7
Хольт укладывался в своей комнате в пансионе сестер Денгельман; он наболтал им что-то про сбор урожая и про последующую каникулярную поездку, обещал еще наведаться… А затем с набитым до отказа рюкзаком побежал к Вольцову.
Вечер они провели в холле у камина. Хольт умолчал о своем уговоре с Визе, но сообщил, что познакомился с Утой Барним. Вольцов, осклабившись, спросил:
— Ну, а как же твоя Крюгер?
— Это совсем другое дело, — досадливо отмахнулся Хольт.
— Мой план насчет встречи с Мейснером разработан до мелочей, — объявил Вольцов. — Я назначаю ее на пятницу.
Отсюда следовало, что с сельскохозяйственных работ они удерут не позднее четверга. Хольт не возражал. Местом встречи Вольцов избрал все ту же Скалу Ворона. Мейснера предполагалось заманить туда подложным письмом. Вольцову рассказали, что Мейснер ухаживает за рыжеволосой девушкой по имени Сюзанна. Она работала у фотографа и, как всем было известно, имела жениха.
Хольт набросал несколько строк и прочел их вслух Вольцову:
«Дорогой господин Мейснер, нам необходимо встретиться еще до вашего отъезда в армию, очень прошу вас не отказать мне. По известной вам причине, нас не должны видеть вместе, а потому буду ждать вас у Скалы Ворона в пятницу вечером в девять, но только обязательно приходите! Ваша Сюзанна».
— Ах, милая Сюзе, что это ты хоронишься от людей? — сострил Вольцов.
— Глупости! То, что их не должны видеть вместе, относится к ее жениху!
— Ну ладно! Почерка ее он не знает. До сих пор она его отшивала.
— Откуда ты все это знаешь?
— У меня свои источники информации, — уклончиво ответил Вольцов. — У каждого полководца есть тайные агенты.
Хольт переписал свой текст на четвертушку розовой бумаги — манерным почерком с наклоном влево, по системе Зюттерлин, а Вольцов обрызгал конверт духами. Набросал Хольт еще и текст записки, которую предстояло подписать Мейснеру. «Настоящим заявляю, что я вступил с Руфь Вагнер в тайную связь, а когда она оказалась в интересном положении, застращал ее угрозами и выгнал…»
— Это ты хорошо придумал — «в интересном положении», — похвалил его Вольцов.
Хольт продолжал читать: «В дальнейшем она по моей вине покончила с собой. Подпись». Он опустил записку. — По-моему, он ни за что не подпишет!
— Подпишет. Дай только мне за него взяться!
Хольта охватило беспокойство: «На какую я пустился авантюру!» Но Вольцов так беззаботно сунул записку в бумажник, что страх его как рукой сняло.
Наутро явился Гомулка с обоими ружьями. К тяжелому устаревшему штуцеру полагалась большая сумка с целым хозяйством. Тут была форма для отливки пуль, литейный ковш, пустые патронные гильзы, капсюли, два кожаных мешочка с черным порохом и маленький ручной мех.
— Мне нужна еще селитра и сера. Есть у вас деньги?
У Вольцова в боковом кармане нашлись деньги, те самые, из отцовского бумажника.
— Свинец нужен? — спросил он. — Я могу сорвать где-нибудь в доме водопроводную трубу. У нас такое разорение, что это роли не играет.
Так он и сделал: снял трубу в ванной комнате рядом со своей спальней и забил отверстие деревянной пробкой.
После обеда явились с багажом Земцкий и Феттер. Все рюкзаки, тюки и сумки свалили в холле. На кухне у газовой плиты орудовал Гомулка. Он отливал круглые массивные пули весом чуть ли не в тридцать граммов каждая, а Хольт учился вставлять капсюли, наполнять гильзы черным порохом и забивать пули в гильзы поленом. «В двадцати случаях из ста надо рассчитывать на осечку, — сказал Гомулка, — и это еще терпимый процент».
К вечеру все было готово. Расположились биваком в холле на ковре. В пять часов утра уложили рюкзаки. По дороге на вокзал Хольт опустил подложное письмо в почтовый ящик.
Перед станцией собралась толпа школьников в форме гитлерюгенда и юнгфолька. Заверещал переливчатый свисток: «Внимание! В ряды… стройсь!» Командовал Отто Барт. Приятели стали в шеренгу слева.
