2
Профессор Хольт, Мюллер, Шнайдерайт и доктор Бернгард собрались в заводской конторе у радиоприемника в ожидании прогноза погоды. Мюллер сидел в кресле, рядом стояла его новая помощница Юдит Арнольд, молодая женщина, всего лишь с месяц к ним поступившая; Мюллер знакомил ее со всеми сторонами своей работы — производственной, административной и лабораторно-исследовательской. Эту двадцатидвухлетнюю женщину среднего роста постоянно видели в одной и той же синей робе, поверх которой она надевала подбитую мехом кожаную куртку. Предназначенная, должно быть, для крупного мужчины, куртка оттягивала ее хрупкие плечи. Пестрая косынка скрывала волосы. Синие глаза устало, но вместе с тем сосредоточенно глядели на радиоприемник.
Но вот и голос диктора, читающего метеорологическую сводку. Погода и в дальнейшем не обещает ничего утешительного. Мюллер сидел, откинувшись назад, и слушал с закрытыми глазами. Значительное похолодание, температура упадет до восемнадцати — двадцати градусов ниже нуля. Мюллер открыл глаза. Морозы, по-видимому, затянутся надолго.
— Веселенькая перспективочка, — заворчал доктор Бернгард. Он так и не удосужился снять свою лохматую меховую шапку и черные наушники и, собираясь уходить, уже взялся за ручку двери. — Сперва поражение, — и он оскалил зубы в сторону Мюллера, — потом голод, в стране русские, а тут еще сибирские морозы: одно к одному! За эпидемиями тоже дело не стало. И я спрашиваю себя: почему бы нам, собственно, не дать тифу волю? Для чего производить эти дурацкие медикаменты? Мы только затягиваем нашу агонию!
Сказав это, он вышел, хлопнув дверью.
Мюллер, тяжело поднявшись, стал застегивать ватник.
— Я на ближайшие дни выбываю, — предупредил его Шнайдерайт. — Мне завтра ехать на учредительную конференцию.
Мюллер рассеянно кивнул, и Шнайдерайт вышел. У профессора был подавленный вид. Все эти свалившиеся на них испытания и тревоги еще глубже врезали морщины на его лице.
— Уголь — моя забота, это предоставьте мне, — сказал Мюллер. — Вы у меня еще без угля не сидели, всегда удавалось как-то обернуться. В крайнем случае опять нажму на комендатуру.
Профессор бессильно развел руками.
— Придется все же остановить производство, — сказал он. — Конечно, за исключением сульфамидов и противотифозной вакцины.
— Остановить производство? — вскинулся на него Мюллер. — Что с вами, профессор?
— Нет смысла продолжать борьбу, — отмахнулся профессор. — Зиме конца не видно.
Мюллер поднял воротник ватника. Он уже стоял у двери.
— Вы сегодня не выспались, профессор, вот в чем дело! — В уголках его глаз сбежалось множество мелких морщинок. — Когда-то некий профессор сказал мне: «Вы не представляете, как много значит выспаться. Совсем другое настроение!»
Профессор повернулся к Мюллеру, лицо его постепенно разгладилось.
— А ведь верно, — рассмеялся он. — Когда-то я сказал это вам, а сегодня вы по праву возвращаете мне. Ладно, будем перебиваться. Но по крайней мере обеспечьте нам уголь, не то и сон не поможет.
Шнайдерайт поднялся по лестнице главного корпуса. Он искал Гундель, но комната ее была пуста. Должно быть, опять сидит у Блома, он обещал научить ее пользоваться счетной линейкой, подарком доктора Хагена ко дню ее рождения.
Увязая в глубоком снегу, Шнайдерайт протопал через заводской двор к баракам. Когда он входил к Блому, инженер, нацелившись в Гундель острием карандаша, восклицал:
— А почему, спрашивается, математика у греков так и не освободилась от оков элейской школы? Да потому, что она не считала возможным унизиться до решения практических задач…
Тут только он увидел вошедшего Шнайдерайта.
— Ты не забыла? Нам вечером книги менять, — обратился Шнайдерайт к Гундель.
Пока Гундель надевала пальто, Шнайдерайт взял с письменного стола один из листков, испещренных цифрами и значками.
— Что это? — спросил он.
— Вращение цилиндрического жезла, — с готовностью отозвался Блом. — Эйнштейновская зета-функция как решение частного дифференциального уравнения. Я не пожалел труда и нашел его в цифрах!
