как же ее на самом деле зовут? Не стоит внимания. Гортензия (или Азалия) не являлась частью плана убийства. Вся суть заключалась в фотографии. И в стенах.

Бывают, должно быть, фотографы, которые избирают для совершенствования своего мастерства один какой-то объект, допустим, вид из окна напротив. Но таких, скорее всего, мало; большинство, сохраняя верность стилю и, до определенной степени, сюжетам, в материале ищут разнообразия. Вот и Ипочка нуждался в поступлении новых кирпичных стен, новых жутковато-бесприютных городских уголков. Все стены, имевшиеся в его распоряжении, он уже перефотографировал, дальше наступал творческий затор. И друзья, знавшие о его хобби, помогали, указывая ему все новые и новые закоулки, все новые разветвления запущенных окраин. Это было не так уж и трудно: Александрбург нафарширован такими местами, надо только не лениться и побродить по нему как следует.

Когда Леонид, заглянув к Райзену в конце рабочего дня по какому-то деловому вопросу и быстро расквитавшись с делами (которые не были измышлены специально для такого случая, но и не были срочны и важны, как постарался представить это Леонид), предложил прогуляться на окраину, где вид — «точь-в-точь для твоего стиля! Редактор журнала будет скакать до потолка от радости!», Райзен охотно согласился. Моментально извлек из второго сверху ящика рабочего стола цифровой фотоаппарат последней модели, с которым не расставался ни на работе, ни на отдыхе. Он даже не стал звонить своей принцессе Азалии: она привыкла к тому, что супруг может задержаться по дороге, увлеченный тем или иным зрелищем, которое непременно захочет запечатлеть. Принцесса Гортензия была абсолютно не ревнива. И в отличие от Ипы абсолютно не склонна к депрессиям и дурным предчувствиям. Она никогда не верила, что с мужем может случиться что-то плохое. «Такие ужасные вещи происходят с кем угодно, только не с теми, кого мы любим», — считала она…

В Александрбурге сохранилось немало окраинных улиц, не затронутых влиянием растленной и блестящей западной цивилизации. Только шагни с городской магистрали, оторвись взглядом от рекламных щитов, и тебе откроется мир, который не принадлежит нашему времени. Мир, который существует вне времени. Мир, который никого и ничего не ждет. Разрушения на фасадах его щербатых, облупившихся серых и желтых домов очевидны, но производят такое впечатление, будто с годами они не увеличиваются, а остаются неизменными, точно неровный рельеф вековечных уральских гор. Здесь царят тишина и стагнация. Если не располагать картой или не обладать талантом к ориентировке на местности, здесь можно блуждать долго и, выбравшись, не поверить, что выбрался. Некоторое время спустя будет еще казаться, что часть тебя осталась блуждать в этих лабиринтах, где даже весеннее небо кажется раскрашенным в синий цвет потолком, бесконечно проходя мимо одних и тех же подвалов, откуда тянет серые заплесневелые руки сырой, стоячий дух…

Короче, именно то, что любил запечатлевать на своих фотографиях Артур Райзен.

Он, правда, показался разочарованным, когда Леонид, проведя его по этим улицам (расположение которых заранее вызубрил наизусть, как и прочие детали плана), вырулил к типовой школе постройки сороковых — пятидесятых годов, с гипсовыми ложными балконами и с медальонами, содержащими профили писателей-классиков, на фронтоне. Издали школа производила впечатление отлично сохранившейся, даже, вероятно, действующей. Только подойдя ближе, Райзен убедился, что покрывающая стены краска цвета сырого мяса сходит пластами, а Пушкин, Гоголь, Толстой, Горький и Маяковский на медальонах вследствие отсутствия побелки и суровостей уральского климата превратились в прокаженных чудовищ. Артур достал было фотокамеру, воспылав творческим желанием запечатлеть это безобразие, но Леонид остановил его, взяв за плечо:

— Погоди. Я не для того тебя привел. Самое главное внизу.

Рассохшуюся дверь парадного входа перекрывали поперек прибитые крест-накрест доски, однако, обойдя здание с тыла, со стороны физкультурной площадки, покрытой трещинами, как марсианский пейзаж каналами, легко было обнаружить другой вход, ранее, очевидно, использовавшийся для всяческих подсобных надобностей. Короткая лесенка вела оттуда в подвал. Подвал не запирался, кому он нужен? Поставив ногу на первую ступеньку, Артур замер и дернулся, точно ужаленный.

— Там кто-то есть? — спросил он Леонида.

— Ну школа все же не совсем заброшенная, — стараясь выглядеть рассудительным, ответил тот, — в нашу капиталистическую эпоху нерациональное использование городской площади не допускается. Насколько я знаю, ее поставили на капремонт. Ведутся работы. Но ты не волнуйся: рабочие нам не помешают. Ну, в крайнем случае, если станут выкобениваться, сунем им по стольнику на рыло, они и отвянут.

Лицо Райзена все-таки по-прежнему передергивалось, напоминая о страхе прежнего Ипочки перед экзаменами. На удивление развитым шестым чувством обладал человек! Экзамен приблизился к нему вплотную, ибо что же и есть смерть человеческая, как не главный экзамен, к которому большинство, наподобие нерадивых студентов, вечно не успевает подготовиться? Из подвала шумно выпорхнул, роняя перья, голубь — суматошный, с тощей шеей, с горящими, как у ведьмы, глазами, он уронил на носок ефимовского ботинка жидкую зеленую каплю, которую Леонид раздраженно попытался стереть о грязную стену. Голубь был, наверное, больной: здоровые не гадят такой жидкой пакостью. Это маленькое происшествие отчего-то сильно подействовало на Райзена, может быть, в сочетании с обстановкой, слишком отвратительной и гнилостной даже для его фотографий.

— Слушай, Леня, давай пойдем отсюда? Мне тут почему-то не нравится.

— Ну вот! То места тебе находи, то — «не нравится». Что за капризы?

— Серьезно, Лень. Кажется, тут кто-то есть. Вдруг бомжи, вдруг воры? Поверь, я не прощу себе, если из-за моих фотографических увлечений ты влипнешь в какую-нибудь ерунду.

Леонида начинала раздражать эта чувствительность. Откровенно сказать, Райзен всегда его раздражал, а когда райзеновские фотографии начали печатать в журналах, признав его талант, раздражение усилилось… Все вокруг чего-то достигают, все открывают в себе какие-то таланты, один он не имеет права полагаться на свои способности, а должен добывать деньги тяжкими усилиями, и ему же при этом еще и мешают!

