Василий Васильевич Максимов отдал служению в Московской областной прокуратуре почти пятнадцать лет. И, став, наконец, прокурором, понял, что это его вершина, пик судьбы. Выше уже ничто не светит и уйти со своего поста он может только на почетную пенсию. Однако два последних года все перепутали в его жизни, сбили глаз с привычных ориентиров, поскольку многие события, еще вчера отвечавшие, совершенно конкретной статье уголовного кодекса, сегодня стали не только неподсудны, но, напротив, едва ли не ложились в основу указов и постановлений государственной власти.

Ему было уже пятьдесят восемь лет, и он прекрасно понимал, что, прояви он на своем посту строптивость, рискует не дослужиться до пенсии. А зачем ему это надо?

Вот, к примеру, на днях приехал к нему на прием симпатичный, уже немолодой человек, представился помощником первого заместителя премьер-министра Российской Федерации товарища Сучкова Сергея Поликарповича, все честь по чести, и от имени своего патрона прямо вот так, впрямую — да когда ж могло раньше-то случиться подобное! — именно что в открытую, не боясь ничего, предлагал взятку! За что, спрашивается! Объяснял, и в глазах ни тени сомнения! Надо, говорил — и фото показывал, — вот этого типа в Лефортово отправить. Хотя бы временно, потом, мол, придет время и разберутся с ним. Да как же так-то? Да где ж он, извините, наш закон, если прямо так, по чьему-то желанию, раз — и нет человека!

А это, говорил посетитель, новый порядок вещей. И ничего нету здесь странного. Раньше-то, вспомните, сильно утруждали себя поиском статьи? Недаром же и поговорку сочинили: мол, был бы человек, а статья найдется. И о взятке тоже не надо так уж в лоб. Ну какая это взятка? Слышали, поди, выступление московского мэра? Слышали, а как же. Вот он без всяких экивоков, с южной своей горячностью и простотой нравов, так и заявил во всеуслышанье: нет у нас такого понятия, как взятка. А есть всего лишь плата за оказанные услуги. Коротко и ясно. Вот и мэрия, и префектуры, и муниципалитеты, по примеру лидера своего, кинулись очертя голову всевозможные услуги оказывать. Ну и много на этом поприще народу чиновного пострадало?..

А ведь убедительно говорил, стервец эдакий.

Словом, обозначенная шестью нулями сумма решила этот не такой, по правде говоря, и сложный вопрос. Даст он санкцию.

Исходным пунктом оказалось поступившее в областную прокуратуру, по месту проживания этого самого, как бишь его? — Никольского, — анонимное письмо, в коем сообщалось об активном участии означенного лица в действиях ГКЧП, все участники которого во всех средствах массовой информации объявлены путчистами и государственными преступниками. Вот и решай теперь прокурор, кто у нас в государстве сильнее — третья или четвертая власть? Заканчивалась анонимка предложением в случае нужды допросить ряд крупных хозяйственных руководителей, далее перечислялись многочисленные чины и должности, как-то: Молчанова, Мирзоева, Дергунова, Тарасюка, Суханова и прочих, которые могут многое поведать следствию о моральном облике и делах Никольского. К анонимке были пришпилены две газетные статьи.

Мы так долго говорили о вреде анонимок, что привыкли и к самому слову, и к необходимости хотя бы выборочной проверки изложенных в них «клеветнических» фактов. И сделали это в конце концов государственной политикой. Частью ее, чтобы быть справедливым.

Василий Васильевич вызвал молодого следователи Жирнова, передал ему поступивший в прокуратуру материал и подписал постановления на проведение обыска и взятие под стражу.

Ты там, слышь, Жирнов, не шибко с ним цацкайся, понял? Он из этих, из новых, что все под себя гребут — вон чего для себя понастроил! На наши с тобой налоги. Найдешь чего в доме — честь тебе и слава, а нет, так и не надо. Он у нас по серьезному делу пойдет, по ГКЧП. Так что пупок не надрывай, поезжай, как положено, со всеми формальностями, тут нам не к лицу законы не соблюдать, и вези его, голубчика, прямо в Лефортово. С ними я договорюсь неофициально, примут. А там посмотрим. Тебе же скажу, чтоб не дрейфил: оч-чень большие силы за этой анонимкой-то стоят. Ну давай, Жирнов, с Богом!

Это была совершенно невероятная, унизительная процедура. Не мог и в дурном сне предвидеть Никольский, что когда-нибудь сам станет даже не свидетелем, а прямым участником этой драмы, более того — главным ее действующим лицом.

