Глава девятая

Первым, кто позвонил, когда Денис еще только проходил таможню по прилете в Шереметьево, был Турецкий. Денис приятно удивился:

— Рад слышать, Сан Борисыч, неужто простые сыскари вам зачем-то потре…

— Ты в свой почтовый ящик давно не заглядывал? — оборвал Турецкий.

— У меня там, наверно, только реклама. А вообще я только с самолета и…

— Я про электронный говорю.

— Так и там одна реклама.

— Проверь, — настоятельно посоветовал Турецкий. — Может, и не одна.

— Вы — Нострадамус?

— Вроде того, — буркнул Турецкий и отключился.

Денис добрался до дома, принял контрастный душ и, наконец, последовал совету Александра Борисовича. Действительно, в его электронном почтовом ящике лежало письмо от неизвестного отправителя с прикрепленным файлом.

Денис задумался. А что такое «15 млд»? Не многовато ли? Не маловато ли? И не 15 миллионов, и не 15 миллиардов. Или 15 млд — это 15 молдаван отказались приехать в Москву на работу? Кроме шуток, кто написал эту записку? Сам Турецкий? Или он прислал чью-то цитату? По сути, это выглядит как признание того, что в их недавнем споре в ресторане «Пушкинъ» прав был именно он, Денис. Денис решил не теребить Турецкого, все выяснится в свое время. Как говорят на Востоке, все приходит к тому, кто умеет ждать. Ждать пришлось недолго. Точнее — полчаса. За это время Макс прислал своему шефу мониторинг главных событий, произошедших за время его отсутствия. Самое же главное случилось сегодня, пока Денис был в воздухе. Он просмотрел в Интернете свежие новости — и по части бизнеса, и по части политики лидировало одно и то же сообщение:

Денис от души расхохотался. Ай да Клеонский! Умудрился ни копейки не потерять. Теперь становится совершенно прозрачен смысл записки Турецкого. Генпрокуратура дает задний ход, возможно узнав о попечительстве Мактавиша прежде, чем эта информация просочилась в прессу.

Денис захотел увидеться с Турецким немедленно. Пока он ехал на Большую Дмитровку, переговорил с Головановым. Сева рассказал последние новости насчет Улова. Это был поворот на сто восемьдесят градусов.

А еще Денис снова связался с Максом и дал ему новое поручение: выяснить, что это за фирма по производству медицинского оборудования, которым Клеонский, по его словам, занимался вместе с покойным Глаголевым. Хотя, конечно, на самом деле это могло быть что угодно — от презервативов до космического оборудования.

— Денис, ты охренел?! Это же иголка в стоге сена! — возмутился Макс. — Есть хоть что-нибудь конкретное по этому поводу?

— Глаголев якобы занимался там обеспечением безопасности. Просмотри их послужные списки, попробуй понять, на чем они могли пересечься. Да, и еще мне сказали, что производство было где-то в Восточной Европе. Но, учитывая источник информации, я тебе советую искать всюду, кроме Восточной Европы.

— Это мне до пенсии работка, — буркнул недовольный Макс и отключился.

Его можно было понять. Раз за разом Денис ставил перед ним абстрактные задачи, но требовал конкретного результата. Но с другой стороны — на то он и компьютерный гений.

Денис подъехал к Генпрокуратуре и позвонил:

— Сан Борисыч, спуститесь на пару минут. Выкурим по сигарете.

— Ты куришь?! — поразился Турецкий.

— Сейчас начну, — пообещал Денис.

И действительно, купил пачку «Давидофф» для такого случая. Ждал недолго. Турецкий спустился в наброшенной на плечи куртке, сел к Денису в машину.

— Ну чего тебе?

— Сан Борисыч, только одно слово. Откуда записка?

— Из леса, вестимо.

— Это целых три, — посетовал Денис. — А потому и непонятно. — Он протянул Турецкому пачку сигарет.

— Это гонорар? — ухмыльнулся тот. — Достойно, конечно… Записка — выдержка из аналитической справки, подготовленной в следственном аппарате ФСБ. Нам прислали ознакомиться. А направили ее — сам понимаешь куда. — Турецкий поднял глаза вверх. — Кстати, пока ты по европам шастал, меня назначили курировать расследование гибели двух известных тебе депутатов. А ну колись давай, кто у тебя подозреваемый номер один?

— Я скажу, если ответите, что с Похлебкиным. Нашли философа?

— Никаких следов. Ни живого, ни другого. Так кто заказчик, как ты думаешь?

— Клеонский, — вздохнул Денис.

Турецкий даже поперхнулся сигаретным дымом.

— Даешь! То ты его защищаешь с пеной у рта, то…

— Как ни крути, ему это выгодно при обоих раскладах, — объяснил Денис. — И если он вкладывает бабки в коммунистов, и если остается идейным либералом.

