3
Весенний вечер. Теплый влажный ветер, дувший из-за гор, вливался в открытые окна комнатки Блома. Хольт глядел в вечернее небо, позолоченное заходящим солнцем. За долгой зимой, до самого конца марта заявлявшей о себе внезапными возвратами холодов, наступил ласковый апрель. За городом расцвели крокусы и подснежники, зазеленели леса.
Хольт ничего этого не знал. Только изредка, как вот сейчас, чувствовал он, что весна уже вступила в свои права. Изо дня в день до поздней ночи просиживал он в своей мансарде за книгами. Овладевшее им прилежание напоминало горячку. По утрам он, еще заспанный, бежал в школу, только по дороге стряхивал с себя сон и, проходя через зазеленевший сквер, не замечал, что почки на каштанах лопнули и что кусты оделись свежей нежной зеленью. Он мысленно повторял формулы, исторические даты, латинские вокабулы. Честолюбие подхлестывало его. Он хотел не просто наверстать упущенное, а возможно скорее сравняться с лучшими учениками в классе.
Хольт трудился как одержимый. Но порой он беспокойно бродил по дому, выходил во двор, спускался к реке, преследуемый какой-то беспричинной тревогой. И рад был темноте, когда можно было вернуться к себе, зажечь лампу и сесть за книги. Тут к нему возвращалось спокойствие и душевное равновесие.
Несколько раз в неделю с ним занимался Блом. Здесь, в этой комнатушке, Хольт чувствовал себя как дома. Мало того, что Блом излечил его от страха перед математикой, он приучал его математически мыслить. С помощью Блома Хольт восполнил давние пробелы и не только догнал, но и перегнал класс. Блом научил его видеть в математике некий идеальный, гармонический мир, царство познания, неизмеримо возвышающееся над обычным миром, раздираемым противоречиями.
У Хольта возникло решение избрать своей специальностью математику. Блом оказался прекрасным педагогом, терпеливым и чутким. У него была склонность залетать в облака, но он уступал ей лишь по окончании их дневной программы. Зато после урока, давая волю своей страсти, он совершал экскурсы то в историю математики, то в историю естественных наук и, постепенно распаляясь, углублялся в философскую проблематику. Эти беседы особенно увлекали Хольта.
Сегодня была суббота, и Блом не спешил.
— Вам надо уяснить себе, что такое дифференциал! — взывал он к Хольту. — Если вы уразумеете, какое глубокое противоречие лежит в существе производной, для вас приоткроется сущность природы! Вспомните весь трагизм борьбы греков с несоизмеримыми величинами! Так разве же производная не показывает нам, как «далеко шагнули мы вперед»! С Лейбницем и Ньютоном нам воссияло солнце бесконечного! Со временем вы убедитесь, что все основные законы природы можно выразить посредством дифференциальных уравнений. От максвелловских до фридмановских уравнений, будь то элементарная частица, волна или строение Вселенной, любая существенная взаимосвязь может быть выражена дифференциальным уравнением…
Звонок по телефону прервал эти излияния. Блом снял трубку.
— Нет, господина Мюллера здесь нет. Да и вообще его нет на заводе. Он уехал в Берлин на какую-то там конференцию, да, кажется, так: на съезд по объединению партий. Мюллера замещает фрау Арнольд, но ее тоже не будет до понедельника… Извольте, я этим займусь…
Он повесил трубку, вздохнул и сказал с сожалением:
— Простите, мой друг, нам пора расстаться, оставим этот разговор… Но не делайте отсюда вывода, будто я вас считаю своим Вагнером…
Поднявшись наверх, Хольт застал у себя Церника. В своем неизменном твидовом пиджаке и желтом шарфе он сидел за письменным столом и перебирал книги. Очки с толстыми стеклами сползли у него на самый кончик носа. Навещая Хольта, Церник в первую очередь ревизовал круг его чтения и в зависимости от того, что находил на столе, настраивался на благосклонный или воинственный лад.
