Четвертая картина из прошлого ЗАГОВОР ОДИНОЧЕК

Осенью темнеет рано. И сумеречность раннего вечера усугубляла надвигавшаяся с востока туча, полная унылого, мелкого, затяжного дождя. В главном офисе фирмы «Уральский инструмент» повсюду зажигались лампочки, чтобы сотрудники могли продолжить выполнение своих обязанностей. До конца рабочего дня еще далеко, а работы выше крыши: «Уральский инструмент» контролирует ряд уральских заводов точного приборостроения… Лишь в одном кабинете свет не включили. Зачем? В данный момент здесь не просматривали никаких бумаг; бездействовал на столе компьютер, тихо лучась мониторовым глазом. Здесь вели диалог, а слова воспринимаются на свету ничуть не лучше, чем в темноте. Скорее даже тень, полуприкрывающая лица, влияла благотворно на откровенность говорящих. Несмотря на то что им, казалось бы, нечего было скрывать друг от друга: все, что можно, они давно уже открыли… А вот, оказывается, и не все. Секреты нагих тел и секреты бизнеса — разные вещи. Хотя секс и бизнес так часто переплетаются!

Диалог был опасен. Но за конфиденциальность его можно было не переживать: никто из сотрудников не проник бы к генеральному директору фирмы Марине Криворучко, не преодолев секретарский кордон, а секретарше госпожа Криворучко строго-настрого приказала не пускать к ней никого, пока она обсуждает деловые вопросы с господином Ефимовым, возглавляющим завод моторных масел имени Губкина, бывший флагман советской нефтехимии.

Лицо Леонида Ефимова в сумрачной полутьме виделось Марине совсем юным, как в те легендарные дни, когда они оба учились в Уральском политехе. Только черные брови, превратившиеся в две резкие широкие черты, стали гуще и насупленнее, чем тогда. Да, он теперь Леонид, а не Леня: не мальчик, но муж… И интересы у него мужские. Помнится, еще в молодости он стремился обставить всех соперников, чтобы получить отличную отметку; сейчас цель его стремлений — не пятерка на экзамене, а деньги. Очень крупные деньги. Настолько крупные деньги, что достижение такой цели диктует весьма непростые средства.

— Ну Валька и учудил! — говорил Ефимов, то бродя по Марининому кабинету, то резко останавливаясь, и тогда Марина имела возможность заглядывать к нему в лицо. Возможно, если бы не сумерки, выражение его лица ее бы испугало. — Что называется, всем сестрам по серьгам! Тебе отделил «Уральский инструмент», Ипу сюда же пристроил исполнительным директором, меня с Парамоновым бросил на завод имени Губкина, Кинг занимается «Уралочкой»… А сам, отец и благодетель, укатил в Москву, выпускать точные приборы для космоса и авиации. Просто слезы выступают, как все хорошо и правильно организовано! Сплошное благолепие!

— Ну и что тебе в этом не нравится? — спросила Марина. Хотя отлично знала что. И все же ей было важно, что ответит Леонид.

— А то, что все мы — акционеры. Понимаешь? Все! Мы! Включая твоего драгоценного муженька Шарова, который давно уже получает гроши на институтской кафедре. Хорош российский рантье! Предпочитает жить за твой счет. И за счет предприятий, которые получили в собственность «реаниматоры».

Марине не надо было напоминать о том, что, отказавшись от управления уральскими фирмами, Баканин оставил за собой акции на все эти предприятия. Это обстоятельство и так торчало в памяти неизвлекаемой занозой, саднило незаживающей раной. Но слово было произнесено. Произнесено Леонидом. Теперь можно было приступать к прениям.

— А что, Шаров разве не принимал участия в реанимации тех самых предприятий? — вяло заспорила Марина. Вяло, потому что Шаров был ее законным супругом, но никак не «драгоценным муженьком». И кому, спрашивается, об этом знать, как не Ефимову? Будь Шаров «драгоценным муженьком», пожалуй, она не вела бы сейчас с Леонидом таких доверительных разговоров.

— Неважно! — Даже нарастающая темнота не могла скрыть, как исказилось лицо Ефимова. — Суть не в том. Все акции в одних руках — это была бы сила. Ну, если на двоих делить, тогда каждый тоже получит выгодный кусок. А когда все вот так рассредоточено, поделено на семерых, это не богатство. Достаток, по нынешним временам, не более. Вот получить контрольный пакет акций — это да. И ни с кем не делиться. Ни с кем, Марина! Ты же умная, я вижу, ты не могла над этим не задумываться…

Марина порадовалась, что ее лицо для Леонида тоже прикрыто вечерней мглой. Ато неизвестно, какие чувства на нем отражаются.

С Леонидом она сошлась уже после того, как Валька Баканин помог ей, вчерашней студентке, занять место гендиректора «Уральского инструмента». И сразу поняла разницу между безрассудной привязанностью к ней Баканина и чувствами зрелого человека, знающего себе цену, каким, по ее мнению, являлся Леонид. Ефимов не стал бы бегать за женщиной, не стал бы настойчиво звать ее замуж. Он был холоден, и это в нем очаровывало. Вопрос о том, чтобы Марине бросить Шарова, между ними никогда не возникал. Наоборот, Леонид сказал, что ничего удобнее такого супруга просто нет. «Он у тебя невозмутим, как Будда… Резиновый Будда!» — посмеялся Леонид, и Марина тогда тоже смеялась: резиновый Будда, как точно подмечено! Леонид всегда был остроумен, это Марина отмечала в те времена, когда они еще не стали близки… При ближайшем знакомстве выяснилось, что у Ефимова есть и неприятные черты: так, он страшно эгоцентричен, хочет, чтобы им без конца восхищались, хвалили, чуть ли не поклонялись ему. Но Марина охотно прощала это любовнику и шла навстречу его слабостям. В конце концов, она сама — изрядная эгоистка. В этом они с Леонидом — два сапога пара. Каждый из них — сам по себе, каждый — зверь-одиночка. Именно на этом основании, должно быть, они сошлись. Они легко разгадывают намерения друг друга, едва ли не читают мысли — ловят друг друга на тайных мыслях, раня, унижая, но и подтверждая эту противоестественную общность двух одиноких зверей…

Вот и эту Маринину мысль относительно контрольного пакета акций Леонид правильно угадал. И преподнес ее Марине на блюдечке своей откровенности.

— Что же ты намерен делать, чтобы изменить положение с акциями? — нежным голосом, чуть слышно спросила Марина. Она понизила голос невольно, потому что на сей раз ей было боязно получить прямой ответ. Однако Леонид истолковал это по-своему и прошипел:

— Что, у тебя в кабинете жучки?

— Опомнись, Леня, какие жучки?

— Какие-какие! Древоточцы! Ты что, издеваешься? Почему ты шепчешь?

— Никаких жучков! — возмутилась Марина в полный голос. — Мои секьюрити проверяют кабинет каждую неделю, а они у меня из ФСБ. Никто не шепчет. Говори по-человечески!

Леонид отступил. Примостился на офисном вертящемся стуле.

— А что говорить, — неожиданно нейтральным, заурядным голосом произнес он нейтральные, заурядные слова. — По-моему, все сказано.

— Так ты хочешь убедить всех остальных продать тебе свои акции? — жестко уточнила Марина.

Леонид отрицательно мотнул головой. В этом жесте было нечто капризное, будто он сердился на то, что Марина не угадала.

