3
Александр Борисович не узнал Анну Васильевну. Не в том смысле, что забыл, как она выглядела, когда он видел ее в последний раз, а не узнал потому, что там, в Москве, это была усталая, убитая горем женщина, а сейчас перед ним предстала деловая, этакая бизнес-вумен, у которой каждая минута была расписана. А может, оно так и правильно? Потерянного не вернешь, а жить надо. И жить при этом хорошо, ибо уже привыкла к хорошей-то жизни за добрых полтора десятка «генеральских» лет.
Она честно отнеслась к своему обещанию, высказанному еще в Москве, встретиться для подробного разговора. Но теперь уже сам Турецкий по некоторым, скорее, неуловимым, нежели видимым, нюансам ее поведения сообразил, что откровенного разговора, вероятно, просто уже не получится. И тому была определенно какая-то, возможно, очень серьезная причина, о которой он не знал. Но мысленно продолжил не начавшийся еще диалог:
«Вам нужна истина? Для чего? Чтобы установить, погиб ли он случайно или по злому умыслу? А какая теперь, в сущности, разница?»
«Ну, разница-то всегда есть! А истина, чаще всего, не бывает такой, чтоб сразу и всех, без исключения, устраивать. Значит, виновник должен понести суровое наказание».
«Хорошо, он понесет. Но кто конкретно? И у кого должны потребовать компенсации оставшиеся в живых калеки? У государства? У покойного губернатора? А эти тут при чем? Кто страхует твою поездку в такси? И если водитель попал в аварию и при этом погиб сам, что же получается, его несовершеннолетние дети-сироты обязаны будут выплачивать искалеченному пассажиру какую-то компенсацию? Бред!»
«Похоже на то, но какой выход вы сами предлагаете?»
«Остановиться на той версии, которую… увы, подсказывает житейская логика— несчастный случай… Кстати, и правоохранительные органы, насколько мне известно, склонны оценивать трагическое происшествие именно так».
«А откуда стало известно, если не секрет?»
Вот тут она наверняка промолчит либо сошлется на вездесущую прессу. Или на разговоры вокруг… Неужели и ее сумели уговорить? Лихо, однако, работают ребятки. И когда успели?
Впрочем, как умеют «уговаривать», этого Александру Борисовичу рассказывать не стоило. Но вот вопрос по данному поводу надо будет не забыть задать… в удобный момент…
За те два дня, что вдова уже провела в доме, правильнее сказать, в огромной квартире, занимавшей целиком этаж в бывшем монументальном обкомовском доме сталинских еще времен, все основные вещи успели упаковать в ящики, которые ожидали лишь прибытия контейнеров. А дальше куда, в Москву? Так она и говорила. «Не могу там жить» — это про Сибирь.
И теперь, если судить по ее озабоченности и какой-то странной даже отрешенности от всей прошлой жизни, Анна Васильевна потеряла всякий интерес и к следствию, и к тем, кто его проводит… в интересах установления истины. Надо ж такое придумать!..
Отсюда и снисходительная любезность — «Садитесь… Ах да, все уже упаковано, даже стулья… Давайте пройдем на кухню, там, кажется, остались табуретки. Чаю попьем… Эти переезды, знаете ли, верно замечено, как пожары!..»
И на все это без малейшей иронии взирал, расхаживая по многочисленным опустевшим комнатам, полковник Рейман в своем странном, допотопном мундире, будто он сошел с фотографии, на которой были запечатлены счастливые победители в мае сорок пятого…
А потом, уже за чашкой довольно скверного, ну разве что горячего, чая состоялся тот диалог, который сложился в голове Александра Борисовича, пока он наблюдал остатки предотъездной суеты, только войдя в бывшую теперь губернаторскую квартиру. На которую, между прочим, уже, оказывается, нашлись охотники из администрации. И это они ненавязчиво поторапливали Анну Васильевну с переездом, обещая любую посильную помощь в этом вопросе, вплоть до предоставления бесплатной контейнерной перевозки. Бедный Алексей Александрович! Он, поди, и в дурном сне представить себе подобное не мог бы…
Но диалог-то состоялся! И именно в том ключе, который, опять-таки, угадал Турецкий! И, значит, тут уже не просто складывалась череда случайных совпадений, здесь четко просматривалась вполне определенная закономерность. Которую и следовало бы обнажить, вытащить наружу, но как? А это зависело только от вдовы…
Рейман, как понял Турецкий, уезжал вместе с Орловой, поэтому и он был готов теперь ответить на все оставшиеся до сих пор без ответа вопросы следствия. О прошлом, конечно, только о прошлом! А вот о том, что произошло за последний год, он мог бы теперь лишь домысливать. Но делать это он не привык.
