Камера не зафиксировала ничего интересного. Соколовская спала мало и беспокойно, засыпая с рассветом и поднимаясь, когда в восемь отец шел отпирать свой магазин. Никто к ней не заходил, она ни с кем не разговаривала по телефону. Когда она не смотрела кино, то читала или вязала. Перед обедом Соколовская выходила на небольшую прогулку, болтала с соседями, покупала какие-то продукты. Перед ужином (или вместо него) заходила в кафе и съедала кусок торта с двумя чашками кофе. Короче говоря, интересной информации собрать не удалось. И тем не менее теперь Щербак знал, что Тереза не нервничает, не оглядывается, не вздрагивает от резких звуков. На забитую овечку не похожа. Либо она уверена, что «убийцы Монаховой» ею не интересуются, либо устала ждать их и успокоилась. На испуг ее, скорее всего, не возьмешь. Зато ей нужна жилетка, в которую можно выплакать свою скорбь о Монаховой. И ему придется изо всех сил стараться убедить ее, что его жилетка — самая удобная.

Вечером, когда Соколовская дожевывала привычный кусок торта, Щербак подсел к ней в кафе.

— Тереза, мне нужно с вами поговорить.

Она отшатнулась:

— Кто вы такой?

— Частный детектив из России.

— Ну конечно!

Он показал ей свое удостоверение. Она мельком взглянула и скорчила презрительную гримасу:

— Здесь не ваша страна, разговаривать я с вами не обязана и не буду.

— Вы даже не поинтересуетесь, о чем я хотел с вами поговорить? — спросил Щербак.

— Нет, я не любопытна. И до свидания.

— Тереза, — Щербак намеренно не давил, но четко следил, чтобы голос звучал сочувственно, — я прилетел сюда из Москвы специально, чтобы встретиться с вами.

— Это ваши проблемы.

— Возможно, не только мои. Я расследую обстоятельства гибели Милы Монаховой и…

— Монаховой? — Она вопросительно вздернула бровь. — Это та самая стерва, что вышвыривает на улицу людей, десять лет верой и правдой ей служивших?

— Та самая, — подтвердил Щербак. — Только давайте прибережем эту вашу, бесспорно, блестящую реплику для более доверчивых и менее осведомленных слушателей. Я уверен, что Монахова всегда по-своему неплохо к вам относилась, даже любила вас, по-своему. И уж точно вам доверяла. А спектакль с вашим позорным увольнением был специально разыгран.

— Зачем, интересно? — буркнула Соколовская.

— Вам лучше знать, впрочем, я тоже догадываюсь зачем.

— Мне наплевать на ваши догадки, я не желаю с вами разговаривать! — Она попыталась подняться, но Щербак удержал ее за локоть и несильным нажимом усадил обратно на стул.

— Послушайте, Тереза. Я считаю, что Монахову убили, и только вы можете помочь мне доказать это.

Она хотела возразить, но он жестом остановил:

— Дайте мне договорить. Вы тоже любили и продолжаете любить Монахову. Продолжаете смотреть фильмы, где она играла, и плачете ночами, повторяя за ней, экранной, каждое слово, потому что знаете все ее роли наизусть. Я допускаю, что вам наплевать на справедливость, торжество которой понятие, в сущности, абстрактное, но как насчет возмездия? Разве вам не хочется, чтобы смерть Милы была отмщена?

Разве вам наплевать, что ее убийцы добились своего и при этом разгуливают на свободе, уверенные в своей безнаказанности?

— Откуда вы знаете, что я плачу?! Вы следили за мной? — Похоже, всю сумбурную тираду о справедливости и возмездии она пропустила мимо ушей, пораженная тем, что постороннему человеку известны о ней такие интимные подробности.

— Как? Я, по-вашему, прокрался ночью через лавку вашего отца и подглядывал в замочную скважину?

— Так это Марыся, дура сентиментальная, вам все разболтала?!

Щербак неопределенно кивнул. Первая маленькая победа была достигнута: Тереза сбросила маску абсолютной неприступности, теперь нужно было дожимать. Он сказал:

— После смерти Милы Монаховой кое-что так и не было найдено. Я думаю, что Монахова отдала это вам на хранение. Потому что она вам доверяла, как никому другому.

— Откуда мне знать, что вы тот, за кого себя выдаете?

— Ну, во-первых, — улыбнулся Щербак, — если бы убийца догадывался, что ваше увольнение было спектаклем, они бы, недолго думая, вас тоже убили, а предварительно не сидели бы с вами мирно в кафе и не уговаривали бы, а применили более действенные способы дознания. А во-вторых, вы в принципе можете обратиться в местную полицию и попросить их проверить, кто я есть на самом деле. Потому что прилетел я сюда по своим настоящим документам, и мое начальство может подтвердить цель моего приезда.