— Продать? Нет. Это значит — нерациональное использование фондов. Чего это ради я должен тратить свои деньги!

— Тогда — подарить? — усмехнулась она.

— Ты же умная, — поднял голову Леонид. На сумеречном его лице брови слились с глазами в одну черную непроглядную целокупность. — Ты все прекрасно поняла. Поняла раньше, чем я с тобой заговорил на эту тему. Ведь правда?

— Нет, не правда! — вспыхнула Марина. — Леня, что ты задумал? Это преступление! За это можно попасть в милицию, в тюрьму…

— Так, значит, все-таки ты догадалась, о чем идет речь, не так ли?

У Марины не хватило слов и дыхания. Леонид снова встал и начал ходить по кабинету.

— Преступление… Вот и ты, Марина, бросаешься словами, которые ничего не означают. Когда-то на меня произвели впечатление стихотворные строчки: «Мятеж не может кончиться удачей. В противном случае, его зовут иначе». Значительная часть — да что там, все современные большие состояния основаны на том, что ты только что назвала преступлением. Ну и кто об этом вспоминает? Если мятеж удается, его называют революцией; если удается то, что мы обсуждаем, это называется бизнесом. Нет, конечно, если в дело вмешиваются милиция и прокуратура, тогда все закричат о преступлении — так же, как ты сейчас. Но милиции и прокуратуры не будет. Я тебе гарантирую. Здесь у меня все схвачено. И в Александрбурге, и в самой Москве. Вот увидишь.

— Никогда нельзя быть уверенным, что все схвачено, — возразила Марина. Настойчивость Леонида выбивала у нее почву из-под ног. Она помнила, что банкротство завода имени Губкина на рубеже 2000 года сопровождалось острейшими конфликтами, и, для того чтобы им завладеть, Ефимову пришлось совершить несколько криминальных действий, в том числе подделать подписи на кое-каких документах. Но бумаги — это все-таки одно, а живые люди — совсем другое. Люди, которые перестанут быть живыми… их друзья… пусть даже у таких, как она и Леонид, не бывает настоящих друзей…

— А вот я уверен.

— Сейчас не ельцинское время.

— Время другое, а чиновники прежние. И, к счастью, занимают прежние кресла.

— Ну, ладно, допустим, у тебя все получится. — Марина устала спорить. — А зачем тебе я? Тебе ведь нужны только акции, правда? Почему ты не можешь и меня… как других? Откуда такое благородство?

— Как это «откуда»? Марина, на самом деле я ничуть не благороден. Я стараюсь о своей выгоде. А если я получу тебя, это будет самая выгодная сделка в моей жизни. Потому что ты — лучшая женщина из всех, кого я встречал.

Хорошо, что властвует темнота. Темнота играет на руку Леониду. Тон, которым он произносит фразу о лучшей женщине, слишком гладок и отработан, чтобы ему верить, но лицо скрывается во мраке, позволяя приписывать мимике чувства, которых недостает голосу. И еще — прикосновения. Те прикосновения, которыми Леонид мог вскружить Марине голову, сбросить в преисподнюю… заставить поверить, что она на самом деле лучшая женщина из всех, кого он встречал…

Ускользнув из объятий, Марина нажала кнопку выключателя. Атмосфера мгновенно лишилась интимности: деловые партнеры смотрели в лица друг другу, думая лишь о деле, которое отныне должно было связать их крепче, чем интимная связь. Леонид мог праздновать победу: он видел, что ему удалось переубедить госпожу Криворучко. Отныне они — сообщники. Их лица не прикрыты темнотой, они лишены тайны друг для друга. Похолодевшие взгляды. Внезапно проступившие морщины. Складки в углах рта.

— Ты разбираешься в ядах? — спрашивает Марина.

— Сразу видно женщину! Марина, яды — это ненадежно. Мы должны действовать наверняка.

— Тогда… что же? — Ну вот, еще и кровь! Марина терпеть не может крови.

— Твой телохранитель тебе предан?

— Да, по-моему, на него можно положиться.

— Хорошо стреляет?

— Бывший спецназовец.

— То, что нужно. Ты с ним спишь? Возмущение Марины не укрылось от Ефимова.

— Ладно тебе стесняться! Неужели ты еще не уяснила себе, что я не ревнив? Ревность — это чувство для глупцов. Умные люди умеют уважать чужие маленькие слабости.

— Нет, — с усилием выговорила Марина, — я не сплю со своим телохранителем.

— Личный интерес отпадает. Попробуем воздействовать на него через деньги. Сколько ему не хватает для полного счастья?

— Я выясню.

— Выясни, плиз. — Теперь, когда душевные колебания Марины остались позади, Леонид снова повеселел. — Но, знаешь, одного твоего телохранителя нам маловато, даже если он и спецназовец. Подумай, с кем еще из надежных и неболтливых людей мы могли бы войти в контакт…

— Тебе не кажется, что слишком много посторонних будет замешано в этом деле? Ты думаешь после с ними поступить… так же?

— Об этом не беспокойся. Киллеры к правосудию не обращаются. Они удовлетворятся тем, что мы им отстегнем от барских щедрот. В конце концов, полными и безраздельными владельцами «Уральского инструмента» и завода имени Губкина останемся мы вдвоем. Еще и «Уралочку» прихватим.

— А как быть с «Зевсом»? — подцепила любовника Марина. Разговор, как это обыкновенно у них бывало, если не оканчивалось сексом, перехлестнул в дуэль. — Кажется, и к нему у тебя есть активный интерес. Ты намерен убрать с дороги Вальку Баканина? Ах да, имеется ведь еще твой клеврет, Зарубин… Слушай, Ленечка, да ты у меня, оказывается, сериальный убийца. Откуда у тебя эти дурные наклонности? Вот так никогда не знаешь, с кем ложишься в постель.

— «Зевса» пока что оставим в покое. Загвоздка в том, что Баканина мне пока убирать невыгодно… Точнее, выгодно его убрать, а не убить. Как, это я еще продумаю. Но все остальные — пощады не ждите! — шутливо присовокупил он. Да, как это ни ужасно звучит — шутливо! Как будто это все — только шутка…

— Пощады не ждите, — повторила вслед за Леонидом Марина, скорее задумчиво, чем с воодушевлением.

В Леониде от предчувствия активных действий проявился какой-то мальчишеский задор, будто убийства — это нечто вроде игры, то для Марины все представало в ином свете. Все будет всерьез. Они должны поставить на карту свою свободу — и в результате все приобрести или все потерять. Как может Леонид быть настолько весел? Нет, он не такой, как Марина, он совершенно, совершенно другой. Как будто не человек… или сверхчеловек… или… или совершенно особая, уникальная разновидность человека. Как будто ему безразличны обычные человеческие эмоции, эта нервная дрожь в предчувствии решительного поступка. А Марина — ей не стыдно признаться самой себе — боится! Какой риск, какой умопомрачительный риск…

Но разве не рисковала Марина раньше? Когда приехала из своего Уральска поступать в политехнический? Когда выходила замуж за Шарова? Когда взвалила на свои хрупкие, почти девочкины плечи тяжесть фирмы «Уральский инструмент»? До сих пор все обходилось, словно судьба ворожила ей. Так что надо рискнуть.

