9
В Гамбурге снег уже растаял, но за городом, в Видентале, затянутая туманом равнина еще белела под снегом. Хольт долго стоял у садовой калитки, оглядывая широкую даль. Смеркалось. Наконец он встряхнулся и позвонил.
Открыла Бригитта. Она не сразу узнала Хольта в неуклюжем тулупе, который Ута дала ему в дорогу. А узнав, испуганно отступила назад, и он прошел мимо нее. В прихожей она взяла у него тулуп.
— Дамы ужинают, прикажете доложить?..
— Спасибо, — сказал он, — никаких докладов. Я приму ванну, принесите мне, пожалуйста, наверх чего-нибудь поесть. Я целую неделю провел в дороге. Комната еще в моем распоряжении?
— Конечно, — сказала она. И нерешительно: — Но я обязана доложить, что вы вернулись.
Он поднялся в свою комнату. Здесь ничто не изменилось, даже не видно, что он несколько недель отсутствовал: постель раскрыта, поперек стеганого одеяла лежит безукоризненно выглаженная пижама, купальный халат висит на спинке стула, томик Рильке на ночном столике заложен закладкой на том стихотворении, которое Хольт читал последним: «Прощание, о как я чувствовал тебя…»
Он не сразу положил книжку на ночной столик. Как чувствовал… Да, чувствовал! Теперь у него покончено с чувствами! Наконец-то покончено!
Он подошел к окну. Мы всегда слишком многому верили и слишком мало знали… Готтескнехт прав. Слишком многому верили и слишком мало знали, слишком много чувствовали и слишком мало думали, чувствительность заменяла нам знание, мифы — науку. Теперь все пойдет по-другому! Хольт взъерошил пальцами непокорные волосы. Да, конец чувствам, сантиментам, он холодно и непредубежденно заглянет за кулисы мира. Он скальпелем вскроет жизнь, и она поверит ему свои тайны.
Он пошел в ванную, разделся и долго лежал в теплой воде. Как и много недель назад, по приезде сюда, он пытался спокойно поразмыслить. И запнулся на первом же вопросе: что же дальше? Да и после, когда он в своей комнате подошел к окну и уставился в темные стекла, откуда на него недоуменно глянуло его отражение, он все еще спрашивал себя: что же дальше? И не находил ответа.
В дверь постучали, Бригитта накрыла на стол и сказала:
— Дамы ждут молодого господина через полчаса в гостиной.
Хольт резко повернулся и повторил:
— … ждут молодого господина в гостиной… — И с прорвавшейся яростью: — К черту дам! — А потом раздельно, со злобой: — Пошлите ваших дам подальше, с их гостиной и «молодым господином»!
Бригитта посмотрела на него с ужасом. Но ярость Хольта угасла так же внезапно, как и вспыхнула.
— Простите, — сказал он, — я не вас имел в виду. — И с новой вспышкой: — Еще и часа нет, как я здесь, а меня уже от всего тошнит.
— Приятного аппетита! — сказала горничная и скрылась за дверью.
Хольт сел за стол. Он с жадностью проглотил яичницу из двух яиц и тосты, поджаренные с сыром — с американским консервированным сыром, — и запил их чаем. Он снова у матери, здесь другой тон, надо перестраиваться. Он видел их перед собой — мать, тетю Марианну, а также Хеннинга, Вульфа с торчащими ушами и угодливого портного. Так и быть, подумал он со вздохом. У меня нет выбора. Придется осесть здесь. Дверь черного хода захлопнулась, путь к бегству закрыт. Один мир остался ему чужд, другой внушает отвращение, а черный ход ведет в тупик иллюзии.
Хольт встал, составил тарелки на поднос и отнес вниз, на кухню. Бригитта мыла посуду. Он сел на табурет.
— Ну как, большой был переполох, когда я не вернулся? — спросил он.
Бригитта, склоняясь над раковиной, только сказала:
— Прошу вас… Дамы ждут!
Где-то хлопнула дверь. Кто-то прошел через холл. Хольт узнал шаги матери. Послышалось жужжанье, кто-то набирал по телефону номер. Дверь в кухню была полуоткрыта, Хольт слышал каждое слово.
— Доротея Хольт. Господина коммерции советника, но только поскорее! — Продолжительная пауза. — Франц? Вернер здесь. Нет. Я еще с ним не говорила, он принимает ванну. Да. Нет. Увидим. Как, как? Повтори! Хорошо. И сегодня же позвони Хеннингам, не забудешь? Конечно, успокоилась, еще бы!
Хольт скривил гримасу. Разговор был окончен. Как вдруг в просвете двери возникла сама фрау Хольт. Ни один мускул не дрогнул в ее лице, она только мельком взглянула на Хольта, недолго глядела на Бригитту, которая еще ниже нагнулась над раковиной, снова перевела взгляд на Хольта, и тут лицо ее озарилось всеми признаками радости, красивые губы заулыбались, глаза засияли, руки протянулись в радостном жесте.
— Вернер…
Он встал. Она схватила его за руки, а потом заключила в объятия и поцеловала в лоб.
— Как хорошо, что ты вернулся! — К удивлению Хольта, она даже слегка надула губы. — Как ты мог причинить мне столько горя! — Она хотела растрогать сына, но сын был начеку.
— Сорная трава — упорная! — сказал он с деланной веселостью и последовал за ней через холл в гостиную.
Гамбургские будни снова взяли Хольта в полон: утренняя ванна, завтрак, часы полного безделья, прогулка. После обеда он убегал из дому и часами бродил по обледенелой пустыне Эллерхольцского болота, бродил до изнеможения, убивая время в бесплодных размышлениях. Влачил бесцельную, бессмысленную жизнь. Он старался свыкнуться с мыслью о предстоящей ему жизни. После пасхи он должен был снова поступить в школу, а по ее окончании изучать право; вообще же есть надежда, как объяснил ему коммерции советник, что бременский дядя позаботится о его будущем.
Никто не попрекал Хольта его долгим отсутствием — ни вопросов, ни упреков, ни нравоучений. Коммерции советник в первый же вечер приветствовал его игривым похлопыванием по плечу:
— Ах беглец ты этакий, неугомонный бродяга! Можешь не рассказывать, где пропадал! Все мы прошли через это, у каждого из нас был свой период романтических безумств. — И он снова щедро снабдил племянника деньгами и сигаретами.
Фрау Хольт тут же вызвала портного и сделала сыну следующее программное заявление:
— Ты очень во мне ошибаешься, если думаешь, что все, чем живет мой единственный сын, не найдет во мне самого широкого понимания!
При виде такого всепонимания и тетя Марианна не пожелала отстать от других:
— Твой бременский дядя Карл говорит: даже оперившаяся птица не раз возвращается в свое гнездо.
Карл Реннбах сообщил, что приедет в следующее воскресенье к ужину, и это опять подняло на ноги весь дом. Какое-то деловое совещание призывало его в Гамбург, и он, как всегда, собирался остановиться у своих сводных сестер.
В пятницу позвонил Роланд Хеннинг и попросил к телефону Хольта.
— Алло, господин Хольт, я слышал, вы возвратились из своего путешествия, это очень кстати! В субботу вы свободны? Так послушайте: у моего любекского друга Рольфа свадьба, он поручил мне пригласить кого-нибудь из здешних молодых людей, чтобы, так сказать, уравновесить предков. Ну как, устраивает вас? За вами заедет мой приятель Штефенхауз, он живет рядом с вами, в Нейграбене. Итак, в субботу, в половине второго. Если не возражаете, прихватите с собой девиц Тредеборн. Вы ведь им представлены? Тем лучше! А я поеду в Любек прямо с утра, меня просили быть шафером. Штефенхауз представит вас Бергманам. Они хорошо знают коммерции советника, вашего дядюшку.