Турецкий задумался, потом переформулировал по-своему:

— То есть в основе совершенных убийств сопредседателей партии лежит мотив — желание Клеонского избавиться от соперников, которые направляли членов партии на борьбу с коммунистическими идеями и остатками советского режима. Либо просто желание освободиться от конкурентов среди лидеров партии… Я правильно понял?

— Да.

— Какая из двух версий предпочтительней?

— А вам какая больше нравится?

— Дай прикинуть… Клеонский встречался с лидером коммунистов Жуковым неоднократно, и не сегодня и не вчера. Более чем вероятно, что вдвоем они решили победить на предстоящих выборах в Думу… Хм, хм… И эта мышиная возня наверняка очень не нравилась сопредседателям «Прогрессивной России» Юкшину и Глаголеву. Юкшину и Глаголеву было не по пути с олигархом Клеонским… Стоп. А как же Похлебкин?

— Насчет Похлебкина ничего пока сказать не можем.

— Ладно. Сопредседатели ликвидированы по заказу Клеонского, который решил избавиться от соперников. Они ему мешали, так как проводили в партии политику, направленную на очищение государства от засилья коммунистов и коррумпированной власти. А ему, Клеонскому, напротив, импонировали и коммунисты, и коррупционеры? Поскольку они-то как раз и не станут противиться его действиям. Складно?

— Более-менее.

— Одно нехорошо, — продолжил Турецкий, — Клеонскому явно нужно, чтобы произошла смена верхушки власти. Вместо нынешнего главы государства там вполне может обосноваться… кто? А! Лидер коммунистов Жуков. При таком раскладе доминирующая роль Клеонского будет обеспечена. В таком случае именно он, а не кто другой, будет управлять страной. Например, займет место руководителя администрации Президента. Это удовлетворит его амбиции серого кардинала, как ты думаешь?

Денис вспомнил ярко-синюю жилетку Клеонского и улыбнулся.

— Чего ты скалишься?

— Так, не обращайте внимания. Да, думаю, это может удовлетворить его амбиции.

— Ладно, — подытожил Турецкий. — Я, разумеется, Васильеву все это сливать не собираюсь. Если у него спортивной наглости хватит, он и сам что-нибудь подобное придумает. А я пока обмозгую. Сам знаешь, в любой фантастике всегда есть доля… научной фантастики. — Турецкий вышел из машины. Сделал несколько шагов и вернулся: — Да! А с Уловым как же? Ведь Жуков официально опровергает его членство в компартии, два дня назад его об этом по ящику спрашивали! Чем Улов не подозреваемый?

— С Уловым пролет. Будете смеяться, Сан Борисыч, но его членство в компартии подтверждено документально. В «Глории» сейчас лежит уникальный документ — фотография их «амбарной книги» на развороте, где значится Улов. Видно, он приволок за собой большие деньги, раз Жуков так бережет его репутацию.

— Потрясающе! Как ты это фото раздобыл?!

— Это не я. У Голованова и Щербака много друзей среди бывших военных. А среди коммунистов — много бывших военных. А среди военных — много тех, кто терпеть не может Жукова.

Про Кадышева Денис не сказал Турецкому ни слова.

Алексей Николаевич Кадышев принял Дениса в своей четырехкомнатной квартире с видом на кремлевские башни.

Видный деятель русского зарубежья, профессор Кадышев на самом деле профессором не был. Он без малого двадцать лет проработал на радиостанции «Свободная Европа» и за свои заслуги в борьбе с коммунизмом стал почетным доктором престижнейшего Гейдельбергского университета, основанного еще в четырнадцатом веке. А поскольку некогда в молодости увлекался биологией (точнее, у Кадышева была жена, которая проучилась три курса на биофаке МГУ), то постепенно стал упоминать в своих резюме и биографиях эту профессию, да так и сделался в некоторый момент «серьезным ученым» в свободное от правозащитной деятельности время.

Начиналось же все так. В середине семидесятых Кадышев, безработный журналист, благодаря фиктивному браку с еврейкой эмигрировал сперва в США, потом вернулся в Европу и обосновался в ФРГ. Спустя четверть века эта заурядная житейская история загадочным образом трансформировалась в полную драматизма горестную эпопею о том, как видного диссидента лишили гражданства. В результате вернувшемуся в девяностые годы на родину скитальцу личным указом Президента гражданство вернули и дали шикарные апартаменты.

В новой России Кадышев биологией уж точно не занимался. Оказалось, что его богатый опыт мелких подковерных интриг, накопленный в эмигрантской среде, пришелся тут как нельзя кстати. Он живо разобрался в ситуации и пришелся ко двору и времени, и людям, его населявшим. Его услугами и советами иной раз пользовались весьма высокопоставленные особы. А еще через некоторое время, когда старый приятель еще с советских времен Борис Ефимович Златкин познакомил Кадышева с относительно молодыми и энергичными политиками Юкшиным и Глаголевым, «профессор» вспомнил свой политический багаж и вытащил на свет божий пыльные лозунги «Народного Союза». Он стал кем-то вроде крестного отца «Прогрессивной России». Крестного — в традиционном, а не мафиозном смысле.