А в ее положении непременно надо. В том положении, о котором она сегодня собралась откровенно побеседовать с Леонидом, до того, как он сбил ее с толку своим деловым предложением о совместных убийствах. Сегодня она не сможет уже заговорить с ним на эту тему. Нет, не сейчас… Эта тема противоположна убийствам, как жизнь противоположна смерти.

— Шарова тоже убираем? — словно сквозь туман, расслышала Марина и кивнула:

— Шарова? Да, пожалуй. Скорее всего.

— Ай-ай-ай! Супружник до такой степени тебе досадил? Тебе его совсем не жалко?

— Леня, не ерничай, прошу тебя!

— Не буду, не буду, — утрированно замахал руками Леонид. — Я не собирался ранить твои чувства. Честно говоря, я подумывал оставить Шарова в живых. По крайней мере, расправиться с ним в последнюю очередь. Что ни говори, а из наших институтских преподавателей он был самым классным. Но я тебя понимаю: всю жизнь тащить на себе эту обузу — не обрадуешься.

— Прекрати, — с усилием выговорила Марина.

Марина согласилась на эту встречу по одной причине: сообщить Леониду, что она от него беременна. Он мужчина, он обязан принять на себя ответственность за такое событие! Но разговор принял такой оборот, что слова о беременности прозвучали бы здесь вопиюще неуместно, и Марина ничего не сказала. Она прикидывала: кого из двоих мужчин она может дать в отцы этому несчастному ребенку? Один из потенциальных отцов в ближайшем будущем станет убийцей. Другой — жертвой первого.

Пожалуй, при таком раскладе ребенку лучше не рождаться…

Молодой адвокат Роберт Васильев носил контактные линзы в течение всего лишь двух лет, но так сроднился с ними, что совершенно не замечал этих волшебных пленочек, возвращавших ему стопроцентное зрение. Очки он надевал только вечером перед сном или в выходные дни, когда считал нужным давать глазам отдохнуть. Поэтому вряд ли удивительно, что отсутствие линз лишало его рабочего настроя, располагая к отдыху. Впрочем, адвокат с разорванными связками на ноге — это уже не адвокат, а пациент, так что на отдых Роберт имел полное право. Ему, кстати, и врачи, недовольные тем, что он отказывается от госпитализации, предписали полный покой и возвышенное положение поврежденной конечности. Просто так лежать в гостиничном номере, задрав ногу на спинку кровати, было бы, однако, очень скучно. Никаких новых сведений о судьбе Валентина Баканина пока не поступило (Юрий Петрович как раз ранним утром ушел их добывать), а мусолить в уме старые факты Роберт не усматривал необходимости. Поэтому он, с превеликими трудами допрыгав на выданных ему костылях до своего дорожного портфеля и обратно, рухнул на кровать с книгой Пелевина «Жизнь насекомых». Эту книгу Роберт прихватывал с собой в качестве возможного чтения уже в третью поездку, но так ни разу и не продвинулся дальше первых пяти страниц.

С размаху совершив заплыв за буйки пятистраничной границы, Роберт искренне пытался следить за непредсказуемыми изменениями размеров главных персонажей относительно друг друга и окружающих предметов, но спустя час снял очки и опустил книгу разворотом вниз на глаза, прикрыв их от забиравшегося в номер солнечного света. Произведение попалось, в терминах Роберта, абстрактное, а его в данный момент занимали вещи как нельзя более конкретные. На него совершили нападение, его избили, такое с ним произошло впервые! Ну, допустим, в детстве случалось драться, но во взрослой биографии ему удавалось как-то этого избегать, возможно, потому, что еще не вел по-настоящему серьезных дел. Драки в детстве — это пустяки: тогда Роберт был примерно на равных даже со старшими мальчишками. В крайнем случае, если бы угрожали его жизни, можно было пожаловаться взрослым. А сейчас Роберт ощущал всей кожей, что вчерашнее избиение — всего лишь одно из проявлений злобной силы, которая в Александрбурге подменила собою закон. Жаловаться здесь некому. Вчера их избили, сегодня могут убить, и никто слова не скажет. Может быть, и сейчас, когда он лежит в номере с «Жизнью насекомых», Юрию Петровичу угрожает опасность! Волосы дыбом встают, как подумаешь. Но разве Роберт, со своими разорванными связками, в состоянии его спасти? На что он вообще сейчас годен? Даже ходить не может как следует… Он и себя-то не в состоянии защитить!

Внезапно Роберт насторожился. Отложил книгу, привстал на локте, прислушался. Надел очки, словно они помогали лучше слышать. В дверь гостиничного номера кто-то царапался — словно мышь особо крупных размеров. Непонятно даже было, пытался этот подозрительный кто-то деликатно постучаться или орудовал отмычкой в замке. К счастью, Роберт догадался закрыться изнутри, сразу после отбытия Юрия Петровича устроив импровизированную баррикаду из двух стульев и палки для задергивания штор. Однако сердце его лихорадочно забилось, отсчитывая сто двадцать ударов в минуту.

— Кто там? — громко спросил Роберт.

Царапанье прекратилось. Грубый мужской голос откликнулся:

— Это из милиции. Насчет вашего вчерашнего несчастного случая.

Адвокат Васильев никогда не жаловался на неосмотрительность. А сегодня он тем более был осторожен, как никогда прежде. И ему совсем не внушал доверия сотрудник милиции, который, прежде чем заявить о себе, пытается втихую открыть дверь. И что это за обтекаемое «из милиции»? Представился бы, как положено, с указанием имени и звания! А уж формулировка «несчастный случай» ничего, кроме возмущения, не вызывала. Если бы Роберт на улице Александрбурга случайно поскользнулся, упал и разорвал себе связки на ноге, тогда, спору нет, это был бы несчастный случай. Но когда людей заманивают в укромное место, чтобы нанести им травмы бейсбольными битами, извините, это называется совсем не так!

— К сожалению, — деликатно попытался отделаться Роберт, — у меня болит нога, я не в состоянии подойти и открыть. Загляните, пожалуйста, вечером, когда вернется мой коллега Юрий Гордеев.

За дверью тягостно засопели и изрекли в безапелляционном тоне:

— Врете. Вы изнутри дверь держите. «Значит, правда пытался открыть!» Роберт не чувствовал страха, только нервное возбуждение. Адреналин фонтанами выбрасывался в кровь. Вчера их, по крайней мере, выманили из ресторанного многолюдия в темноту, а сегодня… средь бела дня, в крупной городской гостинице! До чего они здесь докатились, в этом Александрбурге?

— Представьтесь, пожалуйста, — потребовал Роберт так громко и сурово, как только сумел.

Однако представляться ему сомнительный (или несомненный, что еще хуже) представитель александрбургской милиции не стал. Вместо этого Роберт услышал треск двери под напором мощного плеча. Приглушенная реплика в сторону — и снова удар в дверь… «Да он там не один! Конечно, такого рода пакостники — они же трусы, поодиночке не ходят». Как бы то ни было, гостиничной двери, даже подкрепленной стульями и палкой для штор, долго не продержаться. Противники адвокатам попались, как на подбор, мускулистые… Надо что-то предпринимать, и чем скорее, тем лучше. Схватив костыли, Роберт запрыгал в направлении балкона. Второпях ступил на больную ногу. Вскрикнул. Зацепившись костылем за порожек, выпал на балкон — и сквозь решетку ограждения увидел внизу помутневшими от боли глазами пригостиничный парк, по которому прогуливались люди, нарядные и счастливые, как это бывает только в России весной. Очки сползли на кончик носа, и Роберт сердитым тычком в переносицу вернул их обратно. От зрелища окружающего спокойствия ему стало неловко звать на помощь, словно попытка вторжения неизвестных в гостиничный номер ему померещилась. Однако долетавшие даже на балкон стук и треск доказывали, что медлить нельзя.