Хольт повесил трубку. Он еще долго стоял в холле и думал. А ведь верно, вспомнил он: девицы Тредеборн! Он видел их перед собой — Гитту и Ингрид. Перспектива провести с ними — нет, с Ингрид — целый вечер показалась ему весьма заманчивой. Звонок Хеннинга снова придал его жизни какую-то цель и направление.
Услышав о звонке Хеннинга, фрау Хольт проявила необычайное при ее невозмутимости рвение.
— Это твой дебют в обществе, — поздравила она сына. Ее холодное лицо оживилось. — Разумеется, черный костюм, — сказала она. — Ах, Марианна, какая там бабочка! Их уже давно не носят! Погоди, я позвоню Францу. Серебристо-серый галстук, — вот что тебе нужно!
В субботу фрау Хольт одобрительно и даже с нескрываемой гордостью оглядела сына.
— Ты наверняка будешь иметь успех, — сказала она.
Штефенхауз — «Фирма Штефенхауз-младший, маринады и рыбные консервы», — белобрысый, краснолицый малый, глупо скаля зубы, приветствовал обеих дам:
— Сударыни! Честь имею! А вот и мы! Давненько не виделись, а? Спасибо. Помаленьку.
Хольт снова с удивлением наблюдал, как тетя Марианна состроила на своем деревянном лице улыбку-гримасу, обнажившую ослепительно белые вставные зубы.
— А о свадебном подарке вы позаботились? — осведомился Штефенхауз. — Хотите, преподнесем его вместе, расходы пополам. Идет?
То, что никто не подумал о свадебном подарке, так сразило тетю Марианну, что ее улыбка рухнула. Однако фрау Хольт сохранила обычное присутствие духа. Рука ее, почесывавшая пуделя за ухом, на мгновение застыла. Фрау Хольт сидела неподвижно и усиленно соображала. У Фреда Штефенхауза, которому, несмотря на его двадцать шесть лет, нельзя было дать больше двадцати, был пронзительный, сдавленный мальчишеский голос:
— Что-нибудь уж вы придумаете!
Фрау Хольт вышла из оцепенения.
— Марианна, пойдем посмотрим твой фарфор.
Штефенхауз развалился в кресле. Хольт испытующе на него поглядывал. На Штефенхаузе был темный костюм, из которого он давно вырос, крахмальная фрачная рубашка, воротничок с отогнутыми уголками и черный галстук-бабочка. В общем вид комичный, смесь юного первопричастника с лакеем. Но Штефенхауза это не смущало.
— Знаете что, — предложил он, — давайте позвоним Тредеборнам, спросим, какой они везут подарок, а то еще напоремся на то же самое.
Хольт пошел к телефону.
— Ну, что там еще стряслось? — спросил задорный голосок в трубке. — Ах, это вы, господин Хольт? Вернулись из поездки? А мы тут ждем вас!
По смеху и жизнерадостному тону Хольт узнал Ингрид. Подношением Тредеборнов оказался ящик белого вина, общим числом двадцать бутылок. Штефенхауз объявил это чертовски шикарным подарком. Между тем тетя Марианна притащила обитую красным шелком шкатулку и извлекла из нее лаковую японскую вазу с резьбой.
— Разрази меня гром! — воскликнул Штефенхауз. — Сколько может стоить такой горшок?
При слове «горшок» тетю Марианну даже передернуло.
— Берите вазу и поезжайте! — сказала фрау Хольт. — Этот вопрос вы уладите с моим братом.
Перед воротами стояла просторная светло-серая машина. Штефенхауз сразу взял полную скорость.
— Это добрый старый «вандерер-24», — пояснил он. — Разбираетесь в марках автомобилей? — Он говорил без умолку. — Я служил в авиации. Летчик-истребитель. Одиннадцать сбитых самолетов. Награжден Железным крестом первой степени. — Он не сбавлял хода даже на самых людных улицах. — С англичанами нельзя зевать, тут требуется зверская езда, — пояснил он. — А уж американцы, те и вовсе бешеные.
В Георгсвердере, в холле у Тредеборнов, молодые люди оказались свидетелями трогательного прощания. Фрау Тредеборн напутствовала уезжающих дочерей. Хольт только глазами хлопал. Обе девушки были в бальных туалетах, в длинных, до полу коричневых шелковых вечерних платьях строгого покроя, открывавших шею и руки. Неужто такое еще существует?
Хольт кланялся и отвечал пустыми фразами на пустые вопросы, а в голове у него кинокадрами мелькали картины, врезавшиеся в память во время недавних скитаний по Германии.
У Гитты был мрачноватый вид, тогда как Ингрид сияла свежестью и красотой. Фрау Тредеборн, опять с крестом на шее, на этот раз украшенным чешскими гранатами, призывала Гитту помнить слова, которыми их папа ознаменовал этот день: бракосочетание — священный обряд, зовущий к самоуглублению и тихим размышлениям о вечно обновляющемся чуде жизни, к которому и предназначен брак, а вовсе не к распущенности и веселью. Сказав это, она приподняла на груди крест и обратила его к Гитте, которая истово и покорно склонила голову.
— Присмотри там за нашим маленьким сорванцом! — сказала мать в заключение.
А маленький сорванец, иначе говоря, Ингрид, беззаботно захохотала, поглядывая на Хольта.
— Наше солнышко! — умилилась фрау Тредеборн.
Хольт внимательно разглядывал Ингрид: ему нравились ее глаза, а в особенности волосы, густые и пышные, каштановые с рыжиной.
Когда Штефенхауз с Хольтом грузили в багажник вино, он растроганно заметил:
— Тредеборны на редкость дружная семья!
А потом Хольт сидел рядом с Ингрид на заднем сиденьи. Близость девушки волновала его. Все его уныние как рукой сняло. Но поначалу он чувствовал себя скованным и ограничивался самыми необходимыми ответами. Машина резко затормозила на перекрестке, а выехав на автостраду, снова набрала скорость. Младшая Тредеборн кокетничала вовсю.
— Что с вами, Хольт? Вы же не на похороны едете! Или у вас большое горе? — И она с невинным видом заглядывала ему в глаза.
Ее сестра Гитта повернулась к ним, свесив руку через спинку сиденья.
— Твои ужимки вряд ли нравятся господину Хольту, — мягко упрекнула она сестру, но в голосе ее проскальзывали злобные нотки. — Вы были на фронте, представляю, как труден вам переход к мирной жизни. Вам нужно побольше развлекаться!
— Об этом позаботимся мы! — сказала Ингрид.
Хольт, заняв выжидательную позицию стороннего наблюдателя, откинулся на подушки и только плавно повел рукой — многозначительный жест, который он перенял у своих старших родственниц.
Штефенхауз, смакуя подробности, преподнес дамам не внушающую доверия историю из своей практики военного летчика. Его пронзительный мальчишеский голос перекрывал гудение мотора. Можно было подумать, что воздушная война была для Штефенхауза увлекательным приключением, своего рода спортом.
— Лучше всего было в последние месяцы войны, — рассказывал он. — Кончилось горючее. Мы дали бомбардировщикам зеленую улицу, а сами дулись в скат.