Церник успел уже познакомиться с профессором, с Гундель, Шнайдерайтом и доктором Хагеном. Мюллера он и раньше знал. «Кто не знает Мюллера!» — ответил он на вопрос Хольта. А Мюллер за ужином сказал Хольту: «У Церника есть чему поучиться. Еще бы я не знал Церника! Кто не знает Церника!»
Церник повернулся к вошедшему Хольту.
— Ну, как дела? — Его тонкогубый рот растянулся в дружескую, но, как всегда, несколько ироническую улыбку. — Что за чепуху вы тут читаете? Скажите на милость, Платон! Что это значит? — Он поправил очки и поднял указательный палец. — Платон мне друг, но истина дороже! Единственно полезное, что я почерпнул у Платона, это как бороться с икотой.
Хольт рассмеялся.
— Тут нечему смеяться! — Он взял со стола другую книгу. — Формальная логика? Что ж, не возражаю, хоть вам ее, конечно, рекомендовал Блом. Это еще куда ни шло! А вот бредовое сочинение Лаутриха «Учение о мировоззрении» — разве вы сами не видите, какой это устаревший вздор? И с какой стороны, мой друг, вас это интересует? Лаутрих — видный математик, но как философ ни черта не стоит! Охота вам читать такую чепуху!
— Положим, все не так просто! — вспыхнул Хольт, но тем его возражения и ограничились.
У Хольта с Церником установились дружеские, можно даже сказать — сердечные отношения, и все же в них чувствовалась известная напряженность. Хольту все больше импонировала та независимость, с какой Церник судил обо всем на свете. Правда, едва объектом столь бесцеремонной критики становился сам Хольт, что случалось нередко, как младший восставал против властной опеки старшего, однако, поостыв, он молчаливо признавал правоту своего друга.
Раза два в неделю они встречались — порой у Церника, порой на заводе. В сумрачном логове Церника они пили крепкий черный кофе и спорили — сперва спокойно, в тоне мирной беседы, но по мере того, как кофе в кофейнике убывал, все жарче и азартнее; Церник, случалось, бушевал, как оратор на многолюдном митинге.
Спорили они решительно обо всем, включая кофе — вредный это или невинный напиток. Обсуждали и домашнее сочинение Хольта, и речи Сен-Жюста перед конвентом, с которыми Хольт познакомился на уроках истории. Спорили они и о философских взглядах Блома, причем Церник аттестовал их как «прокисшую виндельбандовскую жвачку», и о пользе или бесполезности преподавания латыни, и об экзистенциализме, который в то время был у всех на устах. Хольту нравился в Цернике его азарт спорщика, и разносторонняя эрудиция, и начитанность, и даже способность поглощать невообразимое количество черного, как деготь, кофе. Во всем этом он старался подражать своему другу.
В первый же раз побывав на заводе, Церник не преминул вступить в дискуссию с самим профессором и после дебатов о генетике, дарвинизме и биологическом обскурантизме, затянувшихся на добрых три часа, удалился вполне удовлетворенный, заявив, что беседа его освежила и что он теперь готов горы своротить.
— У вашего отца ясная голова! — сказал он Хольту. — Я таким и представлял его по гамбургским лекциям!
Как-то вечером в одну из суббот он застал Хольта за чтением Канта и пришел в неописуемое волнение.
— Я нисколько не возражаю против Канта, голубчик, но не пора ли засесть за Маркса, раз школа оставляет вам уйму свободного времени! Вы глотаете без разбору что ни попадется…
Хольт было на дыбы…
— Ага! Не нравится! — взъелся на него Церник. — Это значит, что вы побывали у вашего Блома! Видно, мне самое время потолковать с этим господином хотя бы по основным вопросам.
— Это стоило бы послушать, — сказал Хольт. — А впрочем, я тоже решил посвятить себя математике.
Глаза Церника за толстыми стеклами очков, казалось, помутнели.
— Уж не прикажете ли мне давиться словесной окрошкой так называемых гуманитарных наук? — продолжал Хольт с задором. — Помните нашу встречу на выставке? Она, кажется, на всю жизнь внушила мне отвращение к цветистым фразам.