— Помогите! — закричал Роберт.

Люди продолжали идти, как шли, словно призыв на помощь к ним не относился, словно им не было, по крайней мере, любопытно узнать, кто это орет и почему. Номер, снятый московскими адвокатами, находился на четвертом этаже, но создавалось впечатление, что Роберт пытается докричаться с высоты небоскреба.

— Сюда! На помощь! — до хрипоты надсаживал горло Роберт. — Пожар! Пожар!

Он вспомнил, что в подобных случаях рекомендуется кричать «Пожар!». Люди в большинстве не очень-то склонны спешить на выручку ближнему своему, но угроза собственной жизни — такая, как пожар, — должна привлечь внимание.

С соседнего балкона высунулся голым пухловатым торсом брюнет, телосложением смахивающий на упитанного синего Кришну с обложек книжонок, которые сектанты у станций метро так и норовят всучить зазевавшимся москвичам. Одна щека у брюнета была свежевыбрита, другая — намылена. Он потянул носом и обиженно вопросил:

— Чего, больной, что ли?

Роберт так впоследствии и не выяснил, к чему относилась эта реплика: к состоянию психического здоровья того, кто вопит «Пожар!», когда совсем не пахнет дымом, или к костылям, которые он взял наизготовку, собираясь использовать как оружие.

— Ко мне хулиганы в дверь ломятся, — упростил описание ситуации Роберт. — А-а-а, уже вломились!

Недобритого брюнета как ветром втянуло с балкона в его соседний номер. И в ту же минуту на Роберта ринулись двое амбалов, которые могли быть вчерашними нападавшими, а могли и не быть ими, просто они все здесь с одинаковыми фигурами и приблизительно на одно лицо. Комнату они пробежали с грозным топотом, целеустремленно, как носороги, таранящие грузовик. То, что Роберт ожидал их на балконном полу, ввело их в заблуждение, и они уже изготовились было поглумиться над легкой добычей. Однако Роберт, никогда не участвовавший в бандитских разборках, продемонстрировал, что адвокатов голыми руками не возьмешь. Не подпустив первого нападавшего вплотную, адвокат запустил в него, подсекая ноги, одним костылем, а пока амбал совершал тяжеловесное падение, рукояткой другого костыля вмазал ему по голове. Удар Роберту понравился: так им и надо, за Юрия Петровича! Его тоже в голову ранили… Но вот то, что в результате стало происходить с лицом амбала, не вызвало у Роберта никакого удовольствия. Лицо это сплющилось с левой стороны, сократилось, как меха гармошки, а затем, в какие-то доли секунды — тоже как гармошка, но которую теперь растянули — начало взбухать, рождая впечатление, что на левой щеке и левом крыле носа выросла мичуринских размеров вишня. Рот амбала открылся, и оттуда, вместе с брызгами крови, вырвался протяжный рев.

Все эти трансформации, пусть даже происходящие с врагом, Роберту ничуть не понравились. Его даже слегка затошнило. Адвокат был, в сущности, мирным человеком и последствия таких ударов видел до сих пор исключительно на судебно-медицинских фотографиях.

Как бы то ни было, на данном этапе борьбы можно было засчитать «один — ноль» в пользу Роберта. Первый нападавший, придавив во время падения собственные руки и не в состоянии как следует развернуться в узкой балконной двери, колыхался и ревел, как выброшенный на сушу тюлень. Второй сзади растерянно матерился, не в силах добраться до адвоката, поскольку его неудачливый товарищ перекрывал ему ход. Однако не следовало быть провидцем, чтобы предсказать, что вот сейчас они приведут себя в порядок, соберутся с духом… и тогда уж несдобровать Роберту!

Внезапно что-то изменилось. Из номера донесся гул голосов, обрывки вскриков: «Где? Кто такие?» Второй амбал, наконец-то вырвав из балконной двери первого, как пробку из бутылки, помог ему подняться, и… оба удрали так же громко и стремительно, как появились. Вместо них Роберт увидел соседа—с голым торсом, в кроссовках и фиолетовых переливающихся теннисных шортах, исполняющих, по-видимому, роль утреннего неглиже. Мыло с небритой щеки он все-таки успел стереть, и теперь она была не белой, а просто щетинистой.

— Живой? — уважительно спросил он, больше не намекая на погрешности Робертова здоровья. — Слушай, ну ты силен! Чем ты их так разозлил? С чего они к тебе прискреблись? Кто это?

— Лично я бы администрацию гостиницы спросила: кто это? — задребезжал позади него раздраженный старушечий голос. — Безобразие! Посторонние люди бегают по корпусу, врываются в номера… За что только с нас деньги дерут!

Оказалось, сосед (несмотря на сходство с индуистским божеством и черноту очей, звали его типично по-русски — Иваном), после диалога с Робертом высунувшись в коридор и обнаружив, что странный тип с костылями не врал, принялся стучать во все двери, сзывая людей. В результате в коридор высыпала целая демонстрация. Многие потом говорили, что застали момент, когда два накачанных верзилы удирали от парня с костылями, держаясь за разбитые морды (разбитая морда была всего одна, но слухи, как водится, моментально все преувеличили), и в глазах жильцов гостиницы Роберт превратился в подобие слепого самурая, одним взмахом меча… то бишь костыля, уничтожающего целую тучу врагов. Симпатии были на его стороне: тут же сложилась версия, что неизвестные, собираясь ограбить номер, ворвались в него, выбив дверь, но получили достойный отпор. Согласно мнению большинства, ответственность должна нести администрация.

Представительница администрации, не старая, но какая-то устарелая женщина с алым ротиком, поджатым в утиную гузку, и пышным зачесом волос надо лбом упорно делала вид, что ничего не понимает, и даже попыталась (в стиле «лучшая защита — нападение») предъявить Роберту счет за сорванную с петель дверь. Однако, сдавшись под напором общественного негодования, захлюпала носом в кружевной платочек и тихонько пообещала непременно выяснить и сообщить, как эти двое проникли в гостиницу, под каким видом и почему их не остановил вахтер.

Обещание свое устарелая дама сдержала, правда, не сразу, а позже, когда все постояльцы разошлись по своим делам, и даже Иван, поделившись историей о том, как его обокрали в новогоднюю ночь, и пригласив заглядывать, если что, исчез с горизонта, и Роберт сидел в номере со снесенной дверью, тщетно пытаясь возвратиться к чтению Пелевина.

Наверное, это было к лучшему, что разговор происходил наедине. При посторонних боязливая администраторша могла бы и не сказать того, что она открыла Роберту, смущаясь, как семидесятилетняя девственница, узревшая похабный рисунок:

— Вы понимаете, их не имели права не впустить! Они предъявили свои удостоверения, из которых следовало, что они работают в уголовном розыске Александрбурга…

— Фамилии их, конечно, не записали, — попытался припугнуть ее Роберт, неодобрительно сдвинув брови. Попытка запугивания удалась.

— Как же, как же, конечно, записали! Капитан Савин и капитан Боровец!