Дали зеленую улицу и дулись в скат… Хольт слушал с удивлением. Да и вообще его удивляло, что Штефенхауз все еще живет военными впечатлениями. Как легко этот белобрысый юнец говорит о войне! Для Хольта война была своего рода табу, он предпочитал ее не касаться. Это был страшный кошмар, от которого у него по сю пору бегали мурашки по спине. Анекдоты Штефенхауза вызвали в его памяти картины чудовищных разрушений в рурских городах после налета четырехмоторных бомбардировщиков. Надо будет поближе присмотреться к этому малому, решил Хольт.
Они проехали по улицам Любека и, свернув к северу, покатили по набережной Траве.
Штефенхауз остановил свой «вандерер» у большого особняка, перед которым уже дожидалась вереница машин.
Общество, в котором очутился Хольт, составляли человек тридцать празднично разодетых людей. Он сразу же потерял из виду сестер Тредеборн. Сначала его подталкивал перед собой Штефенхауз, а потом какой-то незнакомый господин взял под свою опеку. Многочисленные имена, которые ему называли, проскакивали мимо ушей. Рекомендовали его как племянника коммерции советника — Реннбахи были здесь не только хорошо известны, но и пользовались большим уважением, а теперь оно распространилось и на Хольта. Представили его и новобрачным.
Жених оказался обрюзгшим блондином лет тридцати пяти, во фраке; с него градом лил пот. Рядом с ним держался Роланд Хеннинг, тоже во фраке, щегольски облегавшем его высокую, стройную фигуру. Он что-то шепнул жениху, и тот приветствовал Хольта с подчеркнутой любезностью, а потом не отпускал добрых пять минут, подробно расспрашивая о коммерции советнике и чуть ли не с благоговением — о бременском дядюшке. Хеннинг дружески мигнул Хольту — мол, потом поговорим.
Невесту окружал цветник пожилых женщин и молодых девиц, за стульями которых стояли мужчины; невеста, утопавшая в белом шелку, в кружевах, шлейфах и вуалях, подала Хольту влажную от пота, унизанную кольцами ручку. Ей можно было дать лет двадцать с небольшим. Хольт бесцеремонно ее разглядывал. Ее лицо под льняными волосами и миртовым венком показалось ему бесцветным; в общем ни рыба ни мясо, ни красавица, ни дурнушка. А главное, ее улыбка, взгляд и в особенности речь производили впечатление непроходимой глупости. Это впечатление тут же подтвердилось, когда на витиеватое до слащавости поздравление Хольта, она не нашлась ничего ответить, кроме заученного: «Ах, спасибо… а также за ваш любезный подарок». Пожилая тучная женщина, сидевшая справа от невесты, очевидно, ее мать, добавила: «Надеюсь, вы у нас не соскучитесь!», и невеста с безжизненной улыбкой повторила, как попугай: «Надеюсь, вы у нас не соскучитесь!»
Хольт с поклоном отступил в сторону. Он сказал себе: глупа как пробка! Внимательно оглядел он круг гостей, средоточием которого была невеста. Здесь царило торжественное настроение и возвышенные чувства. Присутствовал даже прелат, которого называли «господин церковный советник» или «господин доктор». Глаза матери невесты припухли от слез.
Хольт отвернулся и огляделся вокруг. К холлу примыкали радиально расположенные просторные залы — столовая, кабинет, гостиная и музыкальная комната, соединенные друг с другом большими двустворчатыми дверьми. Гостиная, где Хольту бросились в глаза дорогие восточные ковры, вела в зимний сад. Из музыкальной комнаты была вынесена вся мебель, за исключением рояля и нескольких стульев, да и в столовой освободили место для танцев. Комнаты были празднично разукрашены, на черные костюмы и цветные платья лился яркий свет, вспыхивавший огоньками в брильянтовых украшениях. Искрилось шампанское в бокалах. Весь этот свет, и блеск, и звон хрусталя оказали свое действие и на Хольта, он почувствовал себя легко и свободно.
Венчание состоялось еще утром, после чего был дан обед для близких родственников. А сейчас молодежь танцевала. Приглашенное из бара трио устроилось в музыкальной комнате, подле рояля, и оттуда по всем комнатам разносились звуки приглушенной музыки. Хольт стоял в нерешительности, поджидая сестер Тредеборн, но они куда-то исчезли. В столовой, среди гостей, столпившихся вокруг молодоженов и то и дело чокавшихся, он увидел Штефенхауза. Там произносились тосты и даже небольшие спичи. Хольт разбирал только отдельные слова. «Что бог сочетал, то человек не разлучит! — услышал он; это возгласил церковный советник. — Да оставит отца и мать и прилепится к жене своей, и будут, по слову писания, одна плоть». А какой-то седовласый господин процитировал Ницше: «Я называю браком волю вдвоем создать единое…» Остальное потонуло в трубном звуке — это высморкалась мать невесты.
Хольт опустился в холле на пуф. К нему подлетел Хеннинг, как всегда сияя любезной улыбкой.
— Ну как? Еще не освоились? — Сам он чувствовал себя как нельзя лучше в своем ловко сидящем фраке — одна рука в кармане брюк, другой он слегка помахивал, помогая себе в разговоре. — Знаете что, нам с вами не мешает пропустить по рюмочке!
В кабинете хозяина письменный стол был приспособлен под буфет. Наемные лакеи и горничные, одетые кельнершами, в нарядных фартучках, разносили напитки. В столовой невеста танцевала с Штефенхаузом вальс.
Хеннинг усадил Хольта за столик и протянул ему рюмку коньяку. Они чокнулись.
— В час добрый! За ваше драгоценное, Хольт! — И Хеннинг присел на ручку кресла. — Ну, что скажете? Сногсшибательно, верно?
Хольт молчал. Еще недавно в Ганновере ему пришлось ночевать в угольном подвале. А тут этот блеск, эта роскошь и сверкающие наряды…
— Говоря по чести, все это блеф, — продолжал Хеннинг, словно отгадав мысли Хольта. — Наш лозунг: держи хвост пистолетом! Каждый старается показать товар лицом в надежде к кому-нибудь примазаться.
Вот уж кому трудно втереть очки! — подумал Хольт. Хеннинг положительно ему импонировал.
— Все это чистейший анахронизм, — продолжал Хеннинг, поведя кругом рукой. — Была бы у нас приличная конъюнктура или были бы мы сами чем-то получше, а не мелкой сошкой, тогда извольте, сделайте милость! Знаете, что представляет собой эта свадьба? Свидетельство деловой благонадежности! Глядите, люди добрые, Бергман и K° выстояли войну и теперь почтительнейше предлагают свои услуги на предмет будущих гешефтов: дали же они за дочерью четверть миллиона недвижимостью! — Он отставил рюмку и, вытащив из кармана сигареты, предложил Хольту. — Я советовал Рольфу не зарываться, отложить помпу до лучших времен, — добавил он, давая Хольту прикурить.
— Откровенно говоря, ваша точка зрения для меня неожиданна, — признался Хольт.
— Я не обольщаюсь иллюзиями, — пояснил Хеннинг. — Я, так сказать, реальный политик, знаю, что к чему.
Тут кто-то позвал Хеннинга. Он дружески похлопал Хольта по плечу:
— Желаю веселиться!
