На следующий день Хольт пробирался в свою пляжную кабинку, лавируя среди бесчисленных тел купальщиков, проводивших эти жаркие послеобеденные часы на берегу реки. Он смыл с себя пыль, приставшую во время долгого ночного путешествия, и стал разгуливать по плоту.

У вышки сидел Петер Визе с каким-то плечистым блондином. Хольт в изумлении остановился: Визе в обществе Хартмута Мейснера! Визе помахал ему, и Хольт подумал: надо же, такое совпадение! Он поклонился с приветливой миной и стал критически оглядывать Мейснера. До сих пор он видел его только мельком. Это был рослый, крепкий юноша с тренированным мускулистым телом, смуглым от загара. Угловатое лицо и холодные бесцветные глаза. Льняные, почти белые волосы. Визе представил их друг другу.

— Не трудись, — сказал Хольт. — Кто у нас не знает Хартмута Мейснера!

Мейснер медленно повернулся к нему лицом.

— Как это понимать? — спросил он.

Хольт улыбнулся. У него было приятное щекочущее чувство — точно ходишь над пропастью.

— Понимай как знаешь!

— А ты, видать, нахал, даром что еще цыпленок! — отмахнулся Мейснер, но Хольт не отставал.

— Ты, говорят, пользуешься успехом у женщин. А это создает популярность.

— И что же ты слышал? Что-нибудь определенное?

— В таких вещах разве можно за что-нибудь поручиться? — ответил Хольт вопросом на вопрос. Он выдержал взгляд Мейснера, прикидываясь дурачком, а между тем в груди у него все сильнее закипала ненависть. Погоди, ты у меня попляшешь! Хольт растянулся на нагретых солнцем досках. — Собственно, ты прав, — сказал он, — Когда тебя вот-вот отправят на фронт, хочется на прощанье ухватить то, что плохо лежит.

— Ты еще зелен для подобных рассуждений!

— Не такая уж между нами разница! Каких-нибудь два-три года! У всех у нас одна философия!

— Что же это за философия? — поинтересовался Мейснер.

— Живи и жить давай другим!

Мейснер, подремывавший на солнце, вдруг встрепенулся.

— От твоей философии попахивает либерализмом!

— Ничуть не бывало, — возразил Хольт. — Никто не знает, придется ли ему вернуться. Как же не ухватить па прощанье кусок пирога!

Мейснер промолчал. А затем пустился рассуждать, прищурив глаза и опираясь головой о балку:

— Удивительно, как никто из вас не может проникнуться духом нашей эпохи! Ухватить кусок пирога! Чисто еврейская точка зрения! Когда на карту поставлена судьба рейха, интересы личности не играют роли. Тот, кто хочет жить для себя, предает Германию! Только интересы рейха имеют значение, а уж их-то мы отстоим. Наше государство растет и крепнет…

— Может, ты и прав, но я в поучениях не нуждаюсь, моя группа два года удерживала первое место в отряде. А что не надо жить для себя, об этом лучше не кричать так громко!

— Так ведь я же не о широких массах говорю, а о нас, людях избранных, с натурой вождя.

— Да, но людям избранным одним не выиграть войну.

Мейснер не удостоил его ответом. Он еще с минутку посидел на солнце, а потом ушел, оставив Хольта и Визе вдвоем.

— Ты что… спелся с ним? — поинтересовался Хольт.

— Он просто подсел ко мне, — чуть ли не виновато сказал Визе.

— Как ты думаешь? Справлюсь я с ним?

— Он, конечно, старше, — сказал Визе с недоумением, — но… думаю, что справишься. — И так как Хольт ничего не ответил, он продолжал: — Ты его сейчас запросто посадил в калошу. Мне часто приходит в голову — ты мог бы стать у нас первым учеником, стоило захотеть. Почему ты не учишься как следует?

— Учиться — не мужское дело. Я давно рвусь на фронт. — Хольт даже не подумал, каково Петеру Визе слышать такие слова.

— Богачу пришлось вдруг узнать, что у него чахотка, — задумчиво сказал Визе. — Все считали его обреченным, доктора давали ему не больше года жизни. «Ну, раз так…» — решил он. И принялся прожигать свое состояние. За год растратил все до последнего пфеннига. А между тем произошло чудо. Вопреки всем ожиданиям он выздоровел. И остался ни с чем, понимаешь? Ни с чем!

