— Покаянное возвращение в город, добровольная явка с повинной… плачевный конец, верно? — говорил Зепп. Да и Хольт не ожидал такой развязки.

У Вольцова была одна забота:

— Стоит им сунуть нос в наши вещи, и мы можем проститься с пистолетами.

Дело кончилось тем, что он залил их маслом, завернул в брезент и понес в каменоломню прятать.

Феттер всю последнюю неделю питался одним жарким.

— Я им и хрящика не оставлю! — клялся он. Гомулка поднялся и взял свой штуцер.

— Пошли! — сказал он Хольту.

Друзья спустились в лощину и расстреляли последние патроны. Они могли уже считать себя меткими стрелками.

В последнюю ночь оба друга сидели у костра. Вольпрв, Феттер и Земцкий крепко спали.

— Это похороны, — сказал Гомулка.

— И мы хороним не только наше приключение, — подхватил Хольт, — но и школьные годы, целый кусок жизни!

Часа в три ночи они разбудили товарищей, потушили огонь и вынесли вещи на реку. Ранним утром нагруженная лодка отвалила от берега. Гомулка сидел на корме и правил рулем. Лодку сносило течением.

Пристали они к берегу у купален. Сразу сбежался народ. Триумфальное возвращение несколько примирило наших героев с плачевным исходом их приключения. Они возвращались небритые, грязные, с оружием в руках, тяжело нагруженные, юс разыскивала полиция, был издан чуть ли не приказ об их аресте. Только Феттер трепетал в предвидении гнева своих родителей. Они сложили весь груз в кабинах у Хольта и Вольцова и, протиснувшись сквозь толпу зевак, отправились в полицейское отделение.

Арестованных заперли в общую камеру. Решетчатые окна, шесть дощатых нар, параша. Феттер сдал карты.

На следующий день они предстали перед судьей.

— Я его знаю, — шепнул Гомулка, — это судья по делам несовершеннолетних.

Судья сидел за тяжелым письменным столом, грузный и тучный, с лоснящейся лысиной и отвислыми жирными щеками; добрую минуту он заплывшими глазами из-за стекол без оправы разглядывал арестованных юнцов.

— Тьфу ты, дьявол! — выругался он. — Отечество борется, страдает, истекает кровью, а эти лодыри бегут с поста! Шляются бог знает где! Тьфу ты, дьявол! Дезертиры сельскохозяйственного фронта! Бродяжничество? Браконьерство! Нарушение законов об охоте! Истязание животных! Земцкий! — крикнул он, заглянув в лежащий перед ним протокол. — Я жду от вас чистосердечного признания. Кто у вас зачинщик?

— Пожалуйста, — умоляюще пролепетал Земцкий, вскидывая на судью невинные голубые глаза. — Я признаюсь во всем. Это все я натворил. Но это не только я, а и он, и вот он, и вот он, это мы все натворили!

— Тьфу ты, дьявол! — снова выругался судья и покачал плешивой головой. — Вольцов, уж вам это совсем не к лицу! Ваша мать в больнице! Ваш отец пал в бою за отечество и фюрера! Ваш дядя сражается на передовой! А этот молодчик, изволите ли видеть, шатается по округе и балуется недозволенной охотой! Фу ты, дьявол! И ни малейшего раскаяния! Бесстыжий взгляд, наглая физиономия, и держит себя нахально! — Облегчив таким образом душу, он наклонился над протоколом и скороговоркой зачитал вслух:

«Несовершеннолетние правонарушители Гомулка, Зепп, рождения 15 июня 1927 г., Хольт, Вернер, рождения 11 января 1927 г., Феттер, Христиан, рождения 30 апреля 1927 г., Вольцов, Гильберт, рождения 23 марта 1927 г., Земцкий, Фриц, рождения 1 июня 1927 г., проживающие в этом городе, по судебному решению, согласно статье 328 уголовного кодекса, за недозволенный уход с полевых работ гитлерюгенда, за бродяжничество и браконьерство — статья УК 292, параграф 1 и 2, за организацию вооруженных отрядов — статья УК 127, параграф 1 и 2, а также за упорное нарушение закона об охране молодежи приговариваются к восьмидневному сроку заключения в тюрьме для несовершеннолетних. Все обвиняемые в своей вине полностью сознались. Как смягчающее обстоятельство суд принял во внимание, что подсудимые сами, хоть и с опозданием, осудили свои противозаконные действия и добровольно принесли повинную. На означенное решение может быть подана апелляция в окружной суд, равно как и кассация на предмет пересмотра дела в окружном суде и принятия нового решения».