— Иди же! — Охрипший голос Леонида против воли сорвался на крик. — Ну, иди!

Он толкнул Райзена в спину, намереваясь сбросить его с лестницы, чтобы все поскорее хоть как-то закончилось, потому что он больше не мог этого выносить! Невысокий, худой немец был слабее Ефимова, но каким-то образом устоял на ногах и обернулся, чтобы с укоризной взглянуть другу в лицо — взглянуть раскрытыми во всю ясную ширь глазами, все понимая, будто читая следующую запись в вахтенном журнале судьбы. Надо признать, тот, кого студенты звали Ипохондриком, повел себя спокойно и мужественно перед последним экзаменом, не то что перед теми, институтскими, сейчас совершенно не играющими никакой роли для него… На крик Ефимова выбежали из подвала те, кто уже отсиживались здесь по его приказу — больше часа отсиживались… Леонид едва успел отпрыгнуть, чтобы кровь не забрызгала его новенький костюм.

Тело они оставили там же, где принял смерть Артур Райзен, ничего не меняя и не трогая. Только пистолет, «Макаров», естественно, забрали. Когда Райзен не придет домой ночевать, его Настурция, или Розалия, заявит в милицию. Исполнительный директор «Уральского инструмента» — фигура немалозначащая. Милиция обыщет весь город и найдет тело, непременно найдет… Все так и будет… Но пока он еще жив для большинства людей, хотя в действительности мертв. Его убили…

Нельзя сказать, чтобы о сцене, развернувшейся возле заброшенной школы, Леонид в подробностях вспоминал, уходя с работы после полудня. Это постоянно было в нем — осталось внутри, запеклось в груди, наводило неподъемную усталость…

Несмотря на усталость, Леонид не верил, что ему удастся заснуть в неположенное время, однако же заснул, едва войдя в дом и успев только запереть за собой наружную дверь, не раздеваясь, даже не подмостив подушки под голову, уткнувшись щекой в диванный валик. Его, стопроцентного холостяка, потревожить было некому… Ему приснился сон — единственный сон, который мог ему присниться в таком состоянии… Во сне он попал в подвал. Темные стены, сложенные из необычных квадратных кирпичей с похожими на застывшую манку пластами цемента между ними. Где-то слева белеет выход, точно матовое стекло. Шорох, чиркнувший вблизи, привлек тревожное внимание. Точно что-то упало со стены, выкарабкавшись из нее, и, легкое, маленькое, побежало по полу в направлении ног Леонида. «Это паук!» — осознание проникало судорогой до самого нутра. Пауки — самые ненавистные для него живые существа, источник первобытного ужаса и отвращения. Наугад, не видя, Леонид начал топать по полу, стараясь раздавить паука, и, различив мокрый лопающийся всхлип под своей подошвой, почувствовал облегчение. Но следом за первым шорохом послышался другой, новый, еще и еще. Стены источали пауков. Их всех не раздавить! «Нужен голубь, — подумал Леонид, панически устремляясь к выходу, — голубь склюет пауков, и все будет, как раньше». Выход привел в кабинет Артура Райзена, куда совсем недавно заходил Леонид, приглашая друга прогуляться в поисках объектов для фотографий. Позади нарастал шорох паучьей волны. В лихорадочной спешке Леонид выдвинул второй сверху ящик рабочего стола и вынул голубя. У голубя — белые крылья, красные лапки и лицо Артура Райзена. Лицо улыбается Леониду, лапки тянутся обнять его за шею. Что плохого, если приятели и коллеги, не чаявшие застать друг друга в живых, обнимутся? Леонид не препятствовал. Однако птичьи лапы оказались неожиданно сильными и жесткими, они сдавили шею и плечи, точно железное ярмо…

Лишившись сознания во сне, Леонид снова обрел его в бодрствовании. Вскочил с дивана, побежал в ванную, облил лицо, надавленное диванным валиком, холодной водой из-под крана, размышляя о том, когда все-таки обнаружат тело и не будет ли первоначальный облик Артура Райзена изуродован пауками? Что за чушь, пауки — не черви, они трупов не обгладывают. Пауки ни при чем. Не надо было спать в послеобеденное время, вот и все. Пусть мексиканцы у себя соблюдают сиесту: этот глупый обычай совсем не подходит Леониду Ефимову. По крайней мере, после убийств он дал себе слово этого не делать.

Таким получилось первое убийство, совершенное на его глазах. С остальными было легче. Гораздо легче психологически. В любом деле главное — привыкнуть.

Не успел Турецкий отбыть из Москвы на Урал, как дело уже начало приобретать неожиданный оборот. И этот поворот был непосредственно связан с тем, что Гордеев, отдыхая дома после горячих уральских дней, а также примачивая различными ускоряющими заживление средствами следы «боевых» ранений, озаботился позвонить Марку Фурману, чтобы сообщить: все будет в порядке, в дело Баканина должен вмешаться сам старший помощник генерального прокурора России!

— Старший помощник? — переспросил Фурман.

— Точно так.

— Понял, — коротко ответил Фурман.

В каком именно смысле он это понял, Турецкий узнал на следующее утро, когда в приемной Генпрокуратуры к нему выстроилась очередь из числа ответственных сотрудников компании «Зевс». Отсутствовал только Марк Фурман: мобилизовав персонал, он занялся неотложными вопросами компании. И без него Турецкому пришлось опрашивать двенадцать человек.

Красочная картина вырисовывалась из их показаний, настолько невероятных, что так и хотелось списать слова свидетелей на первоапрельский розыгрыш. Но, к сожалению, это не было розыгрышем. Это было реальностью отечественного бизнеса, напоминающего бассейн с пираньями…

Фирма «Зевс» поставляла приборы для многих оборонных предприятий России. Выпускала она точные приборы для авиационной и космической промышленности. Специализировалась на производстве комплектующих для самолетов, вертолетов, ракет нового поколения, космических аппаратов и прочего.

Мир и покой этой фирмы были нарушены два года назад. И не только «Уральский инструмент», но и «Зевс» стал ареной жестокой корпоративной схватки. Главными акционерами фирмы были трое: Валентин Баканин, Павел Зарубин и Леонид Ефимов.