— Нет, вам меня не провести, голубчик! Я вижу вас насквозь. Вы задумали удалиться в духовное изгнание.
— Да вы же сами изучали математику! — отбивался Хольт.
— А вот послушайте, что я вам скажу, — наседал на него Церник, придерживая обеими руками очки. — Математика для вас никакая не наука. Вы сочинили себе некий абстрактный мир чистого количества, или как там еще определяет ее ваш драгоценный Блом. Вы ищете для себя в математике возможность бежать от действительности. — Он яростно теребил свой желтый шарф. — Но я вас разглядел, я вас наконец вывел на чистую воду! Пойду-ка я лучше к вашему отцу. Хорошо для разрядки побеседовать с Хольтом, не потерявшим способности ясно мыслить. Честь имею!
— Что же это вы так вдруг? — забеспокоился Хольт и бросился догонять Церника.
Церник остановился на пороге лаборатории с улыбкой, которая должна была выражать любезность, но скорее выдавала смущение.
— Разрешите вас побеспокоить! — сказал он. — Добрый вечер, господин профессор! Добрый вечер, Гундель!
Профессор, сидевший рядом с Гундель за рабочим столом, откликнулся, не поднимая головы:
— Пожалуйста, наденьте халаты, это обязательно для всех.
Хольт и Церник повиновались и подошли ближе. Профессор выкачивал кровь у кролика. Гундель подавала ему инструменты. Кролик в глубоком наркозе лежал в станке, растопырив лапки. Профессор оголил у него шейную артерию.
— Артериальный зажим… спасибо! — отрывисто приказал профессор. Он защемил артерию близко к сердцу и дважды перевязал у головы, а затем надрезал ее между нитками. — Крючковатый пинцет… спасибо! — Опустив оголенную артерию в колбочку, он снял зажим у сердца. Кровь хлынула в колбочку, и все, затаив дыхание, смотрели, как в маленьком зверьке угасает жизнь.
Гундель закрыла колбочку ватной пробкой и отнесла в холодильник. Церник выпрямился, поправил очки, сползшие на нос, и спросил:
— А ты не объяснишь мне, Гундель, для чего эта кровь предназначена?
Хольт сидел в стороне молча, с видом безучастного наблюдателя. Он чувствовал, что Гундель с каждым днем становится ему все более чужой. Достаточно было видеть, как она зарделась, смущенная вопросом Церника, и как истово и серьезно принялась отвечать. Хольту вспомнились слова Гундель: так много кругом нового, интересного… Теперь он лучше понимал ее, но это лишь больше ее отдаляло.
Гундель между тем отвечала Цернику, посматривая исподлобья:
— Кролик, этот так называемый подопытный экземпляр, находился в состоянии так называемой анафилаксии. Ему вспрыснули чужой белок, сыворотку из крови крысы, и он выработал в своей крови защитные вещества, так называемые антитела или аглюти… — Тут она все же запнулась. — Я еще не умею выговорить как следует… — и произнесла по слогам: — Аг-глю-ти-ни-ны. Эти аг…антитела… должны быть тщательно опробованы на свертываемость. Для того и берется кровь.
Неужели это говорит Гундель? Церник всем своим видом выражал удовлетворение. Хольт сидел, понуря голову. Ему стало страшно при мысли, с какой быстротой Гундель от него ускользает. Но что поделаешь? Вспомнилось приглашение Аренса: «Такая чудная весенняя погода, на воскресенье можно и в горы махнуть. Вы могли бы кого-нибудь прихватить с собой… Уж вы-то наверняка не живете отшельником…» Хольт рассеянно следил, как Гундель убирает со стола, как она ставит кипятить воду и заваривает колу. Да, он еще сегодня позвонит Аренсу. Но надо заручиться согласием Гундель.
Церник сидел рядом с профессором и с опаской помешивал незнакомый напиток. Отведав его, он скривил рот, лицо у него вытянулось от огорчения.