Он захлопнул папку и объявил:

— К отбыванию ареста приступить немедленно.

По возвращении в камеру Гомулка сказал:

— И зачем он только кривлялся? Уж не на меня ли хотел произвести впечатление?

Феттер снова сдал карты. Вольцов завалился на нары со своим неразлучным справочником.

После обеда дверь в камеру отворилась, пропуская генерала Вольцова. По знаку почетного гостя надзиратель тут же ее захлопнул.

— Гильберт, — сказал он резко, — это последний раз, что я выступаю за тебя ходатаем. В дальнейшем на меня не рассчитывай. Я для тебя больше пальцем не шевельну. Понял?

Вольцов слез с нар, остальные стояли в немом смущении. Ордена и золотое шитье на генеральском мундире привели их в замешательство.

— Я позаботился, чтобы вас здесь заняли делом, — продолжал генерал уже более милостиво. — Колоть дрова и грузить шлак.

На следующий день их вывели во двор и поставили на распилку сосновых кряжей и колку дров. Во время работы им довелось услышать о тяжелых налетах на Берлин. Население Рура и Рейнской области — вот с кого призывали брать пример!

Через неделю их отпустили.

Было жарко, душно, стояли последние дни бабьего лета. Парило, как перед дождем. Сестры Денгельман встретили своего жильца причитаниями и упреками. Хольт поспешил к себе в комнату. Эти дни тюремного заключения оставили в нем чувство разочарования, уныния и душевной пустоты. На столе лежало несколько писем от матери, а с ними серый конверт со штемпелем: «Свободно от почтовых сборов». Он разорвал конверт. «Вы призываетесь… для несения вспомогательной службы в рядах зенитных частей… без отрыва от учебы… Явка 14 сентября… Сборный пункт на Большой арене».

Наконец-то! Он распахнул дверь в коридор и заорал на весь дом:

— Ура, начинается! С понедельника начинается новая жизнь!

Он помчался к Вольцову. По дороге остановился перед особняком Барнимов, но вспомнил, как Ута ушла, не сказав ему ни слова на прощанье, и побежал дальше. Вольцов открыл ему дверь с бутылкой в руке.

— Только что передали по радио, что Италия третьего сентября тайно капитулировала. Шайка предателей!

Рука Хольта, державшая конверт, повисла в воздухе. Он так испугался, что повестка запрыгала в руке.

— А главное, без всякого основания, — продолжал Вольцов. — При таком союзнике, как Великая Германия, они ничего глупее выдумать не могли. — Он сунул Хольту бутылку. — Про-зит!.. В Италии какая-то заваруха. — продолжал он, — Дуче похитили. Провозглашено новое национальное фашистское правительство, теперь мы одни будем защищать берега Европы. Пошли! — Он запер за собой дверь. — Явимся на призывной пункт и запишемся добровольцами. А потом зайдем за Зеппом и Христианом. Такое событие надо обмыть.

Феттер с припухшими от слез глазами попался им на городской площади.

— Мой старик зверски меня исколошматил, и я из мести выкрал все табачные карточки моих родичей! Куплю себе «Аттику отборную» или «Нил»…

Они проводили его в табачную лавку. Женщина, забежавшая туда вслед за ними, потребовала нетерпеливо:

— Что вы так долго возитесь? Я очень тороплюсь. По радио объявили, что будет выступать фюрер.

На призывном пункте они в два счета разделались со всеми формальностями. Хольт, подавленный известиями об итальянских событиях, решил все же повидать Уту,

После обеда он долго в нерешительности стоял перед входной дверью, не находя в себе мужества нажать кнопку звонка. Наконец позвонил. Его проводили на верхний этаж. Ута лежала на тахте с книгой в руках. Когда Хольт вошел, она на мгновение подняла глаза.

— Ах, это вы… Ну как, отбыли наказание?

Такой холодный прием окончательно обескуражил Хольта.

