Глава десятая

Голованов целый день провел в бесплодных шатаниях по городу вслед за любимой аспиранткой профессора Похлебкина — Ниной Алейниковой. В разработку ее взяли по той простой причине, что закоренелый холостяк Похлебкин оставил свою собаку не соседке или какому-нибудь дальнему родственнику, а именно ей — любимой ученице. Любимая ученица жила в районе метро «Варшавская».

У Нины был выходной. С утра она выгуляла таксу своего профессора и теперь явно не знала, куда себя девать. Потусовалась в центре. Сходила в кино — в кинотеатр «Художественный», на какой-то новомодный отечественный фильм. Голованов билет тоже купил и некоторое время честно в зале посидел, но больше чем полчаса этого не вынес и сбежал на свежий воздух, чтобы периодически в зал наведываться и подопечную свою проверять. Потом она пообедала в ресторанчике «Елки-палки». Потом еще с часок провела в книжном на Новом Арбате, рылась в медицинской литературе. Потом заглянула было в театр «Et Cetera», и Голованов уже готов был волком взвыть, но, на его счастье, не то билетов не было, не то девушка передумала. В общем, кривыми переулочками спустилась Нина Алейникова с Нового Арбата к Старому — в районе театра Вахтангова. И пошла гулять по самой знаменитой московской пешеходной улице как заправская туристка: заходила в антикварные магазины, останавливалась послушать уличных музыкантов. Подошла к гадалке. Они немного поговорили, и Алейникова показала ей свою ладонь. Гадалка стала изучать линии жизни и судьбы.

Мужика нормального у нее определенно нет, подумал Голованов. Или поссорилась. Или он от нее сбежал. Зато у нее есть идол — профессор Похлебкин.

Рядом с гадалкой простаивал уличный художник, рисующий карандашные портреты с фотографическим сходством. Для образца, как водится, стояли изображения — Джорджа Клуни и Дженифер Лопес. Художник увидел заинтересованный взгляд Голованова и обрадовался:

— Желаете оставить потомкам свой портрэт? — Маэстро говорил именно так, через букву «э».

Голованов немного поломался, но все же кивнул и уселся в трех метрах от гадалки и Алейниковой. Это была хорошая работа: ведь получилось, что именно его случайно позвали поближе к объекту наблюдения.

— …Вот уж не знаю, деточка, что тебе и сказать про этого мужчину, — говорила гадалка. — Вошел он в твою жизнь недавно, да только сам еще об этом не знает.

— А… у него есть машина, например? — спросила Алейникова. — Такая американская, светлого цвета?

Голованов нашел, что таким голосом, пожалуй, о любимом человеке не спрашивают.

— Какая ты, однако, меркантильная. Ну, может, и есть, почему ж не быть, сейчас у мужчин чего только нет. А ты вспомни лучше, снилось ли тебе недавно что-нибудь странное? Тогда, глядишь, что-нибудь и разъяснится.

Алейникова задумалась, посмотрела в безоблачное небо, потом медленно проговорила:

— Мне снилось, что я чуть не погибла… Я плыла по реке на плоту, плот опрокинулся и надолго ушел под воду. Сначала была кромешная тьма, а затем — яркий свет в конце туннеля. И когда я туда добралась, я увидела всю мою семью. Они стали критиковать меня за то, что я не так одета. А моя бабушка подошла и говорит: «Даже последняя шлюха не решилась бы прийти в такой одежде к райским вратам».

— А что же на тебе было, деточка? — заинтересовалась гадалка.

Алейникова наклонилась к ней и что-то зашептала на ухо.

Гадалка прыснула и прикрыла себе рот рукой.

Что еще за бред, тоскливо подумал Голованов. Может, она все же спрашивает у гадалки о Похлебкине? Пожалуй, да, кажется, у Похлебкина — «шевроле» серого цвета. Что это может значить, кроме того, что она растеряна?

— Думаю, этот мужчина скоро сам тебя найдет, — пообещала добрая гадалка.

Алейникова побледнела.

— Ну ладно, иди уже с Богом, у меня рабочий день закончился.