— Ужас что такое! Простите, профессор, неужели вы в состоянии пить эту мерзость? — Он снова с отвращением заставил себя пригубить. — Как это называется? Кола? Ну да, кола! И в ней действительно содержится кофеин? — Он с удивлением уставился на свою чашку. — А я всегда представлял себе, что у кофеина вкус кофе. — Он снова отхлебнул из чашки, а потом, сделав над собой усилие, осушил ее до дна. Напиток заметно подбодрил его. — А знаете, пожалуй, не так уж плохо! Привыкнуть можно! Разрешите мне еще чашечку, Гундель!
Гундель налила ему. Церник прихлебывал уже с нескрываемым удовольствием.
— У меня к вам несколько вопросов, профессор, — начал он оживляясь. — Как я вам уже докладывал, я лишу диссертацию о вульгарных материалистах, знаете — фирма Фохт и K°, борьба среди материалистов, наивный реализм в философии и в науке… Кстати, эта ваша кола: когда выйдут мои запасы кофе, вы думаете, я ею обойдусь?.. Так вот, должен сказать, что в ваших ранних работах я усмотрел кое-какие вульгарно-материалистические ошибки. В постановке некоторых вопросов вы не идете дальше Геккеля. Скажите, а почему вас от сравнительной анатомии и палеонтологии потянуло к микробиологии? Это меня крайне интересует! — И он вытащил из кармана своего твидового пиджака истрепанную записную книжку.
Гундель между тем ушла из лаборатории. Хольт повесил халат на гвоздик и последовал за ней в ее комнату.
— Не хочешь ли завтра со мной и Аренсом поехать в горы на водохранилище? Он очень зовет нас.
— И ты еще спрашиваешь! — сказала Гундель.
— Но… Чувствую, что сейчас последует какое-то «но».
— Ты ведь знаешь, у нас идет подготовка к Первому мая… Осталось одно воскресенье, в обычные дни просто руки не доходят. Может, отложим до другого раза?
— Да, разумеется, подготовка к Первому мая, — протянул Хольт. — Это, конечно, важнее!
Разочарованный, он поплелся к себе. Постоял у окна, потом набил трубку, закурил и обломал в пальцах спичку… Наконец взял себя в руки и сел работать.
Он и воскресенье провел за книгами.
Вскоре Хольт по всем предметам подтянулся до среднего уровня в классе, а по математике даже значительно его превысил. Он держался особняком, сторонился политических споров и дискуссий, занимая по возможности нейтральную или примирительную позицию. Товарищи и педагоги относились к нему с возрастающим уважением, и только Готтескнехт, казалось, все еще ему не доверял.
Но вот в последних числах апреля Готтескнехт вернул учащимся сочинение, первое, какое Хольту пришлось писать в классе. Поднявшись на кафедру со стопкой тетрадей под мышкой, он сказал:
— Сочинение в общем написано неплохо. Тема понята правильно. Понятие судьбы, с которым мы встречаемся у классиков, рассматривается вами критически, в свете активного жизнеутверждения. За одним, впрочем, исключением… — Он сел за кафедру. — Но так тоже нельзя, Гофман! Вы слишком все упрощаете. — Он открыл одну из тетрадей. — «Чему же учит нас фатализм и вера в судьбу? Мы приходим к выводу, что обе наши рабочие партии должны возможно скорее объединиться».
В классе засмеялись.
— По-вашему, это неправильно? — взвился Гофман. — Кто здесь возражает против такого вывода?
— В вашу задачу входило осветить законы, по которым развивается общество, проанализировать движущие им идеи, а не выступать с декларациями, будь они даже сто раз правильными. Не стучите костылями, Гофман! Я ставлю вам «неуд». — И Готтескнехт раскрыл другую тетрадь. — А теперь вы, Гейслер! В ответ на ваш гнусный выпад единственной оценкой может быть «плохо»!
Гейслер неохотно поднялся.
— То, что я написал, — заявил он, глядя в потолок, — идет вразрез с взглядами, которые здесь насаждают.