— Я думал… Я полагал… — И беспомощно: — Я пришел просить у вас прощения. — Все в нем восставало против этого самоуничижения. — Я вел себя недостойно, мне показалось… — Минутный протест в нем угас, он уже готов был на коленях вымаливать прощение, а она глядела на него с нескрываемой насмешкой.

— Что за чепуха? Кто вел себя недостойно? Почему я ничего не заметила? — Она поднялась, уронив книгу на пол. Со скучающим видом прошлась по комнате и выглянула в окно. — Вы, юноша, слишком много о себе мните.

Но тут в нем закипела ярость. Он едва поклонился и сам не помнил, как очутился за дверью, скрывшей от него ее удивленное лицо. Внизу, проходя через холл, он услышал, что она сверху зовет его: «Подождите же минуту!» Но он бросился вон из дому. Нет уж, хватит!

В холле у Вольцова собралась добрая половина класса. Рутшер встретил Хольта словами:

— Привет лихому охотнику! Зепп только что рассказал нам про оленя.

Хольт огляделся. Он понял, что здесь «обмывают» призыв в армию. Хольт обрадовался. Его гнев на Уту прошел, он только чувствовал себя глубоко несчастным.

Все кричали наперебой. Кто-то рассказывал:

— Гильберт пошел в школу и наврал дворнику, что из котельной валит дым. Дворник бросился в котельную, а Гильберт тем временем снял со стены ключ и бегом в химический кабинет.

— Дайте мне рассказать! — взвизгнул Земцкий. — Я был там с Вольцовом! Гильберт спустил бутыль со спиртом во двор на шпагате, а я подхватил ее да и махнул через ограду.

— А я, — продолжал Вольцов, — опять пошел к дворнику и сказал, что, видно, я ошибся, дымом тянет не из котельной, а из подвала под гимнастическим залом… Тот опять побежал, как дурной, а я повесил ключ на крючок и давай бог ноги!

— И мы сварили первоклассный ликер, — еле ворочая языком, пролепетал Феттер. — Пятидесятиградусный!

Хольт приставил бутылку ко рту. Тепловатый липкий напиток обжег ему гортань. Он сделал еще и еще глоток… По всему телу разлилось обжигающее тепло, в комнате стало просторнее и светлее… Вольцов притащил красного вина.

— Выпей, Вернер!

Вернер выпил, и все вокруг тоже. Давешней горечи и гнева как не бывало. К чертям Уту! Кто-то заорал:

— Друзья, начинается новая жизнь!

Хольт тянул вино прямо из бутылки. На душе у него было легко. Кто-то крикнул:

— Долой Бадольо! Мы не оставим нашего фю-фю-фюрера в беде!

— Никогда! — заорал Хольт, и все откликнулись: — Никогда-а-а!

— У нас один девиз: отечество в опасности! — загремел Вольцов.

Это наша Илиада, подумал Хольт; в нем слабо брезжило сознание: я, кажется, пьян. А потом все смешалось в причудливую неразбериху: разноголосый гомон, крик, смех. К чертям Уту… Мелькали какие-то картины: холл в вольцовском особняке, улица, городская площадь, а вот и Вольцов с кактусом в петличке, помрешь со смеху… А рядом Земцкий в цилиндре. Откуда у Земцкого цилиндр? И отчего смеются все эти люди?.. Ради всего святого, никак это баннфюрер? Он, конечно, сердится, посылает всех домой. Но кто это хватает меня за руку? Уж не Визе ли? Петер-Недотепа, симулянт и дезертир… Что случилось? Пьян, говоришь? Ну ладно, ладно, иду!

Хольт впервые испытывал это плачевное состояние. На следующий день он едва живой валялся в постели. Трещала голова. Мутило, к горлу подступала тошнота. На душе было скверно. Солнце заглядывало в комнату слева, значит, перевалило за полдень.

У его кровати с чашкою в руках стояла фрейлейн Денгельман, младшая из сестер, Вероника, с полной головой металлических трубочек.

— Стыд какой! — причитала она. — В шестнадцать лет напился как сапожник! Всю лестницу изгадил!

— Убирайтесь, — слабым голосом ответил Хольт. — Вы видите, я болен.