Шнайдерайт задумчиво покачал головой.
— Сколько примерно нужно учиться, чтобы решать такие задачи?
— И не спрашивайте! Даже при больших способностях на это нужно много лет, да еще при условии достаточной подготовки и полного освобождения от других занятий.
Гундель с удивлением смотрела на своего друга.
Шнайдерайт отложил листок.
— Я просто так спросил, из интереса.
Он протянул Блому руку.
Но инженер продолжал неподвижно сидеть за письменным столом.
— Надеюсь, я вас не огорчил? — сказал он, кивая Шнайдерайту. — Надо мириться с жизнью такой, как она есть, не тая в душе злобы. Вам, как и мне, не правда ли?
— Мириться? — насторожился Шнайдерайт. — С чем же, собственно?
— С тем, как дурно устроен свет, с существующими порядками, от которых солоно приходится простому человеку. Легче — как его там — двугорбому верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели бедняку — в дверь университета! Вот и принимаешь как должное, что деньги ставятся выше призвания и что человеческое общество так неразумно — можно сказать безобразно — устроено.
— Оно таким не останется! — заявил Шнайдерайт не то с вызовом, не то обнадеживающе.
— Вы молоды, — улыбнулся Блом. — И я когда-то оптимистически смотрел на мир.
— В том-то и дело, что мир надо изменить! — без колебания подхватил Шнайдерайт.
Блом, всем своим видом выражая покорность судьбе, пожал ему руку.
Гундель и Шнайдерайт зашагали по глубокому снегу.
— Тебе нравится специальность Блома? — спросила Гундель.
— Мне? С чего ты взяла? — удивился Шнайдерайт. И, пройдя несколько шагов, добавил: — Жаль только, что в моей специальности нет машин. Одна бетономешалка!
Хольт шел по коридору мимо мансард. Он понимал, что все зависит от разговора с отцом. В столовой было темно и пусто. Со стесненным сердцем постоял он у двери Гундель. Потом постучал в отцовскую лабораторию и, дождавшись обычного «Входите!», решительно открыл дверь.
Профессор сидел за микроскопом. Он повернулся к двери, удивленно протер глаза и узнал сына.
— Добрый вечер! — сказал Хольт и запнулся.
Профессор встал. Он пододвинул сыну стул. Хольт сел и распахнул тулуп. Он видел, как потрясен отец, и это придало ему решимости.
— Я был в Гамбурге у матери, — начал он, — потом в Шварцвальде у знакомой. Но нигде не прижился. С матерью у меня не осталось ничего общего. И вообще я покончил с Реннбахами. Последние недели многому меня научили. Поверь, я уже не тот, каким был тогда.
Профессор слабо покачал головой.
— Прости меня, — продолжал Хольт. — Возьми меня опять к себе! Мне хотелось бы продолжать учебу. Я готов подчиниться всем твоим требованиям, позволь мне только работать и учиться. — И добавил: — Испытай меня еще раз!
Профессор долго смотрел на сына. А потом протянул ему руку.
Хольт пересек неосвещенный заводской двор. В комнатушке Мюллера за письменным столом сидела фрау Арнольд. Хольт едва взглянул на нее и сказал:
— Я к господину Мюллеру.
— Дверь напротив! — отозвалась она, не отрываясь от бумаг.
Мюллер говорил по телефону. Он не выразил ни малейшего удивления.
— Я уже час как заказал Борну, — кричал он в трубку, — почему вы меня не соединяете? — Он сосредоточенно слушал, устремив взгляд на Хольта. — Ну что ж, давайте срочный! — Он повесил трубку и, не выпуская ее из руки, повернулся к Хольту. — Я вас слушаю!
Под взглядом Мюллера Хольт растерялся. Куда девалась его давешняя решимость! Он сказал:
— Я вернулся… — И замолчал.
— Вижу, что вернулись, — ответил Мюллер. — Но чего вам от меня нужно?
Хольт взял себя в руки.
— Я хотел вам сказать, что понял свою ошибку… — И снова замолчал. Все, что он говорил, звучало плоско и фальшиво — вымученные, стертые слова.
— Поняли, говорите? — повторил Мюллер. — Что ж, это хорошо, когда человек начинает что-то понимать. Но слов уже недостаточно. — Он снова снял трубку и набрал номер. — Будущее покажет, Вернер Хольт, есть ли у вас за душой что-нибудь, помимо слов.