Хольт в раздумье мял пальцами сигарету. Он не мог разобраться в Хеннинге. Вспоминалась душная комната и как Хеннинг срывал с себя галстук. «Дерьмо… Кусок дерьма…» Хольт прогнал это видение, встряхнулся и выпил коньяк.
Он прошелся по комнатам, высматривая малышку Тредеборн, но ее нигде не было. В зимнем саду вспыхнул магний, это среди кадок с пальмами снимали новобрачных.
В холле он встретил Аннерозу Вульф, она густо покраснела. Костлявую, плоскогрудую девушку обрядили в небесно-голубое бальное платье с тесно облегающим лифом и бесконечными рюшами, оборками и бантиками на плечах и бедрах. Вид у нее был смехотворный, Хольту стало жаль ее. Он решил оказать ей внимание. Но, ведя Аннерозу к креслу, он с нетерпением думал об Ингрид Тредеборн.
— Утомительно большое общество, не правда ли?
— Но уж, конечно, не вам, — возразила она. — Вы, должно быть, повсюду как дома.
Хольт рассмеялся, скрывая смущение. Тут к ним весьма кстати подошел Гизберт в темно-синем костюме причастника, из которого он успел вырасти. Торчащие уши отливали красным. Он поздоровался с Хольтом и спросил:
— Ну как, понравились стихи?
— Д-да-а, — без увлечения протянул Хольт. Он все оглядывался на двери прилегающих комнат, но, так как сестер не было видно, позволил Вульфу втянуть себя в разговор.
— Пошли в кабинет, — предложил он.
Он подвел Аннерозу к столу, пододвинул ей кресло и уселся сам. Он вспомнил, что собирался прощупать, чем этот Вульф дышит, теперь ему представился удобный случай. Горничная принесла им вина и печенья.
— Вашего Рильке я, к сожалению, понял не на все сто, — начал он без долгих предисловий. — Его ранние стихотворения хороши, даже очень хороши. Из позднейших мне понравились «Пантера», «Алкест», баллада об Орфее. Правда, мне от них как-то не по себе, но возможно, это и предвзятость. А уж насчет всего прочего я пас! Такие вещи, как «Дуинезские элегии» или «Песня женщин, обращенная к поэту», до меня, хоть убейте, не доходят.
Лицо Вульфа, начиная от ушей, налилось краской.
— Умом, понимаете… умом не постичь этого самого целомудренного из поэтов. Его надо почувствовать!
— То есть как это почувствовать? Объясните мне человеческим языком!
Вульф тщетно искал слов.
— Его… надо… Почитайте стихи вслух, и вы их почувствуете, — сказал он.
— Ах, вы об этом! Тут вы правы, они звенят. Звенят, словно колокольчик в обедню.
— «Где нет нутра, там не поможешь по́том», — процитировал Вульф в гневе, и лицо его стало совсем багровым.
Хольт пригнулся к нему в своем кресле.
— Чувство, конечно, вещь почтенная. Но у меня возникает одно опасение. — Он вытащил спичку из коробка и закурил. — Да, да, опасение! Я, например, вспоминаю пресловутую идею героизма. Она тоже взывала к чувству. Но ведь человек наделен и разумом, способностью понимать! Так вот этой способностью я и намерен впредь пользоваться, с вашего разрешения. Я больше не согласен опираться на слюнявое «нечто», которое якобы живет вот здесь, — и он хлопнул себя по груди. — На то самое «нечто», от которого хочется выть при звуках рождественской песни, но которое больше, пожалуй, ни на что не годится.
— В таком случае вам недоступно искусство! — надсаживался Вульф. — Его постигаешь только чувством, и создается оно для избранных… Для узкого круга посвященных!
Глядя на негодующего Вульфа, Хольт казался себе святотатцем, осквернителем храма.
— Какой же круг вы имеете в виду? — спросил он.
— Круг людей образованных, — отозвался Вульф с неопределенным жестом, не то включавшим, не то выключавшим присутствующих.
— А кого вы считаете образованными людьми? — допытывался Хольт.
— Ну, таких, как здесь вот, — сказал Вульф с тем же загадочным жестом.
— Вот как! — рассердился Хольт. — Так неужто и невесту? Она непроходимо глупа, разве вы не заметили? Вы и ее причисляете к избранным?
Вульф со страхом огляделся, не слышал ли кто. Зато сестра его, до сих пор не проронившая ни звука, так обрадовалась, что даже похорошела.
— Оставим этот разговор, — сказал Хольт примирительно. — Во всяком случае, ваш Рильке меня не удовлетворил. Читая Шторма или Гёте, я могу сказать, что я чувствую, а Рильке меня сбивает с толку. Я только и слышу, что звяканье колокольчика и запах ладана. Не люблю, когда чувством подменяют разум.
— Но уж свои стихи я вам ни за что не покажу, — сказал Вульф не то со злобой, не то надменно. — Вам их тем более не понять!
Хольт все еще не оставил надежду смягчить Вульфа.
— Попытка не пытка, — заметил он со всем возможным дружелюбием. — Я вполне понимаю того, кто от полноты чувства ударяется в поэзию. — И с улыбкой: — Я и сам, когда влюблен, готов писать стихи.
Но Вульфа это вдвойне разозлило.
— Такие чувства, как любовь, мне абсолютно чужды, — бросил он презрительно.
— Могу себе представить, — отозвался Хольт.
Иронии Вульф не воспринимал.
— Что могут значить какие-то субъективные эмоции для поэта-мыслителя? Ведь речь идет о чувстве заброшенности и одиночества в мире… когда тщишься осознать наше время… Не правда ли? То, что я чувствую, это полнейшее пресыщение, великая безысходность жизни…
— Пресыщение… — повторил за ним Хольт. — Чудак-человек! — воскликнул он внезапно. — Что вы смыслите в жизни и в нашем времени? Да выйдите на улицу и оглянитесь! Жизнь — головоломная штука, согласен, но за вашими сонмами ангелов, вашим пресыщением, обреченностью всего живущего и тому подобной чепухой вы не замечаете настоящих, жгучих вопросов современности.
Вольф укрылся за презрительной гримасой.
— Представляю, что это за жгучие вопросы!
Тут обозлился и Хольт.
— Две мировые войны, пятьдесят миллионов убитых, а вы даже не задаетесь вопросом, что же это за мир, в котором такое возможно!
На что Вульф с пренебрежительным жестом:
— Есть люди, пригвожденные к миру явлений, несказа́нное лишено для них смысла… Я же стремлюсь проникнуть в суть явлений, хочу познать мир в его сущности!
— Отлично, превосходно! — воскликнул Хольт, уже еле сдерживаясь. — Мир в его сущности… Давайте же познавать мир в его сущности, ну, хотя бы начиная с этого дома! — Он указал на прилегающие покои и буквально впился в испуганного Вульфа. — Да не оглядывайтесь с таким страхом! То, что я вам скажу, предназначено для любых ушей. Итак, начнем с невесты! Вы знаете не хуже меня: она до того глупа, что мне от души жаль человека, осужденного жить с ней рядом. Почему же он женился на такой дуре? Что это, любовь? — Хольт рассмеялся. — Нет, мой милый, эта пара едва ли когда-нибудь зазвучит в унисон, подобно струнам под прикосновением смычка. Какова же сущность этого брака? Приданое! И разве вы не видите, как тридцать человек притворяются, будто верят болтовне о том, что муж и жена одна плоть и что вдвоем они создадут единое… тогда как на самом деле всякий знает, да и вы в том числе, что здесь проныра-лис подцепил глупую гусыню. Вот вам и проникновение в суть явлений! — язвил Хольт. — Вот вам и наглядный пример сущности мира!