— Да ничуть вы не больны, просто вас развезло с похмелья, — злорадствовала Вероника.

— Закройте дверь с той стороны! — закричал Хольт. Оставшись один, он с наслаждением хлебнул горячей мятной настойки. Обрывки воспоминаний не складывались в ясную картину. Что мы натворили!

Он поднялся. Как я попал к себе в постель? Став у окна, он начал делать приседания. Но тут в дверь постучали. Вошел Петер Визе.

— Ну, как самочувствие? — спросил он.

— Спасибо, ничего, — буркнул Хольт. — Послушай, ты не скажешь мне, что вчера произошло?

— Все вы перепились, — отвечал Визе с чуть заметным упреком. — И надо же, чтобы на городской площади вы наткнулись на баннфюрера. Он вызвал полицию. Я случайно проходил мимо и вовремя тебя увел, в сутолоке никто и не заметил.

— Тебе еще небось досталось от меня? — спросил Хольт растерянно.

— Не беда. — Визе слабо улыбнулся. — Обычные комплименты. Симулянт, недоносок, недотепа.

— Мне очень жаль, — сказал Хольт.

— Да уж ладно. — Визе полез в боковой карман. — Ута Барним просила передать тебе письмо.

Хольт подошел к окну и повернулся спиной к Визе. В письме, написанном энергичным почерком, стояло: «Милый Вернер, я вчера не хотела вас обидеть, напрасно вы так внезапно убежали. Сегодня я узнала о вашем призыве. Если у вас в ваш последний свободный день не предвидится ничего лучшего, предлагаю вам поехать со мной в субботу к нам на дачу. Погода обещает быть теплой. У нас в лесу тоже чудесно, правда, там нет пещеры… — Хольт рассмеялся. Ее шутки радовали его. — Приходите же в субботу не позже двенадцати, ответ передайте через Визе».

— Что ей сказать? — спросил Петер.

— Скажи, что приду.

Визе простился. Хольт размышлял: нужно добыть цветов. Розами, астрами и гвоздиками ее не удивишь. Он вспомнил об орхидеях доктора Цикеля в школьном садоводстве. Придется туда забраться, решил Хольт… Но когда он через час заглянул за ограду питомника, там работали человек десять, а наведавшись вечером, застал большущего бульдога. Отравлю собаку, решил он, а орхидеи достану.

В субботу утром он снова заглянул туда; на этот раз ему повезло, путь был свободен.

Вещи он уложил заблаговременно, так как все семиклассники получили приглашение явиться в понедельник утром «на торжественный, сбор перед отбытием на военную службу».

Школьная оранжерея находилась далеко за чертой города. Хольт перемахнул через забор. Низко согнувшись, он мимо высоких гряд спаржи пробрался к питомнику орхидей.

В воздухе носился удушливый запах. С потолка свисали лыковые корзины с пышно разросшимися причудливыми растениями; на гниловатых сучьях среди мхов и папоротников сверкали чудесные соцветия… Хольт вытащил из кармана нож и срезал лучшие цветы на высоких стеблях — белоснежные звезды с нежно-розовой сердцевиной. «Paphiopedilum villosum, Our King», — прочел он на табличке. Он вышел из оранжереи и, никем не замеченный, выбрался на улицу.

Перед воротами барнимовского особняка остановилась открытая охотничья коляска. Кучер подвесил обеим гнедым лошадкам на шею мешки с овсом. Хольт нетерпеливо позвонил. Поднимаясь, он шагал через две ступеньки. Ута стояла перед зеркалом. Не говоря ни слова, он протянул ей орхидеи.

— Ничего прекраснее я в жизни не видывала, — сказала она и быстро отвернулась. Она причесывалась. Он смотрел, как она укладывает тяжелые косы вокруг головы и скрепляет их шпильками.

Они вышли на улицу. Старенький щуплый кучер влез на козлы и хлестнул лошадей. Коляска тронулась по тенистой аллее, свернула за последними домами на проселок и покатила мимо сжатых полей, то поднимаясь в гору, то ныряя под уклон. Целый час они ехали смешанным лесом. Ута рассказывала. Когда ее отца перевели в местный гарнизон, он снял для семьи городской особняк и эту отдаленную усадьбу. Их лошади и экипажи — коляска и дрожки — стоят у крестьянина в соседней деревне. Ее родина — Шварцвальд.