Кажется, администраторша попыталась выжать из себя для жалостности слезу, но вместо этого еще сильнее сморщила крохотный ротик:

— Простите! Мы же не знали, что в Москве вы… вы исполняете такую важную функцию! — Роберт попытался угадать, в какой правительственный ранг возвели его гостиничные слухи, но ничего дельного ему в голову не приходило. — Мы можем рассчитывать, что никаких санкций не будет?

— Пожалуй, можете, — благосклонно кивнул Роберт, играя роль Хлестакова. — Только с одним условием: больше никого ко мне не пускать!

Когда Юрий Петрович Гордеев возвратился в гостиничный номер, с усилившейся головной болью, но и с полученным наконец-то разрешением на встречу с Баканиным, гостиничный слесарь как раз заканчивал установку двери. Гордееву ничего не потребовалось объяснять.

— Что, Роберт, снова Кафка?

— Нет, — из глубины души выдохнул адвокат Васильев, — жизнь насекомых.

Написав несколько жалоб, осевших на дне необъятных ящиков письменных столов областной прокуратуры, с адвокатом Фадиным Валентин больше не встречался: по всей видимости, следователь Алехин подумал, что и так уже проявил слишком большой либерализм по отношению к тому, из которого всеми правдами и неправдами следовало выжать нужные признания. И их выжимали — безо всяких шуток, выжимали… Валентин чувствовал себя так, словно попал под пресс. «Давилка», — вспоминалось ему страшное название какого-то рассказа, но он не мог припомнить ни содержания, ни автора. Неудивительно: если так пойдет дальше, скоро он не в состоянии будет вспомнить, как его зовут. К избиениям в кабинете следователя он кое-как притерпелся: разгадав, что подручные Алехина опасаются бить так, чтобы убить или довести до больницы, Валентин успокаивал себя, внушая, что это всего лишь боль, которую надо перетерпеть. Не обязательно терпеть, как герои в советских фильмах, самоотверженно стиснув зубы: позволяется и стонать, и кричать, и даже давать волю слезам, которые порой начинали течь без удержу. Но вот соглашаться на то, к чему принуждают побоями, нельзя. Ни за что нельзя. Это, по крайней мере, он помнил. Может статься, это будет последнее, что он забудет…

К лишению сна привыкнуть было труднее. В обыкновение вошло то, что Валентина Баканина ни на минуту не оставляли в покое ни на допросе, ни в камере: теребили, толкали, не давали сомкнуть глаз. Постепенно приучился спать на ходу, как лошадь. Вся жизнь превратилась в какой-то размытый, не приносящий отдыха, а потому раздражающий сон. В какой-то момент ему стало настолько все равно, что, когда его валили на пол для очередного избиения, он отключался и воспринимал боль, словно под наркозом. Как будто это делали с кем-то другим, не с ним… Его преследователям это не понравилось: эффект одного средства добывания признаний сводил на нет эффект другого. Баканина отвели в какую-то пустующую камеру, а может быть, и не камеру, а просто сводчатое, как из средневековья, тусклое помещение с единственной красноватой лампочкой над дверью, где стояла голая кровать — с одной только проволочной сеткой, без матраса, подушек и одеял. На эту громыхнувшую сетку Валентин рухнул и полетел в бездну сновидений, куда его тянуло уже давно. Вероятно, это были лучшие часы в его тюремной эпопее. Во сне он не чувствовал, не осознавал себя, наверно, это-то и было самое лучшее, потому что тюрьма не распространялась на его сны. Сны и мечты — та страна, где каждый свободен…

Ну а потом все понеслось по-прежнему. Постепенно все мысли Валентина переориентировались на то, что происходило с ним в данный момент. Он не думал о свободе. Он не думал о людях, с которыми был связан раньше. Как будто между ним и всем, что было раньше, воздвиглась непрозрачная, непробиваемая для сознания стена.

Поэтому, когда Валентина привели в кабинет, где ждал его человек, лицо которого было Валентину смутно знакомо, он не сразу сообразил, кто перед ним находится… Но нет, не только из-за ослабления памяти это произошло: лицо прежнего знакомого радикально меняла марлевая повязка-«шапочка» на голове. Вот и пришлось гадать, перебирая в уме лица, точно на фотороботе: кто же это?

То же самое можно было отнести к адвокату Юрию Петровичу Гордееву: он не сразу понял, кого к нему привели. Неужели это Валентин Викторович Баканин? Крупный, добродушный блондин, весельчак? Как он мог превратиться в такого… в такое?.. Казалось, единственное, что сближало Баканина прежнего с Баканиным новым, — высокий рост все остальное постигли поразительные различия. Тело опало: исчез не только жирок, но, мерещилось, рассосались и мускулы, оставив выпирающие из-под грязной, поношенной одежды мослы. Неряшливо отрастающая борода клала на щеки тень, придавая им впалость. Волосы теперь белокурыми не назвать — скорее серыми: не то они изменили цвет из-за того, что Баканин долго не мыл голову, не то поседели. Гордеев успокоил себя тем, что времени прошло слишком мало: не успела бы баканинская буйная головушка преобразиться в полностью седую за такой короткий срок… Но как удалось александрбургским «блюстителям законности» за короткий срок сотворить с полным сил и энергии главой концерна «Зевс» это злое чудо?

«Они это запросто, — мысленно ответил на свой же мысленный вопрос Юрий Петрович, потирая сквозь повязку на голове недавнее ранение. — За ними не заржавеет…»

В глазах Баканина мелькнула искра узнавания, и Гордеев обрадовался тому, что, по крайней мере, мозги ему не отбили. На фоне того, как пострадали Юрий Петрович и его помощник Роберт, можно было ожидать самого худшего.

— Валентин Викторович, — мягко, точно к ребенку или больному (а он и выглядел не слишком здоровым), обратился к Баканину адвокат, — вы меня помните? Я Юрий Петрович Гордеев.

— Помню, — слишком безучастно, как бы опасаясь поверить блеснувшей надежде, вымолвил Баканин. — Юрий Петрович. Вы приехали меня забрать в Москву?

— Пока нет, голубчик, — придерживаясь все того же старозаветно-лекарского тона, вынужден был разочаровать его Гордеев, — пока нет. Давайте-ка вы сначала напишете жалобу на имя заместителя генерального прокурора Константина Дмитриевича Меркулова…

— Писал я жалобы, — апатично отозвался Баканин. — Все они не выходили за пределы этих казематов. По крайней мере, я так думаю.

Учитывая собственный опыт, накопленный в Александрбурге, Гордеев не мог не солидаризироваться с данным утверждением. Что еще он в состоянии был сказать измученному человеку? Чем утешить?

— Ну вот, а эта выйдет. Вместе со мной она поедет в Москву. И ляжет на стол к тому, кому адресована. Константина Дмитриевича я знаю много лет, это человек, способный остановить беспредел, который здесь творится…

— Оказывается, кто-то может… — едва шевеля губами, проскрипел Баканин с унылыми старческими интонациями. — Надо бы раньше… остановить…

Но передряги беззакония не настолько подкосили Валентина, чтобы он отказался от попыток восстановить законность. И, частично под диктовку Гордеева, частично на основе баканинских данных, жалоба на имя заместителя генерального прокурора была составлена.