Вульф сидел ни жив ни мертв. Он был бледен, даже уши у него побелели. Но Хольт уже не владел собой, настал час, когда все, что накипело на душе, вырвалось наружу.
— Продолжим же наш обзор сущностей! Докажите, что вы доступны голосу несказанного! Моя матушка разрешила мне спать с нашей горничной, как вы это находите? Лишь бы все было шито-крыто, она всецело полагается на меня! А теперь вообразите — надеюсь, у вас достаточно фантазии, чтобы вообразить нечто подобное, хоть вы и поэт-мыслитель, — вообразите, что я прихожу сюда с этой девушкой и говорю: «Сударыня, разрешите представить вам нашу горничную Бригитту!..» Здорово бы это получилось! И заметьте, что Бригитта в десять раз умнее невесты, она прилежная, дельная, красивая девушка! Все дело в том, что у ее отца нет ни фабрики, ни торговой фирмы, ни достоуважаемого дядюшки, вроде моего. Вот я и спрашиваю: чего же в сущности стоит общество, в котором любой кретин, заполучивший в приданое недвижимость, любой лицемер, перед чьим именем красуется слово «фирма», любой рифмач, чей отец владеет импортной конторой «Вульф», значит больше, нежели приличный человек, живущий своим трудом? Такое общество, как бы вы ни морщились, не стоит той дубинки, которой его следовало бы разнести в мелкие щепки!
Вульф вышел из оцепенения; он, словно защищаясь, вытянул руки и вскочил, но Хольт был начеку.
— Ни с места! — заорал он и заставил Вульфа снова сесть.
— По злобе… — бормотал Вульф что-то нечленораздельное. Но Хольт его не слушал. Из глубины забвения возникли слова:
— А как вы смотрите на то, что Крупп в двадцатые годы продавал пушки русским, иначе говоря — большевикам, хотя они якобы уже тогда представляли для нас смертельную опасность? — Он наклонился к Вульфу. — А как вы смотрите на моего бременского дядю Карла? Каждый затонувший матрос подводной лодки приносил ему огромные барыши.
Но Вульф уже пришел в себя.
— По злобе… — каркнул он, — единственно по злобе вы тщитесь поколебать основы миропорядка!
— Основы миропорядка? — повторил за ним Хольт. — Дерьмовые же это порядки!
Он замолчал. Слишком много слов брошено на ветер! Зря он дал Вульфу себя спровоцировать. Разве такого Вульфа можно принимать всерьез?
— А теперь катись! — крикнул он, внутренне на себя негодуя. — Видеть больше не могу твою пакостную рожу! — И опустился в кресло.
Вульф в смертельной обиде вылетел из кабинета. И только тут Хольт заметил его сестру. Маленькая и словно пришибленная, она сидела в своем небесно-голубом платье на краешке кресла и хлопала глазами.
-. Вы и на меня… сердитесь? — пролепетала она с видом побитой собачки.
— Простите! — сказал Хольт. — Я ничего против вас не имею. Ничего не имею и против вашего брата. Я совсем не его подразумевал. — Хольт осекся. Он думал о словах, невзначай у него вырвавшихся. — В сущности я даже благодарен Вульфу. Да, в самом деле! Ваш брат точно разбудил меня. Он напомнил мне о многом, что я в сутолоке последних дней едва не потерял из виду.
— Я поговорю с Гизбертом. Я все между вами улажу! — обещала Аннероза.
Хольт ее не слушал. Человеческое целеустремление, думал он… Он чуть не забыл свое решение не мириться с тем, что есть, искать неустанно. Ведь и дом тети Марианны, и эта вилла, и выстроившиеся перед ней машины, а также шлейф, фата и миртовый венок, и эти господа во фраках, заводчики, церковный советник — все это не та жизнь, которую он искал. Опять он запутался!
Внезапно ему стало ясно, что делать. Он только что начистоту объяснился с Вульфом, но он так же готов объясниться со всей этой компанией — с Хеннингом, Штефенхаузом, с дядей Францем и с тетей Марианной, с дядей Карлом и своей матерью. Плевал он на всю эту публику! Он снова уйдет скитаться. Куда? Он еще не знал. Но он уйдет!
Хольт встал. Он кивнул Аннерозе — любезно, но рассеянно. Теперь все предстало перед ним как бы в новом свете. Чувство освобождения охватило его. Он на много голов выше этих людей, глубоко ему безразличных. Из всех здесь он единственный может себе позволить ни с кем не считаться. И он больше не станет ни с кем считаться. А сейчас он отыщет малышку Тредеборн и посмотрит, что она за человек!
В холле ему попались Штефенхауз и Хеннинг, оба с рюмками в руках.
— Еще коньяку! — крикнул Штефенхауз в догонку горничной. И продолжал злословить: — Посмотрите, Хольт, — зашептал он. — Вот там… это тетушка Бергманов с отцовской стороны, у нее и без того лошадиный круп… да она еще напялила узкую юбку…
— При всем при том она принесла мужу триста тысяч золотых марок, тут не посмотришь и на круп, — заметил Хеннинг.
— Ну а невеста? — спросил Хольт, пригубив коньяк. — Как вам нравится невеста?
Хеннинг прищурил глаза.
— Будем снисходительны! Чем меньше мы об этом скажем, тем лучше. Мне хорошо известна эта грязная сделка… Рольф два года командовал батареей в Париже и натешился там вдосталь — на всю жизнь.
— Посмотрите налево, — шепнул Штефенхауз Хольту. — Это кузина Крегера. Вечернее платье для нее — спасение, у нее ноги штопором.
— Зато муж — выдающаяся личность, — заметил Хеннинг. — Это он в тридцать четвертом году купил в Куксгавене Паульсенову верфь для постройки яхт!
— Однако платье у нее невозможное, — снова зашептал Штефенхауз.
— Так и отдает нафталином, — подхватил Хеннинг.
— По-моему, здесь все отдает нафталином, — сказал Хольт.
— Ну, уж это вы слишком! — воскликнул Штефенхауз. — Вы, должно быть, не вышли из возраста, когда играют в оппозицию.
Хольт осушил рюмку.
— Куда это пропали сестры Тредеборн?
— Они сначала снимались с невестой в зимнем саду, а потом их повели наверх смотреть свадебные подарки, — пояснил Хеннинг.
— Они самые красивые здесь девушки, — сказал Хольт.
— Особенно Ингрид, — добавил Штефенхауз.
— Вам понравилась младшая Тредеборн? — спросил Хеннинг. Он дружески взял Хольта под руку. — Берегитесь! Наша публика падка до сплетен. Стоит немного потанцевать и пофлиртовать с девушкой, как о вас начнут рассказывать бог весть что. А с отцом шутки плохи, особенно что касается его дочерей.
— Девушка молода и красива, естественно, что за ней ухаживают, — заметил Хольт.
— А какой смысл? — спросил Хеннинг. — Такая девушка, как Ингрид, — запретная зона, пока не думаешь о женитьбе. Если вам станет невтерпеж, звоните мне, мы с вами опять совершим небольшую вылазку. В тот раз мы славно порезвились, верно? А здесь вы ничего не добьетесь — такая девица из хорошей семьи иначе не ляжет, как после венца.
— На маленькой Ингрид не худо бы и жениться, — заметил Штефенхауз. И понизив голос: — Но она, видать, не так наивна, как кажется у себя дома. Кто на ней женится, не оберется хлопот, такую на цепи не удержишь.
