Приехав в Польшу, о Терезе Соколовской Коля Щербак знал следующее. Ей около сорока, и из них почти десять лет она прожила с Монаховой. Гордеев со слов своей клиентки (младшей сестры Монаховой) подозревал или, скорее, допускал, что Соколовская могла увезти из Москвы нечто важное из личных вещей Монаховой, какие-нибудь ее дневники, фотографии или, может быть, неосязаемые вещи — важные свидетельства последних дней жизни Монаховой. Хотя опять-таки имелись сведения, что незадолго до своей смерти Монахова Соколовскую рассчитала.

Щербак провел подготовительную работу и теперь знал, что собственной семьи у Соколовской нет, имеется старик отец — владелец табачной лавки в городе Лодзь и сестра, о которой вообще ничего не известно. Куда делась Тереза, вернувшись в Польшу, — поселилась у кого-то из родственников, обзавелась собственным домиком где-нибудь в Лодзи же или, наоборот, в деревенской глуши — можно было только гадать.

Щербак остановился в гостинице «Полония». Всего две звезды, но оказалось не так уж плохо: в номере — телефон, радио, спутниковое телевидение, ванная, в отеле — ресторан с польской и международной кухней, парикмахерская, солярий и прочие приятные мелочи. Побрившись и переодевшись, он вооружился русско-польским разговорником и спустился к портье:

— Где ешть тутон склеп пана Соколовскаго? Кшиштофа Соколовскаго? — польские sx, z, s дались Щербаку с трудом.

В самолете Щербак разговорник пролистал и нашел, что польский язык не сложный, во всяком случае, полегче английского или немецкого. Но когда портье начал что-то быстро лопотать по-своему, отрицательно мотая головой и разводя руками, Щербак смог разобрать в лучшем случае каждое третье слово, но и в них был не особо уверен.

— Не розумем, — остановил он словоохотливого служителя отеля. — Не розумем.

И портье, перейдя на вполне приличный английский, сказал, что Лодзь большой город, и в нем много больших магазинов, которые портье конечно же все знает наперечет, а лавки пана Соколовского он не знает, потому что она, наверное, не рядом с гостиницей, и о ней его до сих пор ни разу не спрашивали, но если пану нужен качественный табак, то портье готов порекомендовать ему как минимум пять очень уважаемых в городе мест, где пан найдет все, что ему угодно, и даже больше. Щербак поблагодарил, но, разумеется, отказался.

Он купил карту города и городской телефонный справочник и попробовал разобраться с Соколовскими, исходя из предположения, что отец Терезы должен жить неподалеку от своего магазина или прямо в том же доме, а магазин должен находиться не в центре. Однако задача у него оказалась посложнее, чем у Терминатора: не из трех Сар Коннор пришлось ему выбирать, а из тридцати четырех Кшиштофов Соколовских. И искать на незнакомой карте незнакомые адреса тоже оказалось делом нелегким. Убив минут сорок и практически не продвинувшись, Щербак вырвал нужную страницу справочника и попросил вызвать ему такси. В конце концов, объехать тридцать четыре адреса не так сложно — за день вполне можно успеть. В крайнем случае, за два.

Таксист после второго адреса стал заинтересованно коситься на Щербака, после третьего — сдерживал любопытство только ценой невероятных усилий, после четвертого — не выдержал:

— Якего Соколовскаго пан хоче жнайты?

Щербак кое-как объяснил, что ищет Кшиштофа Соколовского — владельца табачной лавки. Таксист с минуту соображал, а потом с хитрой ухмылкой поинтересовался:

— Дашт пан сто жлоты?

— Сто злотых?

— Так.

— Сто злотых сверх счетчика, если мы быстро найдем табачную лавку Соколовского? — еще раз уточнил Щербак.

— Так.

— Так, — кивнул Щербак, — пан дашт сто жлоты.

Довольный таксист завел мотор, проехал пару кварталов, остановился у маленькой стеклянной будки с вывеской «policja», выскочил из машины, пару минут поговорил с полицейским, кивая на Щербака и бурно жестикулируя. Щербак подумал, что таксист просто решил сдать его властям, как русского шпиона, но полицейский так и остался в будке, а таксист вернулся и с умным видом изрек:

— Означэние мейсца и керунку. — Что, очевидно, означало, что он определился с местом и направлением.