Отто Барт, с зелено-белым шнуром фюрера, стоял перед фронтом, рослый и широкоплечий, от надсадного крика его прыщавое лицо налилось кровью. Этот семнадцатилетний юноша, так же как и его начальник штаммфюрер Герберт Вурм, был по роду своих обязанностей освобожден от службы в зенитной артиллерии. Вольцов не прощал этого обоим дружкам и, как только баннфюрер куда-нибудь отлучался, всячески выражал свое к ним презрение.
— Баннфюрер! — предупреждающе пискнул Земцкий. И действительно, баннфюрер Кнопф неторопливо прошел перед строем.
Барт отдал рапорт Вурму. Вурм отдал рапорт Кнопфу. Баннфюрер сказал несколько назидательных слов об участии каждого немца в общих усилиях, о его обязанностях и обязательствах.
Когда Хольт протиснулся в отведенный им вагон, все места уже были заняты, но Вольцов шугнул со скамеек каких-то четвероклассников. Феттер сдал карты для ската Вольцов вытащил из рюкзака сигары. Каждый откусил кончик и выплюнул на пол. Купе заволокло дымом. Малыши почтительно глядели на старшеклассников.
— Если все пойдет как следует, — сказал Вольцов, — мы уже через месяц будем зенитчиками. Вурм и Барт нам не указ.
— Каждый из нас мог давно уже стать штаммфюрером, — подхватил Хольт.
Через полчаса Вурм и Барт явились с обходом. Вурм был высокий сухопарый малый с яйцевидной головой и густо напомаженными черными волосами. Нижняя челюсть у него отвисала, и постоянно открытый рот придавал лицу невыразимо глупый вид. Увидев курящих школьников, он опешил:
— Нет, вы поглядите! Эти господа курят сигары!
Вольцов протянул ему ящичек.
— Пожалуйста, закуривай!
Вурм наотмашь ударил рукой по коробке, сигары рассыпались по полу. Вольцов встал и отложил карты.
— За это, штаммфюрер, ты мне ответишь!
Вурм поспешил спрятаться за своего адъютанта.
— Не задирайся, Вольцов, — сказал Барт, — а не то придется доложить по команде.
— Пусть подберет сигары! — заупрямился Вольцов.
— Довольно! — гаркнул Барт и, обратясь к малышам, добавил: — Подберите все с полу!
Вольцов снова сел. Феттер выложил на откидной столик первую карту. Кто-то в соседнем купе рассказывал: «Фюрер встретился с дуче где-то в Северной Италии. Это, я вам скажу, неспроста! Теперь эту ловушку в Сицилии непременно захлопнут».
После пяти часов езды по железной дороге, на маленькой сельской станции заливистый свисток Барта выгнал школьников из вагона.
Шоссе утопало в пыли, солнце нещадно палило головы, колонна пела: «Вот мчатся синие драгуны». Справа и слева тянулись поля, уставленные копнами скошенной ржи.
После двухчасового марша колонна вошла в большое село. На лужайке перед трактиром Барт разделил школьников на звенья. Вурм стоял рядом и наблюдал с открытым ртом. Разместили всех в деревенской школе.
— Никакой жратвы до завтра не предвидится, — доложил товарищам Феттер. — В половине пятого всем собраться на площади. Строевые учения! А потом Барт устраивает товарищеский вечер.
Эта программа была полностью отвергнута. У Феттера и Земцкого возникли было сомнения, но Вольцов их рассеял. Как только внизу заверещал свисток и вся школа пришла в движение, Хольт захлопнул дверь, оторвал от классной доски деревянный борт, переломил его о колено и одной из половинок заклинил ручку двери. После чего приятели завалились спать.
Часов в восемь вечера они проснулись.
— А теперь айда в трактир! — приказал Вольцов.
В темной душной распивочной несколько крестьян потягивали пиво. За стойкой орудовала темноглазая девушка лет двадцати.
— Скажите, фрейлейн, — обратился к ней Вольцов басом, — когда у вас собирается народ?
— А вот как накормят скотину, — отвечала девушка. Хольт подумал: хорошенькая… Феттер снова сдал карты.
В углу поднялся один из крестьян. Хольт пододвинул ему стул.
— Сигару? — предложил Вольцов. — Фрейлейн, еще пива!