Алейникова поднялась и медленно побрела в сторону Смоленской площади.

Голованов подождал с минуту и двинулся следом.

— Э?! — возмутился художник. — А портрэт?

— Под следующего переделаешь…

Чтобы соблюсти приличное расстояние, Голованов сделал вид, что заинтересовался услугами очередного арбатского шарлатана. У него на жердочке сидел попугай и по команде хозяина отвечал на вопросы. То есть на самом деле он просто вытаскивал из банки бумажки, на которых было что-то накорябано.

Алейникова намеревалась перекусить в «Макдоналдсе», и Голованов остался на улице. Он дал владельцу мудрой птицы десятку и спросил, глядя через витрину, как Алейникова с аппетитом поглощает королевский «биг-мак»:

— Я бы хотел узнать, что такое… м-мм… удача. Или успех?

— Успех чего? — уточнил шарлатан.

Успех операции, чуть было не сказал Голованов.

— Вообще успех. В широком смысле успех. Любой успех. Ну хоть какой-нибудь успех, а?

Шарлатан почесал попугаю длинным ногтем голову и сказал странное слово:

— Илаяли!

Красивое слово, подумал Голованов. Красивое, загадочное…

Попугай не двигался. Шарлатан наклонился к нему и заорал:

— Илаяли!!!

Птица, вздрогнув, тут же клювом вытащила бумажку и ткнула ее Голованову в руку.

— Илаяли, — повторил Голованов. — Форменное илаяли… Кстати, что это значит? На каком языке?

— Древнее норвежское слово, — торжественно сообщил шарлатан. — Его донес до нас, суетных, один великий скандинавский писатель. А это, между прочим, норвежский попугай, он знает только родной язык, так что, сами понимаете…

— В Норвегии есть попугаи? — удивился Голованов.

— Конечно! Особая морозоустойчивая порода! Они гнездятся в прибрежных скалах!

Ну что за бред… Голованов вспомнил, что благодаря такой же вот недавней оперативной слежке за одной молоденькой докторшей знал одного скандинавского писателя.

— Писатель, говоришь, придумал? Кнут Гамсун?

Потрясенный шарлатан несколько секунд молчал, потом покопался в кармане и протянул Голованову червонец назад.

— Да ладно тебе, — сказал сыщик.

Алейникова вышла из закусочной и спустилась в метро. Голованов, разумеется, двинулся следом, по ходу движения предупреждая по телефону Щербака, который дежурил на проспекте Вернадского.

Алейникова доехала до «Добрынинской», пересела на Кольцевую, доехала до «Павелецкой», снова пересела на радиальную. Кажется, она направлялась домой. Голованов позвонил Щербаку:

— Ну что у тебя? Время вышло, она возвращается.

— Нашел кое-что, философ у нее спрятал…

— Тогда сматывайся. Встретимся в «Глории».

Так что не такие уж бесплодные были шатания Голованова по городу — на самом деле он прикрывал своего приятеля, который тем временем изучал квартиру аспирантки. Дело это было, конечно, незаконное, но по закону Похлебкина можно было искать до второго пришествия.

А насчет писателя Кнута Гамсуна — не так уж и странно, думал Голованов. Это у нас их пруд пруди, особенно детективщиков развелось — как тараканов нетравленых. Такое сочиняют, прости господи! Читаешь что-нибудь, и кажется, что по ходу книги они никак сами для себя решить не могут, кого главным злодеем назначить. Впрочем, Денис как-то рассказывал про книжку, на которой было написано что-то вроде: «Читается на одном дыхании, потрясающая интрига, до последней страницы неизвестно, кто же убийца!» И название — «Сторож-убийца».

«…Скажу честно, я не ожидал такого стечения обстоятельств. Испуганная жена Заикина тщетно пыталась нас разнять. Только вышло у нее это немного неестественно. Наконец, Семен немного успокоился.

— А ну давай отсюда. Вали на все четыре стороны. Нам с тобой не по пути. Пошел, я сказал! Я не дам своих друзей позорить!

Ужасная догадка, словно молния, пронзила мой мозг, отдалась в нем болью. Теперь многое становилось ясным, и от этой ясности еще больше терзалась моя душа.