Денис предположил, что неглупые люди, вроде Юкшина с Глаголевым, понимали истинную цену Кадышеву, но мирились с его именем, поскольку оно парадоксальным образом стало синонимом борьбы за всевозможные свободы. Дениса, конечно, интересовало, при каких обстоятельствах Юкшин и Глаголев познакомились с Кадышевым, как развивались их отношения, но не это было главным. Он хотел увидеть светило русской эмигрантской мысли воочию, ну а там уж — как получится.

Высокий тучный мужчина с величественной седой бородой выхаживал по зеркальному паркету, жестикулируя потухшей трубкой.

— Я полагаю, что семьдесят пять лет наложили на духовный облик народа России такой отпечаток, который, быть может, не сотрется на протяжении еще многих десятилетий, — внушительно говорил Кадышев.

— Совершенно с вами согласен, — послушно кивал Денис, комфортно расположившись в глубоком кожаном кресле с чашечкой эспрессо. Рядом был столик со всякими сладостями. Все это в несколько минут организовала востроносенькая домработница Даша, передвигавшаяся как-то по-собачьи. На таксу похожа.

— Но, хуже того, за многие поколения люди срослись с советским режимом, забыли о масштабе понесенных утрат и начали воспринимать коммунизм чуть ли не как русскую национальную идею. Именно так понимает эту проблему господин-товарищ Жуков. Мало того, и во всем мире «советскость» часто отождествляется с «русскостью». Заметьте, не с «православием», как, скажем, было еще лет сто пятьдесят назад, а именно советскость им приходит в голову.

Тут Денис закашлялся, показывая, что кофе не в то горло пошло, и Кадышев стал колотить его по спине пудовым кулаком. На самом деле Денис пытался сдержать смех. Он вспомнил «Атомное православие» — фотографию на лондонском вернисаже, на которой голый, весь в татуировках мужик, сидя на корточках на песчаном пляже (что он там делает, интересно?), угрюмо-угрожающе смотрит на небеса. Вот уж точно, атомное православие. Кадышев недалеко от этого урки ушел, право слово.

— Вы преувеличиваете, профессор, — мягко заметил Денис и вспомнил незажженную сигару Златкина. Удивительно все же, как Борис Ефимович, насквозь порядочный человек, столько лет дружил с этим прохиндеем, да так в нем и не разобрался.

— Отнюдь, молодой человек! Вы, наверно, не бывали за границей.

Было в этих словах какое-то совсем уж невыносимое самодовольство, и Денис не стерпел:

— Только сегодня вернулся.

— Вот как? И где же, позвольте вас спросить, побывали?

— В Англии. В Лондоне.

— Прекрасно, прекрасно. Ну и как вам первый визит в столицу Великобритании?

— Вообще-то… — замялся Денис, но врать все же не стал, — вообще-то я там был уже раз двадцать, так что мне было, извините, не до достопримечательностей. Я ездил по делам. Встречался с Клеонским.

— Ах вот оно что! — нахмурился Кадышев. — Хочу вас предупредить, что привыкание к тяжелой болезни не приблизит исцеление от нее. Напротив, оно особенно опасно, так как уменьшает желание выздороветь.

— Вы о чем? — озадаченно спросил Денис.

— О том, что потеря исторических и государственно-правовых ориентиров ведет к утрате морально-нравственных норм, наносит непоправимый ущерб психическому состоянию народа, опустошает его душу, развращает молодежь, обессмысливает общественную жизнь, лишая молодежь идеалов! В этом — одна из коренных причин катастрофического падения рождаемости, слабости семейных устоев, психологической установки многих людей не на жизнь, а на смерть. Возрождение России может произойти только тогда, когда наш народ осознает советский период истории как пагубный, безнравственный и противоправный. Народ должен обратить свои помыслы и силы на восстановление преемства с настоящей российской государственностью, уничтоженной в огне Гражданской войны. Ведь нынешняя Россия политически и юридически отрезана от своего тысячелетнего исторического наследства и является продолжательницей Советского государства. Понимаете ли вы это?!

— Понимаю, — кивнул Денис.

— А ваш Клеонский?!

— Думаю, и мой Клеонский понимает.

— Ничего он не понимает и понимать не хочет! Он — беспринципный авантюрист и игрок. Главное для Клеонского — уловить момент для своих многочисленных мелких побед. В первую очередь для личного обогащения. Недаром Юкшин назвал его гением момента!

— Это любопытно, — пробормотал Денис. — Юкшин так говорил о нем? В какой связи?

— Не нахожу ничего любопытного! — продолжал метать громы и молнии Кадышев. — Это, по меньшей мере, аморально!