Вскоре к ним присоединились еще несколько крестьян, все курили и пили пиво, которым угощал Вольцов. Трактир постепенно наполнялся посетителями. Кто-то бренчал на расстроенном рояле. Лампа, свисавшая с потолка, изливала мутный свет, в воздухе стоял туман от сигарного дыма.
Хольт глаз не сводил с девушки, обносившей посетителей пивом. Время от времени, поймав его взгляд, она улыбалась ему или высоко вскидывала брови. Земцкий, Гомулка и Феттер с азартом резались в скат. Крестьяне, сидевшие вокруг, заглядывали к ним в карты и долго препирались после каждого хода.
Душой общества был Вольцов. Он выпил подряд пять кружек пива. Начал он с того, что стал хвалиться своими мускулами, а потом схватился один на один с одноглазым кузнечным подмастерьем, похожим на пирата. После долгой возни с неопределенным исходом зрители объявили ничью. Была принесена кочерга в палец толщиной, Вольцов согнул ее одним махом, а подмастерье, скаля зубы, тут же разогнул. Наконец они стали посреди зальца лицом к лицу и, сплетя пальцы и напрягши мускулы, тщетно пытались поставить друг друга на колени. Оба долго кряхтели и пыхтели, но ни один так и не взял верх. Крестьяне наградили их усилия дружными хлопками.
Земцкий, Феттер и Гомулка напропалую дулись в карты, все творившееся кругом, казалось, нисколько их не интересовало.
Разошедшийся Вольцов ударил своего противника по плечу.
— Ставлю бочку пива! — объявил он. Поднялся невообразимый шум.
Хольт увидел, что трактирная служанка украдкой делает ему знаки. Он поднялся. Узкий коридор вел из общего зальца наружу. Они стояли в полутьме друг против друга.
— Достаточно ли у твоего товарища с собой денег? — спросила она. — Бочка стоит шестьдесят марок.
— Я полагаю, что достаточно, — сказал Хольт. От служанки пахло землей, потом и волосами.
— Что ты на меня вытаращился? — спросила она и засмеялась. Он схватил ее за руки и на минуту почувствовал теплоту ее кожи. Но она вырвалась.
— Некогда мне! — крикнула она. Убегая, она подарила его улыбкой, и ее белые зубы блеснули в темноте.
Хольт ощупью двинулся вперед по узкому коридору. Слева вела наверх крутая лестница. Он вышел во двор и стал у дверей конюшни. В небе высыпали звезды. Хольт глубоко вздохнул, его охватил внезапный стыд, но кончики пальцев все еще хранили щекочущее прикосновение ее кожи.
Суетня, и суматоха, и разноголосый гомон в зальце, где носились едкие облака дыма и натужно орало радио, вызвали у Хольта внезапный приступ отвращения. Вольцов стоял у стойки, окруженный толпой крестьян. Земцкий лихо выбросил на стол червонного туза, когда на пороге показались Вурм и Барт. Он сидел лицом к двери и при виде начальника испуганно крикнул:
— Черт бы их побрал! Теперь нас погонят на ученье!
Вурм и Барт, посовещавшись в дверях, нерешительно двинулись к столу. Вурм наклонился и сказал, понизив голос:
— Немедленно выкатывайтесь и ступайте на плац, а не то о вашем поведении будет доложено по инстанции!
Хольт увидел, что девушка за стойкой ищет его глазами… Многоголосый гомон поутих. Вольцов подошел к столу, провожаемый взглядами крестьян.
— Отвались! — проворчал он заплетающимся языком.
— Опомнись, Вольцов! — накинулся на него Барт. — Так отлынивать от своих обязанностей…
— Это кто же из нас отлынивает? — придрался к слову Вольцов. — Твое место не здесь, а в зенитных частях!
Барт покраснел, а Вольцов повернулся на каблуках и зашагал назад к стойке. Гомон возобновился с прежней силой. Кто-то опять забренчал на рояле. Земцкий, уже оправившийся от испуга, наново сдал карты. Вурм опять нагнулся над столом.
— Без разговоров, вон отсюда! — потребовал он.
— Восемнадцать, — объявил Феттер; пот прошиб его от страха; ища поддержки, он все оглядывался на Вольцова.
— Вист! — сказал Гомулка.