— То, что вы написали, — с ударением возразил ему Готтескнехт, — смыкается с теми дикарскими взглядами, с той скверной, от которой мы должны очиститься! Оппозиция, которую вам угодно изображать, все больше принимает характер сопротивления программе гуманистического перевоспитания нашего народа. — Он полистал тетрадь Гейслера. — Ваши рассуждения беззастенчивы, — Готтескнехт все больше негодовал, — к тому же в них чувствуется опасная злонамеренность! — Гейслер сел, пожимая плечами. — У меня из-за вас пропала всякая охота разбирать другие сочинения. Хольт, раздайте тетради!
На большой перемене Готтескнехт подозвал Хольта, и они вместе заходили по коридору.
— Вы меня порадовали своим сочинением, — сказал Готтескнехт. — С удовольствием вижу, что вы отказались от кое-каких прежних взглядов. Помните наш разговор о национальной вине? Вы еще хотели приписать ее моему поколению.
— Я беседовал об этом во Фрейбурге с доктором Гомулкой. — И Хольт. рассказал Готтескнехту о своей встрече с адвокатом. — После фрейбургского разговора многое для меня прояснилось. Вы ведь знаете, как это бывает: чего только не видишь и не слышишь, и все как-то проходит мимо, словно тебя и не задевая. И вдруг случайное слово или мысль раскрывает тебе новые горизонты… Толчок — и камень приходит в движение. Такое действие может оказать и книга. У меня так было с романом Бехера «Прощание». Мне дал эту книгу Церник, я уже второй раз ее читаю. Этот роман заставляет думать. Прощание — ну, как бы это выразить? — с привычной средой, со знакомым миром, а заодно и с целой эпохой. Это словно про меня написано, да и про вас, про нас всех: это тема всей нашей жизни.
— Не хотите ли рассказать это классу? — спросил учитель. Но тут зазвонили к уроку. — Продолжайте работать, — напутствовал он Хольта. — Вы на пути к тому, чтобы стать примером, который лично меня настраивает оптимистически! — Перед Хольтом снова был его старый милый Готтескнехт. — Ну как, на здоровье не жалуетесь? — Он сиял. — Прошу опять ко мне захаживать. И передайте привет Гундель и Шнайдерайту, давненько они меня не навещали. Кстати, кто такой Церник? Он, видно, оказывает на вас благотворное влияние.
После уроков Гофман, стуча костылями, забрался на кафедру.
— Не расходиться! Мы с вами сейчас сварганим транспарант к Первому мая. По единогласному решению вашего представителя, весь класс, как один человек, выйдет на праздничную демонстрацию.
— Это что, приказ? — отозвался Гейслер. — К нам первомайская демонстрация не имеет никакого отношения.
— Видали махрового реакционера? — И Гофман костылем указал на Гейслера.
Со всех сторон посыпались возгласы.
— Кто дал вам право приказывать? — спросил Аренс, со скучающим видом полируя ногти об отвороты своей щегольской куртки. — Вы можете только просить нас принять участие в демонстрации.
— А что касается транспаранта, — добавил Гейслер, — возитесь с ним сами!
И он вышел из класса. Аренс и Хольт последовали за ним. Им было по пути. Аренс все настойчивее звал Хольта провести с ним воскресенье в горах.
— Давайте Первого мая. Погода как на заказ.
Мысль о горах, о лесах и озере, о весеннем пейзаже неразрывно сплелась у Хольта с образом Гундель. Однако Первое мая Гундель со Шнайдерайтом и всей их группой, конечно, проведут на городских улицах.
— Пойдемте лучше на демонстрацию, — предложил он.
— Вы правы, — согласился Аренс. — А то еще будут неприятности. От Гофмана всего можно ждать. Тем более, что они с директором в одной партии.
Хольт думал о Гундель. Он жил с нею бок о бок, видел ее каждый день. И только беспомощно глядел на то, как она все больше от него отдаляется. Нельзя допускать, чтобы она постоянно оставалась наедине со Шнайдерайтом! Пора напомнить ей о себе! Хорошо бы Первого мая похитить ее у Шнайдерайта и у всей группы. Может быть, она все же одумается и проведет с ним этот день?
Шнайдерайт носился, как на крыльях. Он организовал первомайский митинг в просторном, но построенном на скорую руку складе позади бараков.