Как выяснилось, не совсем определился, потому что они покатили не к нужной табачной лавке, а к очередной стеклянной будке. Но в принципе тактику таксист выбрал верную: кому, как не патрульным полицейским, знать владельцев магазинчиков в их районе. Так, передвигаясь из района в район, от будки к будке, они наконец нашли то, что искали: в старом квартале постройки, наверное, начала прошлого века в трехэтажном доме с барочными прибамбасами по фасаду — совсем крошечный табачный магазин, по соседству с такими же крошечными цветочным и кондитерским.

— Ето ешть то, шо пан хце?

— Так. Наверное… — Щербак отдал обещанную сотню сверх счетчика и поблагодарил.

Таксист радушно оскалился:

— Ни ма за що, проше.

Щербак отпустил такси, поскольку не знал, как долго тут придется проторчать и сложится ли разговор с отцом Терезы.

На стеклянной двери табачного магазина болталась табличка «Otwarte», то есть открыто, хотя в магазине царил полумрак и за стеклами витрины не было видно ни продавца, ни покупателей. Щербак вошел, звякнув висящим над дверью колокольчиком. Откуда-то из недр послышались быстрые шаги, и, дожевывая на ходу, за прилавок выскочил довольно молодой человек. Щербак был разочарован, он совершенно не рассчитывал, что в таком магазинчике за кассой сидит не сам хозяин, а наемный работник.

— Чи пан ма… — начал Щербак и, забыв, как по-польски сигареты, показал пустую пачку «Мальборо».

Парень, ни слова не сказав, положил сигареты на прилавок, взял деньги, отсчитал сдачу.

— А пан Соколовский?..

Продавец что-то ответил, но из ответа Щербак разобрал только «вечор», то есть вечер. Очевидно, Соколовский будет вечером. Возможно, он приходит считать дневную выручку или сам закрывает магазин. Где живет пан Соколовский, Щербак спрашивать уже не стал — подумал, что лучше дождаться этого самого вечера, который вряд ли будет поздним, и ненавязчиво проводить отца Терезы до дома. А там, может быть, удастся увидеть и Терезу.

На часах было уже 17.40, и Щербак решил побродить тут поблизости — скоротать время.

На противоположной стороне улицы зеленел тополями крошечный сквер. Там гуляли мамаши с колясками и маленькими детьми и было несколько лавок, расположенных достаточно удобно, чтобы наблюдать вход в магазин Соколовского.

Щербак перешел дорогу и закурил только что купленную сигарету. На вкус польские «Мальборо» были лучше русских, но все же хуже американских оригинальных… Какой-то худой старик с обвислыми усами, пыхтевший трубкой на самой первой лавочке сквера, призывно махнул ему рукой. Щербак кивнул, но не остановился. Он облюбовал для себя гораздо более удобную скамью, и она была свободна. Но старик еще раз махнул рукой и крикнул вслед что-то вроде «для непалёнцых». Смысл призывов старика Щербак понял, только увидев надписи на каждой скамье «Dia niepalaccych», то есть для некурящих. И как выяснилось, в этом сквере была только одна скамейка, на которой можно было курить, — именно та, на которой сидел старик. И что самое странное: только одна урна, в которую можно было выбросить сигарету, — возле скамьи для курящих.

Старик, приветливо улыбаясь, спросил:

— Джищ ест пенкнэ?..

Щербак ответил привычное:

— Не розумем.

— Чи пан ест не поляк?

— Пан есть русский.

— О, росциянин? Як добже! Я немного муви по-русски. Садзитесь?

Щербак присел.

— Я муви, погода — добжа.

— Да, хорошая, — согласился Щербак, она и вправду была хорошая: ветерок еще был прохладным, но майское солнце уже слегка припекало, и сидеть на нагретой скамейке было приятно.

— Як вас на имье?

— Николай.

— Пан Николай знает народность в Европе на литеру К?

— ???

— Ковальские, — хохотнул дед. — Я — Ковальский. А откуда пан приехал?

Деду, видно, было скучно сидеть в одиночестве, а Щербак подумал, что пан Ковальский может оказаться жителем одного из соседних домов, а значит, при умелом подходе у него можно выведать, здесь ли обосновалась Тереза.

— Из Москвы.