И он рассеянно кивнул.
Разговор можно было считать оконченным. Хольт еще некоторое время стоял во дворе, глядя в небо поверх ребер выгоревшего цеха. Ночь была морозная, холодно сияли звезды в вышине… Хольт и не надеялся, что такой человек, как Мюллер, поверит ему на слово. Мюллера надо убедить, и Хольт был исполнен решимости его убедить. Слова не шли в счет, убедить можно было только делом. Впервые он поверил в себя, в силу своей воли.
Хольт медленно поднимался по лестнице. Еще несколько минут, и он увидит Гундель. Он решил начисто расквитаться с прошлым, а это значило, что ему нужно извиниться перед Шнайдерайтом.
Этот шаг был для него особенно труден. Долгие секунды стоял он перед дверью Гундель. Из комнаты доносился басок Шнайдерайта, звучавший глухо и монотонно; очевидно, он читал что-то вслух. Мысль, что с Гундель придется встретиться в присутствии Шнайдерайта, разбередила в душе Хольта старую неприязнь. Но он не дал воли этому чувству. Он именно сейчас извинится перед этим парнем. Пусть это унижение, но разве не сам он навлек его на себя? Неприятно, что объяснение произойдет при Гундель. Ну, да ладно. Это ведь не последнее его слово, напротив, все у него впереди. Пусть Шнайдерайт в первом раунде одержал победу. Жизнь продолжается. Хольт еще себя покажет.
Он постучал и вошел.
— Не-ет! — оторопело выдохнула Гундель. Она сидела за столом. Вся кровь отлила у нее от лица. — Не-ет! — выкрикнула она и, прижав руки к груди, уставилась на Хольта, словно глазам своим не веря.
— Добрый вечер! — сказал Хольт.
Перед Шнайдерайтом лежала книга, которую он вслух читал Гундель. Порывистым движением он оттолкнул книгу и встал; рослый, плечистый и сильный, стоял он перед Хольтом.
Хольт спокойно прошел мимо него и сбросил тулуп на кровать. Потом протянул руку Гундель.
Она пожала ее, но все еще не двигалась, словно остолбенев от неожиданности.
— Я к тебе вернулся, Гундель, — сказал Хольт. — Мне надо много тебе сказать. Но мы поговорим в другой раз, когда будем одни. Может быть, завтра. Есть минута, о которой мне тяжело вспоминать, — продолжал он, обращаясь к Шнайдерайту. — Вы, конечно, знаете, о чем я говорю. О том, что произошло в кабаке, где собираются спекулянты.
Шнайдерайт хранил молчание. Он стоял, подбоченясь.
— Я оскорбил вас, — продолжал Хольт. — Не стану отпираться, что-то во мне поднялось недостойное, скверное. — Он задумчиво поглядел на Гундель. — Помнишь, Гундель, ты мне сказала: «Что-то такое сидит и в тебе». — Гундель кивнула, и Хольт снова обратился к Шнайдерайту: — Она имела в виду что-то от фашизма. Я уже вскоре понял, как она была права, а окончательно пойму, должно быть, только со временем.
Шнайдерайт слушал с неподвижным лицом и молчал.
— Я обозвал вас каторжанином, — продолжал Хольт. — Искренне сожалею. Я оскорбил вас со зла, зная, что неправ. Мне уже и тогда было ясно, что вы боролись на правой, а я — на неправой стороне. Втайне я завидовал тому, что вы пострадали как противник Гитлера. — Он кивнул Шнайдерайту. — То, что я вам говорю, мое честное и искреннее убеждение. — Он взял с кровати тулуп. — Мы будем часто видеться. Попробуем же поладить.
У двери он оглянулся и поймал взгляд Гундель, ее успокоенный, прояснившийся взгляд.
Пока за Хольтом не захлопнулась дверь, Шнайдерайт с места не сдвинулся. А потом стал большими шагами мерить комнату.
— Здорово переменился Хольт! Слышала, какой у него тон… А может, задается, форсит?
— По-моему, Хорст, он говорил от души! — встревожилась Гундель.
Но у Шнайдерайта на лбу не расходились морщины. Он сунул палец за воротник, словно рубашка сдавила ему горло.