Вурм решил зайти с другого конца:
— Это Вольцов вас подначивает, — сказал он. — Не поддавайтесь на его подстрекательства. Если это будет продолжаться, предупреждаю — попадете в тюрьму для несовершеннолетних!
— Двадцать! — объявил Феттер.
— Вист! — отозвался Гомулка.
— Мы немедленно подадим на вас рапорт. Если же вы подчинитесь приказу, я, так и быть, на вас заявлять не стану.
— Двадцать четыре! — объявил Феттер.
— Давно бы так! — сказал Гомулка.
Чувствуя, что девушка на него поглядывает, Хольт отодвинулся вместе со стулом и заявил:
— Никуда мы не уйдем!
Вурм и Барт переглянулись. Хольт невольно втянул голову в плечи… И вдруг почувствовал, как кто-то мягко, но неудержимо тянет его куда-то в сторону.
— Ты в эти дела не путайся! — шепнула ему служанка. Он увидел, что глаза у нее темно-серые, а на губах застыли капельки слюны. Девушка оглянулась на стойку, откуда ее вдруг позвали, и шепнула, приблизив к нему лицо: — После полуночи… по коридору и вверх по лестнице, последняя дверь налево… Подожди меня там… Но только не лезь ты в эту склоку!
Спустя минуту она уже хлопотала за стойкой, а он думал смущенно и растерянно: Не может быть! Тут какая-то ошибка!..
— Пас! — провозгласил Феттер — поддержка Хольта и Вольцова его приободрила.
— Большой шлем! — объявил Гомулка. — Все взятки мои. И первый ход мой.
Вурм оправил поясной ремень.
— Ну, как знаете! Потом наплачетесь. Пошли, Отто!
— Скатертью дорога! — сказал Гомулка, выбрасывая на стол валета. За Вурмом и Бартом захлопнулась дверь.
Пробило полночь. Хольт сказал Гомулке:
— Я пойду вперед.
Он вышел на улицу.
Силуэты надворных построек расплывались в темноте. Где-то далеко залаяла собака. Шум, доносившийся из трактира, звучал здесь, на воле, приглушенно и казался нереальным. Хольт зябко повел плечами.
«Вверх по лестнице, и последняя дверь налево…» Он уже овладел собой. Недаром говорят, что мечты лгут! Жизнь ни капли на них не похожа. Так стоит ли вечно чего-то ждать! Он сделал несколько шагов дальше, в ночь; пьяный гомон куда-то канул, кругом стояла тишина. Из трактира высыпали крестьяне.
Хольт обошел кругом и через ворота проник во двор. В этом длинном коридоре он чувствовал себя как дома, будто с детства был с ним знаком, да и по этой лестнице он поднимался сотни раз… Несколько дверей из грубых досок, точь-в-точь как у них дома на чердаке, где он тайком рылся в старых ящиках, с трепетом ожидая чудесных открытий… Он притворил за собой дверь и огляделся в тесной каморке. Ощупью пробрался мимо кровати и надолго застыл у открытого окна, прислушиваясь к замирающим вдали голосам друзей.
В сущности я всегда был одинок, даже дома у мамы. В сущности я всегда тосковал — о ком-то и о чем-то. Тосковал и — боялся. Приди же! Мгновенье — и ты будешь здесь, полускрытая темнотой.
Она увлекла его от окна и откинула пуховую перинку. Платье ее зашуршало. Он делал все машинально, словно в забытьи, и только когда его нетерпение наткнулось на какой-то неразвязывавшийся шнурок, сердце оглушительно забилось и не утихало до тех пор, пока он не лег с нею рядом и не почувствовал всем телом ее тело.
Над кровлями крестьянских домишек взошло утро. Хольту оставалось поспать какой-то час до того, как заверещит свисток Барта. Проснувшись, он подставил голову под водопроводный кран. Потом все они работали в поле.
Два дня грузили на фуры собранный урожай. Руки и плечи болели. На третий Вольцов решил, что с него хватит.
— Такое штатское занятие не по мне! — заявил он. — Пошли купаться!
В поле они не вернулись. После обеда незаметно уложили свои рюкзаки и зашагали на станцию. Хольт окинул прощальным взглядом деревню, трактир. Пока ехали, он молча сидел у окна, не слыша обращенных к нему вопросов Вольцова.
Он размышлял, оправдала ли действительность его ожидания, познал ли он те восторги, что сулили ему воображение и мечты… Ведь он даже имени ее не знает. Он думал о Мари Крюгер. Думал об Уте.