Однако! «Профессор» говорит, что Юкшин называл Клеонского гением момента, а олигарх сам точно так же называл Юкшина в разговоре с Денисом. Может, это в их кругах какое-то расхожее выражение? Нет, едва ли, уж очень конкретный оно имело смысл. Это не случайное совпадение. Но что оно может значить? А то, что оно принципиально важное для его, Дениса, расследования, он это чувствовал…

Денис, как мог, закруглил разговор и покинул видного деятеля русского зарубежья, улучив момент и улыбнувшись востроносенькой Даше.

Значит, Юкшин считал, что Клеонский хороший тактик, но не воспринимал его всерьез как стратега. А уж профессор Кадышев — и тактик никакой, если считает, что таких людей, как Клеонский, волнует вопрос личного обогащения. В том-то и корень проблемы, что в некоторый момент клеонские перестают интересоваться деньгами, как таковыми. Как когда-то сказал Турецкий? «Для Клеонского власть — это высокодоходный финансовый инструмент»? Ерунда. И Александр Борисович ошибается. В том-то и дело, что олигархам нашим просто элементарно скучно. От богатой жизни бегут они в политику, а не чтобы заработать еще больше. Если бы не были они в недавнем прошлом завлабами и комсомольскими деятелями, а богатство это было бы выношено поколениями предков, они бы сами к деньгами иначе относились, и мы к ним тоже. А так они, бедняги, уверовали, что, поскольку научились бабки лопатой загребать, значит, смогут и всю страну чему-то научить.

В тот момент, когда Денис садился в машину, зазвонил телефон. Он машинально глянул на дисплей, но определившийся там номер ничего ему не сказал. Прятаться особо было не от кого, и Денис сказал:

— Алло?

— Господин Грязнов? Это Васильев из Мосгорпрокуратуры. — Тон следователя был самодовольный: смотри, мол, частный сыщик, как я легко твой телефон вычислил!

Действительно, подумал Денис, наверно, пора опять менять.

— Чем могу быть полезен, Антон Викторович? — осведомился Денис, прогревая двигатель.

— Пришлите мне список своих сотрудников, штатных и нештатных, то есть всех. Только не одни фамилии и все инициалы полностью.

— И что они делали на момент убийства Глаголева? — весело добавил Денис.

— Неплохо было бы.

— А как насчет официального вызова в прокуратуру?

— За этим не заржавеет, — не совсем уверенно пообещал Васильев.

— Знаете что, Антон Викторович, я вам облегчу работу. Это уже становится доброй традицией, вы не находите? Насчет моих сотрудников и их инициалов — вас ведь интересует, главным образом, нет ли среди них Юриев или Юлиев, или с такими отчествами, верно? — Васильев молчал. — Может, я, конечно, заблуждаюсь но, вы, верно, озабочены этой последней фразой умирающего Глаголева. Он ведь, кажется, произнес только букву «ю»? Так вот, среди моих сотрудников, штатных и нештатных, нет никого с этой буквой, зарубите на своем длинном носу! А хотите сотрудничества — делайте первый шаг, делитесь информацией. В противном случае буду говорить только в присутствии своего адвоката. Слыхали про Гордеева из десятой юрконсультации? Он-то как раз на «ю» — Юрий Петрович. Так вот, он вас за малейший прокол со свету сживет.

…«…Вологда встретила меня мокрым снегом. Модное пальто не очень-то согревало. Видимо, оно было рассчитано на более теплый климат. В неуютном гостиничном номере, похожем, скорее, на гроб с окном, я, завалившись на продавленную кровать, принялся размышлять о дальнейших действиях.

Взгляд скользил по выцветшим затасканным занавескам и обшарпанным грязным стенам. Самым верным было бы принять горячий душ и завалиться в постель. Завтра предстоял тяжелый день. Однако вода в кране была только холодная, да и та отдавала ржавчиной. Что поделать, это вечная болезнь дешевых провинциальных гостиниц, никакая рыночная экономика их не берет… Пришлось ограничиться тем, что есть. Свернувшись под байковым одеялом в клубок, словно усталый кот, я забылся тяжелым сном.

Наутро, побрившись и позавтракав в соседней столовке, я направился на поиски Вологодского детского дома. Только к середине дня мне повезло. Намотавшись по всему городу, я наконец-то остановился у нужного мне здания. Оно представляло собой печальное зрелище. Растрескавшаяся штукатурка на стенах, покосившаяся крыша, чахлые деревья в заброшенном саду — все говорило о запустении. Сердце немного защемило. Я сам воспитывался без родителей. Они умерли, когда я еще был пацаном. Сердобольная тетка, мамина сестра, выходила меня и поставила на ноги. Сейчас она жила в Курске, и я часто посылал на ее имя денежные переводы, отрывая далеко не лишнее от своей скудной зарплаты. Слава богу, что в моем сиротском положении нашелся человек, способный взвалить на себя непосильную ношу моего воспитания. Если бы не она, кто знает, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь. Тетя — единственный человек, способный оплакать мою смерть, случись (не приведи господь!) самое страшное, о чем я даже не хотел думать. Только тут, рядом с памятником людской черствости и безразличия, я понял, насколько наш мир жесток в своей сущности. Ребятишкам, находящимся на попечении измученных, нервных нянек и воспитателей, больше всего недоставало человеческого тепла и нежности.