Глупая притча, досадливо подумал Хольт. Притча, достойная Петера Недотепы. Какое мне дело до того, что когда-нибудь будет! Сейчас война! Но он подавил в себе досаду.

— Я тебя понимаю, — буркнул он.

— Самое смешное — что я тебе завидую. Я дал бы много, чтобы стать твоим другом, — продолжал Визе с горечью. — Но для этого, видно, надо быть Вольцовом! Я всегда был самый слабый и всегда говорил себе: мое оружие — дух! Но ты в сущности и умнее меня!

Смешно, подумал в свою очередь Хольт. А вслух сказал:

— Когда-то я прочитал у Ницше: «Наше восхищение другими выдает, чем бы мы хотели восхищаться в себе… Тоскуя о друге, мы выдаем себя…»

— Да, так оно и есть… Мне хотелось бы драться, дебоширить, дерзить направо и налево, но… на полевые работы меня так и не взяли, да и в зенитчики я, очевидно, тоже не гожусь.

— Это не мешает нам быть друзьями, — отвечал Хольт, его наконец проняла тихая печаль Визе. Он задумался… Нет, об этом и речи быть не может… Разве что…

— Скажи, ты умеешь молчать, Петер?

— Да, ради тебя я даже как-то соврал.

Хольт протянул ему руку.

— Я тебе верю. Мы с Вольцовом и еще кое с кем решили отсюда смотаться. До самого призыва будем в бегах. Но нам с тобой хорошо бы разок-другой встретиться. Я и Гильберту ничего не скажу. От тебя я буду узнавать, что творится в городе и как здесь приняли наше исчезновение.

— Пойдем ко мне, — предложил немного погодя Визе, взглянув на часы.

Хольт удивился, что Петер в такую жару одет как на бал: черный костюм, крахмальный воротничок с галстуком. Причину он узнал только в прихожей у Визе, но отступать было уже поздно. У Хельги Визе был день рождения.

— Не уходи, — попросил Петер. — Потом я сыграю…

Хольт чувствовал себя преглупо в своих коротких кожаных штанах и пестрой спортивной рубашке. Его волосы еще не успели просохнуть и торчали дыбом. В большой столовой обе двери — на террасу и в зимний сад — стояли настежь, в окна заглядывали развесистые деревья. За столом сидели гости. От смущения Хольт ничего не видел — только яркие пятна женских нарядов и на их фоне черную форму танкиста. Запах тонких духов, смешанный с благоуханием цветов и дорогих сигар кружил голову. Сестра Визе, Хельга, очень походила на брата — такая же невысокая и изящная, такое же болезненно-бледное лицо в рамке темнорусых волос. Ей исполнилось девятнадцать.

Визе представил его обществу. Хольт пробормотал слова поздравления и вызывающе остановился посреди пестрого ковра. Неуверенность обострила его чувства; он заметил, что фрау Визе переглянулась с блондинкой, сидевшей рядом с лейтенантом, и на губах у молодой девушки заиграла легкая усмешка.

Названы были имена. Ута Барним, лейтенант Кифер — ее жених и другие. Хольта усадили по правую руку от фрау Визе. Напротив, через стол, сидела Ута Барним. Хельга Визе разливала чай. Хольт почувствовал себя увереннее.

— Знал бы я, что попаду на такое торжество, я уж расстарался бы и стащил для вас… то есть достал цветов. — Общий смех не смутил его. — Ведь купить цветы сумеет всякий. Ворованные больше ценятся.

— Что ж, спасибо на добром желании, — сказала фрау Визе.

В центре внимания была Ута Барним, старшая дочь полковника Барнима. Хольт каждое утро проходил мимо их дома. Глядя на крупную, статную девушку, сидевшую против открытой двери веранды и залитую лучами предвечернего солнца, Хольт подумал, что именно такой он представлял себе Кримхильду из «Нибелунгов» Агнесы Мигельс или же Хильдегард, дочь графа из «Гнезда крапивников». Он только мельком взглянул на лейтенанта бронетанковых войск, хотя при других обстоятельствах, пожалуй, больше всего бы им заинтересовался. Не замечал он и других девушек — рядом с ней, с Утой.