На другой день они увязывали на вилле Вольцова поклажу в большие тюки. При мысли о предстоящей встрече с Мейснером и о последующем побеге в горы Хольтом овладело беспокойство; после некоторого колебания он объявил:
— Мне надо еще кое-куда наведаться.
— Куда это ты собрался? — с удивлением спросил Вольцов.
— К Барнимам.
Вольцов скорчил недовольную гримасу.
— Все за юбками бегаешь! Ладно, ступай, но чтобы ни одна душа тебя не видела.
Хольт помыл руки над кухонной раковиной, почистил ногти кинжалом и причесался. Когда он позвонил у дверей Барнимов, на него напала внезапная робость — с какой радостью он повернул бы обратно! Его заставили долго ждать в холле. Но, увидев Уту, он начисто забыл свои сомнения. «Она вошла, как богиня!» — мелькнуло у него в голове, — эту фразу пел Каварадоси в тот единственный раз, когда юному школьнику посчастливилось попасть в оперу.
— Вот уж не ожидала! — воскликнула она, и ее улыбка его окончательно покорила. — А как же сбор урожая?
— Оттуда я дал тягу. А теперь думаю… исчезнуть надолго. Мне и захотелось на прощанье с вами поговорить.
— И, насколько я вас знаю, на убийственно серьезную тему, не так ли? Что ж, идемте!
Он поднялся за Утой по лестнице на второй этаж. Она открыла одну из дверей в коридоре и пропустила его вперед. Вся комната была залита ярким солнечным светом. На полу лежал пестрый, ручного тканья ковер. Перед тахтой стоял чайный столик с пуфами. Комната утопала в цветах. У окна, у балконной двери, на чайном столике алели розы и гвоздики; по гардинам вились гирляндами настурции и вика, спускаясь до. самого ковра, а также пышно разросшаяся традесканция. На балконе стоял шезлонг, а рядом — столик с курительным прибором.
— Возьмите стул, — сказала Ута, расположившись в шезлонге и закинув руки за голову. Хольт принес себе из комнаты пуф и уселся рядом. Она молча протянула ему медную сигарочницу. Он закурил.
— Вы пришли с каким-нибудь делом или только поглядеть на меня? — спросила она.
Ее шутки приводили его в отчаяние. Он пробормотал, что здесь в городе «он совсем одинок… ни одной близкой души».
— Ну так рассказывайте! Почему вы живете один, без родителей?
— С матерью я не ужился. А отец…
— Вам, может, тяжело об этом говорить?
— Нет, отчего же, но только с вами. Он работает в городском управлении контролером продовольственных товаров. Хотя по специальности врач.
Она посмотрела на него с интересом: — Это что же, своего рода репрессия?
— Я, собственно, сам не знаю, — хмуро протянул Хольт; как и всегда при расспросах об отце, им овладели неуверенность и смущение. — Отец долго жил в тропиках, потом преподавал медицину в Гамбургском университете и в институте тропических заболеваний. Моя мать — из семьи фабрикантов. После женитьбы отец поселился в Леверкузене. Там он занялся исследованием возбудителей болезней или еще чем-то в этом роде. А. потом ему предложили другую работу, по-видимому… военного назначения. Отец наотрез отказался и вынужден был уйти. Он так и не нашел другой работы. Мать развелась с ним, насколько я понимаю, по этой же причине… Его объявили политически неблагонадежным. Должно быть, он отчаянный упрямец. Предпочитает голодать…
— По всему видно, — заметила Ута, — ваш отец человек с характером.
Хольт окончательно смешался.
— Да, собственно… — начал он, но она не дала ему договорить:
— Почему же вы с ним не живете?
— Опекунский суд лишил его отцовских прав. Да и мне это в сущности ни к чему. Я предпочитаю чувствовать себя независимым! Потому-то я и уехал от матери. Того, что называется семьей, у нас все равно не было — и раньше тоже. Отец только и думал о своей работе. Ну а мать — она много моложе — вечно возилась с гостями или сама где-то пропадала. Я убежал из дому, но меня вернули с полицией. Этой весной мать наконец согласилась меня отпустить. Предполагалось, что я поеду к дяде в Гамбург, он член наблюдательного совета крупной табачной фабрики. А потом мать устроила меня сюда в пансион. Она каждый месяц присылает мне деньги, ей это не трудному нее большое состояние. — Он замолчал и теперь спрашивал себя: зачем я ей все это рассказываю?