Дверь мне открыла симпатичная пожилая женщина.

— Чего тебе, сынок? Проведать кого пришел сюда? — Ее окающий акцент коренной жительницы приятно ласкал слух. Было в нем что-то доброе, до боли в душе русское. Спасибо Богу, что на свете есть такие люди, излучающие спокойствие и умиротворенность.

Заранее заготовленная небрежно-нагловатая фраза, начинавшаяся словами: «Слушай, бабуля…», куда-то испарилась. Вместо этого я сказал:

— Здравствуйте. Я приехал из Москвы по очень важному для меня делу. Мне бы с кем-нибудь поговорить о воспитаннике вашем, Диме Панкине. Может, помните такого?

Чтобы отмести всякие подозрения, я достал из кармана красную книжечку. Но это, наоборот, насторожило старушку.

— Ты, случаем, не из милиции, парень? А то много наших воспитанников сейчас по свету маются, лучшую долю ищут. А потом, глядишь, некоторые и на Колыме не один срок сидят.

— Да что вы! Я журналист. Сам в Афганистане воевал, а теперь пишу статьи о воинах-интернационалистах, исполнявших там свой долг.

— А-а. Журналист, говоришь. То-то я смотрю, солидный такой с виду. Мне-то с тобой разбираться не с руки. Я человек маленький. Пошли к Петровне-директорше. Она, может, и подскажет чего.

Мы двинулись по длинному темному коридору. Это заведение скорее напоминало тюрьму, чем детский приют, где, по идее, должны сеять разумное, доброе, вечное. Если бы не веселый детский смех, я бы ни за что не поверил, где нахожусь. Ребятишки смотрели на меня, не скрывая любопытства. Хотелось выть от людской несправедливости. В глазах каждого, как мне показалось, теплилась надежда, что я вызволю их из казенного кошмара. Я поймал себя на мысли, что, разменяв тридцатник, все еще не завел семью и не имею детей. Я поклялся, что обязательно исправлю это недоразумение.

Мы вошли в тесный неудобный кабинет, очень живо напомнивший мой гостиничный номер. На стене за спиной директора висел выцветший портрет Макаренко. Вдоль другой стены стояли древние шкафы, облупленные и поцарапанные, в которых, видимо, уже много лет пылились многочисленные папки с завязочками. У окна смирно выстроились в ряд видавшие виды стулья, носившие на себе отпечатки многочисленных посещений. Словом, провинциальная канцелярия, да и только. Такие кабинеты все еще можно встретить в государственных учреждениях любого города. Они остались как дань старым добрым (или недобрым?) социалистическим временам.

Любовь Петровна, так звали директора, внимательно осмотрела меня. Я тоже внимательно рассматривал ее. На вид она выглядела лет на сорок пять. Лицо ее было довольно миловидным, но хранило какую-то печать хронической усталости. В принципе мы являлись коллегами, хотя я, к своему стыду, и дня не проработал с детьми. Были, конечно, педагогические практики, но тогда меня, юного студента, больше интересовали совсем другие дела, никак с моими воспитанниками не связанные. В районо же хватало бумажной волокиты. Только в эти тягостные минуты мне стало ясно, что за тысячами докладов, справок, отчетов и рапортов, исписанных моей рукой, скрывались порой нелегкие, а то и искалеченные детские судьбы.

С Любовью Петровной, слава богу, мы быстро нашли общий язык. Поговорили о проблемах детского дома. Я честно признался, какое гнетущее впечатление произвело на меня вверенное ей заведение, и пообещал, что обязательно замолвлю словечко перед нужными людьми в Москве. В тот момент мне искренне хотелось верить в то, что я говорю, и было стыдно сознавать, что мои слова могли оказаться ложью чистейшей воды. Но иначе все могло сорваться, и разговор зашел бы в тупик.

Признаюсь, что роль столичного журналиста я сыграл блестяще. Наконец в процессе беседы я осторожно коснулся цели своего визита.

— Знаете, я вот сейчас пишу очерк об одном вашем воспитаннике, герое афганской войны, кавалере ордена Красной Звезды. Его зовут Дмитрий Панкин. Хотелось бы что-нибудь узнать об этом человеке.

Директриса задумалась, но потом ее чело просветлело.

— А, Панкин. Ну, конечно, я его хорошо помню. Шалопай, правда, был, но его все любили. Скажу честно, в нем присутствовала некоторая душевная мягкость. Многие ребята этим пользовались, и он часто попадал под дурное влияние. Но вообще как человек Дима был очень хороший, добрый, отзывчивый. А где он сейчас, если не секрет? Пока он учился в Вологде в училище, забегал изредка, но вот как в армию призвали, так мы о нем больше никаких вестей не имели.