Коляска подкатила к двухэтажному бревенчатому дому на фундаменте из дикого камня, стоявшему у лесной опушки. Кругом высился густой бор. Хольт последовал за Утой в сени. Угрюмая старуха служанка отвела его в комнату на втором этаже, где стояла только железная кровать, умывальник и шкаф. Дубы и сосны протягивали свои ветви в распахнутые окна. Служанка тут же ушла.

Из спальни напротив показалась Ута. Потом они сидели друг против друга за накрытым столом и обедали. Служанка принесла им картофель в мундире и миску сметаны. Ветер, колебавший верхушки деревьев, доносил шум леса в открытую дверь, выходившую прямо на лесную тропу.

Они вышли из дому. В долине меж полей ютилась деревенька. Тихий ясный день склонялся к вечеру. На листьях папоротника и шиповника искрилась паутина, в воздухе носились серебряные нити.

Ута шла немного впереди. Выйдя на опушку, она присела. Заросли ежевики и лещинника оставляли свободным вид на запад, где небо над горами отливало всеми цветами радуги, Ветер с ближней вырубки обдавал их ароматом душистого сена. Он обнял ее за плечи, и она откинулась на траву. Потом они сидели рядом, и он следил за тем. как медленно меркнет радужное сияние на горизонте. Домой они вернулись, когда совсем стемнело.

На столе их ждал ужин. Ута принесла корзину свежих помидоров. Она вдруг вернулась к их старому разговору.

— То, что ты рассказал мне об отце, очень меня заинтересовало. Он не побоялся отказаться от работы военного назначения, хотя понимал, конечно, чем это грозит

Хольт посмотрел на нее с удивлением. Его поразили в ее голосе какие-то незнакомые серьезные нотки.

— Жаль, что у нас мало таких людей, — продолжала Ута.

— Я тебя не понимаю, — сказал он беспомощно.

В уголках ее рта снова заиграла ироническая улыбка.

— Неужели мало Сталинграда, чтобы открыть тебе глаза?

Он досадливо тряхнул головой, но решил сдержаться.

— Не понимаю я тебя, — повторил он. — А как же Германия? — И, не совладав с собой, крикнул: — Что будет с Германией?

Ута устремила на него долгий, внимательный взгляд.

— Забудь, что я тебе сказала. — Она отодвинула тарелку. — Выкинь это из головы. Ты идешь на войну. Бог весть, сколько она еще продлится. — Ута смотрела словно сквозь него, в пространство. — Вашему брату трудно примириться с жестокой правдой, что все жертвы напрасны. — Ее взгляд смущал и приказывал. — Да и вообще забудь эту нашу поездку. — С минуту она колебалась. — Возможно, я скоро выйду замуж. Прошу тебя, забудь все, что между нами было.

Быть брошенным, отвергнутым так бесцеремонно — все его существо восставало против этого.

— Мне на войну идти… Ты лишаешь меня и последнего… А раз так…

Ута одной лишь ей присущим движением провела левой рукой по шее, она ждала продолжения оборванной фразы.

— А раз так — пусти меня этой ночью к себе, — потребовал он.

Она поднялась так порывисто, что зазвенела посуда.

Хольт слышал, как наверху хлопнула дверь. Он остался сидеть, растерянный, чувствуя, как к нему подбирается озноб. Потом встал, закрыл окна и погасил свет.

В доме воцарилась мертвая тишина. Оцепенело стоял он у себя в комнате. Ему было трудно решиться. Наконец он вышел в коридор. Долгие секунды стоял против ее двери. Надавил ручку. Дверь подалась.

В открытые окна струился слабый свет. Она обняла его за шею и привлекла к себе, в темноту. Но он различал перед собой ее лицо с широко раскрытыми глазами. По движению ее губ он видел, что причиняет ей боль. Боль и наслаждение.

Он пробыл у нее до рассвета. Занявшийся день был для него только светлым пятном на фоне двух ночей. Впервые он сознательно вбирал в себя зрелище живой красоты, и Ута ничего от него не таила.