— А вот и они! — сказал Хеннинг.
Сестры рука об руку спустились по лестнице в просторный холл и подошли к трем приятелям.
— Что это вы сидите и скучаете? — спросила Гитта.
— Скучаем? Ничуть не бывало! — ответил за всех Хольт. — Мы тут вас обсуждали. Штефенхауз считает, что тот, кто женится на фрейлейн Ингрид, не оберется хлопот, ее трудно будет удержать на цепи.
— Ну, уж это вы слишком! — зарычал Штефенхауз.
Хеннинг злорадно ухмылялся. Гитта Тредеборн, склонив голову набок, внимательно посмотрела на Хольта, и на ее красивом лице проступило выражение скрытой неприязни. Что до Ингрид, то она расхохоталась, а потом напустилась на Штефенхауза:
— Это еще что за выдумки! Не беспокойтесь! Вам меньше чем кому-либо угрожает такая опасность.
Раздалось жестяное дребезжание тарелок, и музыканты ударили в смычки. Гитта Тредеборн обвела приятелей взглядом.
— Вы бы уж лучше танцевали, — бросила она с упреком.
— И то верно, — отозвался Хольт и склонился перед Ингрид.
Играли танго.
— Ай-ай, — сокрушалась Ингрид, — вам, собственно, следовало пригласить Гитту.
Хольт тряхнул головой:
— С вами — или ни с кем..
— Не выдумывайте! Вы не можете уклониться от обязательного тура с невестой.
— Нет, могу. Вот увидите, что могу.
— Это значит восстановить против себя Бергманов.
— Ну и что же? — беззаботно откликнулся Хольт.
Она посмотрела на него с удивлением.
— А ведь вас на это хватит. Но зачем это вам?
— Затем, что вы мне нравитесь… Ингрид, — сказал он и крепче привлек ее k себе. Он наблюдал за ней. Ингрид опустила глаза и, увлекаемая вихрем танца, зажмурилась и запрокинула голову.
Он повел ее в кабинет, усадил в кресло и сел рядом.
— Послушайте, что я вам скажу! — заявил он. — Я новичок в ваших краях. Хеннинг уверяет, что у вас здесь строгие нравы. Мне это все равно. Вы мне нравитесь. Почему я должен слушаться чьей-то указки? Ну как? Прав я или нет?
Она не отвечала. Однако от него не ускользнуло, что слушает она внимательно.
— А потому скажите начистоту — нравлюсь я вам? Если нравлюсь, там видно будет, что делать дальше. Если же нет, я выпью еще две-три рюмки коньяку и укачу домой. Скучать я могу и дома у матери. Так как же?
На лице Ингрид проступила легкая краска. Она напряженно думала, и он ее не торопил. Чем дольше он смотрел на девушку, тем больше она ему нравилась. Сегодня она распустила волосы, и ее пышные рыжеватые локоны рассыпались по плечам. Размышляя, она покусывала губу, и он видел ее ровные, влажные, чуть голубоватые зубы.
— Вы меня ставите в трудное положение, — сказала она наконец. — Мне… мне без вас будет скучно.
— Спасибо, этого достаточно, — сказал он. — А вас очень огорчит, если о нас немного посудачат?
— Нисколько. Да и вообще все это сильно преувеличено. Хеннинг изрядная дубина.
— А как же ваш отец?
— Ах, папа! — протянула она. — Папу я всегда могу обвести вокруг пальца.
— Тем лучше. Значит, договорились. — И он повел ее в музыкальную комнату.
Он танцевал с ней одной всю ночь.
Всем это бросилось в глаза. Очень скоро Гитта Тредеборн отвела сестру в сторону и принялась ее отчитывать. Ингрид только смеялась, и это повторялось не раз. От Хольта не укрылось, какие у сестер обостренные отношения. Он принес Ингрид вино и закуску. В перерывах между танцами они садились в угол и беседовали.
Штефенхауз, улучив удобную минуту, сострил:
— Что, попались, голубчик? — И добавил со вздохом: — Вы, видать, человек настроения! Вашей беспечности можно позавидовать.
Не в меру нагрузившийся жених сидел в гостиной, растрепанный, в измятой рубашке. Хеннинг еще до полуночи отвез молодых в Гамбург. Когда он вернулся во втором часу ночи, гости постарше уже разъехались, и только десятка полтора молодых людей в угаре веселья носились по комнатам. Все они охмелели, кто больше, кто меньше. Хольт оставался трезв, но не мешал Ингрид пить, и она была слегка навеселе — разгорячилась и шалила без удержу; потом он стал незаметно следить, чтоб ей больше не подливали.
К утру всем надоели танцы. Хеннинг на минуту подсел к Хольту и Ингрид. Он по-прежнему выказывал симпатию к Хольту.
— Эту лавочку скоро прикроют, а время еще детское. Давайте думать, что делать дальше. В довоенном Гамбурге мы опохмелялись бы весь завтрашний день до полуночи.
— Не хочу домой! — заявила Ингрид с упрямством капризного ребенка. — Давайте позавтракаем у вас.
Хеннинг не возражал.
— Это можно устроить. Я поговорю с Фредом. — И он поднялся.
Музыканты заиграли напоследок какой-то медленный вальс. Танцевали только Хольт и Ингрид. Пока Ингрид в чаду опьянения, усталости и влюбленности отдавалась танцу, Хольт торопливо соображал. Столовая была пуста, никого не было видно и в гостиной. Всеми покинутый зимний сад был погружен в темноту. В холле Штефенхауз, под дружный смех последних разъезжавшихся гостей, рассказывал анекдоты.
Хольт не стал дожидаться конца вальса. Он увел Ингрид в гостиную, а оттуда в зимний сад, где споткнулся о кадку с пальмой. Взяв Ингрид за плечи, он прижал ее к изразцовой стене и поцеловал. Она не противилась и ответила ему поцелуем. Он обнял ее одной рукой, а другую пропустил под локоны на затылке. Она обеими руками обвила его шею.
— Ступай вперед, я пойду следом, — сказал он.
Хольт видел в полумраке, как она поправляет волосы, слышал ее дыхание… А потом остался один.
Он закурил сигарету и помедлил несколько минут. Тут что-то не так! — думал он. У нее есть опыт. Он мысленно перебрал Хеннинга, Штефенхауза, а заодно и остальных. Впрочем, нет! Чем-нибудь они бы себя выдали. Хотя как знать!
Хольт не торопясь вошел в гостиную. Музыканты в смежной комнате укладывали инструменты. В открытую дверь он увидел Ингрид. Она смешалась с толпой слушателей, которые смеялись анекдотам Фреда. В кабинете, одна, сидела Гитта Тредеборн, она курила и в упор посмотрела на вошедшего Хольта.
Не заметить — значило бы оскорбить ее без всякой причины. Хольт подошел и спросил:
— Когда же мы двинемся отсюда?
— Когда Фред исчерпает свой запас анекдотов. Но почему вы не садитесь? Фред всегда находит простаков, еще не знакомых с его анекдотами. Кстати, они стары как мир, он заимствует их в сборнике «Солдатский юмор» из серии «Отдых фронтовика», год сорок второй. Мне показывали эту книжку. Юмора в ней ни на грош. — Она говорила равнодушным, усталым тоном, с неподвижным лицом, но во взгляде ее чувствовался вызов. — Юмора в ней ни на грош, — повторила она. — Юмор должен быть неожиданным, он должен ошеломлять. — И так как Хольт только любезно улыбался, продолжала: — Вот, например, послушайте… То, что я вам расскажу, не заимствовано из книг.