Возглавил совет директоров Валентин Баканин. Тут-то и начались разногласия с партнерами, совсем недавно — близкими друзьями. Валентин Викторович был нацелен на производство, очень хотел поднять предприятие. А инициативности, активности и работоспособности ему, как все знали, было не занимать. Однако Зарубин и Ефимов ставили себе другие цели: как можно скорее обогатиться. Поэтому они постоянно предлагали Баканину распродать все активы предприятия. Но так как Баканин стоял насмерть, не желая губить производство, им оставалось завладеть контрольными пакетами акций. Сделать это легальными способами не получалось. Пришлось применять нелегальные. Самые подлые способы, основанные на откровенной клевете…

Телевизионные и газетные репортеры были в восторге: им бросили свежую мясную косточку, которую можно будет обсосать всласть. Баканина, почти олигарха, обвинили в захвате одного из акционеров «Зевса» — фирмы «Новые приборы». Кто бы мог подумать — Баканин, которого возводили в пример честного русского бизнесмена! Баканин, этот проходимец с открытым, честным лицом! И, в общем, прессе удалось бы основательно запачкать и это открытое лицо, и саму возможность честного ведения бизнеса в России, но как-то очень быстро выяснилось, что все свидетели по делу о захвате «Новых приборов» подкуплены. Кем? С достоверностью установлено это не было, но старшему помощнику генерального прокурора должно быть хорошо известно, что древнеримского принципа «Ищи, кому выгодно» никто покамест не отменял.

А почему не было установлено, кто инспирировал возню вокруг «Новых приборов»? На этот счет есть отдельная история. Валентин Викторович неоднократно писал в Главное управление внутренних дел, требуя возбудить уголовное дело. Это не значит, что он пытался посадить своих партнеров: он хотел честного расследования. Если бы выяснилось, что Ефимов с Зарубиным тут ни при чем, он был бы только рад. Однако кто-то очень не хотел доставить ему такую радость: все баканинские стремления к справедливости глушила чья-то невидимая, но, очевидно, могущественная рука. Так что вскоре Баканину пришлось писать уже о том, что уголовное дело не расследуется. Главным фигурантом в этом случае был первый заместитель начальника управления областного милицейского главка генерал-майор Владимирцев.

Кстати, Ефимов сейчас находится в Москве. Совершенно неожиданно прибыл, как утверждает, по срочным деловым вопросам…

— С этим Владимирцевым мы разберемся, — деловито заявил Турецкий в беседе с глазу на глаз, которая состоялась в кабинете Кости Меркулова. — Но сперва необходимо срочно заняться баканинскими компаньонами — Ефимовым и Зарубиным. Пусть агентура и оперативники Департамента угро МВД возьмут их в кольцо! Наружное наблюдение, прослушивание телефонных переговоров…

— Как, разве ты не едешь в Александрбург? — спросил Меркулов.

— Новейшие сведения все меняют. Я подумал и решил, что если центр этого дела скрывается в Москве, значит, здесь я нужней. Надеюсь, что и ты, Костя, придешь к тому же выводу. Зачем мне самому сломя голову мчаться на Урал, чтобы разбираться в элементарных нарушениях закона? Для этого достаточно направить в Александрбург «важняка» Владимира Поремского и оперов Галину Романову и Владимира Яковлева. В этих орлах я уверен, как в самом себе. А когда они сделают все, что могут, — а могут они многое, не сомневайся, — тут уже нагряну в Александрбург и я. Собственной осведомленной персоной. Чтобы поставить в деле Баканина крупную, жирную точку.

Меркулов согласился с его доводами.

Так Александр Борисович Турецкий на некоторое время задержался в Москве. А Поремский, Романова и Яковлев, оформив необходимые документы, отбыли на Урал.

Секретаря областного прокурора Нефедова ввергали в недоумение происходящие странности. Алексей Романович велел никого к нему не впускать и вот уже третий час посреди рабочего дня сидел взаперти. Сотрудники, пришедшие по важным и нужным делам, приходили и уходили с кислыми лицами, разводя руками, обеспокоенно спрашивая: «Может, ему там плохо стало?» Судя, однако, по медвежьему реву, который извергался из селектора, стоило попроситься к Нефедову на прием, со здоровьем у него было все в полном порядке. Умирающие такими голосищами не орут. Коллегиально решили подослать к Нефедову Ксению Макарову: их отношения ни для кого в коллективе облпрокуратуры не были секретом. Но когда Макарова, постучав в дверь, доложила, что она здесь, Нефедов взревел так, что селектор обреченно пискнул и сломался. Последняя надежда растворилась в небытии…

— Да что же он там делает? — этот вопрос волновал всех. Ответы же на него давались разные. Иногда диаметрально противоположные.

— Секретные документы читает, — предполагали самые законопослушные.

— Очередную любовницу завалил, — подмигивали самые жизнерадостные.

— Убил кого-нибудь и скрывает следы преступления, — уверяли персоны, наделенные самой богатой фантазией.

Но никто не мог предположить истины. Даже Ксения Макарова, которая, демонстративно изобразив перед запертой дверью символическую версию грубого выражения «плюнуть и растереть», в негодовании удалилась. О том, что послужило причиной прокурорского отсиживания в кабинете, всем предстоит в скором времени узнать. А Макаровой — в особенности, раньше, чем другим. Однако сейчас о происходящем знал один лишь облпрокурор.

Проверка нагрянула! Ему сели на хвост! И кто же явился из Генпрокуратуры? Молодые ребята, следователи, и с ними девушка — капитан милиции… Они пока не сказали, что им по-настоящему нужно, но облпрокурор уверен на все сто: их привело сюда дело Баканина. Безобразное, на живую нитку сшитое дело. Ему ли не знать? Не раз уже Нефедову приходилось фабриковать подобные подделки, которые при небольшом старании с его стороны и небольшой снисходительности со стороны судей, получивших оговоренную плату, сходили за истину. Теперь не сойдут. Кто ищет, тот всегда найдет! А что касается дела Баканина, искать будут пристально и тщательно.

Зачем только он связался с Ксенией Макаровой? Об этом, и только об этом факте, источнике своих последующих несчастий, сожалел Нефедов, запершись в своем кабинете от всех, тоскливо царапая коротко обрезанными квадратными ногтями седую голову, словно желая соскрести обрушившийся на нее позор. Временами возникало искушение поговорить с Ксенией: она умная, вдруг и на сей раз что-то придумает, не даст им пропасть? Но сейчас же вздымалась в груди жаркая волна протеста: хватит, наговорился! Лучше бы он никогда не слушал Ксению! Почему он позволил себе допустить слабину с этой женщиной, почему он не в состоянии жить своим умом?!

