Татьяна проявила фантастическую энергию. С помощью Арсеньича она организовала трехсменную работу по восстановлению офиса, и рабочий класс закончил отделку помещения в рекордно короткие сроки. На монтаж оборудования ушло не больше недели, и в тот день, когда следователь в очередной раз вызвал на допрос Никольского, чтобы задать все тот же сакраментальный вопрос: что вам известно о путче? — три центральные газеты отвели свои полосы банку «Нара», который сообщил вкладчикам и акционерам своего общества, всем верным друзьям журавлика, о начале денежных выплат.

Толпы народа осаждали тушинский офис. Многие чуть ли не с вечера занимали очередь, чтобы достояться, получить наконец свои деньги, которые считали потерянными. Как оказалось, далеко не все поверили шумной газетной провокации и теперь требовали от руководства банка и компании расширения продажи акций.

Предусмотрительность Никольского с переводом всех бухгалтерских документов в компьютерные дискеты позволила в кратчайшие сроки полностью восстановить всю банковскую документацию. В сейфы банка перекочевали и опломбированные мешки из дома в Малаховке. Зная все шифры, заблаговременно переданные ей Никольским, Татьяна быстро поправила финансовые дела «Нары» и была готова перейти к следующему этапу — внедрению более совершенной системы учета при продаже и покупке акций. Если, скажем, раньше чек при покупке акции пробивался обыкновенной кассой, как это было принято во всех компаниях, то Татьяна предложила использовать для этой цели специальный компьютер, информация с которого немедленно поступала в единый центр для обработки. Это было важное нововведение.

И наконец, обжегшись в прямом смысле на пожаре в офисе и вынужденном в этой связи прекращении деятельности, она резко оживила работу филиала в Наро-Фоминске, который на самом-то деле являлся базовым. И помимо всего прочего «Нара»- банк стал открывать свои представительства в других городах страны, где арендуя, а где и покупая необходимые помещения.

Словом, пока Никольский в Лефортове безуспешно ожидал обвинения и адвоката, журавлик снова благополучно закурлыкал в рекламных телевизионных роликах. Не знал этого Никольский. А если бы знал, то порадовался, что передал дело в золотые руки Татьяны.

Ее проницательности и умению вести переговоры с партнерами, деловой хватке завидовал и Арсеньич. Помня последнюю просьбу Евгения — без меня как со мной, — он прилагал все усилия, чтобы Татьяна, именно она в первую очередь, чувствовала себя полновластной хозяйкой дела. Только абсолютная власть и абсолютная ответственность в совокупности, по его представлениям, могли дать достойный Жениного дела результат. А взял этот принцип на вооружение он еще в армии, когда видел, что зачастую даже самые острые моменты правая рука командования ограниченного контингента толком не знала, что делает левая. И так у нас во всем, был он уверен. А потому хоть в одном частном, конкретном деле желал видеть настоящий порядок.

Памятуя также просьбу Никольского связаться с адвокатом, Арсеньич еще в день ареста позвонил Борису Сергеевичу Гордину, который принимал участие в рассмотрении уголовного дела АНТа, куда так хотелось некоторым «друзьям» притянуть и Никольского. Но тогда не получилось, и во многом благодаря Гордину.

Достаточно пожилой уже человек, явно старой адвокатской закваски — нет, не той, которая молча и подобострастно выслушивала откровения Андрея Януарьевича Вышинского, еще задолго до чудовищного тридцать седьмого года объявившего, что советский суд «должен исходить и всегда исходит исключительно из соображений государственной и хозяйственной целесообразности», — Гордин скорее походил на еще более давних российских интеллигентов, которые называли себя «защитниками», — типа Петра Акимовича Александрова или Владимира Ивановича Жуковского патриархов русской юриспруденции. Он и внешне был похож на Жуковского, особо почитаемого им за то, что из принципиальных соображений оставил должность обвинителя, товарища прокурора Петербургского окружного суда, и перешел к адвокатской деятельности, где особенно ярко проявился его талант защитника. Борис Сергеевич был худощав, небольшого роста. Голос имел негромкий, а профилем напоминал Мефистофеля работы скульптора Марка Антокольского — такие же острые черты лица, усы с воинственно торчащей бородкой, внимательные, глубоко запавшие глаза. И, так же как его замечательный предшественник из прошлого века, «не умел мириться со злом и не знал уступок в вопросах чести» (именно так писали современники о Жуковском).

Борис Сергеевич, помня прежнее свое дело, в котором он проявил, по словам несколько обескураженного прокурора, излишнюю «настырность», охотно согласился с просьбой помощника Никольского, сообщившего ему, что Евгений Николаевич попал в беду и ему «клеят» связи с ГКЧП, к которому он непричастен никаким боком. Гордин обещал принять свои меры и сообщить о дальнейших шагах.