С него и решил теперь начать Александр Борисович, еще и с той целью, чтобы дать Анне Васильевне, как говорят, охолонуться, прийти в себя после сумасшествия этих двух дней. Пусть она послушает соображения Игоря Иосифовича, может быть, возникнут возражения, либо ей захочется и самой продолжить его мысли.
— Каждый из нас выбирает свою тропу в жизни, — начал Рейман, не подозревая, что именно на эту тему буквально час назад состоялся серьезный, хотя и краткий, разговор у Турецкого со следователем Серовым. — И нередко убежденно топает по ней, даже если она кому-то представляется ложной, то есть ведущей в тупик. И случается, что ты сам, пока не упрешься лбом в глухую стену, не можешь поверить, что совершаешь ошибку. Чаще — все-таки поправимую, но иногда, увы, — не оставляющую никаких надежд. К счастью, все подобные ошибки Алексея — назовем их теперь так — оказывались в конечном счете поправимыми, да, Аня?
Вопрос, как говорится, интересный…
Анна Васильевна помолчала, будто прикидывая, как ей выгоднее ответить в данный момент, потом утвердительно кивнула.
— Вспомните, Александр Борисович, биографию генерала, если вы, конечно, успели ею заинтересоваться…
А теперь уже кивнул Турецкий.
— Практически из всех переделок… это мелко, конечно, сказано для такого человека, как Орлов… Но он, в общем, выходил без потерь. Без ощутимых, я поправляюсь, потерь. И тому была масса на сегодняшний день еще неосмысленных нами, его постоянным и близким окружением, причин. О первой из них я вам как-то имел честь доложить. Это — совесть. Ее он постоянно, словно флаг, держал впереди себя, что называется, на расстоянии вытянутой руки и свои поступки, особенно когда они затрагивали кардинальные проблемы, соотносил с нею. Его называли злым, упрямым, своенравным и так далее. Это все неверно. Скорее людям не нравились методы, которыми он постоянно добивался цели. Видите ли, мы привыкли к постоянным компромиссам, а он их попросту не терпел, называя мышиной возней. И был по-своему прав.
— Извините, перебью, — сказал Турецкий. — А вам не кажется, Игорь Иосифович, что в некоторых случаях варварские методы не оправдывают высоких целей? Привести примеры?
— Не надо. — Рейман изобразил мудрую такую улыбку пожилого ребе. — Речь у нас, к счастью, идет о явлениях разных категорий и разной степени ответственности, если хотите.
— А вы не пробовали сопоставить Афганистан и, скажем, Чечню?
— Экий вы… Здесь другое дело..
— Так ведь оно, получается, всякий раз другое, — продолжал настаивать Турецкий, которого не устраивала сейчас этакая умиротворенная философская беседа за чашкой определенно безвкусного чая.
— Верно, но Чечня — это, согласитесь, исключение, хотя принципы подхода к проблеме оставались теми же. Все та же совесть впереди! Надоело вранье военных, надоела пустая болтовня и лисьи выверты политиков, кто-то обязан был прекратить бойню, стукнуть кулаком, черт возьми! Абсолютно уверен, что Алексей был искренен и честен в своей уверенности, что поступает правильно. Но, как мы теперь видим, точно так же надо было действовать и в дальнейшем! И не нашей армии вина в том, что война началась снова, нет, это опять вмешалась подлая политика. Да что я вам объясняю, вы же умный человек… Не народу ведь нужна была эта война, а правящему режиму, который, между прочим, довольно умело сыграл на народном патриотизме, выдвигавшем требование, как в сороковых годах прошлого уже столетия, добить врага в его собственной берлоге. А иначе вроде как и победы нет. И что, добили? Давайте смотреть правде в глаза.