— Да уж ладно! — Он сел, придвинул раскрытую книгу и подпер голову кулаками. — «Итак, перейдем к наемному труду. Средняя стоимость рабочей силы составляет минимум заработной платы, иначе говоря, она равна стоимости средств к жизни, необходимых для…» — Он взглянул на Гундель, потом продолжал читать и опять взглянул.
— Да ты не слушаешь! Тут требуется внимание, если хочешь что-то понять! — Он отодвинул книгу и наклонился вперед, вытянув по столу жилистые, чуткие руки. — Ты рада, что он вернулся. Сознайся, рада? Себя не помнишь от радости!
Лицо Гундель стало серьезным. Она обеими руками откинула волосы со лба.
— Да, я рада, — сказала она.
Шнайдерайт вскочил.
— Завтра ты поедешь на конференцию, — напомнила ему Гундель, — и будешь выступать за объединение молодежных комитетов, чтобы молодежь еще лучше помогала партии бороться с послевоенными трудностями и недостатками. Верно?
— Ты еще скажешь, что хочешь строить с Хольтом социализм! — воскликнул Шнайдерайт. Он уперся руками о стол. — Как ты относишься к Хольту? Отчего ты так ему рада?
— Прежде всего я рада за него, — сказала Гундель. — Я не хочу, чтоб он погиб, но я и для себя не хочу этого. Не хочу краснеть от стыда, вспоминая про того, о ком когда-то мечтала днем и ночью!
Шнайдерайт выпрямился.
— Да, мечтала! — повторила Гундель. Голос ее звучал глухо и напряженно, словно он вот-вот сорвется. — Подумай: мне было всего-то пятнадцать лет. Меня преследовал страх, вечный страх. Я плакала ночами, оттого что живу на свете. Все во мне застыло от ненависти к людям, ведь я была для них как мусор под ногами. И вот пришел Вернер. Это он устроил меня в семью Гомулки. Это благодаря ему я стала чувствовать себя человеком. Я ему все про себя рассказала. Впервые со смерти матери я почувствовала, что кто-то за меня болеет душой. Как сейчас слышу: «Лишь бы с тобой чего не случилось…» Я хотела жить только для него, и у меня не осталось ни капли воли, когда он шепнул мне: «Ты прелесть, ты похожа на эльфа». Он сам сберег меня от себя.
Шнайдерайт машинально кивнул.
— Это было как во сне, — продолжала Гундель. — Другое дело сейчас. Мне уже семнадцать. Я только-только начинаю жить по-настоящему. Каждый день слышу что-то новое, прямо голова кругом идет! Доктор Хаген читает мне настоящие лекции, а уж доктор Блом — тот совсем в облака заносится, ведь он столько знает! Профессор — тот вообще знает все на свете; он только в политэкономии не силён, да и ты куда больше читал, чем я, ты уже изучаешь «Крестьянскую войну в Германии», а я никак не одолею «Юного марксиста». Мне еще надо разобраться в жизни.
Она подошла к Шнайдерайту и, упершись руками ему в грудь и запрокинув голову, сказала:
— Пожалуйста, имей со мной хоть чуточку терпения!
Шнайдерайт взял ее за плечи.
— Ты права! — сказал он. — Ты меня убедила. Мы с тобой займемся и Хольтом.
— Скажи уж честно, — улыбнулась ему Гундель, — тебя не слишком интересует, как я отношусь к Хольту. У тебя другое на уме. Ты хочешь знать, как я к тебе отношусь! — Гундель больше не улыбалась. — Хочешь знать мои чувства. Но я ничего не могу тебе сказать. Я еще сама себя плохо знаю, мне надо сперва получше себя понять.
Шнайдерайт молча погладил ее по голове.
— Мало у тебя терпения с людьми, — пожурила его Гундель. — Не только со мной. Со всеми.
На следующий день Хольт рано завтракал. Фрау Томас от него не отходила. Рассказывая о махинациях местных спекулянтов, она перебрала весь список преступлений, раскрытых в отсутствие Хольта. Хольт прихлебывал подслащенную сахарином болтушку, заедая ее хлебом. Он еще накануне вечером позвонил Цернику, и тот по телефону переговорил с Эберсбахом.
— Опять же директор варьете, — рассказывала фрау Томас. — Вы его, конечно, знаете. Неужто не знаете? Да его весь город знает! Представьте, оказался крупный аферист, а эта маленькая фря в мехах и вечно с пуделем на цепочке — она ему и не жена вовсе! Его жена как есть старуха, этакая сухая вобла, и, представьте, точно с неба свалилась, закатила той шлюхе пощечину прямо на улице, пудель еще ее за ногу цапнул.