Алексей Романович Нефедов, с его резким лицом и представительной фигурой, казался окружающим человеком твердым, несгибаемым, одним словом — волевым. Кое в чем, пожалуй, жестоким. До определенной степени это было так. Он сумел приструнить подчиненных так, что они пикнуть не смели, он был домашним тираном, заставившим жену и дочь покорно неметь в его присутствии. Правда, сын был единственным, с которым система дала сбой: вместо того, чтобы подчиняться отцу, Колька постоянно восставал против него, высмеивал его старомодные взгляды, его нечестность, — это когда он учит одному, а сам поступает по-другому… «Выгоню, зараза! И денег ни копейки не дам!» — заорал Нефедов, исчерпав все другие методы на Николая, когда тому исполнилось уже двадцать два года. Вместо того чтобы просить прощения, сын показал ему язык: у него были, что называется, золотые руки, способные наладить и собрать с нуля что угодно, от миксера до компьютера. Такой, как Николай Нефедов, без работы не останется. Учась на последнем курсе института, он полностью обеспечивал себя своим драгоценным ремеслом. А впереди еще неплохая профессия… Короче, угрозами его не проймешь. Но до слез обидело Колю то, что отец обращается с ним, как с маленьким. И, прежде чем уйти, хлопнув дверью, он бросил напоследок:

— Ничего, дождешься, папочка! Дождешься! Найдется и на тебя человек, перед которым ты будешь на задних лапках ходить. Тогда узнаешь, что это такое!

Как в воду глядел негодный отпрыск! Или, может, заклятие на отца наложил? Двух месяцев не минуло после того неприятного разговора с Николаем, как Алексей Романович нарвался на Ксению Макарову. Ксения, собственно говоря, существовала и раньше, и Нефедов неоднократно соприкасался с нею по служебным вопросам, но исключительно как с начальником следственного отдела. Как женщину он ее совершенно не воспринимал. Она жирная, она страшная, она, в конце концов, старовата для него! Нефедов считал, что после двадцати пяти женщина не имеет права претендовать на сексуальность; отчасти и потому еще он унижал морально свою быстро постаревшую жену, что не находил в ней соответствия своим запросам… Однако после того как у него с Макаровой случился ни к чему не обязывающий (как он тогда думал) сексуальный эпизод прямо на службе, выяснилось, что у Ксении свои запросы, да еще какие! Это было ново для Нефедова. Как начальник и как мужчина, он привык, что он оценивает, а не его оценивают. То, что перед Ксенией он, несмотря на свой возраст и, казалось, опыт, выглядел неопытным мальчиком, раззадорило. Захотелось в следующий раз показать себя не мальчиком, но мужем! Тем более Ксения, в быту малоповоротливая, производящая даже впечатление инертности, в интимных ситуациях оказалась чрезвычайно шустрой…

А дальше? А дальше Нефедов уже и сам не уловил того момента, в который он не смог обходиться без Ксении. Без их совместной жаркой и потной постельной борьбы, которая стала происходить в более комфортных, не то что в первый раз, условиях — на квартире у Макаровой. Без Ксениного узкого, чересчур расчетливого, но все же полезного практического ума. Без того, как она с ним обходится, — то ласково, даря удовольствия, одно воспоминание о которых заставляет заниматься жаром нижнюю часть туловища; то пренебрежительно, так, что все опадает — и внутри, и снаружи… В отличие от всех испробованных им раньше женщин, однообразно-теплых, точно батареи парового отопления зимой, Ксения была то горячей, то холодной; то привлекала, то отталкивала. В любом состоянии она без устали демонстрировала, что, будучи дамой современной и самостоятельной, способна обойтись без Нефедова, чем заставляла Алексея Романовича крепче держаться за нее. О том, что у нее есть другие любовники, она ему заявила с самого начала, но это не изменило его чувств к этой сногсшибательной женщине. Даже то, что одним из этих любовников является отлично известный ему «важняк» Алехин, ничего не меняло для Нефедова. Алехина он не возненавидел, козни по службе ему строить не стал. Наоборот, начал относиться к нему с большей, чем прежде, симпатией: как к товарищу по несчастью.

Ведь, если разобраться, это в самом деле несчастье: до такой степени подчиниться ограниченной бабе! А то, что Ксения — и впрямь баба ограниченная, и то, что он и впрямь подчинился ей, продал себя со всеми потрохами, Алексей Романович сейчас видел с предельной ясностью. Жаль, поздно. Раньше надо бы…

Как же он так опростоволосился, поддавшись на предложение Ксении организовать «прокурорский бизнес»? Нет, случалось ему и раньше нарушать закон: чтобы совсем ни разу за всю служебную деятельность, он таких прокуроров, считай, и не встречал… Но, связавшись с Ксенией и Алехиным, Нефедов увлекся. Зарвался, что называется. Ощутил Александрбургскую область своей вотчиной, а себя — крупным феодалом, который у себя во владениях поступает согласно принципу «чего хочу, то и ворочу»… Вот, извольте полюбоваться, наворотил! Такого наворотил, что теперь Генпрокуратуре дел невпроворот!

Помнится, Ксения беспокоилась о нефедовском сердце: да он и сам знал, что сердчишко у него в последнее время пошаливает, особенно когда Ксения требует от него совсем уж головоломных сексуальных фокусов. Не молоденький… «А ведь это спасение, — мелькнул проблеск надежды. — Загреметь в больницу, а тут пускай разбираются без меня». Но, как назло, сердце именно сейчас стучало ровно, не осложняя жизнь перебоями. Кроме того, какое же здесь спасение? Ну, допустим, попадет Алексей Романович в больницу… в тюремный лазарет. А дальше что? Держать там вечно не станут: рано или поздно, все равно вытурят. Есть ли смысл во временной передышке? Рано или поздно за свои ошибки придется нести ответ. Придется идти на суд… Страшный суд. Для кого-то, может быть, он наступает после смерти, но Нефедов в загробную жизнь не верит. Все суды для него — на этом свете. Здесь и сейчас.

Другому на месте Нефедова могли бы облегчить состояние слезы. Но заплакать он был так же не в состоянии, как приказать своему обросшему жиром, но еще вполне полноценно перекачивающему кровь сердцу выдать приличествующую возрасту аритмию. Поэтому он всего лишь заперся здесь у себя в кабинете и пытался как-то справиться с накатившим несчастьем, то бессмысленно глядя в одну точку, то принимаясь в панике бегать, грузно топоча большими старческими ногами, из угла в угол. Легче не становилось. «Может, легче станет после суда?» — пришла неожиданно дурашливая мысль. Ну да, конечно, легче… Когда все будет кончено. Когда терять будет нечего.