— Добже месце, я хочу посмотреть Москву, только старый совсцем. Пан Николай приехал смотреть Освенцим, Майданек?..

О господи, подумал Щербак, неужели нормальному человеку только и дела тут, что осматривать остатки концлагерей?

Но для пользы дела пришлось ответить утвердительно.

— Так, — кивнул Щербак; он сообразил, что, вероятно, в мае, по случаю Дня Победы, русские туристы, оказавшиеся здесь, в обязательном порядке посещали мемориалы и музеи, посвященные Второй мировой. И чтобы пан Ковальский проникся к нему большим доверием, добавил: — Мой дед воевал здесь…

Щербак где-то читал, что поляки в большинстве своем люди радушные и приветливые, но ни за что не станут откровенничать с незнакомцем. Например, с русскими они всегда не прочь выпить пива или водки, могут начать обсуждать политику, жаловаться на жизнь. Но не впустят в свое — личное. Не будут говорить о своих семейных делах, соседях или знакомых. И чтобы разговорить поляка, недостаточно выпить с ним на брудершафт или признать, что на последнем чемпионате мира сборная Польши выглядела предпочтительней сборной России. Общаясь с поляком, придется доказать, что вы — действительно хороший человек и что вам можно доверять. Однако, когда все «испытания» пройдены, вы признаетесь «своим». И когда вы добились расположения какого-нибудь поляка, он легко рекомендует вас своим друзьям, и вам не придется завоевывать чье-то расположение снова.

Насколько все это справедливо и применимо к данному конкретному пану Ковальскому, Щербак не знал, да и никакого особого расположения от него Щербаку не требовалось. Он хотел только спросить о Соколовском. Но не в лоб, а так, чтобы старик сам рассказал все, что знает. Так или иначе, маленькая ложь о дедушке-освободителе Польши сработала: старик уважительно кивнул:

— Поляки не все любят русских, а я муви, што за ту войну русским надо все просцить. Так!

Поговорили еще немного о войне, о концлагерях и гетто, пан Ковальский был тогда ребенком, но все неплохо помнил. Щербак внимательно и терпеливо слушал. Старик набил вторую трубку и вдруг сам без всякого толчка заговорил о своей сегодняшней пенсионерской жизни. Выяснилось, что он действительно живет в этом квартале, что почти каждый день заходит в магазин Соколовского за свежим табаком, потом курит тут на лавочке, потому что у жены больные легкие и дома ему курить нельзя. А магазинчик этот, как и соседние, был тут всегда, с тех самых пор, как в начале двадцатого века построили эти дома, и даже в войну почти все время работал.

— А что, тот парень в магазине и есть пан Соколовский? — поинтересовался Щербак.

— Ни, пан Соколовский ест старый, как я. А то ест его онук. Пан Соколовский ма двье красивые дочки…

«А одна из них как раз недавно вернулась из России» — вертелось на языке Щербака. Но пан Ковальский о Терезе ничего не сказал. Он вспомнил, как за старшей дочерью Соколовского, Марысей, ухаживал сын цветочника, и перескочил на цветочника, потом на владельца винного погребка. Щербак мог бы узнать обо всех обитателях квартала, если бы старика не прервал телефонный звонок. Щербак завертел головой: это был не его телефон. Но тут дед достал сотовый, который совершенно не вязался с его старорежимным обликом, и, проворковав что-то в трубку, стал прощаться. Пожав руку Щербаку, он настоятельно порекомендовал кроме стандартных достопримечательностей, которые обычно показывают туристам в Лодзи: «Ксенжи млын» и улицы Петрковской посмотреть еще обязательно крупнейшее в Европе еврейское кладбище.

Щербак в гордом одиночестве просидел на лавке для курящих еще почти два часа. Он сильно проголодался и выкурил почти всю пачку сигарет, а в табачную лавку так и не зашел никто, по возрасту соответствующий отцу Терезы. Туда всего-то заглянуло человека три, и Щербак не понимал, как при таком количестве клиентов пан Соколовский ухитряется сводить концы с концами…

Наконец около семи возле входа в лавку остановилось такси, из которого вначале, кряхтя, вылез старик, а за ним — женщина. Тереза! Она проводила отца в магазин и тут же вышла. Щербак выбросил сигарету и двинулся следом. Если она идет домой, то приведет его к своему жилищу.