— Если Панкин мертв, то кто же тогда этот человек? — Я швырнул на стол измятую фотографию. Заикин сразу нашел на ней нужное мне лицо, но не спешил ничего говорить. Чувствовалось, что его гложут сомнения и подозрения. Этот опустившийся парень пережил в данную минуту очень многое. Я не мешал ему. Если бы я сразу догадался, что Евгений Барышев служил с Панкиным в одном взводе, то визит в Вологду не имел бы смысла. Еще в Москве Виктор мог добыть интересующую меня информацию. Но теперь я благодарен судьбе за то, что она помогла во всем разобраться!

Наконец Семен собрался с мыслями и решил говорить:

— Этого парня завут Женька Барышев. Мы служили в одной части и очень его уважали. Умный, черт, был и везучий.

— Теперь я и сам все понял. Только в Кашлевске его знают как Дмитрия Семеновича Панкина.

Семен почти не слушал меня. Порыв гнева прошел, и сейчас мой собеседник представлял довольно жалкое зрелище. Только глаза горели странным и хитрым блеском.

— Если ты опять не врешь, то получается, что Женька присвоил себе чужую фамилию. Да это в голове не укладывается. Слушай, Маша, — обратился он к жене, — доставай из загашника бутылку «домашнего консервирования». Разговор предстоит долгий и тяжелый.

Жена послушно исполнила просьбу. Мы закурили, и я приготовился слушать печальную историю восьмилетней давности.

— Забирали нас отсюда, из Вологды. Впрочем, это ты и без меня знаешь. До самой Ферганы ехали в поезде почти неделю. Разумеется, успели перезнакомиться. Из восьмерых земляков вернулось семь. Только Димке не повезло… Ну, об этом потом. Значит, как водится, оттянули мы полгода в учебке, а там попали в настоящее дело. В одну часть направили из наших только меня и Димона. Совпадение невероятное. Как прибыли, так и началось. Рейды-прикрытия. Сопровождали колонны грузовиков. Часто обезвреживали огневые точки. Десанту всегда работа найдется. Вместе с нами служили ребята из Кузбасса. К шахтерам отношение хорошее. Они парни что надо, не подведут. В трудную минуту друг за друга горой. Из самого пекла на руках вынесут. В общем, так и служили. А у Панкина характер покладистый был. Мечтательный, мягкий человек. Лидерство всегда уступал. Я знал, что он детдомовский, правда, очень этому удивлялся. Они обычно все ершистые такие.

Сначала мы с ним дружили вроде, но потом на арену вышел этот самый Женька Барышев. В это время я приболел. Лихорадило сильно. Пока месяц в санчасти валялся, они сдружились. Дима в друге души не чаял. Впрочем, Евгений и правда человек особый был. Начитанный, образованный, в математике шарил, как бог. У Панкина с образованием пробел вышел, вот он и тянулся как мог к своему умному дружку. Я против Женьки ничего не имею. Он совсем не пользовался результатами такой дружбы. Даже один раз помог выбраться Дмитрию из очень сложной ситуации. Лихой был парень и находчивый. Жизнь свою берег, но за спины никогда не прятался. В свободное время качался, как зверь. Говорил, что дома у него с кем-то есть счеты, надо быть в хорошей физической форме. Ну, мы на это серьезно внимания не обращали. У всех на гражданке свои проблемы. Помню, однажды он с узбеком Максудовым дрался. Ох, и силен был, черт! Все получилось из-за какого-то письма. Максудов часто видел, как Женька это письмо читает. Думал, от девчонки письмо-то. Возьми один раз и вырви в шутку из рук у Барышева эту бумажку. Что потом началось! Представляешь, тот узбеку так морду начистил, что чуть в дисбат не залетел. А письмецо оказалось от брата. Глупая история. Целых десять суток на губе Женя отсидел. Еле замполит отмазал.

В общем, вернулся он оттуда сам не свой. Молчаливым стал, только с Панкиным и общался. Но службу не косил. Ему ведь недолго оставалось. Он на полгода раньше призвался. Другой бы сбавил обороты, но не Женька, этот парень был не таким. Однажды он мне сказал, что в Афгане не умрет. Ему на роду написано совершить очень важное дело. Вот так-то.