— Насмотрелись… — Турецкий хмыкнул и покачал головой. — Но, помнится, вы однажды употребили такой забавный, детский игровой термин — подстава. А может, и не совсем детский…
— Уместное напоминание… Речь ведь у нас шла тогда о Белом доме, да? Так вот, на мой взгляд, Чечня и этот мирный договор — из той же серии. Вспомните, приближались президентские выборы. Возникала экстренная необходимость срочно прекратить непопулярную войну — хотя бы на короткое время и исключительно с единой целью восстановления резко падающей популярности еще того, прежнего, президента. Вы помните, какие «орлы» там были задействованы? Какие силы, какие средства! Вот и совпали искренние интересы известного генерала и шкурные — верхнего руководства. Только последние знали, что произойдет уже завтра, а генерал в самом деле поверил, я вас уверяю, в то, что его окружают порядочные люди, также кровно заинтересованные остановить проклятую бойню. Но, заметьте, как только «патриотическая» реакция оскорбленных до глубины души народных масс выплеснулась наружу, генерала немедленно убрали. Как всякого крайнего. Как мавра, сделавшего свое дело…
— Ну что ж, — Турецкий махнул рукой, — пожалуй, я готов согласиться с вами. Такая постановка вопроса меня убеждает. Да и прошлое показало, что стена перед ним была тогда не самая прочная. Через короткое время он снова обрел популярность и у нас в стране, и за рубежом. Что, собственно, и позволило ему окончательно уйти в политику. Но давайте вернемся к нашим баранам… А какие стены возникали здесь, на губернаторстве?
— Вот это, я считаю, очень правильный вопрос. Да, Анечка?
— Наверное, — как-то неохотно ответила вдова, безразлично доливая остывающий кипяток в заварной чайник.
«Абсолютно не нужно ей это все, — отметил Турецкий, — включая и никчемный чай…»
— Я вам говорил, что, к счастью и самого Алексея, и, разумеется, его семьи, да и нас тоже, чего стесняться, ошибки его были поправимыми. Даже тогда, когда он пошел здесь уже на прямые контакты с личностями в определенном смысле сомнительными. Но ведь и Фрунзе, если читали, тоже вступил ради достижения победы в союзнические отношения с Махно. А мы в сорок первом? Я уж не говорю о тридцать девятом, давшем нашей стране определенную фору, как бы нынче ни изгалялись новейшие историки. А вся наша Отечественная война, продержавшаяся, чего скрывать, и на союзнической помощи, это помимо всего прочего. Я не хочу сопоставлять вещи несопоставимые в своем историческом масштабе, но ведь и в капельке воды можно при умении, а что важнее — и при желании, разглядеть великий океан. Извините за столь высокопарный тон…
— Вы говорили о сомнительных личностях, — напомнил Турецкий.
— К тому и речь. Ведя свою политику, Алексей, скажу вам правду, все-таки мог идти на компромиссы, мог.
— А как насчет мышиной возни?
— Ну, Александр Борисович, — Рейман даже развел руками, — не заставляйте меня думать о вас в этаком-то свете! Вы же и сами понимаете, что есть компромиссы, а есть… тоже компромиссы, но совсем иного плана. Он ведь, когда в девяносто шестом снимал свою кандидатуру на президентских выборах и отдавал таким образом голоса, между прочим, десятков миллионов избирателей своему сопернику, тоже шел на определенный компромисс. Так вот, идти на компромисс по большому счету, ради высоких целей, повторяю, это он мог. Он с этого и начал здесь, когда понял, с кем имеет дело, с какими силами. Понял, что иначе их не переломить. А он хотел эти силы заставить трудиться исключительно на пользу краю! Не все, уверяю вас, видели явные подвижки в этом направлении, но они были. Могу своей честью поклясться…
— И тем не менее вы с ним расстались?
— Да, но мне не хотелось бы углубляться в данный вопрос, не стоит он, поверьте, затрачиваемого на него времени. Тут много личного. Но об одном факте я вам все-таки скажу. Чтоб вы поняли…
Рейман замолчал, достал сигареты, стал долго закуривать, словно нарочно испытывая терпение своего слушателя. Наконец, задымил.
— Так что я должен понять, Игорь Иосифович?
— Я сам до сих пор не во всем разобрался… Просто в один прекрасный день мне показалось, что Алексей начал менять свой курс. Обычно такого рода события обсуждались, он выслушивал мнения, и если потом поступал и по-своему, никто на него за это не обижался. А тут словно шлея под хвост… Это было год назад, когда у Алексея впервые возник довольно неприятный, какой-то даже некрасивый, что ли, конфликт с Бугаевым, есть тут такой коммерсант. Половину сибирского края в своих руках держит. Слышали?
— Немного.