Тереза шла медленно, словно решила прогуляться, иногда кивала встречным прохожим. Тут, похоже, все местные друг друга знали, но было достаточно и праздношатающихся туристов, так что Щербак не выглядел белой вороной. Один раз Тереза остановилась поболтать с продавщицей мороженого, и Щербаку пришлось минут пять усердно разглядывать витрину ювелирной лавки. Наболтавшись, Соколовская чуть ускорила шаг и зашла в «Kawiamia», то есть кафе, где подавали кроме кофе только кондитерские изделия. Щербак не отказался бы сейчас от чего-то посущественней, вроде хорошей порции польского крестьянского бигоса или чернины. Но пришлось довольствоваться кусочком сливового пирога. А Тереза, совершенно не заботясь о фигуре, наслаждалась шоколадным тортом, а потом заказала себе еще и эклеров.

Она выглядела, пожалуй, моложе своих сорока. Серьезное вытянутое лицо, очень короткая стрижка, самый минимум косметики — скорее некрасивая. Возможно, виной тому сдвинутые брови и острый, подозрительный взгляд.

В самолете рядом с Щербаком сидел русский коммерсант, женатый на польке и ведущий дела преимущественно в Польше. Так вот он заявил, что польские женщины намного симпатичнее русских. Если взять, к примеру, пачку фотографий, где будет поровну польских и российских девушек, и выбрать из них треть снимков самых симпатичных, то подавляющее большинство девушек будут русские. Но вот если среди этих симпатичных выбрать двух-трех самых-самых — это обязательно будут польки. Секрет польских девушек, по его мнению, был в том, что они намного лучше русских умеют быть обаятельными, умеют так подать себя, что все их недостатки превращаются в достоинства. Польки и одеваться умеют так, что позавидует любая русская манекенщица; и польки практически не красятся; польки всегда говорят только приятные вещи и никогда не поставят собеседника, особенно незнакомца, в неловкое положение…

Тереза, долго прожившая в России, видимо, давно утратила свои корни и забыла о своей прекрасной природе. Что-что, а обаяние и доброжелательность под суровой этой личиной заподозрить было трудно.

Она подозвала официанта, попросила счет и тщательно отсчитала горсть монет, видимо оставив официанта без чаевых. Он ничем не выказал неудовольствия, очевидно, он уже привык, если она лакомится тут каждый вечер. А вообще, по словам того же соседа — знатока польских женских нравов, здесь чаевые в ресторанах не дают только скупердяи.

Щербак допил свой кофе, оставил на столе бумажку в десять злотых и поспешил за Соколовской. Она, снова прогулочным шагом, вернулась в магазин и больше оттуда не выходила.

Зазубрив по разговорнику фразу «не подскажете, где живет пан Соколовский — владелец табачной лавки», Щербак обошел квартал и отбарабанил заученное местному пареньку по виду лет четырнадцати. Паренек странно на него покосился, наверное, акцент был все же слишком силен, но ответил. Перевод ответа Щербак потом уточнил с помощью того же разговорника, и получилось, что пан Соколовский живет прямо над своим магазином, вход со двора, второй этаж. Но, видно, вход был и прямо из магазина, и Тереза, наверное, войдя в магазин, поднялась наверх и теперь отдыхает или… ужинает.

Прежде чем идти на контакт Щербак хотел присмотреться к ней повнимательней. О ее характере, привычках и пристрастиях выяснить ему почти ничего не удалось. То, что она неглупая, практичная и покладистая, можно было предположить с высокой вероятностью, иначе не смогла бы она столько лет уживаться с Монаховой, совмещая обязанности экономки и секретарши. Еще он знал, что Соколовская, как и ее покойная хозяйка, страдает бессонницей и, в отличие от покойной хозяйки, не курит и не употребляет спиртного. Но на какой крючок ее поддеть, чтобы поверила ему и рассказала все, что знает о смерти актрисы?

У него было несколько черновых вариантов плана действий: захватить врасплох и, не давая опомниться, сыграть на первой ее реакции; напугать, внушив, что убийцы Монаховой (какие убийцы?! Щербак сам не слишком верил в эту версию) охотятся теперь и за ней. И главное, если окажется, что она увезла-таки в Польшу что-то важное из дома Монаховой, спровоцировать ситуацию, когда Терезе придется изъять эту вещь из тайника… Но какой вариант из черновых выбрать, решать нужно было на месте и по обстоятельствам, а для этого взять Соколовскую под постоянное наблюдение хотя бы на пару дней.