Банальная, конечно, мысль, что в России от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Но в какой-то момент, может, это был даже спасительный элемент психической адаптации, он вдруг всем своим нутром почувствовал, что недалек уже тот час, когда он перестанет, например, краснеть, стоя абсолютно голым перед незнакомыми грубыми женщинами, которые приказывают нагнуться, чтобы проверить в его анальном отверстии, не спрятал ли он чего -нибудь запрещенного тюремным распорядком. И никакого безумного стыда не испытает, когда его начнут фотографировать и снимать отпечатки с пальцев, распоряжаясь его головой и руками. И даже неудобства не заметит, держа руками спадающие брюки. Какое счастье, что ни галстука, ни шнурков на ботинках у него не оказалось. А то и это изъяли бы. А процесс описи карманных вещей! И самое поразительное, что с какой-то минуты он перестал чувствовать себя обычным, нормальным человеком, у которого могут быть вопросы, желания...

И пошло: вперед! Стоять! Лицом к стене! Вперед!..

Лязгнула дверь камеры. Щелкнул замок. Тишина. Светло.

Камера, куда его привел надзиратель, была рассчитана на четырех человек. Но Никольский оказался в ней один. Знакомое лишь по книгам и кинофильмам стало жесткой реальностью. Стол, параша, запрещение сидеть на кровати. Единственное, может быть, утешало — чистое белье на кровати, одеяло, подушка.

А вокруг кирпич и бетон. Маленькое окошко за толстыми прутьями решетки — взгляд на свободу. И свет, постоянный свет, от которого так устают глаза.

Надзиратели пожалели, оставили ему начатую пачку сигарет и спички. Никольский закурил и начал думать. Не являясь старожилом тюремного мира, не зная существующих здесь порядков, он почему-то был уверен, что при аресте его обязательно предупредят, что взять с собой. Следователь, конечно, не предупредил. Он вел себя откровенно по-хамски, будто твердо знал, что такое поведение ничем ему не грозит.

А что, если и действительно так? За какие такие порочные связи с ГКЧП попал он сюда? Где доказательства его вины? Кто ему их представил? Опять вопросы, вопросы... на которые нет ответа.

— Было жарко, и Никольский разделся до трусов. Сидеть на каком-то странном стояке, на который, как он понял сразу, — не гуманитарное все же образование, — опускается для сна кровать, было неудобно, и Никольский сел на корточки, прислонясь к холодной кирпичной стене. И вдруг его словно обожгло: сколько раз видел он, как на вокзалах, в захолустных гостиницах, в аэропортах замечал мужчин, принимающих вот такие позы! Господи, да вот же оно откуда!

Почему-то на всякий случай решил проверить свои карманы: ни в пиджаке, ни в брюках ничего, кроме сигарет, коробки спичек и носового платка, не нашлось.

Он намочил под краном платок и положил на свой пылающий лоб. Сигареты решил экономить. А сколько он будет здесь вот так сидеть? Когда-то ведь обязаны же повести его к следователю! Он потребует, чтобы ему немедленно предоставили адвоката, иначе ни на один вопрос отвечать не станет. Нет, ничего, мы еще поборемся, мы еще покажем характер!

А сколько времени прошло? По привычке глянул на руку и рассмеялся. Вспомнил, как, уходя из дома, снял с руки золотой свой «Роллекс», стоивший ему баснословных — для часов! — денег, и, вместе с висящим на браслете маленьким пультом, передал Арсеньичу. Ни этот засранец следователь, ни кто другой ничего странного в том не заметил — человек, отправляясь в тюрьму, оставил дома дорогую игрушку, и все. Знали бы они, что прошло мимо их носов!

Зато теперь придется самому изыскивать способы отмечать для себя время.

Он все мечтал о том, что наступит для него однажды такой момент, когда он сможет бросить все свои финансовые дела и заняться тем, к чему постоянно лежала душа, — реализацией своих фантастических задумок. Многое, правда, уже удалось осуществить, но сколько так и осталось лишь в голове, ибо не было времени на их реализацию. Тогда не было. А теперь? Можешь его кушать столовой ложкой, до отвала, до озверения — все твое. Боже, но как же медленно оно тянется!..