— Лично у меня было такое ощущение — нехорошее, даже стыдное, — что они просто чего-то не поделили между собой и устроили самую настоящую грызню. Ну, в самом деле, кто один и кто другой?! Я открыто сказал об этом губернатору. Он не понял. Либо категорически не желал понять. Тот уникальный случай, когда шлея оказалась важнее всего, даже многолетней дружбы. И мы поссорились. После чего я ушел. Я ничего не придумываю, Анечка? Ты ведь, пожалуй, единственная, кто это знает и помнит…
— Все было именно так, как говорит Игорь, — сказала Анна Васильевна. — Все — чистая правда. Я слышала их громкий спор. Хотела вмешаться. Но опоздала. И до сих пор жалею… теперь, наверное, уже до конца…
— Я не ищу, Александр Борисович, оправданий для себя. Возможно, я был тогда слишком резок. Возможно, перегнул палку. Но я знаю твердо только одно и говорил вам уже об этом в Москве, если помните: он начал менять свой курс, видимо не имея к тому четких, продуманных решений. Да и оснований. Ошибка это была у него или нет, роковая или поправимая, теперь сказать трудно. Даже невозможно. Но он заплатил за нее жизнью… А в том вертолете, будь мы по-прежнему вместе, я, конечно, летел бы с ним. Но оказалось — не судьба…
— Значит, всякую случайность падения вертолета вы отметаете, я вас правильно понял, Игорь Иосифович? Погода там, прочее?..
— Знаете ли, чаще всего в нашем деле — я имею в виду армейскую службу — любая случайность есть в конечном счете результат сложения многих закономерностей. Если разбираться грамотно. Даже кирпич, как было сказано, — помните? — никогда не падает на голову зря. Так что ж вы хотите? Я, когда только прилетел сюда, узнав о гибели Алексея, как человек военный, к тому же многие меня здесь знали в качестве ближайшего помощника губернатора, такого, понимаете ли, хитрого еврея для советов, сразу обратил внимание на то, как велось расследование катастрофы. А что, в первый раз, что ли? Сколько их уже падало на моей памяти, боже мой! Ну, по старой памяти кое-что мне показали следователи, кое о чем сам постарался узнать. Так вот, обратите внимание на некоторые факты. Первый. Местные спасатели, добровольцы, естественно, из строителей трассы, вытащили Алексея, как и других пострадавших, из-под обломков. Там были и трупы, но сам Алексей, его помощница и еще кто-то из пассажиров оказались живы, как, впрочем, и экипаж. Так вот, мне известно, что Алексей о чем-то сказал спасателям. Но только это обстоятельство почему-то нигде не зафиксировано. Ни в одних показаниях. Далее, среди легко раненных оказался и бортинженер вертолета, некто Филенков. Он тоже, среди прочих, дважды отвечал на вопросы следователей — сразу после катастрофы и спустя несколько дней. Обратите внимание, его вторичные показания уже ничем не напоминали первые. Как и свидетельства ряда других — там же, если не ошибаюсь, в общей сложности более десятка человек осталось в живых. Причем, что особенно странно, новые их свидетельства поразительно совпадали, иной раз просто дословно. Снежный заряд там, то, другое, словом, складывалось ощущение, будто все они, и более-менее здоровые, и находящиеся без сознания, каким-то непостижимым образом дули в одну дуду. Я вам, кажется, уже говорил об этом.
— Не имеет значения, я вас внимательно слушаю.
— Да-да, так вот, он дал показания, а потом исчез. Нету его. Ни на службе, ни в больнице, ни дома. Поимейте этот факт в виду. Я его ни в чем не обвиняю, но может быть, ему надо было исчезнуть? Или пришлось? Вот в чем вопрос. Возможно, вы уже читали его показания?
— Читал… — Турецкий удивился: а ведь ставший хорошим парнем Юра Серов даже словом не обмолвился. Что ж, лишняя работенка для Филиппа!
Он уже не помнил точно, но почему-то казалось, что в следственных материалах фамилия Филенкова упоминалась среди тех, кто в настоящий момент находятся в Шушенской городской клинике, причем в тяжелом состоянии. Как и остальные члены экипажа. А еще он помнил, что в деле были повестки с вызовами Филенкова к следователю, но адресовались они ни в какое не Шушенское, а по здешнему адресу. Почему-то не обратил на это дело внимания Александр Борисович. А Серов промолчал. Это что же? Кругом подлоги? Не много ли? Ох, ребята, доиграетесь!