Он ждал. Он говорил себе: будь начеку! Что-то ей от тебя нужно!
— Недавно выхожу я на улицу, — рассказывала она все тем же скучающим тоном, — и вижу: стоит этакий элегантный господин с большим эрдель-терьером на поводке. И представьте: собака раскорячилась среди тротуара и отправляет нужду прямо перед нашим домом. Что я делаю? Я подхожу к господину. И что я говорю ему? Я говорю: «Простите, нельзя ли задать вам вопрос?» — «Пожалуйста, я к вашим услугам!» — говорит он. А я ему самым изысканным тоном: «Почему, сударь, раз уж вы так добры, что позволили задать вам этот вопрос, почему вы позволяете вашему великолепному эрдель-терьеру гадить на тротуар, а не в сточную канаву?»
Хольт расхохотался. Гитта наблюдала за ним все с тем же неподвижным лицом.
— На элегантного господина мой вопрос подействовал ошеломляюще. Он чуть не упал на тротуар. Вот что я называю юмором. Видите, и вы смеетесь! Ну, а как вам понравится, если я просто спрошу: хорошо ли вам беседовалось в зимнем саду с Ингрид?
Хольт ждал чего-то в этом роде. Но выражение злобы на ее лице так усилилось, что он покачал головой.
— Сожалею, — сказал он, — только зря вы думали, что ваш вопрос меня ошеломит! А на ответ, вы, конечно, и не рассчитывали.
— Конечно, нет, — сказала она любезно. — Но мне известен еще более остроумный анекдот. Его я приберегу на после. А пока скажу только, что человеку свойственно ошибаться, не правда ли, господин Хольт?
Она была не так пьяна, как ему сперва показалось. Под маской холодного высокомерия чувствовалась затаенная злоба и обида. Хольт понимал, куда она метит. Он бесцеремонно встал.
— Надеюсь, вам удастся донести ваш анекдот по адресу, — сказал он. — Боюсь только, как бы он к тому времени не устарел.
И он направился к выходу. Позади раздался смех.
В холле последние гости готовились к отбытию. Хольт охотно поговорил бы с Ингрид, но это ему не удавалось. Штефенхауз и Хеннинг отвели его в сторону. Штефенхауз был пьян в стельку и еле стоял на ногах.
— Позавтракаем у меня, — сказал Хеннинг. — Мы, сестры Тредеборн и маленькая Вульф. Брат бросил ее здесь одну; должно быть, с кем-то смылся.
— Вы собираетесь нас везти? — обратился Хольт к Штефенхаузу. — Да ведь это пахнет катастрофой.
— Много вы понимаете! — отмахнулся Штефенхауз. — Мне все нипочем. Бывало, хлебнешь лишнего, а потом сядешь в свой «мессершмидт», и только тебя и видели! Как молодой бог!
— Господа уже не решались оторваться от земли без доброй порции шнапса! — съязвил Хеннинг.
— Это гнусная ложь! — заорал Штефенхауз, побагровев. — Ты возьмешь свои слова обратно, Роланд!
— Только не ссориться, — вмешался Хольт, удивленный тем, как серьезно принял Штефенхауз простую шутку. — Но ведь машина не самолет, на ней не увернешься в третье измерение.
— Ерунда! — сказал Штефенхауз. — Я доставлю вас в лучшем виде. Вот посмотрите!
Ингрид Тредеборн взяла под руку маленькую Вульф и лукаво подмигнула Хольту. Вслед за пошатывающимся Штефенхаузом они пошли к машине. Хеннинг повез Гитту. Ингрид, видимо довольная, что избавилась от сестры, посадила Аннерозу на переднее сиденье и тихонько шепнула Хольту:
— Укутаешь меня в свой тулуп, ладно? Я замерзла.
Он накинул на нее овчину и сел рядом. Она прижалась к нему и спросила:
— Чего хотела от тебя Гитта?
— Я так и не понял, — ответил Хольт.
Штефенхауз смаху плюхнулся на сиденье, включил фары и сразу взял бешеную скорость. Хольт уселся поудобнее. Ингрид теснее к нему придвинулась. За ними следовал «мерседес» Хеннинга, свет его фар проникал сквозь заднее стекло машины. Они благополучно добрались до Гамбурга и остановились в Нинштедтене перед домом Хеннингов.
Усталые, в полном изнеможении, ждали они в прихожей, пока Хеннинг уходил для переговоров с родителями. Обе сестры возбужденно шептались в стороне. Опять у них шел крупный разговор. Гитта держалась высокомерно, храня ироническое спокойствие; Ингрид рвала и метала, глаза ее сверкали.
— Господа, — сказал Хеннинг, вернувшись в холл. — Мы основательно позавтракаем, как и полагается с похмелья. В доме нашлась маринованная селедка, кроме того, предок ставит нам кофе. Все это мы, разумеется, организуем сами. А потому пожалуйте сперва на кухню.
В кухне Штефенхауз в несколько минут учинил разгром.
— Ступай в ванную и подставь голову под душ, — распорядился Хеннинг.
Хольт наблюдал за тем, как Гитта Тредеборн и Аннероза Вульф готовят завтрак. Ингрид ни к чему не прикасалась.
Штефенхауз вернулся из ванны с мокрой головой. Увидев настоящий кофе в американской упаковке, он изобразил на лице ужас.
— Хеннинги, оказывается, промышляют на черном рынке!
— А вы небось не промышляете? — спокойно отозвался Хеннинг.
Гитта протянула Ингрид тесно уставленный поднос.
— Отнеси в столовую, хватит лениться! — прикрикнула она на сестру.
Ингрид колебалась, затем взяла поднос и предложила Хольту:
— Вы не пошли бы со мной? Будете открывать двери.
Хольт пошел впереди. Она хорошо ориентировалась в квартире и только командовала: «Вторая дверь налево!» Столовая была погружена в темноту. Хольт поискал выключатель, но Ингрид поставила куда-то поднос, прикрыла дверь и бросилась ему нашею. Заслышав шаги, Хольт оторвался от нее и включил свет. Дверь распахнулась, вошла Гитта. Прежде чем поставить на стол горячий кофейник, она посмотрела на сестру и на Хольта. Ингрид шаловливо подмигнула Хольту.
По коридору, громко споря, приближались Штефенхауз и Хеннинг. Штефенхауз не унимался и за завтраком.
— А кто просидел всю войну на островах Ла-Манша и бил баклуши? — спрашивал он. — Ты и твоя морская артиллерия! А кто тем временем охотился за четырехмоторными? Мы!
— Это ты так думаешь! — не остался в долгу Хеннинг. — Они вас, дураков, за нос водили! Когда вы кружили над Франкфуртом, они громили Киль!
Штефенхауз все больше горячился.
— Да разве ты имеешь понятие, каково истребителю идти на перехват бомбардировщика? — кричал он, опять побагровев от злобы. — Вспомни, что было над Швейнфуртом или над Бременом! Мы их сбивали сотнями!
— О том, сколько подбили вашего брата, сводки стыдливо умалчивали, — издевался Хеннинг. И видя, что Штефенхауз не успокаивается, повелительно гаркнул: — А теперь молчать, обер-фенрих!