— …Действия милиции содержат признаки преступления, предусмотренного статьей 302 УК РФ «Принуждение к даче показаний», — дописывал Валентин. — Прошу рассмотреть это заявление в установленном законом порядке и провести соответствующую прокурорскую проверку. Кроме того, прошу оказать мне медицинскую помощь и провести освидетельствование. Об ответственности за заведомо ложный донос по статье 306 УК РФ мне известно…

В дверь уже колотили, напоминая, что пора заканчивать.

— Вадим Мускаев тоже здесь, — успел шепнуть Баканин прежде, чем его утащили в камеру. — Его тоже надо выручать, Юрий Петрович.

С Мускаевым получилось сложнее. Его «пасли» даже тщательнее, чем Баканина, разрешения на свидание с бухгалтером ни Гордееву, ни Роберту не давали. Поэтому пришлось пойти на хитрость. Единственный выход заключался в том, чтобы Вадим Мускаев написал жалобу у себя в камере…

Тоскливый вечер длился, как обычно, для обитателей этой камеры СИЗО. Точнее сказать, только недавно кончившийся ужин указывал на то, что сейчас именно вечер, а не день, ночь или утро: вечно горящая под потолком лампочка смешивала все времена суток в одно, томящее, болезненное и бесполезное. Чтобы хоть ненадолго отвязаться от этой лампочки, от этой камеры, Вадим Мускаев привык закрывать глаза и представлять лицо жены или спокойный сельский пейзаж, но сейчас отвязаться не получалось: лишившись доступа через глаза, камера настойчиво проникала во внутренний мир Вадима через уши. Кто-то долго, трубно, сосредоточенно сморкался. Кто-то пересказывал историю тягостных взаимоотношений с тещей, то и дело вставляя монотонное: «А она мне… а я ей…» Когда кто-то тронул Вадима за плечо, Вадим едва сгоряча не обругал его. Но ругательство не вырвалось наружу, едва бухгалтер увидел перед собой Фомича.

— Ты, мужик, не спи, — тихо, быстро проговорил Фомич. — Выспаться и ночью успеешь. Вот, смотри-ка чего у меня для тебя есть.

Фомич совал ему шариковую ручку и бумагу. Бухгалтер смотрел на эти привычные для его ремесла предметы так, словно не в состоянии был уловить связь между ними.

— Чего глазеешь? Пиши давай!

— Что писать?

— Жалобу! Самую главную жалобу! Генеральному прокурору! — вроде бы разозлился Фомич, шевеля своим страшным шрамом, заменяющим брови. — Завтра на очной ставке дружку своему передашь. Исхитрись, а передай!

— Но как же…

— Чего «как же»? Писать разучился?

— Нет, но… Фомич, ты же сам мне говорил, что надеяться нельзя! Что надо убить надежду! А сам предлагаешь надеяться на жалобу… Еще одну жалобу… Сколько их было?

— Мало ли чего я тебе говорил, — буркнул Фомич. — Я тебе не говорил, что если без надежды, так надо лапками кверху брякнуться и ничего не делать. Ты не надейся, да делай! Готовься к худшему, и все-таки делай! Так что хватит выкобениваться. Сказал «пиши» — значит, пиши.

Вадиму захотелось обнять и расцеловать строгого главу камеры. Но, не уверенный, что его порыв будет воспринят адекватно, вместо этого он взял бумагу и ручку и застрочил…

Очная ставка — это был отдельный дивертисмент… «Просто цирк!» — можно было бы сказать, но, к сожалению, этот цирк вызывал не смех, а слезы. Баканин и Мускаев смотрели друг на друга не так, как изобличенные сообщники, а так, как не чаявшие увидеться задушевные приятели. Перекрывая вопросы, на которые они должны были, по мнению Алехина, дать «правильные» ответы, друзья пытались поговорить об обстановке в камерах, о здоровье и прочих не имеющих отношения к навязанному им делу вещах. Когда же их побоями заставили прекратить посторонние разговоры, оба замолчали окончательно и бесповоротно.

— Совсем свихнулись! — поделился со своими сообщниками после этого фарса «важняк» Алехин и замысловато выматерился.

Можно оставить на его совести эти слова, если только у таких, как Алехин, есть совесть. Но, как знать, вдруг он был недалек от истины? Вдруг заключение начало уже сказываться на психике невинно обвиненных Баканина и Мускаева? Что ни говори, но терпение человеческое имеет свой предел…

Однако очная ставка имела еще и другой итог, ускользнувший от внимания следователя Алехина. Сергей Владимирович позволил себе расслабиться и не так уж дотошно следил за руками Баканина и Мускаева, обращая основное внимание на их слова. Поэтому Вадиму, против воли открывшему в себе данные не то фокусника, не то вора-карманника, удалось незаметно передать свою жалобу Баканину на очной ставке. И уже от Баканина она попала в руки адвоката Гордеева.

Юрий Петрович должен был торопиться. Искать в Александрбурге ему больше было нечего, и вместе с Робертом, который передвигался пока что на костылях, но ни в какую не хотел оставаться в негостеприимном городе, он ближайшим самолетом вылетел в Москву. Только в салоне лайнера сковывавшее Гордеева все это время напряжение чуть-чуть отпустило его. Но расслабляться было рано. Предстоял визит в Генпрокуратуру.

— Я их, падлы, суки! — кипятился капитан Боровец. — Я их суку, падлы! Я их в падлу, сука!

Надо полагать, произносил он еще что-то, более осмысленное, но прочие слова терялись в невнятной дикции: на поверхность слышимого диапазона не вырывалось ничего, за исключением многочисленных «сук» и «падл». Напрашивалась догадка, что повреждение верхней челюсти, нанесенное костылем Роберта Васильева, рикошетом отразилось на головном мозге. После описанных выше похождений в гостиницу капитану Боровцу пришлось несколько дней усердно посещать хирурга-стоматолога (а стоматологов он с детства боялся сильней, чем любого начальства), однако потеря двух зубов и по-прежнему гротескно перекошенная физиономия красноречиво доказывали ограниченность возможностей современной хирургии. Тем не менее потоки ругани Боровца вызывались совсем не челюстно-лицевой травмой. Для капитана это было не впервые, получать по мордасам! Били его, Богдана Боровца, и как били! Еще когда он неблагополучным подростком был — и попадал в милицию Александрбурга так часто, что впоследствии пришел к мысли вступить в ее ряды… В том, что люди, в молодости катившиеся по преступной дорожке, вступают в правоохранительные органы, в общем-то, ничего криминального нет, когда они, устроив в собственной душе пересмотр ценностей, искренне раскаиваются и желают помочь очистить мир от преступлений. Но бывают и другие случаи. В результате действий сотрудников правоохранительных органов у несовершеннолетнего правонарушителя Боровца сложилась следующая схема мира: есть те, которые бьют, — это менты, и есть те, которых бьют, — это все остальные. К какой касте лучше принадлежать? Ну уж это пьяной козе понятно! Сделав такой вывод, Богдан Боровец стал милиционером и все годы работы под чутким руководством соответствующего ему начальства воплощал первоначальный принцип в жизнь. А вот на этот раз заколодило. Получил он по морде не от милицейского начальства — что было бы обидно, но не так уж неестественно, и даже не от опытного преступника, что было бы неестественно, но по крайней мере объяснимо… Ему выбил два зуба хилый очкарик — из породы тех, которых Боровец за людей не считал. Люди — это те, у кого есть сила и деньги. Либо, по крайней мере, только сила или только деньги. У Боровца была сила, и он этим гордился. И вот эта сопля зеленая очкастая, москвич недоделанный, адвокат говенный — хряп! — выбивает ему, сильному человеку в масштабах целого Александрбурга, два зуба. И чем же? Костылем! Курам на смех! Оскорбленная гордость Боровца трепетала и требовала сатисфакции.