— Не волнуйтесь, — бодро соврал я, — все в порядке. Он сейчас большой человек. Живет на юге России, занимается бизнесом. Немногие с такой судьбой сделали столь внушительную карьеру. Дима учился в Москве, отличником, говорят, был.

— Да что вы говорите? Вот бы не подумала! У него, на мой взгляд, всегда проблемы с учебой были. С двойки на тройку еле перебивался. Он даже на техникум не потянул, в училище его определили… Но ведь в жизни всякое бывает. Жаль, что такие люди, как Дима, став солидными, быстро забывают, откуда вышли. Взял бы и помог нам деньгами, если бизнесмен. А то уже который год нам обещают строительство нового здания. Сами видели, в каких мы тут условиях. Дети мерзнут, болеют. В комнатах сыро, холодно, санстанция давно грозится закрыть из-за аварийного состояния канализации. А этим хозяевам в кавычках и дела нет, никак ремонт с мертвой точки не сдвинется. При коммунистах хоть пожаловаться можно было, глядишь, чего-нибудь для ремонта и подкинули бы. А сейчас… — Она махнула рукой и отвернулась к окну.

— Хорошо, я передам Панкину вашу просьбу. Надеюсь, он вам поможет. Сердце у него вовсе не каменное. Просто занят он, дела, сами понимаете, — соврал я.

— Я-то все понимаю. Если бы не понимала, тут бы не сидела. Знаете, ведь не каждый может за такую мизерную зарплату работать здесь, видеть столько боли… Да нет, я не плачусь вам, ради бога, но порой думаешь, почему же мы такие злые стали. Выходит, что делали мы эту демократизацию не для всех, а только для кучки небольшой, для тех, кто ездит сейчас на этих самых «мерседесах», будь они неладны. Они вот привезут нам подарки на Новый год и бьют себя в грудь, смотрите, мол, какие мы щедрые. А куда они потом деваются, эти благодетели? Через день забывают о своих обещаниях. Сами с охраной, да и дети их вон с телохранителями в школу ходят. Кого же они боятся тогда, если так пекутся о народе? Нас же и боятся. Ведь их богатства нашим трудом приумножаются. Вот такой вот капитализм выходит.

— Знаете, Любовь Петровна, мне кажется, что эти нувориши прежде всего самих себя боятся.

— Вот вы, Алексей, и напишите об этом. Да так, чтобы на всю страну. Впрочем, наверное, не стоит. Я ведь зла вам не желаю. Гиблое это дело — стучаться в двери, зная, что никто не откроет. А то еще и по шее дадут…

— Это моя профессия, а может быть, даже хобби, — сказал я, задумавшись.

Мы еще некоторое время разговаривали с этой неглупой женщиной. Но все интересовавшее меня я из этой беседы уже почерпнул. К сожалению, как я попутно выяснил, в детдоме не осталось ни одной фотографии бывшего воспитанника. Напоследок я решил сыграть ва-банк. Вытащив фотографию из бокового кармана пальто, я протянул ее директрисе.

— Посмотрите, пожалуйста, вот на это фото. Может, узнаете кого?

Она надела очки и недоверчиво взяла снимок.

— А вы точно не из милиции?

— Можете верить. Что мне за смысл вас обманывать? Скажите, на этом снимке нет никого из ваших бывших воспитанников?

Любовь Петровна удивленно уставилась на меня. Подозрительность все больше овладевала ее сердцем. Разговаривала, дескать, с человеком по-честному, а он потом устроил странную проверку. Мне было неловко, но только неожиданность, на мой взгляд, могла принести плоды.

— Ну что вы, Алексей, право. Издеваетесь, что ли. На этой фотографии никого, знакомого мне, нет. Это уж точно.

— Вы уверены? Может, на Панкина кто-то смахивает?

— Да не терзайте вы мне душу! Вот этот справа слегка похож, но только слегка. — Директриса указала на нужного мне человека. — Впрочем, это точно не он. Я уверена.

— Господи, я же не ту фотографию с собой взял! — схватившись за голову, разыгрывал я интермедию. Любовь Петровна смотрела на меня, ничего не понимая. Однако чувствовалось, что напряжение ослабевает.

— Ненавижу эту дурацкую работу! — продолжал я. — Голова прямо ходуном ходит! Я сюда приехал за материалом о животноводах, а попутно хотел еще и у вас побывать, для очерка материал собрать. Мотаюсь как белка в колесе! Все спутал…

Директор детдома смотрела на меня, не зная, что и думать. Еще минута — и она потребовала бы мое журналистское удостоверение. Я опередил ее действия.

— Ну что же, большое спасибо вам за беседу. Было очень приятно с вами познакомиться. Кстати, это вашему детдому. — В моих руках появилась пятидесятидолларовая купюра.

— Странный вы человек, Алексей. Сначала в душу лезете, а потом вопросы глупые задаете. Точно журналист, ни дать ни взять. Уберите свои деньги, мы в подачках не нуждаемся.