В конце концов, каждый — прав полковник — сам выбирает свою судьбу. На то он имеет все основания. Либо думает, что имеет. Но выбор-то — кем быть? — все-таки остается?..
— Конечно, читал, — продолжил Турецкий. — Как и те, в которых летчики берут всю вину на себя. Причем и в первых своих показаниях, и в последующих. Но все сводят к плохим погодным условиям. Мол, пренебрегли предупреждением метеорологов, халатно отнеслись к предполетной подготовке, не проложили маршрута с учетом запретов, ограничений и расположения высот, да и сами карты были устаревшими, там даже ЛЭП нанесена не была, куда уж дальше! Им-то хоть можно верить, как вы считаете?
Рейман неопределенно пожал плечами и промолчал. Потом спросил:
— А эта вся история… она им чем светит?
— Ну в принципе… Я думаю, могут применить двести шестьдесят третью статью Уголовного кодекса, это нарушение правил безопасности движения и эксплуатации воздушного транспорта, повлекшее смерть двух и более лиц. Плюс возмещение с виновных материального и морального ущерба.
Рейман поморщился:
— Я не думаю, что возникнет вообще вопрос о компенсациях, как-то это не по-людски… Да, Аня?
Та несколько отрешенно кивнула.
Разговор, в который теперь уже включилась и Анна Васильевна, больше своими воспоминаниями о муже, продолжался еще с час, пока ей не позвонили и не сообщили, что транспорт и грузчики прибудут с минуты на минуту. Значит, пора было закругляться.
В общем, завершая беседу, Турецкий ничего для себя, за исключением последнего факта, не открыл и даже подумал, что Рейману, пожалуй, не стоило лететь сюда, чтобы именно здесь выдать информацию о бортинженере Филенкове. Ну и еще о том, что Орлов погиб не сразу, а успел что-то кому-то сказать. Мог бы и в Москве это сделать. Но, возможно, он хотел как-нибудь посильно помочь Анне Васильевне, все ж не чужие. А переезд действительно подобен пожару…
Попрощались тепло и по-дружески. Турецкий пообещал при случае навестить Анну Васильевну в Москве, чтобы рассказать, чем закончится расследование.
Рейман решил немного проводить Турецкого — пока не прибыли грузчики.
— Я выйду буквально на несколько минут, Анечка, да? — И при этом он как-то странно посмотрел на нее.
— Да-да, — сухо кивнула она и ушла в комнаты…
«Это как же надо понимать? — подумал Александр Борисович. — Как продолжение? Или, напротив, начало?»
Они вышли на лестничную площадку и медленно отправились вниз.
— Она не могла там в принципе говорить то, что… могла бы, вы понимаете?.. И попросила это сделать меня. У нас же сейчас все прослушивается… И поэтому откровенный разговор был бы чрезвычайно опасен для Анечки. Да и для остальных тоже…
Турецкий подумал, что это наверняка именно так, и стал вспоминать, не сказал ли сам чего лишнего. Кажется, нет, за исключением, пожалуй, обсуждения того исчезнувшего Филенкова, которого теперь, надо думать, станет искать не только он, но и те, кому бортинженер может показаться крайне опасным. Это если исчезнувший человек действительно знает такое, что может приоткрыть завесу над тайной гибели вертолета и людей.
И вообще, зря эта фамилия прозвучала вслух, не пришло как-то в голову Турецкому, что и бывшая генеральская квартира может быть поставлена на «прослушку». Вывод? Значит, Филипп будет теперь просто вынужден опередить соперников…
Что-то еще… Какая-то деталь мучила, но вспомнить ее Александр Борисович никак не мог. Ах ну да, речь же шла и о Бугаеве. О том, что Орлов конфликтовал с ним. А между прочим, это, возможно, даже и неплохо. Если в самом деле «слушали», то Бугаю в ближайшее же время доложат, что о нем уже шла речь. Ну подготовится он к возможным вопросам. Белкин поможет. И что здесь плохого? Во-первых, это будет сразу заметно. А во-вторых, они не смогут теперь отнести эти вопросы на счет личной инициативы Турецкого. Все гораздо проще — следователю подбросили «жареный» факт, вот он и прицепился к нему. Вполне логичное объяснение, которым, кстати, надо при необходимости и воспользоваться…
Нет, что-то еще было… Ладно, позже.