Капитан Савин, понуро притулившийся возле неизменного напарника, переводил с матерного языка на общедоступный:

— Зря мы их из города отпустили. Надо было пришить нападение на сотрудника милиции. Не отвертелся бы. А теперь в Москве его не достать. Ну, пусть только снова в Александрбург сунется — кровью харкать будет.

На протяжении тех дней, пока его неудачливый товарищ лечился у стоматолога, Савин не слишком желал выздоровления Богдану, потому что знал: когда капитан Боровец более или менее станет способен общаться с внешним миром, полковник вызовет их обоих на ковер, чтобы устроить крепкую нахлобучку. И чутье Савина не подвело…

— Какие идиоты, — покачал головой полковник Михеев. — Господи, какие идиоты! С кем приходится работать, удавиться можно! Вы хоть когда-нибудь думаете, что делаете? Или у вас головы для того приделаны, чтобы фуражку носить?

Полковник Михеев нервной, частой пробежечкой, в которой чувствовалось что-то балетное, прогулялся туда-сюда перед подчиненными, которые испуганно притихли. В отличие от Савина и Боров-ца полковник Михеев выглядел несравненно более благообразно, можно сказать, интеллигентно. Небольшого роста, производящий впечатление хрупкости, хотя и с оттопыренным пузиком. Увеличенный залысинами покатый лоб. Оттянутые вниз, как у собаки-бассета, наружные уголки глаз создавали впечатление, что Аркадий Борисович Михеев постоянно смотрит вверх — на что-то возвышенное, высшее… Или на кого-то высшего? Уж не из-за этого ли взгляда, напоминавшего о собачьей преданности, начальство любило Михеева и активно продвигало его по службе? Начальников Михеев сменил немало: одних обаял, других подсидел — и в результате сам превратился в начальника. Начальника уголовного розыска — не жук начхал! Этот гений местных интриг неизменно держал нос по ветру, тонко улавливая изменения атмосферы.

Полковника Михеева нельзя было назвать непрофессионалом: будучи совершенно безнадежен в плане рабочих качеств, он вряд ли добрался бы до этого поста, невзирая на все интриги, преданность и собачьи глазки. Но когда приходилось выбирать между интересами простых граждан, чей покой он, по идее, обязан был охранять, и собственными интересами, выбор неизменно делался в пользу последних. Аналогичный выбор делал Аркадий Борисович, когда дилемма заключалась в противоречиях между интересами простых граждан и крупного начальства милиции и прокуратуры, с которыми следовало жить в мире. Полковник Михеев стремился со всеми жить в мире! Под «всеми», естественно, надлежало подразумевать тех, которые могли что-нибудь дать Михееву, или тех, которые обладали властью сделать Михееву какую-нибудь неприятность. Всех остальных следовало принимать во внимание исключительно как материал для новых хитроумных комбинаций.

Пока что практически все комбинации сходили с рук благополучно, даря начальнику уголовного розыска новые жизненные преимущества — как материального, так и морального плана. Полковник Михеев имел право себя поздравить. Но он крепко опасался таких случаев, которые содержали в себе, как сочный персик, — плотную неразгрызаемую косточку, массу последствий. Аркадий Борисович боялся разоблачения. В сущности, своей балетной семенящей пробежечкой он ходил по минному полю. Само по себе нарушение, на котором его заловят, могло не быть таким уж серьезным: хуже было то, что оно способно привлечь к нему внимание. Уж кому-кому, как не самому Михееву, знать: если за него примутся всерьез — такого накопают!

Вот и эпизод с Баканиным и Мускаевым полковник Михеев рассматривал в разрезе потенциального разоблачения и покрывался холодным потом. Он был слишком многим обязан облпрокурору Нефедову и Ксении Макаровой, чтобы отказать в их просьбах, но просьбы становились все значительнее, все ближе подталкивали удачливого полковника к смертельной черте, похожей на колючую проволоку с пропущенным по ней искрящимся электричеством. Михееву совсем не нравилось то немаловажное обстоятельство, что Баканин и Мускаев — москвичи, пусть даже тесно связанные с Александрбургом. Михеев умел точно рассчитывать свои силы, и для него было ясно, как солнечный день, то, что он обзавелся влиятельными друзьями лишь в Александрбурге; на Москву же их влияние не распространяется. Поэтому если задачу «обработать Мускаева» он скрепя сердце взялся исполнить немедленно после того, как ее получил, то от просьбы припугнуть московских адвокатов почти целый час отнекивался и отбояривался, юлил и крутил, ссылаясь то на личное нездоровье, то на отсутствие в данный момент в уголовном розыске подходящих людей, которые могли бы исполнить данное поручение.

— Хватит тебе прибедняться, Каша! — Наименование Михеева «Кашей» служило у Алексея Романовича Нефедова проявлением дружеских чувств, хотя Михееву такое сокращение его красивого имени «Аркадий» уж никак не улыбалось. — У тебя же, я помню, есть капитан Савин. И еще этот, как его, Боровик, что ли?

— Боровец, — поправил полковник Михеев сквозь стиснутые зубы.

— Ага, ну я же помню — Боровец! Молодцы ребята! Орлы! Работенка нетрудная, как же им не справиться? Отлично они у тебя справятся!

Ага, справились, называется… Михеев гневно скосил глаза на измочаленную физиономию Боровца. Боровец, даже не пытаясь отделаться «суками» и «падлами», тоскливо заскулил.

— Идиоты, — скрежещущим голосом повторил полковник Михеев. — Нет, ну какие же идиоты! Отказываюсь верить собственным глазам.

— Из ресторана мы ведь их хорошо выманили, — не выдержал несправедливых упреков Савин. — Я нарочно для этого братана своего позвал… Как вы приказывали.

— Правильно! — простонал Аркадий Борисович. — Операция в ресторане была полностью рассчитана. Твой брат выманивает адвокатов из ресторана. Вы подстерегаете их в кустах. Кругом темнота. Ваших рож адвокаты не видят и опознать не могут.

Савин и Боровец слегка воспрянули, восприняв описание успешной операции как знак одобрения.

— А на следующий день после ресторана? — безжалостно продолжил гвоздить их полковник Михеев. — Я вам что сказал? Припугнуть! Опять-таки, по возможности, не засвечиваясь. Авы что сделали? Вперлись в гостиницу, оставили там свои данные, перебаламутили приезжих, снесли двери… Я не понимаю, вы что — гориллы? Троглодиты? Уж лучше бы вывесили на грудь таблички: «Да, это сделали мы!» Даже с этими табличками вас было бы труднее узнать…

Боровец снова что-то невнятно забуркотел, пытаясь, очевидно, донести до начальника ценную информацию.

— Он говорит, что адвокаты в случае допроса нас не опознают, — Савин продолжал выступать в качестве переводчика. — У нас типичная славянская внешность.

— Да уж тебя-то, конечно, родная мать теперь не узнает! Зато адвокат, как пить дать, узнает. По этой самой твоей перекошенной физиомордии, которую он тебе расписал. Я одного не могу понять: почему вы принялись за того, который остался в номере? Из этих двоих главный — Гордеев! Тот, который старше. Предупреждал я вас… Вы что, не могли на улице его подловить?