Нефедов поморщился. Встряхнулся. Как бы то ни было, дальше отсиживаться взаперти становилось бессмысленным. Пора было встречать заслуженную расплату лицом к лицу.

«Но, может быть, все еще обойдется?» — понадеялся Нефедов. Подобно большинству нечестных людей, всех остальных представителей рода человеческого он тоже подозревал в нечестности. Или, как минимум, в недобросовестности.

Много ли накопают против него эти москвичи? Были у него и раньше проверки. Приезжали и уезжали. А Нефедов оставался. И все шло по-прежнему…

Нефедов решил не сдаваться. Еще посмотрим, кто — кого!

В Александрбурге москвичи, то есть Володя Яковлев, Володя Поремский и Галя Романова, первым делом посетили место происшествия. Иными словами, место инкриминируемого Валентину Баканину убийства Рубена Айвазова и его семьи. Яковлев, Поремский и Романова были готовы к тому, что ничего здесь не найдут, точнее, найдут отремонтированный коттедж и приведенную в порядок территорию, где изгладились все следы совершенного здесь преступления. Ведь немало с того октября воды утекло! Но, как ни удивительно, дом Айвазова встретил их почернелыми от огня стенами, провалившейся крышей, лишенной хозяйской ласковой руки землей, на которой неровно, с проплешинами, пробивалась первая трава. Очевидно, никому не было дела до участка Айвазова: надо полагать, человек, занявший его место на посту директора «Уралочки», не столь добросовестно исполнял свои обязанности, если позволял пребывать в заброшенности этому лакомому куску, способному принести доход. А может быть, никто просто не захотел покупать коттедж, потому что все избегали места, где произошло убийство? Развалины на самом деле производили тягостное впечатление: кажется, даже призракам было бы неприятно здесь селиться. Не отмечалось здесь следов пребывания бомжей, которые вообще-то к местам ночевок непривередливы. Птицы и те облетали айвазовский участок.

Вступив в эти неприветливые пределы, москвичи некоторое время подавленно молчали, будто на кладбище. Венок бы возложить, да только куда? В пределах этого участка нет могилы; он весь как большая могила… Однако постепенно гнетущее чувство развеялось, сменившись нормальным рабочим настроем. Воскресить убитых они не в состоянии, от оплакивания Рубена, Милены и Оксаны тоже мало толку. Главное, что они могут сделать во имя памяти погибших, — спасти невинно обвиненных живых. И отыскать убийц, разумеется.

Теперь уже без стеснения Галя и два Володи ходили по дому, давя ногами похрустывающие следы давнего пожара, сверяя собственные впечатления с первым протоколом осмотра места происшествия. И не однажды они заочно сказали «спасибо» следователю Виталию Петренко: судя по тому, как точно и дотошно написан протокол, как своевременно были опрошены свидетели, как корректно составлены все документы в начале дела об убийстве Айвазова и его семьи, следователь Петренко — отличный, добросовестный работник, для которого главное — не найти побыстрее того, на кого можно было бы свалить убийство, а обнаружить и обезвредить настоящего убийцу. Надо полагать, ему бы это удалось. Петренко уже начал копать в перспективном направлении, обратив внимание на служебную деятельность убитого… И вдруг — неожиданная остановка. Кто-то сверху перекрывает Петренко кислород: дело у него отбирают и перебрасывают другому следователю. Дальше в течение некоторого времени с делом происходит непонятно что: оно пребывает в заброшенности. Пока не произошло какое-то событие… Этим событием, по-видимому, стало чье-то желание убрать с дороги Баканина. Хотя следствие тщетно пыталось обставить свое ретивое поведение так, словно на то, что дело снова стало следственным, повлияло признание киллера — Петра Самойлова.

— Как-то непонятно у них все получается: почему Самойлов три месяца отсидел в СИЗО по другому делу и не признавался в убийстве, а тут вдруг признался? — вслух рассуждала Галя, выглядывая из окна второго этажа, пока два Володи копошились возле места, где были обнаружены трупы Милены и Оксаны Бойко. После городского дыма и суеты побыть за городом, подышать свежим воздухом было бы отрадно, если бы не здешняя мертвенная обстановка. Ни весной, ни первой зеленой травкой как будто бы не пахнет. Словно все запахи убил пожар.

— Да не убивал Самойлов, успокойся, — досадливо махнул рукой Володя Яковлев. — Взяли первого попавшегося из СИЗО и склонили к признанию. Благо, человек уже сидит, искать не надо! Ты разве не знаешь, как это делается у некоторых следователей, чтобы план по раскрываемости выполнить?

— Все-таки надо разобраться, убивал он или нет? Конечно, признание без доказательств ничего не значит, но…

— Вот ты, Галя, и разберись, — предложил Яковлев. — У тебя это отлично получится. А Поремскому я бы посоветовал побеседовать с Виталием Петренко. Толковый, чувствуется, парень этот Петренко! Может, он еще на какие-то версии наткнулся, которые не успел отразить на бумаге?

— А может, и отразил, — подхватил Поремский, — только эти бумаги из айвазовской папочки изъяли!

— Ты действительно так думаешь? — обеспокоился Яковлев.

— А черт их областную прокуратуру знает! Я уже ничему не удивлюсь. Столько ни на чем не основанных выдумок в одном деле, что это не дело, это ненаучная фантастика получается…

Со следователем Петренко им вскоре довелось побеседовать. Только не так и не в той обстановке, которая располагает к долгим разговорам… Однако для начала следовало заняться Самойловым.

Клиенты следственного изолятора, делившие камеру с Петром Самойловым, на контакт с Володей Яковлевым шли охотно. По правде сказать, они радовались этому небольшому разнообразию в их скудных на события буднях. Тем более что лично им сведения, которых добивался заезжий оперативник, не сулили ни улучшения, ни ухудшения участи. А говорить о чужих делах куда как проще и безопаснее, чем о своих.

— Самойлов? Это Киря, что ли?

— Нет, его зовут не Кириллом, а Петром.