Рейман между тем говорил о том, что в Москве, накануне вылета в Сибирь, Анечку неожиданно посетил известный адвокат… Александр Борисович должен, по идее, знать его, тот, кстати, летел вместе с ними сюда. Его зовут…
— Знаю, — поторопился Турецкий, чтобы сократить ненужные подробности и быстрее перейти к главному, ради чего Рейман и отправился его провожать. — Белкин его фамилия.
— Вот и хорошо, не надо объяснять. — Игорь Иосифович не удивился. — Меня при том разговоре не было рядом с ней. Беседа у них шла тет-а-тет. Но Анечка мне сразу все изложила, едва я явился и, естественно, ушел этот Белкин. Она была… как бы сказать? Несколько не в себе, наверное, так правильно.
— Очень интересно, — заметил Турецкий. — И я, кажется, догадываюсь теперь, о чем шла речь. Но не хочу забегать вперед, слушаю вас внимательно…
— Не знаю, что думаете вы, — Рейман изучающим взглядом посмотрел на Турецкого, — но этот фрукт очень настойчиво советовал Анечке приложить все свое влияние к тому, чтобы официальное расследование причин гибели ее мужа закончилось как можно скорее. Она, естественно, возмутилась, вы понимаете… Но адвокат выставил ряд аргументов, среди которых были… ну как бы вам сказать?
— Речь, видимо, шла о каком-то компромате на генерала, да? — решил помочь Турецкий, видя, что собеседник мнется.
— Да-да, — словно обрадовался тот. — Было сказано примерно так, что сегодняшней общественности — заметьте! — может быть небезынтересно узнать о некоторых весьма, скажем так, некрасивых поступках генерала с точки зрения морали и нравственности. Представляете? Это же типичный шантаж!
— Он оперировал фактами или был, как обычно, голословен? — усмехнулся Турецкий.
— А я бы на вашем месте не относился к данному факту легкомысленно, — осуждающе заметил Рейман. — Мы ли не знаем, на что способны мерзавцы, когда появляется удобная возможность оболгать покойника? Он же не может больше себя защитить!
— Ну пусть так, а что ж это все-таки за факты такие, которых испугалась Анна Васильевна? О них-то хоть что-нибудь вам или ей известно? Или все это из области сплетен? Ну, скажем… — Турецкий неопределенно этак помахал рукой. — Что у него были какие-то интимные отношения с его помощницей, а?
— Вот видите, уже и вам успели… — огорченно сказал Рейман. — В то время как я мог бы поклясться…
— А кто от вас требует? И если говорить по правде, то будь, например, я на его месте, так точно бы не устоял. Женщина-то — во! — Турецкий показал большой палец.
— Так то — вы! А он — нет… Алексей представлял собой — вы, пожалуй, не поверите — жесткий такой сгусток воли! Как мощный стальной кулак! — Рейман потряс своим кулаком. — Таран…
— Тогда тем более странно, что он не смог справиться с местной, извините за выражение, шоблой.
— Вы действительно так думаете? Я о шобле…
Турецкий пожал плечами, мол, понимайте как хотите. И сказал:
— А вообще, я считаю, что все сплетни про генеральских баб — это личное дело его жены, а вовсе не предмет для обсуждения той же общественности. Или у него было что-то еще, но куда более серьезное, на чем кто-то из здешних деятелей делает свою игру?
— Ну, по правде говоря, на любого громкого политика всегда найдется компрометирующий материал, который тот хотел бы скрыть. В чем обычно обвиняют того, в чьих руках находится власть? В злоупотреблении ею. Другими словами, в вещах чаще всего недоказуемых, но тем не менее грязных, искажающих облик человека. Взятки? Естественно. Доказать уже невозможно, зато облить грязью — в самый раз. Коррупция? Ну тут, сами понимаете, вообще ничего доказывать не надо. Если общество пронизано ею, будто метастазами, как мог бы избежать подобного соблазна губернатор? Добавьте сюда какие-нибудь мифические счета в заграничных банках… Приплюсуйте постоянное участие в непристойных тайных оргиях, свидетели которым немедленно найдутся и распишут свои впечатления так, что мало не покажется… Вам этого разве недостаточно?
— Категорически с вами не согласен, уважаемый Игорь Иосифович. Этаким образом можно ведь и о нас с вами. Да и любого, в сущности. Ну и что?