После митинга предполагались танцы, профессор безуспешно пытался найти оркестр.
— Оркестр? Ерунда! — сказал Шнайдерайт. — Сами сообразим.
В менкебергской молодежной группе он раздобыл гитаристов, аккордеонистов, а также маленького рыжего джазиста, игравшего на огромном саксофоне, но частенько дувшего невпопад.
— Неважно! — рассудил Шнайдерайт. — Для танцев главное — ритм, звуки могут и не совпадать.
Хольт безучастно наблюдал эти приготовления. И вот вечером, стоя у окна своей мансарды, он увидел за бараками отсветы огней и радужное сияние фонариков, услышал отдаленный гомон. Он знал: объединение коммунистической и социал-демократической партий действительно большое событие — событие исторического значения. Он мог объяснить и обосновать его необходимость, об этом в один голос говорили газеты, брошюры и книги, и он все это понимал. Чего он не мог постичь — это праздничного настроения Шнайдерайта, Гофмана, Эберсбаха и Гундель. Политические события могут представлять большую важность, большой, даже захватывающий интерес. Но чтобы люди радовались им от души, чтобы праздновали их, как празднуют свадьбу, этого Хольт не постигал.
Он долго откладывал разговор с Гундель, боясь отказа. И только утром Первого мая попросил ее провести с ним этот день. Гундель торопилась к месту сбора, она хотела вместе с группой участвовать в демонстрации, и Хольту не удалось ее отговорить. Напротив, Гундель звала его с собой. Ее праздничное настроение было так заразительно, что Хольт готов был к ней присоединиться. Но он в тот раз чересчур надменно отверг предложение Шнайдерайта, чтобы как ни в чем не бывало явиться в группу. О том, чтобы опять извиниться перед Шнайдерайтом, не могло быть и речи.
И Хольт, затаив обиду, один поплелся в город. На некоторое время он примкнул к какой-то демонстрации, но хотя люди шли нестройной толпой и никто не старался шагать в ногу, Хольту вскоре наскучило тащиться в колонне; на каком-то углу он отстал и отошел в сторону. Отсюда он с час наблюдал, как тянется шествие, видел красные знамена и портреты неизвестных ему рабочих вождей, видел полотнища с лозунгами, ничего ему не говорившими, да и люди были ему чужими и далекими. Он видел ликующие, восторженные, празднично веселые лица, а рядом — равнодушные, замкнутые, унылые. А потом видел сплошное ликование, мимо проходили молодежные группы. Увидел он и Гундель со Шнайдерайтом. И поспешил отвернуться. Вскоре он снова смешался с потоком и вышел на большую, очищенную от развалин площадь, услышал усиленные громкоговорителями голоса ораторов, услышал непривычное пение дудочных оркестров, услышал крики «ура» и сам к ним присоединился, не отдавая себе отчета в том, кого и что здесь приветствуют и славят.
Хольт чувствовал себя в толпе чужим и одиноким. Он с тоской думал о Гундель, но разве ее разыщешь среди этих десятков тысяч! А если бы случай и столкнул их — Гундель неразлучна со Шнайдерайтом.
И Хольт ушел с площади. Он направился в более уединенные городские кварталы и по залитым майским солнцем, украшенным флагами улицам побрел в направлении к Менкебергу. Здесь он неожиданно наткнулся на Аренса.
Аренс в новеньком светло-сером двубортном костюме с переброшенным через руку пыльником, в лайковых перчатках и мягкой шляпе, имел помятый вид. Видно, угодил в давку.
— Как вам нравится этот цирк? — обратился он к Хольту. — Следом за мной шел этот невозможный Гофман, он как сумасшедший хлопал меня по плечу и орал: «Радуйся, браток! Браток, что же ты не радуешься?» Нахальство! — возмущался Аренс. — С чего мне радоваться!
Несколькими кварталами дальше он показал Хольту на окружающие дома.
— Поглядите на эти флаги в окнах — вы на каждом увидите белесое пятно! Так гитлеровский флаг превращают в флаг коммунистический. Словно это все равно что переменить одежду. До чего мы дошли!