Прислушиваясь к их пререканиям, Хольт думал про себя: мне бы их заботы! Штефенхауз глотал одну рыбку за другой, рассол по подбородку стекал ему на грудь. Рядом сидела Ингрид. Она ковыряла вилкой в своей тарелке и вдруг крикнула:
— Ой, боюсь! Вы видели, она махнула мне хвостиком!
Все рассмеялись, а Штефенхауз с умилением воскликнул:
— Что за прелесть, что за милая детка!
На что Гитта состроила гримаску.
Хольт почти ничего не ел. Зато он пил уже вторую чашку кофе. Его усталость все больше превращалась в какое-то состояние возбужденной и даже настороженной апатии. Рядом с ним сидела Аннероза Вульф. И хоть ему было безразлично, что думает о нем ее братец, он все же сказал:
— Гизберт, кажется, очень на меня рассердился?
— Ничего, я все улажу! — заверила она, покраснев.
Штефенхауз потянулся к кофейнику.
— Что это, все выпили? — удивился он.
— Можешь заварить еще, — буркнул Хеннинг.
Штефенхауз постучал себя по лбу.
Но тут поднялась Гитта.
— Так и быть, жертвую собой, — сказала она спокойно. И уже в дверях бросила через плечо: — Но только пусть кто-нибудь из мужчин составит мне компанию.
— Я с вами! — вызвался Штефенхауз, чуть не подавившись селедкой.
— Нет, Фред, — уклонилась Гитта. — Я не вас имела в виду. Мне осточертели ваши анекдоты. А вам, господин Хольт, не угодно?
Так он и думал! Хольт встал и последовал за Гиттой в кухню. Она поставила чайник на огонь и пододвинула к плите табуретку. Хольт закурил. Гитте не удастся вывести его из равновесия. Но, увидев, что она сидит у газовой плиты, словно не замечая его, он ощутил невольную тревогу.
Только когда вода закипела, она очнулась от размышлений.
— Ах, да, ведь я хотела рассказать вам анекдот.
Гитта ополоснула кофейник кипятком и заварила кофе.
— Сделайте одолжение, — сказал Хольт.
Она поднялась и прикрыла кухонную дверь.
— Это в самом деле забавный анекдот, — сказала она, глядя ему в глаза. — Итак: наше солнышко и вам согревает душу, верно?
— Покамест мне не смешно, — ответил Хольт.
— Ничего, вы будете смеяться, когда я расскажу вам, что наше солнышко, наша милая детка, в пятнадцать лет назначенная руководительницей к эвакуированным детям, крутила с кем попало.
Хольт курил. Он примерно так и думал. Впрочем, не все ли ему равно! Он глядел в окно на серое утро. Он, кажется, чуть не забыл, что ему опять предстоят скитания. Хольт слышал, как Гитта спросила:
— Ну как, одобряете мой анекдот?
Он поднялся и посмотрел на нее сверху вниз. Он смотрел на нее, пока она не съежилась под его взглядом. И покачал головой. Затем пошел обратно в столовую.
В столовой все еще завтракали, и Хольт подумал, что ему в сущности дела нет до этих людей. Разве только с Ингрид чувствовал он какую-то близость, и этого не изменило даже сообщение Гитты. Он стал у порога и, продолжая курить, с удивлением думал: как это все ему чуждо — и столовая, и люди за столом, их слова и мысли. Удивительно, ведь еще полчаса назад он отлично чувствовал себя в их кругу.
Он прислушался к разговору Хеннинга и Штефенхауза. Расслышал слова: «Переждать… Европа…» «Наши жертвы во спасение западного мира…» И больше не думал: «Мне бы их заботы!» — слух его внезапно обострился: тон Хеннинга был ему слишком хорошо знаком, он все еще жил в его памяти!
— Вы были офицером? — спросил он.
— Обер-лейтенант! — ответил Хеннинг.
Хольт кивнул: ясно, а почему бы и нет? Хеннинг с первого же знакомства был с ним приветлив и внимателен.
Но что это они говорят? Германия не погибнет уже потому, что героизм… героизм немецкого солдата… возрождение Германии…
Возрождение? Героизм? Знакомые слова!
Он вспомнил все: муштру и лекции об «идее героического»… И то, как Венерт хотел сесть в машину, чтобы смыться, и как Вольцов в подвале командного пункта бил его кулаком по лицу… Весь ужасный финал вновь ожил в его памяти. Снова эсэсовцы четко и резко выделялись в рамке его прицела. Хольт видел, как Венерт рухнул в чашу фонтана, а труп Вольцова крутился над ним на веревке…
— Что это с Хольтом? Что за гримасы вы корчите? — спросил его Штефенхауз. — Вам дурно?
— Я… я не расслышал ваших последних слов… Что вы сказали, господин Хеннинг?
— Я говорю, — с готовностью повторил Хеннинг, и голос его, как всегда, звучал уверенно и твердо, — достаточно того, что союзники относятся к нам без должного уважения; однако немало и немцев усматривают в несчастьях фатерланда лишь повод, чтобы обливать нас грязью. Об этом, к сожалению, пока можно говорить только в узком кругу, но настанет день, когда никому не будет дозволено порочить честь немецкого солдата. Тому, кто на это осмелится, место на виселице!
— Я, собственно, не сторонник таких радикальных мер, — сказал Хольт раздельно. И продолжал негромко, но отчетливо: — Но раз вы завели этот разговор, у меня возникает сомнение: уж если кому и место на виселице, то скорее вам, господин Хеннинг!
Воцарилась тишина. Тишина ледяным холодом объяла всех в комнате. Вошла Гитта Тредеборн, поставила кофейник на стол и села. Увидев, что Хеннинг и Штефенхауз воззрились на Хольта, как на помешанного, она озадаченно спросила:
— Что у вас произошло?
Хольт ничего не замечал. Слова Хеннинга привели ему на память книги и изречения, которые неотвратимо толкали незрелого подростка в войну. Он вспомнил, как Экке приветствовал смерть и с ликующим возгласом швырнул гранату в пулеметное гнездо… Как пламенное возмущение Херстена, пробудившееся в его нордической крови, созрело в идею Великой войны… Как исчерченный рунами меч, ударяясь о щит, сзывал народ на священный тинг этого злосчастного тысячелетия… Он взглянул на бледное лицо Хеннинга, плывущее в желтом свете, и снова перед ним возникла «судьба» во плоти и крови — рослый человек со смелым профилем, а на самом деле такое же смертное существо!
Если они возвратятся, думал Хольт, они со своей фальшивой поэзией, со своим националистическим шаманством, с крикливыми лозунгами, будь то «Слава Пруссии!» или «Священная Германия», «Западный мир» или «Европа», если они возвратятся — убейте их! А я, думал он, до поры до времени приберегу всю жестокость и зверство, к которым приобщила меня война, приберегу на тот день, когда захотят вернуться все эти хладнокровные шахматисты войны, колдующие флажками убийцы-Вольцовы, или ничему не научившиеся Хеннинги, или воющие дервиши вроде Венерта. Вот когда он пригодится, привитый мне инстинкт убийцы, мы поплюем на руки — и на фонарь их!
Он повернулся на каблуках. Надел в передней тулуп и вышел на улицу. С облегчением вдохнул холодный воздух. И сказал вслух:
— А ведь я не думал, что так скоро начнутся мои скитания!
В Альтоне он сел на местный поезд. И потом из Харбурга пешком, мимо заболоченных лугов, направился в Виденталь.