— Это не подачка, а… Если честно — просто купите лучше детям конфет, что ли, шоколада. Это моя искренняя просьба.

Распрощавшись, я с немалым облегчением покинул это невеселое заведение. На улице кипела жизнь, люди в спешке проносились мимо друг друга. У каждого своя жизнь, свои проблемы. Но должно же быть у всех что-то общее, связывающее всех в одно целое. Мы пытаемся удалиться от себе подобных, отсидеться в собственной скорлупе. Однако так не бывает.

Дальше предстояло познакомиться с бывшими сослуживцами Панкина по армии. Задача была вполне по силам, ведь с легкой руки Виктора я имел адреса этих двух людей. Кандидатура одного из них отпала почти сразу. Оказывается, Константин Шилов, призвавшись из Вологды, остался служить в ферганской учебке. В Афган ему так и не довелось попасть. Думаю, он об этом никогда не жалел. Оставался еще один парень — Семен Заикин. Если и тут не повезет, то дела мои оставляют желать лучшего.

Семена я случайно обнаружил в местном пивном баре. Мое появление вызвало некоторое оживление среди завсегдатаев. Дело в том, что шикарное пальто резко контрастировало с одеждой присутствующих. Я уверенным шагом подошел к стойке и, глядя на ошарашенную продавщицу пива спокойным взглядом, заказал кружку самого демократичного напитка. Та, засуетившись, позабыла про очередь из подвыпивших красноносых клиентов.

— Ты че, паря, бурый, что ли? — раздались за спиной недовольные возгласы.

— Не волнуйтесь, мне ведь всего одну кружку.

— А по морде один раз не хочешь? Интеллигент поганый!

Больше всех возмущался парень в кирзовых сапогах и рваной фуфайке. Он был «под газом», и его руки и язык просто чесались от негодования. Смерив парня невозмутимым взглядом, я специально ничего не ответил. Он же не унимался:

— Ты, козел, валил бы отсюда, пока не поздно. А то, не ровен час, пальтишко попортят и рожу намылят.

Зал дружно поддерживал своего коллегу. Лишь один жалкого вида старичок попытался успокоить зарвавшегося парнишку и вступиться за меня:

— Да что ты, Сема! Разошелся, право. Пусть берет. Пиво только завезли, всем хватит. А вы, молодой человек, действительно шли бы отсюда подобру-поздорову, не место вам тут. Здесь простой народ собирается, пролетариат, так сказать.

— А разве на дверях написано, что вход только по предъявлении трудовой книжки? Я-то думал, что зайти сюда может каждый.

Скажу честно, я уже осознал свою ошибку и послушно встал в конец очереди. Глупо было лезть на рожон в такой нелепой ситуации. Искренне не желая никому плохого, я и близко не собирался выпендриваться перед этими вполне порядочными людьми. Однако было уже поздно. Поезд, как говорится, ушел.

— Что, козел, поставили на место тебя? Вот и стой там, морда нахальная. Я за таких, как ты, кровь в Афгане пролил. Понял, паскуда? Если ты еще пасть раскроешь, я тебя на ноль умножу!

— Правильно, Сема, так ему и надо! — подзадоривали дружки своего подвыпившего собутыльника.

Только сейчас я догадался, что бесплодные поиски Семена Заикина привели к результату. Жаль, конечно, что знакомство могло обернуться обычной дракой. Этого я не хотел. Чтобы проверить свои догадки, пришлось успокоить своего противника парой фраз:

— Перестань петушиться. Я вроде ничего плохого тебе не сделал и грубить не собираюсь. Я тоже служил в Афгане.

— Кто — ты?! Да ты глянь на себя хорошенько, урод!

— Люди, Сема, разные бывают. Вот твоя фамилия — не Заикин случайно?

Парень выпучил глаза от гнева. В пивном баре воцарилась тишина. Казалось, в прокуренном воздухе можно было услышать жужжание мухи. Однако последние насекомые этого семейства исчезли с наступлением холодов. Вологда ведь не экватор.

— Ах ты, сука паршивая, мент поганый! Ты еще и имя мое знаешь?! — Парень кинулся на меня, сжимая массивные кулаки.

Народ расступился, освобождая место для драки, которую я тщетно пытался предотвратить. Заикин был хороший боец, к тому же лет на шесть младше меня. Однако выпитое спиртное нарушало координацию движений. Я уклонился от прямого удара и ушел в защиту. Так продолжалось несколько раз.

— Ага, боишься, дрянь трусливая! Козел вонючий! Я тебе ща дам Афганистан…

Наконец мне надоел весь этот цирк. Улучив момент, я сделал всего лишь простую подсечку. Сема потерял равновесие и, повинуясь силам притяжения, полетел на грязный заплеванный пол. В полете он опрокинул соседний столик с пивом. Наше знакомство состоялось.