Знаешь, это было в начале восемьдесят седьмого года. Уже первые наши части выводить начали. Душманы рады были. Еще бы, в спину стрелять легче. Сам понимаешь, если там был. Мы тогда просто измучились.

Приходилось сопровождать ценные грузы и днем, и ночью. Духи засады устраивали, мины разбрасывали. Понимали, гады, что без нас скучно будет. Они и сейчас все никак не успокоятся, воюют.

Ну, значит, был март месяц. Подняли нас ночью по тревоге и на вертолетах в Кабул перебросили. Надо, видите ли, сопровождать очень важную колонну из восьми грузовиков. Работа привычная, хоть и рискованная. Все шло как положено, по графику. Впереди и сзади БТР, вертолетчики дорогу контролируют. Вроде все спокойно. Едем, значит. Как только на перевал поднялись, как дадут по нам залп ракетами «земля — воздух»! Первый бронетранспортер взорвался, дорогу перегородил. Завязалась перестрелка, мы в соседнюю деревню. Не будут, думаем, эти сволочи по своей деревне из ракет палить. Куда там! Нас только там и ждали. Едем по улочке, дувалы вокруг. Внезапно калитка открывается, и оттуда обкуренный душман прямо под колеса грузовика. Они его динамитом обвязали, а мулла все грехи простил. Это по-нашему камикадзе называется. Духи народ неглупый, хоть и фанатичный. Зажали они нас в деревне, всю колонну, и давай палить из автоматов. Ну, думаю, все, вот и пришел мой последний час. Нагулялся ты, Сема, в этой жизни, пора и честь знать. Вдруг Женька как заорет: «Прыгайте на крыши!» Это, конечно, самое умное было. В машинах мы хорошие мишени. Зажаты, как в тисках, ни тебе стрелять, ни когти рвать. В общем, кинулись на крыши. Нас всего горсточка, но сдаваться никто не собирался. Один шофер себя прямо с грузовиком взорвал, чтобы в плен не попасть, да и груз чтобы духам не достался.

Димка тоже замешкался. Мы его потеряли в суматохе. Когда смотрим, духи уже волокут пацана по дороге. Стали стрелять, они в ответ. Вертолетчики подлетели, но кружат и не помогают. Ждут команды начальства. Нам от этого, конечно, не легче. Тогда духи орут: «Урус, гяур, сдавайся!» Димка без сознания, но еще живой, дышит. Они нас на него выманить хотели. Словно рыбу на червяка ловят. Женька весь задрожал, говорит: «Прикрой, Сема, я Димона отобью». Да куда там…

Тут наши получили приказ уничтожить груз вместе с деревней к чертовой матери. Такое началось!

Духи Аллаху молятся, а сами в грузовик и в горы. Напоследок, сволочи, проехали по Дмитрию колесами. Изуродовали ужасно. Так он и остался в пыли лежать. Наши с воздуха бомбят. Откуда им знать сверху, где свои, где чужие, — приказ ведь есть приказ. Взрывы, огонь, крики. Паника настоящая. Барабанные перепонки лопаются. Женька все же рванулся к другу. Когда подбежал, рядом взорвалась мина. Его в воздух подбросило, контузило сильно. Я сначала думал, что все, отвернулось везение от этого счастливца. Упал, лежит и не шелохнется. Потом смотрю, заворочался. Значит, ранен.

Целый час мы ждали подкрепления. Все-таки нас не бросили. Подоспели братки, даже две машины удалось спасти. Ребят сразу в медсанбат. Впрочем, Диме Панкину помочь было нельзя. Женя в себя пришел. Весь в крови, но держался молодцом. Его так и увезли вместе с погибшими. В том бою много наших погибло. Обидно, ведь перед самым выводом войск. Все уже домой лыжи навострили. Больше я Барышева не видел. Ему, наверное, операцию сделали и в санаторий на родину увезли. Тогда «афганцам» льготы большие были. А сейчас многих забыли. Миром правят те, кто в армии даже не служил и не хлебал солдатских щей…

Семен кончил свой печальный рассказ. Господи, сколько в его словах было горькой правды! Его руки дрожали, когда он наливал в стакан крепкий, захватывающий дух самогон. На глазах появились слезы, но они не имели ничего общего с пьянкой. Парень опять ушел в себя.