— Да знаем мы, знаем, что он Петька. Кирять, говорю, любит, ну, в смысле, пить. Это сразу заметно, вот его Кирей и назвали. А мне жалко, что ли? Петр так Петр, пускай будет Петр. Как его ни назови, личность известная…

Так или иначе, показания сокамерников Самойлова совпадали вплоть до мельчайших деталей. В тюрьме время течет медленно, бессобытийно, и любая мелочь надолго оседает в памяти. А то, что происходило с Самойловым, мелочью не было, особенно по здешним меркам.

Петр Самойлов попал в следственный изолятор за три месяца до смерти Айвазовых. Ни о каком заказном убийстве он тогда и не заикался. О том, что ненавидит «черных», тоже от него ни разу не слышали; хотя в камере двое человек — с Кавказа, между ними и Самойловым не проявлялось ни следа неприязни. Зато о том, за что сюда попал, Самойлов рассказывал охотно, не видя в своем поступке ничего зазорного. Просто как-то днем, ближе к вечеру, забрел случайно в их поселок прилично одетый мужик, сразу видно, бабки водятся, машина там у него сломалась или чего еще, а Петр Самойлов этого мужика решил попугать маленечко. Ну, короче, и попугал… с применением грубой физической силы. Доллары этот проезжий несчастливец тоже, дескать, начал совать Петру Самойлову исключительно с перепугу. А тут милиция… В общем, получилась полная ерунда. Собеседники Самойлова, у которых в жизни хватало подобной ерунды, слушали его без особого сочувствия, хотя и без осуждения. Среди них отмечались и настоящие уголовники, и такие ни за что не подумали бы, что такому лоху, как Самойлов, кто-то может заказать убийство. Ну, разве только если заказчик не заинтересован в результате. Но, поскольку, как уже было сказано, об убийстве Самойлов ничего не говорил, то и вопроса такого не было.

Все изменилось примерно месяц назад, когда Самойлова стали регулярно навещать трое. Одного из них, следователя по особо важным делам Алехина, кое-кто знал, двое других были никому не знакомы. Одна — полная, но интересная и весьма холеная дама, с мелко вьющимися, словно у негритянки, волосами и широким волевым лицом. Второй — пожилой солидный мужчина, животастый, седой, с резкими темноватыми морщинами, по виду — крупный начальник. Без дальних предисловий дама (из них троих она говорила и действовала наиболее жестко, словно оперировала без наркоза) объявила Петру Самойлову, что Егор Самойлов и Родион Машкин на днях погибли в пьяной драке. Петр рассказывал, что он ревел, как дикий зверь. Те трое не утешали его, но и не отправились прочь: молча ждали, когда он успокоится и придет в себя. Сокамерники Самойлова больше смотрели не на него, как он там пытался рвать на себе редкие волосы, а на дамочку, что предельно естественно для оголодавших в совершенно определенном смысле мужиков. Есть женщины, которых полнота превращает в бесполые чурбашки на двух ногах, а у этой, наоборот, подчеркнула признаки пола. Груди — как арбузы в августе, бедра — как пышные подушки, между которыми так сладко было бы угнездиться… Не один из временных жильцов СИЗО мечтательно подумал, оценивая ее формы и похотливые глаза, что в койке такие вот темпераментные толстухи способны отчебучивать невероятные фокусы. Жаль, эта не расположена преподносить обитателям СИЗО подобные подарки. Высоко себя ценит, издалека видать.

Так вот, переждав самойловскую истерику, пожилой начальник сказал:

— Погорюй, Петя, погорюй. Это полезно, это правильно. Все же не чужие, родственники они были тебе. Но и о себе подумать надо. Есть у нас к тебе одно предложение. Если согласишься, потом не пожалеешь.

Самойлов вернулся в камеру в невменяемом состоянии. Все подумали, что к смерти родственников у него добавилось еще какое-то горе, которым он не смеет ни с кем поделиться. Однако допытываться не стали. В СИЗО никому не лезут в душу. Принцип невмешательства — вот главное, что позволяет разным, иногда диаметрально противоположным людям уживаться друг с другом. Но Петр сам рассказывал.

Дальше пошли совсем уж несусветные странности. Ежедневно Петра Самойлова уводили вроде бы на допросы, но когда он возвращался, от него попахивало пищей, причем совсем не тюремной, а, наоборот, деликатесами вроде апельсинов и шоколада, иногда разило спиртным. При этом он не повеселел и даже не прибавил в весе. Наоборот, самойловское естество словно выгрызал изнутри невидимый червь. Все больше Самойлов впадал в задумчивость. По ночам кричал во сне, за что бывал сокамерниками бит. Кричал что-то неразборчивое, кажется: «Я на такое не подписывался!», а то: «Ни за что не подпишу!»

А потом все прекратилось. Самойлов внутренне собрался, точно принял какое-то решение. И сказал, что дал признательные показания: «Я убил Айвазова, его женщину и ребенка! Убивал не один, а с помощью двух подельников: брата и шурина. К сожалению, эти подельники отошли в мир иной, значит, подтвердить мои слова не могут».

А после двухчасового допроса, проведенного совместно Макаровой и Алехиным, насколько было известно Володе Яковлеву из протокола, Самойлов назвал организатора преступления, некоего Вадима Мускаева, бухгалтера московского отделения фирмы «Уралочка»…

Следователь Виталий Петренко всегда считал себя здоровым, сильным человеком. Болеть, как говорится, не привык! Поэтому он так смущался, и отворачивался, и прятал глаза, вынужденный встречать визитеров из Москвы на больничной койке, в полосатой пижаме на два размера меньше, чем надо. Постельное белье, которым Виталий пытался прикрыть недостатки костюма, очевидно, выдержало столько стирок и пережило столько пациентов, выписавшихся или умерших, что его первоначальная белизна превратилась в цвет хаки. Из щелястого окна дуло. Один сосед по палате разгадывал кроссворд из газеты «Зори Сысерти», громко обнародуя каждый пункт, хотя никто его об этом не просил; другой сосед пререкался с медсестрой, занудно вымогая, чтобы ему поставили на ночь банки; остальные сгрудились у маленького телевизора, по которому транслировали футбольный матч, и время от времени испускали оглушительные вопли: «Го-ол!» или «Эх, зар-разы, промазали!» Прямо будто не травматология, а сумасшедший дом какой-то! То, что приходилось принимать представителей Генпрокуратуры в таких условиях, вызывало у Виталия непреодолимый стыд. Но что поделаешь, если не мог он им предоставить других условий!