Никольский стал рассчитывать время, начиная с отъезда в милицейской машине, то да се, ожидание в тюремном отстойнике, все процедуры приема «клиента», раскидал по часам, и выходило, если он правильно мыслит, в ближайшие час-два можно ожидать обеда — хоть какое-то разнообразие. И очень обрадовался, когда угадал.

По его представлениям, примерно через час загремело дверное окошко для раздачи пищи, и Никольский получил алюминиевую миску супа, понюхал, вроде пахнет горохом, и какую-то странную ложку — почти без черенка. Есть ею было все равно что горстью хлебать. Нет, конечно, не Натальина кухня, но, если привыкнуть, есть можно. На второе были макароны с кусочком мяса — темного и жилистого. На него было противно смотреть, но Никольский приказал себе: есть. И за собой следить, зарядку делать. Никаких снисхождений! Нельзя терять форму. Потеряешь — тут же сомнут и раскатают, словно блин. Чай подали в алюминиевой кружке. Эх, сколько этого металла прошло в свое время через его руки! Авиация. Туполев. А ведь Андрей Николаевич тоже сидел! Что ж, выходит — это честь? Сидеть в кагебешной тюряге подобно Туполеву! Может, и вправду прав тот чудик, что заявил однажды: кто не сидел, тот цены свободе не знает.

И снова потекло томительное время, пока не вошел надзиратель и не опустил кровать для сна. День кончился. Сколько их должен был здесь провести Никольский, он не знал, а надзиратель на такие глупые вопросы не отвечал. Впрочем, он не ответил бы и на умный, если бы Никольский его задал.

Среди ночи он проснулся — свет мешал спать, не привык еще, и долго лежал, глядя в бетонный потолок и вспоминая с легким даже удовольствием, какое разочарование, сменившее появившийся было азарт, увидел он на физиономии следователя, когда попросил Арсеньича показать тому гараж. Вот оно! — решил, поди. Наконец-то откроются волшебные двери! А дули не хотел?

Никольский вспоминал, как распланировали они с Арсеньичем часть лесного массива, а потом, меняя бригаду за бригадой, чтоб нельзя было бы впоследствии из разрозненных деталей сложить общую картину, построили в конце концов вполне приличное по нашим временам атомное убежище. Все строившие его так и думали. Возводится объект. И все. Что такое объект, старые и опытные строители знают. Хотя объектом может быть и обычный жилой дом. Ну вот есть у инженеров понятие — изделие, и точка. А это может быть и сверхсекретный самолет, и стратегическая ракета, и черт знает что такое. Или еще хорошее слово — инстанция. Ведь нормальный человек голову сломает, прежде чем поймет, что подготовить доклад для инстанции — то же самое, что для ЦК партии.

Вот и у них строился объект для каких-то изделий по указанию инстанции. Поди разберись, если хочешь.

А потом накатали бульдозерами толстый слой земли, посадили цветы, кустарники, распланировали дорожки, возвели ограду и разные на ней хитрости от дураков и любопытных, и только тогда стали строить дом. Тоже не без хитростей. Так, гараж оказался на поверхности, и никому бы и в голову не пришло, что под этим гаражом — помещение в четыре метра вглубь, которое может выдержать приличный ядерный взрыв. Да, эпопея была.

Арсеньич тщательно подбирал людей для охраны. Проверял и перепроверял. Десятка два доверенных людей знали о секретах дома. Остальные, может, о чем и догадывались, но занимались охраной офиса, банка и к дому отношения не имели. Основной контингент отряда составляли люди, прошедшие военную службу, некоторые через Афган. Это были серьезные специалисты. Знал их Арсеньич и ценил. Дорого они стоили, но ведь дорого — оно и мило. Как же так получилось, что кое-какие не главные, нет, но все же тайны стали известны до такой степени, что их упомянул этот, разумеется купленный, газетчик? Сколько ж ему дали? Говорят, хорошая заказная статья, после которой твой конкурент дуба дает, стоит не менее тысячи долларов. Дурак, надо было прийти к Никольскому, спросить, рассказать, он бы десять не глядя отстегнул, чтоб тот молчал. Дураки, не знают своего счастья...

А что сейчас делает Татьяна? Почему ему нужно было именно теперь взять да поломать человеку жизнь? И чего добился? Двойного одиночества?

Нет, если постоянно думать, что, да зачем, да как, можно точно с ума сойти. Там сейчас одна жизнь, здесь другая. И не нервы себе надо мотать, а мозги упражнять. Все психозы — от безделья. Уж это Никольский знал как дважды два.