Хольт рассчитывал на помощь Блома, иначе ему математику не подогнать.
— Так все и выплыло наружу, — трещала фрау Томас.
С химией он в крайнем случае обратится к доктору Хагену. Труднее всего с иностранными языками.
— А москательщика Пульвера знаете? С ним тоже была история, чистый скандал…
Хольт отправился в школу. В приемной у Эберсбаха секретарша прилежно строчила на машинке.
— Господин директор занят, он никого не принимает, — страдальческим голосом бросила она, но потом все же его впустила.
Старик Эберсбах, со своей неизменной трубкой во рту, грелся, сидя на батарее под окном. Он оглядел Хольта с ног до головы, кивнул, показывая, что узнал, и заметил небрежно:
— А ведь в такой шубе, пожалуй, не замерзнешь! — Потом спросил с интересом: — Как вы попали к Цернику? Уж с этим человеком шутить не советую, он — сама принципиальность! Я непременно с ним повидаюсь. Вот только сплавлю кому-нибудь мой огородик в предместье, а не то влетит мне.
— Вы примете меня обратно? — спросил Хольт.
Эберсбах поднялся с батареи.
— Это тоже не выход, — пожаловался он. — Снизу печет, а поясницу пробирает гнуснейшим сквозняком! Другое дело — такая шуба, с ней не пропадешь!
— Так мне можно вернуться в свой класс? — настаивал Хольт.
— Не все ли мне равно! — И Эберсбах вынул трубку изо рта. — Не все ли мне равно, в каком классе вы провалитесь на выпускных экзаменах! — Он потянулся за газетой. — А теперь катись! Некогда мне!
Хольт ждал Готтескнехта перед учительской. Он шагал взад и вперед по коридору и глядел, как ученики поднимаются по лестнице. В их толпе шла девушка с портфелем под мышкой, в синем пальто, красной пушистой вязаной шапочке и красных варежках. В темно-русых волосах искрились снежинки. Хольт сразу же ее узнал: Ангелика. Увидев Хольта, она удивленно раскрыла голубые глаза. Он кивнул ей, она покраснела, ответила смущенным кивком и побежала по коридору. Хольт в раздумье смотрел ей вслед и видел, как она, прежде чем исчезнуть в классе, оглянулась.
Позвонили на урок. Наконец-то из учительской показался Готтескнехт. Хольт преградил ему дорогу.
Готтескнехт удивился, но, по-видимому, был не слишком обрадован встречей. Он держался настороженно. Хольта это огорчило, он ждал другого.
— Надеюсь, вы образумились, — сказал Готтескнехт. — Вряд ли вас следовало так, без всяких, принимать обратно. — Лицо у Готтескнехта оставалось суровым и замкнутым. — На сей раз вам нелегко будет вернуть мое доверие. Посмотрим, удастся ли вам до лета догнать класс. И сможете ли вы в будущем году сдать выпускные экзамены.
— Во всяком случае, я попытаюсь, — заверил его Хольт.
В классе возвращение Хольта вызвало разноречивые отклики.
— Знатный синьор опять соизволил нас почтить, — съязвил Гофман. — Сперва ты начхал на коллектив, как бы теперь коллектив не начхал на тебя.
— К счастью, решение зависит не от таких вульгарных субъектов, как Гофман, — заметил Аренс.
Хольт снова занял место впереди Аренса, рядом с одноглазым Буком. На большой перемене Аренс подошел к нему в коридоре и доверительно взял под руку.
— Очень рад, что вы вернулись! Для меня это приятная неожиданность. Хотя, по совести сказать, я не понимаю, почему вы не остались в Гамбурге у своих? Вы как будто говорили, что это состоятельные люди?
— Как вас понять? Вы все же не возражаете продолжать со мной знакомство?
— Безусловно!
— В таком случае ни слова больше о моих гамбургских родственниках!
— Помилуйте! Раз это вам неприятно… Я вовсе не хотел…
— Ну и довольно об этом! — И Хольт рубанул рукой воздух. Они прогуливались по коридору. — Скажите, Ангелика по-прежнему живет у вас в доме?
— Да, с бабушкой. Но старуха не спускает ее с глаз!