Окна квартиры пана Кшиштофа выходили во двор. Щербак провел рекогносцировку и присмотрел удобное дубовое дерево. Дерево было, наверное, ровесником этих домов и зеленело только верхушкой, а нижние кряжистые ветви торчали голые, щетинясь обломанными черными сучками. Облюбовав наблюдательный пункт, Щербак вернулся в гостиницу, поужинал и несколько часов поспал.

Около двенадцати он был во дворе.

В квартире Соколовских горело только одно окно, и Щербак очень надеялся, что это полуночничает Тереза, мучимая бессонницей.

Конечно же он не рассчитывал, что каждую ночь, как только родственники ложатся спать, она достает из укромного места дневник Монаховой и перечитывает его, сидя на подоконнике так, что он тоже сможет в него заглянуть. Он, напротив, был уверен, что Тереза, как женщина неглупая и практичная, спрятала документы далеко и надежно. Но все равно нужно было узнать, чем Соколовская занимается ночами.

Он вскарабкался по стволу и осторожно ступил на сук, торчащий в сторону освещенного окна. Сук потрескивал, но держал. Щербак приладил к стеклу присоску микрофона, и в наушнике зазвучала музыка, потом кто-то сдавленно вскрикнул: «Пустите! Вы делаете мне больно!»

Щербак чуть не свалился с дерева — голос был Монаховой. Конечно, это фильм, и он его когда-то видел, но сейчас не смог вспомнить даже названия. Картина показалась ему глупой и скучной, а Монахова запомнилась только из-за шикарного бюста, который постоянно был в кадре.

Портьеры были задернуты, но неплотно, между ними оставалась щель с ладонь шириной, сквозь которую Щербак, изловчившись, смог неплохо рассмотреть внутренности комнаты. Обстановка выглядела небогато. Старая потертая мебель: диван и кресло на гнутых ножках. На таких же гнутых ножках потемневший комод, на нем — несколько фотографий. Кто на них запечатлен, издалека было не разобрать, но фотографии явно старые — черно-белые. Там же, на комоде, — телевизор и старенький примитивный видеомагнитофон.

Тереза сидела на диване, поджав под себя ноги, укрывшись пледом, и… плакала. Слезы текли обильными ручьями, а она комкала в руках носовой платок, то ли забыв о его назначении, то ли он был уже насквозь мокрый. А еще она шевелила губами, повторяя за Монаховой каждую реплику.

Слезы Терезы явно не были рассчитаны на широкую публику, и Щербаку вдруг стало неловко: все равно что подглядывать за влюбленными в самый интимный момент. Да Тереза, похоже, и была влюблена. Беззаветно и преданно она продолжала любить свою взбалмошную хозяйку, которая ее якобы выгнала. Выгнала ли? Фильм закончился, по экрану поползли титры. Тереза ладонями стерла со щек слезы, вынула из-под пледа пульт, перемотала кассету на начало и запустила снова.

Время давно перевалило за полночь. Ноги у Щербака затекли: он почти час простоял неподвижно, потому что при малейшей попытке размяться сук начинал предательски трещать. Это становилось бессмысленно. Он отлепил микрофон, не без труда спустился на землю и решил немного прогуляться. Обошел два раза квартал, посидел на лавочке в сквере, где курили с Ковальским. Так и сяк покрутил в голове мысль: а не выдать ли себя за безутешного поклонника Монаховой? От мысли этой пришлось все же отказаться. Не потому что Монахову он на самом деле не любил и не считал ее выдающимся талантом. А потому, что, к сожалению, невозможно было из общедоступных источников, таких, как Интернет или пресса, извлечь те мелкие, но важные детали жизни и карьеры актрисы, знание которых отличает истинного поклонника от простого кинолюбителя.

Через час Щербак снова был на дереве и увидел ту же картину: Тереза все там же — на диване, все так же крутится кино, и поток слез «безвинно изгнанной» экономки все так же полноводен. Она, по-видимому, даже не вставала и не похоже, что собирается.

Так и не решив, что делать дальше, Щербак пристроил к стеклу портативную видеокамеру и отправился спать.