Петер Визе сел за рояль и стал рыться в нотах. Он сыграл сонату Гайдна и свои любимые мечтательно-грустные пьесы Шумана. Хольт украдкой поглядывал на Уту. Третья часть — Allegro moderate. Слушатели слегка покашливали — смешно! Думает ли она сейчас обо мне, как я о ней? Чувствуют ли люди, когда их мысли встречаются? Может ли у меня с ней произойти то, что было тем утром в кабине?

Петера наградили аплодисментами. Лейтенант шепотом сказал что-то Уте Барним. Шут гороховый! — подумал Хольт. «Да, спасибо!» Он взял еще чашку чаю. Собственно, мне пора уходить, подумал Хольт, но не двинулся с места. Петер Визе захлопнул крышку рояля.

— Ты за последнее время сделал большие успехи, — ласково обратилась к нему фрау Визе. — Но нам было бы приятнее, если бы ты меньше упражнялся на рояле и больше внимания уделял спорту. — Радость на лице Петера погасла. — Мы крайне огорчены, что ты и в этом году освобожден от полевых работ, — продолжала фрау Визе еще ласковее. — Хоть бы вы повлияли на Петера, господин Хольт, вы, по всему видно, завзятый спортсмен. Я наслышана о ваших подвигах. Вы, конечно, весь свой досуг проводите на воздухе?

— Совершенно верно, сударыня, оно и сказалось на моих годовых отметках.

Кругом улыбались.

— В наше время, когда все решает не интеллект, а кулак, — вставил лейтенант Кифер гнусавым голосом, задрав вверх подбородок, — нет смысла пичкать молодежь школьной премудростью. Молодой организм надо закалять и укреплять, учит нас фюрер, чтобы он справлялся со всеми требованиями, какие предъявит ему жизнь.

Ута, сидевшая рядом, смотрела куда-то вдаль, в открытую дверь веранды, словно и не замечая своего жениха.

Фрау Визе удалилась, оставив молодежь одну. На прощанье она пожала Хольту руку.

— Вы были бы для Петера подходящим другом. Мой муж и слышать не хочет, что Петера могут признать негодным для военной службы. Тормошите Петера, возьмите его в работу, вы и ваши друзья, ему это будет полезно.

— Это значило бы пустить козла в огород, — сказал Хольт с усмешкой. — Я признан морально незрелым, у меня это даже записано в школьном свидетельстве.

Ута, пожалуй, впервые за весь день посмотрела на него.

Гости прогуливались по аллее, обсаженной кустами роз. Лейтенант шел впереди с фрейлейн Визе. Обернувшись на какие-то слова Хольта, он спросил, как зовут их классного руководителя.

— Ах, Маас, ну, это птица известная!

Хольт неожиданно оказался один с Утой. Она была лишь чуть-чуть его ниже. Она спросила:

— Как вы удостоились такой убийственной характеристики?

Он почувствовал в ее вопросе насмешку.

— Не так страшен черт, как его малюют, — отвечал он. Ее насмешливый тон сердил и смущал его; — Учителя ведь ничего о нас не знают. Да и никому не дано читать чужие мысли.

— А разве ваши мысли так опасны? — спросила она еще язвительнее.

Он счел это вызовом.

— Да что вы, мысли у меня самые, можно сказать, безобидные. Вот только, когда Петер играл, я радовался, что никому не разгадать их.

Ута нанизывала слова, как точеные бусинки, словно играя. Она уже не язвила, а открыто потешалась над ним.

— А теперь я чувствую себя просто обязанной спросить: о чем же вы думали?

— О вас, — ответил он в упор и опустил глаза на усыпанную гравием дорожку. Ее молчание придало ему смелости. — Вы самая красивая девушка в городе!

Только пройдя несколько шагов, она ответила:

— Характеристика, которую дали вам учителя, явно несправедлива. Вы умеете быть и любезным.

Все общество собралось у абрикосового дерева.

— Кто из вас заберется наверх и угостит дам абрикосами? — прогнусавил лейтенант, поощрительно поглядывая на Хольта и Визе.

Хольт ступил на траву, обхватил дерево руками и сильно тряхнул. Он собрал самые большие и спелые плоды и отдал Уте.

Она ни словом не поблагодарила и только на секунду задержала на нем задумчивый взгляд.

Разломив один из перезревших плодов и выбросив косточку, она протянула половинку Хольту. Потом круто повернулась и, взяв лейтенанта под руку, вошла с ним в дом.