Что привело его на эту койку, Виталий и сам не знал. Нет, медики ему сообщили, со слов доставивших его сослуживцев, что на следователя напал преступник, которого он допрашивал, и ударил Петренко сзади, сверху вниз, по затылку. Однако Виталий представления не имел о том, почему этот довольно-таки хлипкий и низенький карманный вор, перед этим спокойно признавший свою вину, готовясь идти в зону, которая для него за многолетние сроки отсидки стала домом родным, вздумал напасть на него, по странному совпадению, именно тогда, когда в облпрокуратуру Александрбурга нагрянула проверка из Москвы. Начисто изгладилось у следователя из памяти и то обстоятельство, что вор смирно сидел на стуле прямо перед ним, тогда как сзади находился милиционер, ранее работавший с полковником Михеевым… «Ретроградная амнезия», — записали в истории болезни Петренко врачи. Ретроградная амнезия — это когда пострадавший забывает непосредственно предшествующие травме головы события. Ретроградная амнезия — чрезвычайно выгодная кое для кого штука…

Однако если Петренко рассчитывали вывести из игры, то основательно просчитались. Его ретроградная амнезия распространялась всего лишь на два часа перед тем, как его ударили по голове, и совершенно не затрагивала более отдаленные события.

— Баканин? — морщась, переспросил Виталий. Морщился он не только потому, что дневной свет резал ставшие вдруг ненормально чувствительными глаза, но и потому, что все, происходившее с делом Айвазова после того, как его у Петренко отобрали, ему совершенно не нравилось. — Как его могли арестовать? На каких основаниях? Зачем? Я ничего об этом не знал! Чушь собачья… Баканина я помню, мы встретились, когда он приехал на похороны своего друга Рубена Айвазова. Он сам вызвался со мной поговорить, чтобы рассказать о других убийствах. Я только начал ими заниматься, как у меня отобрали дело…

— Убийствах? — уточнил Поремский, который жадно вытянул шею, ловя каждую реплику Виталия. — Значит, оно было не одно?

— Вот именно! Как и Айвазова с семьей, остальных убили из пистолета Макарова. Одного и того же… баллистическая экспертиза…

Виталий принялся часто-часто моргать: глаза жгло, будто под веки попал песок. Медсестра, прекратя перебранку по поводу банок, встревоженно подошла к Виталию, заглянула ему в лицо и, обернувшись к посетителям, строго сказала:

— Вы должны уйти. Ему вредно волноваться.

— Парамонов! — торопился договорить Петренко. — Райзен! Шаров! Поднимите дела! Все убитые были связаны с «Уралочкой» и «Уральским инструментом»!

Поговорив с Виталием Петренко, Володя Поремский взял на себя самую трудоемкую часть задания. Ему предстояло разобраться как в убийстве Айвазова, послужившем для Баканина ловушкой, так и в убийствах других баканинских коллег, которые, кажется, никто и никогда толком не расследовал. Просто странно, как никому из следователей Александрбургской областной прокуратуры, кроме молодого и рьяного Петренко, не приходила в голову мысль объединить убийства, сближаемые тем, что убитые работали в фирмах «Уралочка» и «Уральский инструмент».

«Как это — не приходила? — невесело улыбнулся Поремский. — Наверняка очень даже приходила. И уходила. Скорее всего, коррумпированное начальство помогло ей удалиться навсегда».

Но Поремский не был скован запретами. А непредвзятый взгляд на дела, в том числе списанные в архив и извлеченные оттуда лишь усилиями следователя Генпрокуратуры, выявлял в них весьма примечательные закономерности…

Выстраивающаяся сама собой цепочка начиналась в декабре позапрошлого года, когда Борис Парамонов, исполнительный директор завода имени Губкина, погиб при загадочных обстоятельствах. Якобы покончил с собой. Однако обстановка самоубийства выглядела странно, чтобы не сказать больше. Выйдя из дома утром, чтобы отправиться на работу, сорокалетний предприниматель стреляет себе в голову из охотничьего ружья. Ружье это, согласно показаниям вдовы, было подарено Борису Парамонову сотрудниками завода имени Губкина на день рождения и практически все время пылилось в кладовке, так как Парамонов охотой не увлекался, хотя стрелять, в принципе, умел. Вдова так и не смогла вспомнить, когда она видела ружье в последний раз. Конечно, при хранении в кладовке огнестрельное оружие было разряжено, а порох хранился отдельно в другом месте: в доме растут мальчишки, долго ли до беды! Каким образом Борис Парамонов в то роковое утро умудрился зарядить ружье и незаметно пронести его мимо супруги, она не в состоянии себе вообразить. Не в портфель же спрятал, в самом деле! Не такая вещь ружье, чтобы его положить в портфель… К вышеизложенному остается лишь добавить описания экспертов-криминалистов. Охотничье ружье было обнаружено рядом с телом, у которого голова напоминала растрескавшийся от чрезмерной спелости арбуз; положение оружия было характерным для самоубийства, однако рана на виске заставляла усомниться в нем. Ружье — не пистолет; попытка поднести дуло к собственному виску представляет определенные затруднения. Более естественным показалось бы, если бы Парамонов стрелял себе в рот, нажав пальцем ноги на курок, как это делается в аналогичных случаях. Кроме того, отсутствие характерных частиц пороха на коже виска показывало, что выстрел был произведен с дистанции, а не в упор. Отпечатки пальцев Парамонова были обнаружены на курке и прикладе, однако разве могло быть иначе, если это ружье принадлежало ему? Даже если его у Парамонова украли, отпечатки должны были остаться… Несмотря на шаткость доказательств, версия самоубийства оказалась, по всей видимости, очень удобной для следственных органов. Уголовное дело прекратили производством. Хотя, вероятнее всего, Парамонова убили по заказу, довольно-таки халтурно подведя умышленное убийство под самоубийство. И выполнил заказ явный умелец охоты на людей.

Следующей жертвой, в январе прошлого года, стал Артур Райзен, исполнительный директор фирмы «Уральский инструмент». Его убили на отдыхе, в выходной день, выстрелом в голову. Спустя два месяца таким же способом был застрелен в собственной квартире, доставшейся ему от родителей, профессор Руслан Шаров, муж Марины Криворучко, гендиректора фирмы «Уральский инструмент». Внимание Владимира Поремского привлекла одна особенность, выявленная экспертами-криминалистами. Райзена и Шарова убили из одного и того же оружия, пистолета Макарова. Следовательно, киллером выступает одно и то же лицо. Возможно, несколько лиц, но непременно стрелявших из одного и того же пистолета. Но кто он, этот убийца? Или эти убийцы? И кто посылает его (их) на совершение убийств?