— А если вам обещают — и не просто какие-то там бандиты-недоноски, а вполне респектабельные, серьезные люди — вылить полный ушат на газетные полосы? И делать это в дальнейшем постоянно и методично, чтобы уж ни у кого не оставалось сомнения, что люди имели дело не с глубоко порядочным человеком, а с монстром, от которого следовало прятать маленьких детей, тогда как быть?
— Ну да, нынче ж на дуэль вызывать не принято. А если просто набить морду, можно самому загреметь по статье…
— Да, и кому конкретно бить, вы знаете? Адвокату? А он скажет: я-то, господа, при чем? Меня уполномочили вам передать, работа у меня такая.
— Но он же не назвал своих… поручителей?
— А назвал бы, так что?
— Ну все ж таки… — философски заметил Александр Борисович. — Когда б немножко вазелину, другая вышла бы игра…
— Не понял, вы о чем? — слегка нахмурился Рейман.
— А это я, — совсем уж беспечным голосом сказал Турецкий, — строчку вспомнил из препохабнейшей поэмы. Про Гришку Орлова и Екатерину Великую. Приписывают почему-то, как и все неприличное, Баркову, а написал ее, в подражание, так сказать, один из студентов Литературного института, я даже знаком с ним был, Лешей его звали… Но это к делу никакого отношения не имеет.
Рейман хмыкнул и покрутил головой.
— Вы мне невольно напомнили один любопытный разговор с Алексеем… Он говорил, что за ними, за Орловыми, — имел в виду именно тех великих братьев, ну и себя заодно, хотя у него, конечно, хватало ума не проводить громких параллелей… Да, так вот, мол, всю жизнь за ними тянется какой-то просто, ну, неприличный хвост. Все, кому не лень, лезут и лезут, пристают, не дают проходу, даже готовы задницу лизнуть, но чтоб при этом обязательно укусить, понимаешь… Чего только не выдумывали, чтоб гадость какую-нибудь устроить, никакой совести…
— В нашем детстве, — улыбаясь, заметил Турецкий, — было такое выражение — нарываться. Чего ты, мол, нарываешься? В лоб захотел?
— Вот-вот, то самое. Постоянно, говорит, нарываются. Никакого от них покою! То ли это сама фамилия виновата, то ли… черт его знает что… А про Екатерину-то вам кто говорил?
— Ах вы про Пшеничную? А ее родная сестра. Ее, сказала, поливали так, что не всякая выдержит, а Катенька — она в семье младшая, следовательно, и любимая — плевала на все это дело с высокого потолка. У нее с Анной Васильевной были идеальные отношения. Не так?
— То-то и оно, — вздохнул Рейман, — что именно так. А ей-то, подумайте, каково жить со всей этой грязью?
— Ей не жить, Игорь Иосифович, ей еще выжить надо. А остальное… — Турецкий отмахнулся. — Ну, значит, насколько я вас понял, господин Белкин оперировал общими фразами и не менее общими угрозами? А вдове не пришло в голову сказать ему, что она может предать гласности их разговор?
— Вы угадали. И тогда адвокат, который наверняка предвидел и такой поворот, сказал; что ей в любом случае полезнее всего — побыстрее уехать из Сибири. Вообще. И больше там, то есть тут, не появляться. А то могут неожиданно возникнуть абсолютно нежелательные проблемы у ее детей. Словом, вы понимаете?..
— Да уж чего не понять! Шантаж, угрозы… Ах, как нехорошо, Зорий Августович… И она, значит, поверила адвокату?
— Как видите. Она сказала, что вообще никому теперь ни слова не скажет, пока не уедет отсюда. Но… так получилось. Вы на нее не сердитесь.
— Помилуй бог, о чем вы?! Напротив, передайте ей мою глубокую благодарность. Ну а вы?
— Они тут все торопятся. Здешний новый мэр, который с Алексеем всего ничего и проработал-то, прямо как с цепи сорвался. Рабочие у него, видите ли, простаивают, это чтоб сразу евроремонт делать в квартире… Так что сегодня контейнеры отправим, а сами — завтра, первым московским рейсом…
И они стали прощаться — вероятно, надолго, если не навсегда.
Что-то было очень хорошее в этом мужике. Понравился он Турецкому. С таким хорошо бы вообще поговорить, что называется, за жизнь, безотносительно к трагическим событиям. Однако, как заметил Игорь Иосифович, наверное, уже не судьба…