Самым страшным для него оказалось испытание одиночеством. Вот о чем он никогда не думал. Регулярно, в точно назначенное время, открывалось дверное окошко и ему подавали еду. Ни на какие вопросы — а вскоре и требования — надзиратель не реагировал. Тишина. Шли сутки за сутками. На допрос его не вызывали. В конце недели: руки за спину! Выходи! Лицом к стене? Вперед! Не останавливаться! — привели в баню. Он вяло помылся и снова движение — не ходьба, а именно механическое, от команды к команде, движение — по коридорам обратно в камеру. На постели чистое белье и — тишина.

Он стал звереть. А потом вдруг увидел на столе муху! Она бегала туда-сюда, потирала лапки — ишь, чистюля! Изогнув за спину лапки, чистила крылышки, она жила. Он влюбился в это живое создание и больше всего боялся, что она бросит его и улетит... Внимательно наблюдая за ней, изучая ее движения, повадки, Никольский обнаружил, что снова становится человеком. Пробуждение интереса к мухе стало у него возвратом к самому себе прежнему.

И вот наступил час, когда дверь отворилась в неположенное время. Руки за спину! Выходи! Не останавливаться! Лицом к стене! — за спиной кого- то провели, протопали вялые шаги.

Его ввели в небольшой кабинет, окрашенный казенной серо-зеленой масляной краской, какой когда-то красили кухни в коммунальных квартирах. За столом сидел тот самый ненавистный молодой следователь. Он показал на стул напротив. Никольский сел — стул был привинчен к полу.

Следователь долго делал вид, что тщательно готовится к допросу, перекладывал с места на место бумаги в папке, пробовал на клочке бумажки, как пишет шариковая ручка.

Никольский, отчего-то враз успокоившись, с откровенной насмешкой наблюдал за ним.

Наконец следователь поднял голову.

—  Моя фамилия Жирнов. Я — еле...

—  Знаю, — перебил небрежно Никольский. — Вы мне уже представлялись. А я со своей стороны выражаю категорический протест. Меня не допрашивали больше недели. Мне не разрешают встречу с адвокатом. Мне до сих пор не предъявлено обвинение!

—  Все у вас будет, — с легкой издевкой пообещал Жирнов. — И допросы, и обвинение. А насчет адвоката — это мы решим позже.

Тогда я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

—  Прекрасно, именно поэтому я вас и вызвал. Итак, что вам известно о так называемом путче?

Никольский молчал. Что ж он, в самом деле, что ли, такой дурак, чтобы обсуждать этот вопрос со следователем? Что там сказано в кодексе по поводу недоносительства об особо важном государственном преступлении? Чуть ли не червонец грозит, как пишут в детективах. Или чуть меньше — какая разница.

—  Я повторяю свой вопрос. Что вам известно...

—  Ничего абсолютно. И я повторяю вам свои требования.

—  Хорошо, — сказал следователь и нажал на кнопку.

В кабинет вошел конвоир.

—  В камеру, — качнул головой следователь.

—  А еще я требую, чтобы мне дали что-нибудь почитать. Хоть старую газету, все равно. Вы не имеете права сушить мои мозги. Я еще только подозреваемый и обвинения не видел!

Никольский поймал себя на том, что говорит слишком много. Наверное, оттого, что целую неделю не слышал никакой человеческой речи, кроме...

—  Руки за спину! Проходи!

Ну вот, знакомая песня...

Через несколько дней следователь вызвал его снова и стал задавать все те же вопросы.

И опять Никольский отказался отвечать, выдвинув в противовес свои требования. Так они и препирались — вяло и глупо. Пока следователь не вызвал конвоира.

Но одно из требований арестованного неожиданно выполнили. Во время обеда надзиратель подал ему ротапринтный листок, где были перечислены два десятка книжных названий. Боже, что это было! Сказки, какие-то книжки никому не известных писателей, от одних только названий начинали ныть зубы: «После бури», «Заре навстречу», «Солнце светит всем» и прочее в таком же духе. А ведь Никольский от кого-то слышал, что в этих изоляторах имеются очень даже приличные библиотеки. Видно, не для всех даже эта малая радость. Он выбрал себе роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы», потому что еще со школьных времен помнил, что книга эта толстая и, кстати, не так уж и плохо написана. Правда, это давно было, когда он читал ее, а потом смотрел фильм, где парторга Бадридзе очень хорошо играл актер Свердлин. Что ж, за неимением гербовой, пишем на обычной...