— Вы хотите сказать — при Гитлере, — возразил Хольт. — Это при Гитлере мы дошли.
— Безусловно! — подхватил Аренс. — Это самое я и говорю! Все мы, в конце концов, против Гитлера!
Общество Аренса стало вдруг Хольту невыносимо, и он был рад, когда тот откланялся у мебельной фабрики.
Хольт дошел до бульвара и побрел по аллеям в поисках свободной скамьи. Но повсюду торчали только каменные подножия; деревянные сиденья за зиму растащили на топку. Пришлось стоя съесть завтрак, приготовленный заботливой фрау Томас. Он так проголодался, что с удовольствием сжевал бутерброды, которые фрау Томас неизменно мазала растительным маслом, пережаренным с мукой и майораном.
Ему ничего не оставалось, как вернуться домой и сесть за письменный стол. Но, проходя мимо детской площадки, он на низенькой каменной ограде, обрамлявшей ящик с песком, увидел девушку в плиссированной юбке и светлой вязаной кофточке, девушку с длинными темно-русыми косами, и узнал в ней Ангелику.
Он подсел к ней на ограду.
— Помнится, мы договаривались сходить в кино?
Вся вспыхнув, она подняла на него ласковые голубые глаза.
— Да, но ведь вы уехали.
— Зря я уезжал. Мне это особенно ясно, когда я вижу тебя.
— Но теперь вы, слава богу, вернулись.
— Почему же слава богу?
— Может, мы все-таки сходим разочек в кино. А то все школа и школа, да по субботам расчищать развалины, а остальное время сидишь одна… Какая это жизнь!
— Ты тоже немного одинока, верно?
— Мало сказать — немного! Бабушка все дни на работе, а когда не работает, только и знает, что ходит за мной по пятам.
Хольт поднялся. Он взял Ангелику за руку.
— Знаешь что? Пойдем куда-нибудь из города! — Он не выпускал ее руку из своей. — Сегодня мне показалось, что пришла весна. Давай проверим!
Они прошли через весь Менкеберг, через жилые и фабричные кварталы пригорода, потом долго кружили садами и огородами, пока не выбрались на гряду холмов, подступавших к городской окраине. Здесь начинался чахлый низкорослый лесок. Они уселись среди голых кустов на земле, уже подсушенной и пригретой майским солнышком.
Море домов и сегодня было скрыто туманной дымкой. Хольт уже однажды сидел здесь вместе с Гундель. С тех пор прошла целая вечность. Им с Гундель не много пришлось пережить счастливых минут, но этих воспоминаний достанет ему на всю жизнь.
— О чем вы задумались? — Голос Ангелики вывел его из оцепенения.
— Не спрашивай, — сказал Хольт. — И перестань наконец говорить мне «вы»!
Она снова испуганно глянула на него и нерешительно покачала головой.
Он обнял ее.
— Ах, пожалуйста, прошу вас, не надо! — залепетала она растерянно.
Он поцеловал ее, и она блаженно приникла к его груди, отдав ему во власть свои неумелые, но послушные губы.
Он сказал ей:
— Мы будем часто видеться. Будем снова и снова целоваться. Но это чертовски опасная игра, я захочу от тебя все большего и большего.
— Чего захочешь? — спросила она. — Не плохого ведь?
— Нет, не плохого! Но одних губ мне мало. А вдруг я потребую чего-то большего?
— Чего же ты потребуешь, скажи!
— Тебя! — шепнул он ей на ухо. — Тебя целиком, без остатка.
— Скажи, а это плохо, когда хочется знать, какая она, любовь?
Хольт погладил ее по голове.
— Любовь? — отозвался он. — Лучше беги от нее. Прекраснее ожидание любви. Довольствуйся ожиданием. Любовь — как жизнь, она так же противоречива; она и отрезвит тебя и оглушит; того, кто слишком много о ней мечтает, ждет разочарование. Не спеши! Еще успеешь разочароваться. А теперь пошли, я провожу тебя домой.