Я первый прервал затянувшееся молчание:

— Ты, Сема, не думай обо мне ничего плохого, однако я скажу тебе, что Евгений сейчас действительно изменился.

— Да я и сам вижу. Гляжу, он или нет? Такой гладкий, холеный, правильный. Вроде тебя. Может, мужику и надо быть таким? Я вот все свои двадцать семь в валенках да фуфайке проходил. Впрочем, что обо мне говорить, я ломоть отрезанный. Вот только чужим именем никогда прикрываться не буду. Да и за себя всегда постою, если надо. Это уж точно. И зачем ему это понадобилось?

— Слушай, шурави, теперь у меня к тебе разговор есть. Поклянись, что об этом никому не скажешь.

— За кого ты меня, Леха, принимаешь? Я тебе уже как брату верить стал, истинный крест!

— Тогда слушай и мотай на ус. Влип твой друг-сослуживец в крупное дерьмо, да и меня туда втянул. Я еще не все обмозговал, но кое-что уже понял. Женьку твоего я по-своему уважаю, но от меня тут мало что зависит. Все будет, как Бог решит. Не я за ним охочусь, а он за мной.

Мы разговаривали до самого утра. На улице начало светать, и первые петухи простуженными голосами пропели песню новому дню. Семен слушал мою странную историю, и хмель выходил из его головы. Действительно, такое нарочно не придумаешь. Я всей душой верил этому парню. Заикин вполне ожидал от своего бывшего военного друга такой решительности. Характер Женька имел недюжинный. Если он зашел так далеко в своей мести, то его следовало опасаться всерьез. Такой противник заслуживает уважения. Осознавая это, я все-таки стал относиться к убийце несколько по-другому. Что это было за отношение, трудно сказать, но хотелось верить, что мы можем найти общий язык. Ведь однажды это почти получилось. Желательно и вторую нашу встречу завершить мирно.

Мы расставались с Семеном Заикиным добрыми друзьями. Уже у самой калитки он вдруг задержал меня и, потупив глаза, попросил меня подождать одну минутку. Потом я видел, как он долго рылся в дровнях, пока не извлек на свет божий что-то замотанное в маслянистую тряпку. Когда он подошел ближе, я понял, что это было.

В измазанных руках Сема держал новенький, в солидоле пистолет Макарова и запасную обойму.

— На, возьми. Это тебе пригодится. С зажигалкой на АКМС не полезешь. Жаль только, что кто-то из вас проиграет. Оба вы, гляжу, парни неплохие. Просто не хочу, чтобы ты находился в неравных условиях. Если что, не теряйся, считай эту игру проверкой на вшивость.

Я стоял в нерешительности.

— Да бери же ты, пока даю. Это афганский трофей. Столько лет берегу.

На вологодском вокзале мне пришлось изрядно помучиться, чтобы добыть билеты на обратную дорогу. Когда же я наконец-то забрался в вагон, то заметил, что мимо окна моего купе промелькнула странная, неуловимо знакомая тень. Это была девушка, причем очень эффектная, одетая по самой последней моде.

«Интересно, — подумая я. — Что за наваждение и почему эта дама уж очень похожа на жену Заикина? Может, сестра ее? Так почему же терпит такую нищету своей родственницы, не поможет ей?»

Впрочем, ответ на свой вопрос я так и не получил. От ночного запоя болела голова. Пришлось принимать экстренные меры. Выпив пару бутылок припасенного заранее пива, я забылся тяжелым сном. Мелькали в нем и Семен, и Вика, и эффектная девица, проплывшая по перрону вологодского вокзала, и убийца с кладбища, еще какие-то смутные образы, и все казалось мне, что еще немного — и круг замкнется, все станет на свои места…

Вагон поезда, преодолевая пространство, нес меня строго на юг…»