Барменша во всю глотку заорала: «Милиция!» Я понимал ее отчаяние. Однако сейчас меня больше интересовала реакция посетителей бара. Они сплошной стеной обступили мою скромную персону. Запахло серьезными последствиями. Не хотелось получить неприятные впечатления от гостеприимных жителей древнего русского города.

— Милиция уже тут, — сказал я и достал свою красную книжечку. Сколько уже она выручала меня за этот долгий денек! — Я сотрудник следственного отдела горуправления внутренних дел. Прошу всех сохранять спокойствие. Приношу извинения за случившееся. — Это уже в сторону барменши.

— Ага, смотри, мент! Как же, поверил! У них удостоверение совсем не такое! — Это успел прийти в себя Сема.

Я почувствовал, что кольцо сжимается.

— А пистолет, пистолет-то у тебя имеется? Что же ты его не применяешь?

Мысленно я поблагодарил Сему за своевременный и удачный совет. Мой дамский револьвер хоть и с трудом, но все же произвел нужное впечатление. Толпа замерла. Самосуд отменялся. По крайней мере, откладывался.

— Всем разойтись. А этого героя я возьму с собой, у меня к нему разговор есть.

— Ну ладно, мусор, твоя взяла. Только учти, я тебе не стукач. Пусть все слышат. На меня где сядешь, там и слезешь. Вы у меня вот где сидите. — Семен провел рукой перед кадыком.

Мы уже вышли из бара, когда к нему подкатила милицейская машина.

— А теперь, Семен, давай лыжи делать. Мне с ними, как и тебе, встречаться не с руки. Вопросы они любят задавать дурацкие.

Перед тем как побежать, он кивнул:

— Я тебя сразу раскусил: ну какой из тебя мент! А за козла ты, конечно, извини. Козлы так драться не умеют.

В этот момент интонации Семена показались мне уж очень знакомыми. Я не мог избавиться от впечатления, что наша столь необычная встреча кем-то очень ловко подстроена, даже тут, за тысячу километров от моего родного дома. Я своей спиной чувствовал чей-то пристальный взгляд, словно кто-то пытался проконтролировать каждое мое движение, не желая быть увиденным.

Мы рванули к близлежащему забору и скрылись среди старых улочек, стараясь не испытывать судьбу.

В домике у Заикина было тепло. Дрова потрескивали в печке словно одиночные выстрелы из автомата. Измученная частыми пьянками, его жена пристально следила за тем, как мы приканчиваем купленную за мои деньги бутылку водки.

Странная это была женщина. Во всем ее внешнем виде скрывался какой-то внутренний диссонанс. Казалось, она через силу играет заученную наизусть роль. Впрочем, артистка из нее вышла неважная, и я раскусил ее мгновенно.

Львиная доля спиртного конечно же досталась Семену. Его разморило, и он пустился в разглагольствования:

— Ты, Леха, по виду совсем не нашего круга, но я тебя уважаю. Это все прическа, наверное, и прикид твой виноваты. Из-за этого ссора и вышла.

— Не бери в голову, это все мелочи жизни. Два «афганца» всегда найдут общий язык.

— Это точно. А пистолет-то откуда? — Заикин понизил голос.

— Да это заграничная зажигалка, дурень.

И мы оба от души расхохотались.

— Я сразу так и подумал, уж слишком он игрушечный какой-то.

— Знаешь, Сема, я ведь тебе привет от сослуживца привез. Он мне говорит перед командировкой в Вологду: зайди, мол, к старому товарищу моему, Семке Заикину, как он там поживает?

— Ну ты, конечно, зашел и познакомился. — Собутыльник похлопал меня по плечу. — Спился я, Леха. Сам видишь, как живу. До сих пор отойти от этой проклятой войны не могу. Рад бы, да не получается. Работу бросил, жену бью, в ментовку за хулиганство не раз попадал. Эх, мать моя женщина! Давай, Леха, наливай. Когда вмажешь — легче становится.

Не знаю почему, но руки у этого горе-алкаша вовсе не дрожали.

Мы еще выпили по одной, закусывая горькую соленым огурцом.

— Слышь, друг ситный, а кто это меня еще помнит? Наших ведь в городе почти не осталось. Есть Костя Шилов, да и тот не «афганец», так, крыса тыловая. В учебке сержантом отсиделся, а теперь пятками себя в грудь бьет…

Мне пришлось сделать короткую паузу, чтобы Семен сосредоточился.

— Да есть тут один наш общий приятель. Диму Панкина помнишь?

После моих слов произошло что-то страшное. Лицо Семена побагровело от ненависти. Он кинулся ко мне и, схватив за грудки, дико заорал, дыша крепким перегаром:

— Врешь, сука! Никакой ты не «афганец». Димона Панкина душманы заживо грузовиком раздавили. Понял, паскуда вшивая? Я сам его труп видел! За такие слова тебя загрызть мало. Как я сразу не понял, что ты вынюхиваешь? Надругаться хочешь над светлой памятью героя?!»