Хольт сидел у Гундель за ее рабочим столом. На душе у него было тревожно, но он скрывал свое волнение за безразличными словами.
— В апреле или в мае, — рассказывал он, — мы переберемся в Южное предместье. Там будет размещен институт отца, это вилла с большим садом. Отец окончательно возвращается к научной и учебной работе. Для тебя он тоже предусмотрел отдельную комнату.
Хольт увидел с облегчением, что Гундель рада этой новости. От Менкеберга до Южного предместья добрый час ходьбы. Гундель не придется теперь все вечера проводить со Шнайдерайтом.
Внутренне успокоенный, Хольт уже без всякого напряжения стал рассказывать о школе и о своем намерении до выпускных экзаменов наверстать упущенное.
— Буду вкалывать день и ночь. Блом обещал помочь мне с математикой.
На столе у Гундель лежали книги. Разговаривая, Хольт взял одну из них в руки, это была «Флора Германии» Шмайльфитхенса, определитель растений.
— Это твой отец мне подарил ко дню рождения, — пояснила Гундель.
Хольт машинально кивнул. Снова им овладело чувство унизительной неловкости. Отчего ему так трудно с Гундель? Она сидела перед ним, юная, смуглая, стройная, в сереньком шерстяном платьице и с такой же лентой в волосах — в каштановых волосах, пышными локонами ниспадавших ей на шею; свои маленькие руки с узкими хрупкими запястьями она сложила на столе и с выжидательно-серьезным видом устремила на Хольта каштановые глаза.
Однако Хольт молчал, отдавшись чувству нежной преданности к этой девушке. Наконец он заговорил, с трудом подыскивая слова:
— Я должен тебе кое-что рассказать… Со времени бегства я много видел и пережил, И опять увяз по уши в грязи…
Он умолк. Картины недавнего прошлого теснились перед его глазами: Хеннинг, блондинка и затхлая комната…
— Я хочу выбраться из грязи. Когда я вспоминаю, как я перед тобой виноват…
Гундель решительно тряхнула головой.
— Это был не ты, — сказала она. — Это был другой. Того больше не существует, верно? То-то же!
Хольт опомнился. Нет, не годится так раскисать перед Гундель.
— Ты права, — сказал он. — Тогда я плыл по течению. А сейчас знаю, чего хочу. У меня есть цель. Я знаю, чего добиваюсь и к чему стремлюсь.
Впервые перед ним предстало его будущее как ясный, упорядоченный, достойный уважения жизненный путь: учиться, все больше учиться, познать мир и его тайную подоплеку, понять наконец, почему любовь в сказках прекраснее, чем в действительности; почему есть богатые и бедные, подвалы и роскошные виллы; откуда это несправедливое распределение собственности. Учиться, стать уважаемым человеком, большим ученым, как отец, человеком науки, возвышающимся над преходящими противоречиями обыденности. Только так и можно достойно прожить жизнь: среди людей и в то же время вдали от них.
Да, он увидел свой жизненный путь и вздохнул свободнее. Гундель на него не сердится за прошлое. Он не в одиночестве пройдет этот путь. Он сохранит Гундель для себя, пока не достигнет цели. А потом вернется, чтобы освободить из неволи это очарованное дитя и возвысить его до себя.
Он порывисто схватил ее за руки.
— Знай я, что ты меня простишь, что я могу к тебе вернуться…
Но она отняла у него руки — жестом мягким, но не допускающим сомнений.
— Ты вернулся, оттого что знал: лучше, чем здесь, тебе нигде не будет.
Он понял из ее слов только то, что она от него отказалась.
— Но ведь мы ждали друг друга… Разве не так?
— Да, так было, — сказала она, глядя перед собой в пространство.
— Ну а сейчас? Сейчас?
— Сейчас другое дело. Когда мы встретились в войну, все было как во сне. Мы ведь только начинаем жить по-настоящему. Кругом так много нового, интересного, надо же сперва разобраться, зачем и для чего живешь. — Гундель говорила с увлечением, но, увидев, что Хольт глядит на нее, не раскрывая рта, она беспомощно добавила: — Пойми же!
Хольт кивнул. Он понял: она не хочет возврата к прошлому.
Гундель все еще пыталась пояснить свою мысль:
— Хорст говорит: занялась заря новой жизни… Но не все еще это поняли.