— Но если я начну выяснять, — немного подумав, заметила она, — то пойдут в Россию и из России бумаги с моим именем, и кто-нибудь — у них ведь везде свои люди — все поймет… и тогда мне уже не спастись…

— У кого — у них? — Щербак подумал, что звучит как-то слишком театрально, что, в общем, объяснимо, все-таки эта женщина много лет жила в доме у актрисы.

Тереза умолкла на несколько долгих минут. Ей, видимо, нужно было на что-то решиться. Щербак не торопил. Он даже не шевелился, чтобы не отвлекать.

Она вздохнула, опустила глаза, сложила ладони, как при молитве, и очень спокойно сказала:

— Я все равно вам не верю. Но если уж Марыська разболтала вам о фильмах, она расскажет и все остальное. В общем… спрашивайте.

— Вам известно имя убийцы?

— Нет, я так не говорю. Но я… я видела, как один мужчина подменил снотворное на ее туалетном столике.

— Вы видели? — не поверил Щербак. — Но как? Насколько я понимаю, к тому моменту Монахова уже выгнала вас.

— Да. Я у нее уже не работала. Но продолжала бывать в доме. Мила сама просила меня иногда приходить к ней — такой уж она была человек. Мы договорились, что я буду всем на нее жаловаться, расскажу, как она несправедливо со мной обошлась, а потом уеду в Польшу к родственникам, увезу и спрячу ее кассету…

Вот оно, подумал Щербак. Кассета! Что же там за чудесная кассета? В порнофильме она снялась, что ли?

— … А если все вдруг закончится, ее подозрения не подтвердятся и все будет хорошо, она напишет мне или позвонит, и я смогу вернуться.

— То есть она предчувствовала опасность?

— Да.

— Значит, вы были в доме, когда все произошло? — напомнил Щербак.

— Я пряталась в будуаре. А они разговаривали в спальне. Мила чувствовала себя плохо и провела этот день в постели. А потом пришел он. Я подглядывала через приоткрытую дверь и видела, как, когда она отвернулась, он заменил таблетки. Все произошло так быстро и ловко, что я даже не была уверена, что видела это своими глазами.

— Но почему же вы не предупредили Монахову?

— Как? Я не могла себя выдать. Не могла выскочить и схватить его за руку. И потом… — она замялась: — Это не совсем так. Я не сразу поняла, что он подменил таблетки. Он что-то такое сделал рукой, уронил их со столика на пол, поднял, другой рукой достал из кармана… В общем, мне так кажется, я не была уверена… А тут еще Мила явно для меня сказала: «Я сегодня совсем одна». Она хотела, чтобы я ушла. Возможно, боялась, что мое присутствие будет обнаружено, и тогда наш план провалится, и ко мне придут за кассетой. Кассету же она мне к тому времени уже отдала! Она говорила, что, может, еще и другие будут. Но…

— И вы ушли?

— Да. Я выскочила через вторую дверь из будуара, которая ведет не в спальню, а в коридор. Я не собиралась оставлять ее наедине с ядом. Как только я выбралась на улицу, я тут же бросилась к телефону и зачем-то позвонила ей. Но домашний телефон все время был занят, и мобильный тоже не отвечал. Я была в отчаянии, я не знала, что предпринять. И это был мой последний день в России, мне нужно было уже ехать в аэропорт. Я хотела позвонить в «скорую» или пожарным, но тогда он все понял бы и, может быть, оставил бы попытку убить ее немедленно, но вернулся бы снова, когда меня точно не было бы рядом…

— Что же вы сделали?

— Я послала ей цветы. Я заказала большой букет лилий — самых дурно пахнущих, какие только смогла найти. И сама заполнила карточку. Я написала, что цветы от меня. Написала, чтобы она поставила их рядом с кроватью, и написала, что пусть их ядовитый аромат напоминает ей о той несправедливости, которую она проявила ко мне. Я надеялась, что она поймет мой намек. Что не подаст виду при нем, а потом проверит все, что лежит на туалетном столике, в том числе и снотворное. Я обеспечила, чтобы цветы доставили немедленно.

— Она не поняла?

— Я не знаю. Я знаю только, что цветы она получила и карточку наверняка прочла. А что случилось потом? Точно я ничего не знаю. Я знаю только, что она мертва, и в этом есть часть моей вины.

— Вы знаете человека, который подменил таблетки?

Она покачала головой:

— Я прежде его не видела. Я только поняла из разговора, что у них близкие отношения.

— О чем они говорили?

— О всякой ерунде. Он говорил ей, что она неправильно живет, слишком много суетится и думает о карьере, вместо того чтобы слиться с природой, но, видно, как-то несерьезно у него это выходило — Мила смеялась.

— Опишите его.

— Лет сорока. Может, и старше. Высокий. Среднего телосложения. Все.

Щербак вздохнул.

— А эта кассета? — спросил он. — Вы сохранили ее?

— Конечно.

— И я могу на нее взглянуть?

Она задумалась, но уже ненадолго.

— Она у Марыси, моей сестры. Пожалуй, завтра, скажем часов в шесть вечера, давайте встретимся здесь же, и я отвезу вас туда.