— Уж не ищете ли вы у меня тепла и уюта, материнского участия?
— Вам, видно, нравится надо мною подшучивать, — сказал он с упреком. — Если я надоел вам, скажите прямо, я уйду. Быть может, у вас есть близкий человек, которому вы можете довериться, а мне…
— Что вы, что вы, с вами уж и пошутить нельзя! Странный вы человек, — продолжала она, словно рассуждая вслух. — Визе рисовал мне вас этаким бесшабашным малым… А ведь вы с вашей сверхчувствительностью мало подходите под это определение.
— Визе меня не знает, — бросил Хольт презрительно и тут же спохватился: значит, она спрашивала о нем у Визе. — Изводить учителей и кривляться — это одно…
— А вторая душа, что живет у вас в груди, ищет отдушины у Визе, и Визе играет ей «Преподнесение серебряной розы», хотя в клавире это звучит отвратительно! — Она рассмеялась. — Меня, однако, радует, что со мной вы не кривляетесь. Жалуйте же меня и впредь своим доверием. Но научитесь не обижаться на шутку. По-моему, вам только полезно, чтобы над вами шутили.
Ута поднялась с шезлонга и подошла к перилам балкона. Прислонясь к ним, она продолжала:
— Но если вы думаете, что я счастливее вас… — Она замолчала. А потом закончила, словно сама над собой подшучивая: — …то вы находитесь в приятном заблуждении. — Ветер, игравший ее волосами, бросил ей в лицо шелковистую прядь. — Разумеется, когда у меня на исходе карманные деньги, я могу, как вы трогательно выразились, «довериться» маме! — Опять она шутила. — Но ведь все это пошлые житейские мелочи… Погодите-ка! — Она взяла в комнате какую-то книгу и снова уселась в шезлонг. — «Во всем же, что нам дорого и насущно важно, — прочитала она вслух, — мы несказанно одиноки».
Он разобрал на корешке название книги: Рильке, Письма. «Во всем, что нам дорого и насущно важно… несказанно одиноки», — мысленно повторил Хольт. Но почему же?
— А ведь каждому надо иметь близкого человека, которому он полностью доверяет! Вот мы сейчас кое-что задумали. Может, мне скоро понадобится такой человек. Захотите ли вы помочь мне, если я обращусь к вам за помощью?
— В вашем доверии есть что-то сокрушительное, — ответила она, снова впадая в шутливый тон. — Впрочем, ладно. Попробуйте! Я сделаю все, что в моих силах!
Во второй половине дня Хольт, нахохлившись, сидел у камина. На вопросы Вольцова он только отмахивался. Феттер, Земцкий и Гомулка играли в скат. Теперь, на пороге настоящего приключения, Хольта лихорадило от возбуждения, и он напрасно старался собой овладеть. Но вот Гильберт незаметно подмигнул ему. Когда они вместе поднялись наверх, Хольт спросил:
— Ну, как по-твоему! Получится у нас?
— А ты слушай! — Вольцов вынул из ящика свой «вальтер» и протянул его Хольту. — Держи его все время под прицелом. Главное — чтобы он не удрал. При первой же попытке к бегству стреляй в спину, не рассуждая. Я беру парабеллум. Ну как, не сдрейфишь?
Хольт стиснул в руке пистолет.
— Главное — чтобы не удрал, — повторил Вольцов. — Держи его под прицелом, пока не подпишет. А там можешь отвести свою пушку. О том, чтобы он подписался, позабочусь я. Да и все остальное — моя забота. А теперь пошли. Только не волнуйся, разыграем все как по нотам.
Хольт заранее приготовил фразу: «Привет тебе от Руфи Вагнер!» Это во имя справедливости, твердил он себе, во имя справедливости!
В голосе Вольцова, доносившемся снизу из холла, слышались повелительные командирские нотки. Он засек время:
— Девятнадцать часов двадцать восемь минут… Зепп! Ровно в восемь доставишь лодку к Шварцбрунну, повыше Паркового острова, да смотри захвати бечеву. Как только стемнеет, тащите всю поклажу к лодке — задворками и огородами. К этому времени явимся и мы. Никаких вопросов! Все ясно? Пошли, Вернер!