Хорст говорит. Говорит Шнайдерайт…
Внезапно Хольт понял. Что-то в нем зашевелилось, какое-то чужое чувство; нет, не чужое, скорее малознакомое, но он уже испытывал это грозное чувство… И снова оно затаилось.
Холодно и безучастно повторил он про себя это имя: Шнайдерайт. Гундель и Шнайдерайт. Ну, хорошо же!
Гундель еще молода. Пусть она привязалась к этому Шнайдерайту. Пусть Шнайдерайт сегодня тот третий, кто смеется. Увидим, кто будет смеяться последним! Хольт еще не показал, чего он по-настоящему стоит. Он бездумно несся по воле своих чувств, мелких, смехотворных чувств, вроде тех, что только что овладели им при виде Гундель. С этим покончено, покончено со всякими чувствами! Настало время показать, на что мы способны. Через год выпускные экзамены, а там университет и соискание степени. И вот все позади, он приезжает сюда уважаемым человеком, быть может, даже доцентом, а не вернувшимся с покаянной блудным сыном, которому может утереть нос какой-то каменщик. И вот Хольт стоит перед Гундель. А теперь выбирай между мной и этим каменщиком! Ты неглупая девушка, тебе нетрудно будет сделать правильный выбор!
Хольт улыбнулся.
— Прости, — сказал он вслух. — Поверь, я прекрасно тебя понимаю. — Он решительно махнул рукой, как бы говоря: ну и довольно об этом. — Надеюсь, мы останемся добрыми друзьями. — Он протянул ей руку.
Гундель поглядела на него все еще неуверенно, но с заметным облегчением. И пожала протянутую руку.
Спустя несколько дней Хольт работал у себя в мансарде. В дверь постучали. Вошел Шнайдерайт.
— Простите, — пробасил он. — Мне захотелось еще раз встретиться с вами. Продолжить тот разговор.
Хольт предложил Шнайдерайту стул, а сам сел на кровать. Шнайдерайт уперся кулаками в колени.
— Помните, вы так неожиданно вошли, — начал он. — Я страшно удивился. Может, у вас создалось впечатление, что я не слишком рад вашему возвращению?
— Что вы, что вы! — улыбнулся Хольт. — Напротив, у меня создалось впечатление, что вы вне себя от радости.
Шнайдерайт было насупился, но тут же рассмеялся.
— Вы правы, хотя я мог бы вам ответить: не удивительно, разве вы — и так далее и тому подобное… Однако я понял, что тогда, у Гундель, вы говорили искреннее. А ведь я не склонен был вам верить. Ну, да что было, то сплыло. Кто старое помянет, тому глаз вон!
— Согласен! — сказал Хольт. Шнайдерайт кивнул с удовлетворением.
— А как насчет дальнейшего? — осведомился он. — Мы, надо вам сказать, теперь единая организация — Свободная немецкая молодежь, и у нас уйма всяких планов. Не хотите ли к нам вернуться? Мы организовали кружок шахматистов. Взялись восстановить разрушенный бомбежкой физкультурный зал — самостоятельно, все своими руками. А иногда танцуем для разнообразия.
Хольт с сожалением развел руками.
— У меня через год выпускные экзамены. Я очень запустил учебу. Сожалею, но у меня каждая минута на счету.
Шнайдерайт опять кивнул.
— Это можно понять. Ну, так со временем, когда будете посвободнее.
— Вряд ли, — отрезал Хольт. Ему надоела эта игра в прятки. Он не желает иметь ничего общего со Шнайдерайтом, и он не трус, он скажет ему это в лицо. Он поднялся. — Сами вы говорите: что было, то сплыло. На том и порешим. — Он говорил холодно, но без раздражения. — Меня ваша организация не интересует, как не интересует и ваша особа. Ни в малейшей степени!
Шнайдерайт в свою очередь поднялся. Лицо его помрачнело.
— Как угодно! — сказал он и вышел не простясь.
Замок щелкнул. Хольт видел, как дернулась дверная ручка.
— И с этим покончено! — сказал он себе и движением руки как бы смахнул все: Шнайдерайта вместе с его организацией и Гундель — Гундель в первую очередь.
Он снова сел за стол. Уютно светила затененная лампа. Можно было подумать, что, когда эту комнату обставляли, образцом для нее послужила келья Блома. Хольт раскрыл латинскую грамматику.
В доме стояла тишина, и только внизу, в первом этаже, жужжали электромоторы.