— Он целый день по облпрокуратуре слонялся, — принялся оправдываться Савин, на сей раз не в качестве переводчика, а от себя, не прислушиваясь к своему товарищу. — В облпрокуратуре его бить было как-то… не того…

Полковник Михеев уже приоткрыл было рот, но сейчас же захлопнул его, чуть не прикусив язык. Тратить слова ругательств и поучений на Савина и Боровца было непозволительной роскошью. Следовало продумать, что они должны говорить, если… если колючая проволока с пропущенным по ней электричеством заискрит вблизи.

— Значит, так, слушайте меня. Два раза повторять не стану. Москвичи не просто уехали, они на нас здоровенную бочку катят. Если получится накатить… если станут вас допрашивать, говорите — обознались. Получили ориентировку, что в гостиничном номере скрывается особо опасный бандит-рецидивист. Где у нас списки находящихся в розыске? Ну, подыщем кого-нибудь… Скажите: так и так, ошибочка вышла. Адвокат, скажете, тоже хорош: сначала отказался открывать дверь милиционерам, а потом напал на вас…

— Ага, напал… Костылями всего исколотил…

— Пошли вон!

Переглядываясь, по-приятельски притираясь друг к другу плечами, Савин и Боровец покинули кабинет полковника Михеева. Подобные назидания были им не впервой, и по этому поводу они не особо беспокоились. Гораздо сильнее волновало их то, что, если полковника Михеева возьмут за жопу, он их сдаст. Сдаст с костями! Эх, жизнь подчиненная, не живешь, а трясешься…

Полковник Михеев, отправив прочь Савина и Боровца, не трясся. Он с ледяной отстраненностью размышлял на тему, что в первобытной тупости этих двоих есть какая-то рациональная струя. Эх, не надо было выпускать адвокатов из Александрбурга! Может, стоило, в самом деле, арестовать из-за нападения на сотрудника милиции? Пока суд да дело, Мускаева и Баканина удалось бы тихо выпустить. Или ликвидировать, тоже тихо… А значит, делать в Александрбурге московским адвокатам было бы нечего. Нет клиента — нет проблемы. Адвокаты — они же всегда за деньги стараются. «Зевс» — крупный концерн, много можно поиметь с его главы. Если бы не Баканин и Мускаев, москвичам не было бы никакого интереса приезжать в Александрбург и внушать беспокойство начальнику местного уголовного розыска.

Все так, но опасно… Поди знай, кого адвокаты предупредили в Москве, прежде чем лететь в Александрбург? Баканин, Мускаев, Гордеев, Васильев — не слишком ли много лиц, поглощенных этим городом на Урале? Александрбургский треугольник, заколдованное место, черная дыра… Вот обеспокоятся этим в Москве и напустят прокурорскую проверку. Страшно? Страшно!

И так плохо, и по-другому не лучше. Куда ни кинь, всюду клин. А началось все с просьбы Нефедова и Макаровой. Эх, лучше бы не заводил Аркадий Борисович столько нужных знакомых…

Много есть в России обиженных людей, чьи права нарушаются чиновниками различных ведомств. Много на ее холодных просторах обитает граждан, пострадавших от рук недобросовестных сотрудников прокуратуры. Много таких, для которых правосудие превратилось в кривосудие. И в такой страшной ситуации люди ведут себя по-разному. Одни, смиряясь с тем, что произошло, навсегда теряют веру в справедливость, говоря себе, что правосудия в России нет, а значит, и управы на тех, кто злоупотребляет служебным положением, искать бесполезно. Другие — их меньшинство — не теряют надежды, пытаясь снова и снова прорваться сквозь кордон беззакония и отстоять свои права. Иногда им везет — в соответствии с притчей о лягушке, упавшей в кувшин с молоком, которая барахталась до тех пор, пока своими лапками не сбила масло. Но бывает и так, что лапки лягушки слишком слабые, а молока слишком много, и в таком случае неизбежна смерть…

Государственный советник юстиции первого класса Константин Дмитриевич Меркулов щепетильно относился к тому, что называется честью мундирa. В отличие от некоторых коллег эту честь он усматривал не в том, чтобы выгораживать негодяев, носящих мундир, а в том, чтобы таких негодяев своевременно изобличать и наказывать, не позволяя им бросать тень на остальных работников прокуратуры. К сожалению, он просто физически не в состоянии был бы ознакомиться со всеми жалобами, поступавшими на его имя из разных концов страны… Однако две жалобы, принесенные ему хорошим знакомцем, адвокатом Гордеевым, Меркулов прочитал. Методом замедленного чтения — с чувством, с толком, с расстановкой. И — который раз в своей жизни! — поразился подлости, корыстности, злобности отдельных представителей прокурорской и милицейской профессий. Трудно поверить, что такое возможно!

— Неужели все действительно так и обстоит? — обратился Константин Дмитриевич к адвокату. Вместо ответа Юра Гордеев повернулся к собеседнику в полупрофиль, указывая пальцем на едва схватившийся грубым кровавым струпом, просвечивающий под волосами шрам.

— Ну не сам же это я развлекался, — лаконично прокомментировал адвокат Гордеев.

— Покушение?

— Избили меня. И Роберта, моего помощника, тоже. С откровенными приказаниями: оставьте это дело в покое, не то хуже будет. Другие следы избиений демонстрировать не стану: в справке из травмопункта они зафиксированы.

Меркулов сухо, деловито кивнул, стараясь не показывать своих чувств. Отдав приказание секретарю пригласить старшего помощника генпрокурора, он снова углубился в чтение жалоб, на этот раз для того, чтобы выработать верную тактику…

— Вызывали, Константин Дмитрич? — риторически спросил Турецкий, появившись в Меркуловском кабинете. — А, Юра, привет!

Судя по наличию в кабинете адвоката Гордеева и по суровому взгляду, который бросил Костя Меркулов поверх очков, отрываясь от чтения какого-то документа, дела предстояли серьезные… Ну так что же! Старшему помощнику генерального прокурора, госсоветнику юстиции третьего класса Александру Борисовичу Турецкому не привыкать. Ему давно уже только серьезные дела и поручают.

— Проходи, Саша, садись. Послушаешь, какие ужасы на Урале творятся. Полное беззаконие, власть грубой силы. Прямо-таки дикий Запад, то есть географически — дикий Восток…

И тут же Турецкого ознакомили с жалобами обвиняемых Баканина и Мускаева на незаконные действия сотрудников уральской прокуратуры во главе с областным прокурором Романом Нефедовым. И коротко посвятили в суть этих жалоб.

— Необходимо срочно вмешаться и остановить произвол! — Голос Меркулова звучал категорично: к волкам, которые в качестве овечьих шкур носят прокурорскую форму, он был особенно нетерпим, о чем был хорошо осведомлен Александр Борисович. — Тебе, Саша, поручается, в порядке прокурорского надзора на месте ознакомиться с материалами уголовного дела Баканина и Мускаева. И, в случае подтверждения заявлений обвиняемых, изъять данное дело из облпрокуратуры. Тут могут быть два решения: или дело поручается одному из «важняков» Генпрокуратуры, или ты сам примешь его к производству…

— Давай не будем загадывать, Константин Дмитриевич! Сначала ознакомлюсь с материалами, поговорю с подозреваемыми, а потом уже приму оптимальное решение.

Такой вывод устроил всех.