Оба друга обогнули Скалу Ворона и приблизились к ней с северной стороны. Лес тянулся до самого подножия громоздящихся друг на друге базальтовых глыб. К почти отвесному склону примыкала узкая полянка, сплошь в высоких — по пояс — папоротниковых зарослях. Сюда не заглядывало солнце.
Почва здесь была сырая и мшистая. Вольцов притаился за деревьями на лесной опушке.
Под навесом скал сгущались сумерки.
— Идет! — крикнул Вольцов после долгого ожидания. Хольт забился в расщелину, где залегли темные тени.
— Идет вдоль лесной опушки, — услышал он. — Спрячься, мы возьмем его в обхват!
Вольцов скрылся в лесу. Хольт стоял неподвижно, прильнув к скале, правой рукой он стиснул в кармане рукоятку пистолета. При первой же попытке к бегству стрелять, не рассуждая! Во имя справедливости!
Прошла целая вечность, прежде чем на лесной опушке послышались шаги. Хольт увидел в кустах рослую фигуру Мейснера, за ним перелеском крался Вольцов.
Мейснер был уже в нескольких шагах от Хольта. Остановившись, он повернул голову направо, потом налево. «Алло!» Посмотрел на часы. Хольт выступил из расщелины. Мейснер увидел Хольта, узнал его и, удивленный, воскликнул:
— Это еще что такое!
Хольт медленно обошел вокруг Мейснера, прижав его этим маневром к базальтовой стене. Волнение сдавило ему горло. Тут подоспел и Вольцов. Мейснер, глаз не спускавший с Хольта, повернулся вокруг собственной оси. Увидев Вольцова, он опять сказал:
— Этого еще не хватало… Господа, оказывается, явились на пару!
— А ты, небось, ждал Сюзанну? — ухмыльнулся Вольцов.
Хольт шаг за шагом приближался к Мейснеру, все еще сжимая в кармане пистолет. Вольцов с безразличным видом держался поодаль. Но вот Хольт подошел к Мейснеру вплотную.
— Не рассчитывай встретить здесь Сюзанну, — сказал он. — Ты попался на удочку. Письмо написал я.
— Ах, вот оно что! — выкрикнул Мейснер; голос его дрожал от ярости. — Шантажом занялись! Иначе бы вы не рискнули!
Хольт вытащил из кармана пистолет, направил на Мейснера и сказал:
— Привет тебе от Руфи Вагнер!
Мейснер медленно отступил назад. Хольт — за ним. Мейснер неподвижным взглядом уставился на дуло пистолета. Голос его звучал надтреснуто:
— Чего вам от меня нужно?
— Немногого, — сказал Хольт.
— Берегись! — рявкнул Вольцов. Хольт невольно отступил на шаг. Мейснер тенью промелькнул мимо, в темноте грянул выстрел, и Мейснер, споткнувшись о подставленную Вольцовом ногу, рухнул в чащу папоротников. Мгновение, и Вольцов очутился у него на спине. Мейснер пытался освободиться, но Вольцов крепко прижал его щекой к земле и раза два со всего размаха двинул в ухо.
— На помощь! — заорал Мейснер.
— Я тебе помогу! — сказал Вольцов. — Ну-ка, Вернер, вяжи ему ноги!
Хольт выдернул из кожаных штанов пояс и стянул им ноги Мейснеру. Руки они ему вывернули и тоже связали в локтях. Потом сквозь чащу папоротника поволокли его к базальтовой стене и посадили спиной к камню.
Тем временем стемнело. Вольцов карманным фонариком осветил лицо Мейснера. Нижняя губа у него была рассечена и сильно вздулась.
— Что вам от меня нужно? — с трудом выговорил Мейснер. Вольцов достал из кармана заготовленную бумагу и прочел вслух: «…в тайную связь, а когда она оказалась в интересном положении, застращал ее угрозами и прогнал…»
Мейснер медленно поднял голову. Растерянность, страх, ярость были написаны на его лице.
— Ну вот. Это ты подпишешь, — потребовал Вольцов.
— А если… не подпишу?
— Подпишешь! Сам знаешь: когда кто не хочет, найдутся способы его уговорить.
Молчание.
— Ну а если я все же не подпишу?
Вольцов ничего не ответил. Он взял себе сигарету и протянул коробку Хольту, но тот отрицательно покачал головой.