Но и другая картина вторгалась в его сознание — так повелительно, что он долгие секунды лежал сраженный, не в силах отогнать: фосфор, ужасные раны, обуглившиеся тела. Он прятал голову у нее на плече. Потом он слышал, как она говорила:

— Я противилась, сколько могла. Но будь что будет! Ничего не поделаешь — война! Кто знает, что нас ждет!

В первых рядах актового зала сидели сплошь семиклассники в форме гитлерюгенда. Хольт занял место в третьем ряду, позади Вольцова, под одним из стрельчатых окон. Он опоздал. Директор уже произносил свою речь. Хольт его не слушал. Увидимся на вокзале! Он вспомнил, как соскочил с дрожек и пустился бегом. Увидимся! Еще целый час продолжался этот сон. Он снова видел, как запряженный в дрожки конь мчит их по полям. С закрытыми глазами прислушивался он к тому, что было: раз уж я ее добился, то ни за что не отступлю!

Зал аплодировал. Но тут по паркету загремели подбитые гвоздями сапоги. На кафедру поднялся баннфюрер Кнопф.

— Камрады!..

Земцкий, мирно клевавший носом, проснулся и стал дико озираться. У Кнопфа был деревянный командирский голос.

— В тяжелую минуту взывает фюрер к своей молодежи, требуя от нее жертв… На Востоке смертельно раненный противник предпринимает нечеловеческие усилия, чтобы ослабить петлю, железной удавкой впившуюся ему в горло.

Феттер громко высморкался, но осекся под грозным взглядом Вольцова:

— Перестань! Это тебе не игрушки! Дисциплина!

— …Как недавно сказал фюрер в своей замечательной речи по поводу воздушной войны, «мы заняты подготовкой таких технических и организационных преобразований, которые не только сломят воздушный террор, но и воздадут за него сторицей!» А пока — время не терпит! Вам, камрады, выпало счастье защищать немецкое воздушное пространство. — Стуча сапогами, баннфюрер спустился с кафедры и каждому в отдельности пожал руку.

У выхода толпились учителя. Доктор Цикель, как всегда, плевался:

— Кхе-кхе… кхе! Как поглядишь, ведь это же мальчишки… кхе… кхе… совсем еще дети, слышь, и таких-то гонят на войну! Бог знает что!

На улице родные и близкие спешили на вокзал.

— Ноги моей больше не будет ни в одной школе! — поклялся Вольцов.

По площади прокатился знакомый заливистый свисток.

— Внимание! В ряды стройсь! Шагом марш! — Хольт узнал голос Барта. А на вокзале ждет Ута…

Хольт маршировал в колонне, распевая: «Пусть рушится все кругом, нас не сломят буря и гром!» До вокзала было недалеко. К перрону подошел поезд. Наконец-то Хольт получил возможность отойти от других. Недалеко в стороне от толпы стояла она у живой изгороди, отделяющей вокзал от площади.

Он сказал ей:

— Раньше я не мог дождаться минуты, когда меня пошлют. А теперь я бы век с тобой не расставался.

— Тебе бы скоро наскучило все одно и то же. — Но она сказала это, избегая его взгляда.

Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. Хольт с трудом от нее оторвался. В его руке остался маленький сверточек. Он перескочил через изгородь и по шпалам бросился догонять уходящий состав. Гомулка втащил его в вагон.

Кто-то кричал в проходе: «Экстренное сообщение! Дуче освобожден отрядом парашютистов». Хольт слышал эти слова, не отдавая себе отчета в их значении.

Поезд черепахой тащился в горы. Хольт остался в проходе. Рядом с ним сумрачно и неподвижно стоял Гомулка.

Хольт развернул сверток, раскрыл коробочку. На черном бархате лежала цепочка с золотым крестиком чеканной работы. Он с трудом разобрал надпись, выгравированную крошечными старинными письменами: «Любовь — наш бог, мир держится любовью. Как счастлив был бы человек, когда бы пребывал в любви весь век свой!» И дата: 1692.

Это было все, что от нее осталось. И воспоминания…

За окном тянулись горы. Внизу искрилась лента реки. Поезд набирая скорость спускался в долину. Хольт вошел в купе и забился в угол. Засыпая, он слышал, как Феттер говорил соседу:

— Теперь мы свободны, как фли-бу-стьеры!