Уже смеркалось, когда Хольт вернулся на завод. Как и обычно, когда его осаждали мысли, он долго стоял у окна своей мансарды. Он думал об Ангелике, и о Гундель, и снова об Ангелике и пришел к заключению, что ему надо ее избегать.
Так он и поступил на следующее утро. Теперь, встречаясь с Ангеликой в школе и по дороге в школу, он только мельком ей кивал. Хольт видел, что она ждет от него лишь знака или слова, но не говорил этого слова, не подавал знака. Он зарылся в книги. Он чувствовал, что жесток с ней. Но лучше быть жестоким сегодня, чем завтра, когда свершится непоправимое.
С недавнего времени он стал дважды в неделю посещать кружок французского языка, словно ему не хватало обязательной школьной программы. Раз в неделю эти занятия совпадали со спевками школьного хора, и как-то под вечер, когда уже смеркалось, Хольт, выйдя из школы, увидел, что в сквере его ждет Ангелика.
Она крепко схватила его за руку и увлекла за собой к той укромной детской площадке, где они встретились прошлый раз. Они снова присели на каменную ограду.
— Почему ты меня избегаешь? — спросила она. — Ты уже и знать меня не хочешь!
— Напротив, очень хочу, — возразил Хольт. — Ты еще этого не понимаешь. Наши встречи к добру не приведут, а я не хочу, чтоб тебе было плохо.
— Если мы любим друг друга, они приведут только к хорошему, — убежденно отвечала она. — Но ты меня, я вижу, обманываешь. Мужчины все обманщики! Тебе, верно, больше нравится другая.
Не рассказать ли ей о Гундель? Обе девушки знали друг друга. Менкебергская группа молодежи была связана со школьной группой. Но Гундель предпочла ему Шнайдерайта, и никто не может поставить Хольту в укор, если он займется Ангеликой. А тем паче — сама Гундель!
— Вот видишь! — воскликнула Ангелика. — Значит, есть другая!
Он закрыл ей рот поцелуем и дал себе волю, забыв свое решение ее избегать.
А затем опомнился.
— А теперь ступай! Тебе пора домой. Мне приходится за тобой присматривать!
— Предоставь это моей бабушке! — сказала она и еще крепче обняла его за шею.
— Да будь же благоразумна! — взмолился он. — Ты слишком молода. Если бабушка что заметит, нам больше нельзя будет встречаться.
— А мы будем с тобой встречаться?
— Непременно! — сказал он решительно.
— В самом деле? Ты меня не обманываешь?
— Раз в неделю, вечером, — обещал он. — Слишком часто, чтобы сохранить ясную голову, но недостаточно, чтобы натворить глупостей.
С тех пор они виделись регулярно. Как-то вместе сходили в кино. В другой раз отправились гулять за город. Хольт предпочитал молчать, и Ангелика приставала к нему с вопросами.
— Скажи, нравлюсь я тебе? Скажи, почему ты со мной так мил?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— Скажи, отчего ты все молчишь? От тебя слова не добьешься!
— Я молчу? Не знаю! Не замечал!
Бывало и так, что он подолгу глядел на нее. Чувствуя, что его все больше к ней тянет, он удрученно говорил:
— Ни к чему хорошему это не приведет!
Но когда спускался по-летнему теплый вечер, каждое такое свидание кончалось поцелуями и ласками.
Наступило лето. Развалины покрылись буйными зарослями сорняков. Над руинами, над деревьями парка и соснами ближайшего леса сияла луна. Там, где река вырывалась из города на простор лугов, вечерами пел соловей в плакучих ивах; они слушали его часами.
И Хольту каждый раз все труднее было от нее оторваться.
Как-то во время большой перемены Готтескнехт отвел его в сторону.
— Надеюсь, Хольт, вы не станете причинять мне новых огорчений. Я недавно видел, как маленькая Баумерт после спевки дожидалась вас в сквере. Это мне не нравится. Девочка слишком для вас молода.
— Девочка, — отрезал ему Хольт в приливе внезапного раздражения, — подчинена вам только в школе. Личная жизнь никого не касается, эти времена, к счастью, миновали! Лучше оставим это, поговорим о чем-нибудь другом!