Ни в случае Артура Райзена, ни в случае Руслана Шарова следствие не дало ответов на эти вопросы. Так же, как долгое время не давалось ответов на вопрос: кто убил Рубена Айвазова, его гражданскую жену и ее ребенка? Срок следствия по делу Айвазова продлевался несколько раз. Но милиция и прокуратура Александрбургской области преступников так и не нашли. Проверялась версия о причастности строительных рабочих, но подтверждения она не получила. Позднее к ним прибавились гипотезы о связи Айвазова с теневым бизнесом, с «Заводской» ОПГ… Но потом и эта версия как бы рассосалась, исчезла. Наступил, что называется, полный штиль.

Через пару месяцев следствие неожиданно возобновилось. Из приостановленного дело стало текущим, следственным. Почему? Потому что возникла новая версия. Оказывается, уральский пансионат является филиалом московского пансионата с тем же названием «Уралочка». Но в настоящее время пансионат якобы формально подчиняется не уральской фирме «Уральский инструмент», а крупной корпорации с громким названием «Зевс». И руководит этим «Зевсом» Валентин Викторович Баканин.

Он-то и прибрал уральскую собственность к рукам, сделав ее собственностью московской. А посему, согласно новой версии, убийц директора пансионата «Уралочка» Айвазова нужно искать в Москве и Подмосковье. Сюда якобы тянется ниточка этого преступления.

Именно так решило руководство Александрбургской областной прокуратуры. В лице прокурора области государственного советника юстиции третьего класса Алексея Романовича Нефедова, начальника следственного управления облпрокуратуры старшего советника юстиции Ксении Дмитриевны Макаровой и старшего следователя по особо важным делам облпрокуратуры советника юстиции Сергея Владимировича Алехина.

Обо всем, что выяснил, Владимир Поремский немедленно сообщил в Москву.

— Ты опять куда-то едешь, Саша? — спросила Ирина Генриховна.

— Лечу, Ирочка, лечу. В Александрбург, на самолете — очень быстро. Надеюсь, не задержусь.

— Сложное дело? Неприятное?

От Ирины ничего не получается скрыть! Мало того что она за годы совместной жизни изучила мужа как облупленного, так она еще и осуществила свою давнюю мечту, поступив на курсы психологии при одном институте. Курсы солидные, после окончания сулят диплом… Вот чума: Ирина — дипломированный психолог! Да она тогда на три метра в землю видеть будет, любого следователя за пояс заткнет!

— Неприятное, — скрипнувшим голосом признал Александр Борисович. — Но, к сожалению, типичное для нашего нарождающегося дикого капитализма. А капитализм этот, к большому огорчению нормальных людей, имеет ужасно горький, металлический криминальный привкус. Представь, Ир, в наших деловых кругах полно людей, которые обладают крупными банковскими счетами, элегантно выглядят, пахнут модными парфюмами, но на самом деле это одна видимость. А за этим скрывается пасть. Вонючая волчья пасть, разверстая для укуса…

— Саша, прекрати изъясняться метафорами, — улыбнулась жена и присела на диван, обняв живот. Живот пока оставался плоским, но Ирина, холящая и лелеящая свою позднюю беременность, любила принимать такие позы, как бы гладя и обнимая крохотного неведомого человечка. — Скажи по-человечески: что тебя волнует?

— А волнует меня, Ира, вот что: почему так у нас в России получается, что бизнес делает друзей врагами? Как психолог скажи.

— Ну, — задумалась Ирина, поднеся палец к подбородку, — не надо сваливать все на Россию, в других странах это тоже бывает. Бывшие коллеги ссорятся, дерутся, расстаются. Причинами подобных разводов чаще всего являются деньги, которые они никак не могут поделить, и неудовлетворенные болезненные амбиции. Талантливые творческие коллективы и крепкие финансовые компании чаще всего распадаются по этим причинам. За примерами не надо далеко ходить: те же знаменитые группы «Битлз» или «АББА»…

— Но чтобы бывшие коллеги убивали друг друга или организовывали посадку в тюрьму? — не согласился Турецкий. — Такого, пожалуй, за границей не встретишь.

— Наверное, там это реже происходит…

— Из семерых друзей и компаньонов остались в живых только трое, — вслух принялся рассуждать Александр Борисович, меряя комнату шагами. В эту минуту он перестал смотреть на Ирину, разговаривая как бы сам с собой. — Один в тюрьме, итого двое. Мужчина и женщина. Пока что улик против мужчины у меня нет, но думаю, что причина всех несчастий заключается в нем. Что касается женщины, здесь сложнее. Ее муж, в числе прочих компаньонов, был убит. Неужели она его заказала? Или дала согласие на убийство? Они двадцать лет прожили вместе, это неестественно…

— Наши рамки естественного и неестественного складываются вне учета реальных обстоятельств, — нравоучительно произнесла Ирина Генриховна. — Мы не в силах узнать, что происходило под покровом этой семьи. Может быть, муж истязал жену. Может быть, они давно изменяли друг другу. Может быть, мы имеем дело с парой, которую связывала страстная любовь-ненависть: такие постоянно ссорятся, но разводиться не хотят. В последнем случае возможно убийство в состоянии аффекта…

— Нет никакого аффекта. Жена его не убивала, по крайней мере, непосредственно: есть свидетели. Он был застрелен до того, как… Ох, прости! Не стоит тебе в твоем положении слушать об убийствах.

— Да ладно, — мурлыкнула Ирина, — на курсах, бывает, еще не такого наслушаешься.

— И с курсами тебе надо завязывать. Я чуть с ума не сошел, когда ты, едва забеременев, устроилась на свои курсы.

— Ну а что ты мне предлагаешь делать? Безвылазно сидеть дома и думать о токсикозах, патологических родах и прочих очаровательных вещах? Тогда и в самом деле с ума сойти можно. На курсах я, по крайней мере, отвлекаюсь, развеиваюсь. Кстати, у нас там еще две беременные, уже на второй половине срока, так что не беспокойся…

Турецкий наклонился и обнял жену. Как же, «не беспокойся»! Когда она такая беззащитная, маленькая… и еще этот мальчик или девочка внутри ее, крохотный и еще более беззащитный… Как страшно оставлять их одних! Ничего, он постарается быстро слетать в Александрбург и вернуться.

Какая же это все-таки мука и какое наслаждение — семейная жизнь!