Десятидневный срок для предъявления обвинения давно истек, Никольский недоумевал, а потом стал открыто злиться по поводу элементарного нарушения его гражданских прав на защиту и вообще уголовно-процессуального законодательства.

Однажды, когда следователь в очередной раз вызвал его к себе в кабинет и неожиданно вежливо спросил, нет ли у него еще каких-либо ходатайств и претензий к следствию и дали ли ему книгу для просветления мозгов, Никольский сдержался, чтобы не врезать ему по физиономии — хватило бы и силы и ловкости. Только опустошенность свою душевную он по-прежнему выгонял из себя предельно сложными физическими упражнениями. Поэтому он вежливо попросил следователя вернуться к его прежним требованиям: обвинение и адвокат. В противном случае, решил припугнуть, хотя и не знал, чем может кончиться, обещал объявить голодовку.

Понимал уже следователь, с кем имеет дело. Чувствовал что просто так и для него это не пройдет. Идиотская ситуация, в которой подследственный отказывается отвечать на вопросы и требует в общем-то законных вещей, а он, следователь, теперь уже совершенно ясно, втравленный в эту весьма опасную историю, не может ничего путного противопоставить.

Жирнов доложил о своих трудностях Василию Васильевичу Максимову, чем тот был весьма недоволен. По его представлениям, дело, стоящее на контроле в высших государственных инстанциях, должно было бы решаться в общем плане подготовки судебного процесса по Ге-Ке-Че-Пе. Он старательно подражал Президенту России и, подобно ему, презрительно выговаривал эту неудобоваримую аббревиатуру с паузами. Но, обеспокоенный тем, что подержат-то Никольского в лефортовском изоляторе, собственно, по его неофициальной просьбе и как бы это дело однажды самому не вышло боком, Максимов решил подстраховаться. Он пригласил к себе помощника товарища Сучкова и изложил тому суть своих трудностей.

Помощник Сучкова обещал все передать шефу, но заметил при этом снисходительным тоном, явственно намекая на уже давно переданную, согласно договоренности, сумму с шестью нулями, что, вообще говоря, они ожидали от областной прокуратуры большей активности и смекалки. И если дело так дальше пойдет, то...

Это многозначительное «то» на прощанье вконец испортило настроение Максимову. А дальше что делать? К каким материалам дела допускать адвоката согласно статьи 201 УПК РСФСР?

И тут его осенило — все-таки огромное значение имеет опыт! — гениальное и простое решение, которое и надо было провести в жизнь.

Жирнов давно себя чувствовал не в своей тарелке. Как бы ни указывал областной прокурор на особую важность этого дела, он видел явный сговор, в котором ему отведена роль подставной фигуры.

Согласно списку должностей и лиц, указанных в анонимке, авторство которой теперь ему, при соответствующей, разумеется, необходимости, установить не представляло бы большого труда, он допросил большинство вышеозначенных фигур, за исключением тех немногих, кто в настоящий момент находился в заграничных командировках. Картина открылась уныло однообразная, как на картине «Владимирка» художника Левитана.

По содержанию показания свидетелей мало отличались одно от другого. И все сводилось к одному — жулик. Не мелкий карманник, естественно, а в крупном, государственном масштабе. И не случайным кошельком здесь пахнуть должно, а миллионами кошельков обманутых граждан.

И вместе с тем практически все без исключения показания были не конкретными, без четких фактов и расплывчатыми, почему-то напоминающими обтекаемые характеристики, выдаваемые предприятиями своим служащим в недавние времена по любому житейскому требованию. Только, разумеется, с обратным знаком. К примеру, если, скажем, писалось: устойчив в семейных отношениях, доброжелателен с товарищами и так далее, то тут было — и неустойчив, и еще как недоброжелателен! Убить его мало, подлеца этакого! Но это все пока эмоции. Нужны были факты.

Но даже и ряд фактов, за которые можно бы уцепиться и размотать такую катушку, что чертям тошно станет, были словно подвешены в пустоте. К примеру, один из свидетелей, Молчанов, утверждал, что обвиняемый — он так и говорил, — ничуть не сомневаясь в своей правоте, пользуясь подложными документами, а также прямой преступной поддержкой ряда лиц из окружения прежнего председателя Совмина Рыжкова, проводил незаконные операции по перекачке нефти и нефтепродуктов, вырабатываемых на предприятиях Средне-Волжского концерна, в Чечню и Прибалтийские государства с целью дальнейшей ее транспортировки на Запад. В первую очередь от этого пострадала российская экономика, поскольку капиталы от продажи нефти домой не вернулись, а легли на неизвестные счета в загранбанках.

Как проверить? Да очень просто, надо, чтобы те же прибалты подтвердили указанные факты... Это было бы похоже на издевательство, если бы свидетель не выглядел столь серьезным и рассудительным человеком и крупным хозяйственником. Недаром же фамилия его первой стояла в списке свидетелей.