— Что ж, оттащим тебя в лес и там прикончим. — Вольцов сказал это таким равнодушным тоном, что у Хольта задрожали руки. — Даю тебе пять минут на размышление. Пошли, Вернер!
На лесной опушке Хольт спросил шепотом:
— А вдруг откажется?
— Подпишет, будь уверен. У него не хватит духу.
— Ну а если нет? Неужели мы… его…
— А что нам еще остается? — Вольцов говорил все тем же равнодушным тоном. — Не можем же мы его отпустить! У нас нет выхода! Нападение на фюрера гитлерюгенда, да еще вооруженное! Тем более он знает, что мы в курсе его дел с покойной Вагнер. Если мы его укокаем, придется инсценировать самоубийство — все же какой-то шанс уцелеть. Нельзя, чтобы он на нас донес, иначе нам с тобой несдобровать. Ну, пойдем к нему, пять минут прошло.
Хольт последовал за ним обратно к скале. Убийство! Хладнокровное убийство! — мелькнуло у него в голове.
— Ну как? Надумал?
— Не подпишу! — заявил Мейснер. Вольцов не торопясь дал ему в зубы.
— Злодеи! Бандиты! — взвизгнул Мейснер.
— Молчать! — заорал Вольцов и, схватив его под мышки, легко поставил на ноги. Развернувшись, он с силой ударил его по лицу, а потом еще и еще раз.
Мейснер весь сник.
— Убейте меня, все равно не подпишу!
— Обыщи его! — сказал Вольцов. — Как бы у него не нашли письмо. — Хольт залез к Мейснеру сначала в левый, а потом в правый нагрудный карман, нашел письмо и спрятал.
— Давай развяжем ему ноги, — сказал Вольцов. Они подхватили Мейснера под руки и, как тот ни сопротивлялся, уволокли в темную глубь леса. Сильным ударом ноги Вольцов подшиб ему колени. Мейснер повалился наземь.
— Ну, теперь тебе каюк! — Вольцов приставил ему ко лбу дуло своего армейского пистолета.
— Сейчас же прекрати, — завопил Мейснер. — Убери пистолет! — И срываясь на истошный крик: — Перестаньте! На помощь!
Вольцов плотнее вдавил ему в лоб дуло пистолета.
— Подпишешь? Говори!
— Подпишу, подпишу! — закричал Мейснер. — Убери пистолет!
Они подняли его и развязали ему руки. Вольцов посветил карманным фонарем, в другой руке он держал пистолет. Мейснер подписал.
— Поставь дату, — приказал Вольцов. — Сегодня 24 июля сорок третьего года. Запомни этот день! — Он спрятал пистолет и заботливо убрал в карман подписанную бумагу. — А теперь встань, подлюга! Нам осталось еще свести личные счеты. За тобой старый должок.
Хольт смотрел, как Волъцов избивает высокого белобрысого детину; тот недолго защищался, а потом снова упал на землю. Вольцов стал топтать его ногами. Наконец он нагнулся над неподвижным телом, перевернул его навзничь и осветил фонариком обезображенное лицо. Мейснер лежал без сознания и только тяжело хрипел.
— А теперь ходу, Вернер!
Небо покрылось тучами. В лесу было темно, как ночью. Они торопливо шагали к городу.
— Ты в самом деле убил бы его? — опять спросил Хольт.
— Разумеется! А ты как думаешь? — удивился Вольцов. Потом в темной, пустынной вилле Хольт долго сидел, обхватив голову руками.
Кто-то избитый лежит сейчас в лесу, истекая кровью. Да, я слишком мягок. Мне надо закалиться. Я с ужасом смотрю на Вольцова. А ведь у него есть то, чего мне так не хватает: «беспечность убийцы, чья совесть спокойна и верен расчет». Где-то я об этом читал. Как же я буду воевать? Мне надо закалиться!
Кто-то хлопнул наружной дверью. Вольцов взвалил на плечи свой тюк; в руках он тащил набитый книгами портфель. Они медленно двинулись переулками вниз к реке. Вольцов рассказывал о своих планах:
— Мы с толком проведем время: ночные походы, спорт, учебная стрельба. Нам надо расширить свои военные познания, развить в себе боевые качества.
— Ясно, Гильберт, — поддакивал Хольт.