Примерно в том же ключе отвечали на вопросы и остальные свидетели. Они обвиняли Никольского в прямом мошенничестве, операциях с фальшивыми авизо, по которым он получал деньги и якобы инвестировал в предприятия нефтеперерабатывающей и химической промышленности. Обвиняли его и в том, что именно он показал пример целому ряду подставных и фиктивных, вообще несуществующих фирм, как с помощью крупных взяток чиновникам госаппарата и московской мэрии можно полностью забрать в свои руки частичное распределение, но, главным образом, перепродажу, по сути спекуляцию, гуманитарной помощью, которую доверчивые европейцы стали особенно активно поставлять в Россию после подавления августовского путча.

Давайте документы, факты, конкретные свидетельства, ну! Одну минутку, слышались возражения, а за что же тогда вы зарплату получаете? Это было бы слишком удобно, так работать! Ищите! Вам же указали, где искать? А дальше — ваша прямая обязанность.

Ничего себе, думал Жирнов, простенько этак, но со вкусом...

Чеченцы уже давно проходящие поезда грабят безбоязненно, и их республика уже стала откровенно криминогенной закрытой зоной, где легко находят убежище десятки, если не сотни уголовников, по которым тюрьма плачет. Вот и поезжай туда, и спроси. А они, конечно, тут же ответят со всей искренностью. Та же картина и в Прибалтике, где экономика также оккупирована мафиозными структурами. На этом, похоже, и строится расчет свидетелей обвинения.

Единственное, пожалуй, что еще можно было инкриминировать Никольскому, это обход налогового законодательства. Но и тут закавыка: документов нет, сгорели документы и все финансовые бумаги во время пожара. Вот если доказать, что он сам принял участие в уничтожении компрометирующих его материалов или что это сделано по его указанию, тогда другое дело.

С этими мыслями Жирнов и отправился в Тушино, в офис «Нары», чтобы своими глазами убедиться в возможности такого поворота следствия. Он уже раньше был на месте преступления, иначе этот разгром и не назовешь, там, внутри, места живого не осталось.

К своему крайнему изумлению, Жирнов с большим трудом пробился в кабинет управляющей банком Татьяны Ивановны Шапошниковой, но еще больше удивился, узнав в ней супругу Никольского, которую он видел единственный раз в доме, когда там проводился обыск. Так вот, значит, как! Занятная семейка!

На вопрос, что здесь происходит, Шапошникова спокойно ответила, что сегодня обычный рабочий день. Идет выплата по вкладам, покупка и продажа акций. Правда, ремонт здания еще не завершен, особенно на втором этаже, но компания существует и возобновила свою деятельность. О чем, кстати, было уже неоднократно сообщено в печати и в рекламных роликах на телевидении. А что, разве товарищ — или господин, как теперь принято обращаться в их среде? — не читал, не слышал? Странно, очень странно. Тогда не будет ли он любезен объяснить, почему с подозреваемым Никольским не разрешают свиданий родственникам? Почему не допускают к нему адвоката? Что, разве законы уже отменили? И почему, кстати, до сих пор не последовало ответа из областной прокуратуры на неоднократные запросы и жалобы? Все это к тому, что в ответ на упорное молчание областной прокуратуры компания решила предпринять свои меры и обратилась к генеральному прокурору, считая, что в этом позорном для нашего государства деле, этой откровенной и безобразной травле, пора поставить точку.

Шапошникова говорила тихим голосом, будто бы спокойно, но ее напряженный взгляд выдавал ее. Жирнов видел, что она сдерживается изо всех сил, чтобы не сорваться, не закричать на него.

Та еще парочка, подумал он и вспомнил свою последнюю встречу с Никольским, когда тот вот так же посмотрел на него и вежливо припугнул голодовкой. Дурак-то еще! Нашел чем пугать! Да свяжем и силком накормим! И спасибо должен сказать, если этот демарш ему легко обойдется... Вот и эта тоже — ласково угрожает...

Что ж, значит, с помещением, можно считать, все уладилось? Жирнов тоже предпочел вежливо-снисходительный тон. Ну и прекрасно. А с финансами? Ах, перекрутились? А откуда они взялись, извините? Инвесторы... понятно. Акционеры тоже поверили... ну что может быть лучше! А как с документацией? Ах вот что, ночей, значит, не спали, все восстановили... И теперь, наконец, можно ознакомиться со всеми этими документами? Ах, они уже переданы в налоговые службы?

Ax-то ах, а ведь они обошли его, понял Жирнов. Хитры, бестии, умны... Черт его связал с этим делом. В гробу бы их всех видеть. Но пока, к сожалению, если он сам не поторопится и не предпримет встречных шагов, в том самом тесном деревянном месте могут его увидеть они.