Осада Вены
К началу апреля 1945 года русские армии, разгромив окруженную под Будапештом немецкую группировку, силами Третьего и Четвертого Украинских фронтов подошли к столице Австрии, Вене. Город был осажден.
Русские наступали с юга, со стороны воспетых Штраусом холмов Венского леса — оттуда седая столица Габсбургской империи просматривалась как на ладони. Снаряды обильно сыпались на улицы Вены, бомбы изрыли романтические аллеи Шенбрунского парка, пожар полыхал в старинном дворце императрицы Марии-Терезии.
И только темно — серый от дыма и пепла монумент Глориетт, Слава Австрии, гордо парил над погибающим в огне городом, как последнее напоминание о прошедших временах.
Ломались под гусеницами танков первые побеги виноградников на склонах гор. Вековые бастионы Кобурга и Бельведера, не видевшие врага со времен турецких нашествий, открывали свои бойницы, превращаясь в пушечные и пулеметные гнезда, — они готовились встретить огнем нового пришельца с Востока, оправдывая старинную репутацию Вены как последнего форпоста Европы.
Испещренный понтонными переправами, опоясывал город кипящий от разрывов Дунай.
Район Вены считался критической точкой на Востоке для всего германского фронта. 8 апреля 1945 года противник с юго-запада продвинулся вплоть до городской черты Вены и находился у Санкт-Пельтена. Русские захватили юго-восточную часть, а 9 апреля, продвинувшись из Баденского предместья на северо-запад и север, вышли к Дунаю.
Крупные советские силы проникли также в южные, западные и северные предместья Вены. Восточный вокзал, Арсенал и Южный вокзал оказались потеряны, но впоследствии отбиты контратаками немецких войск.
Чрезвычайно упорные бои развернулись за центральную часть Вены. Русские форсировали Дунай восточнее альпийской столицы. 10 апреля, наступая через Каленберг и Гринциг, они вышли к вокзалу Франца-Иосифа и в район Дунайского канала.
На южном и юго-восточном участках обороны Вены начались тяжелые бои на улицах и в жилых домах.
Перед решающим штурмом советское командование предложило германскому гарнизону сдать Вену без боя. Срок ультиматума истекал 13 апреля 1945 года. В это время в Вену из района Мертвых гор, «Альпийской крепости» Гитлера, прибыл штандартенфюрер СС Отто Скорцени. Ему было поручено возглавить оборону австрийской столицы.
По правде говоря, Скорцени сам добился назначения. Вена была его родным городом, и он не мог остаться безучастным, когда Вена оказалась в осаде. Тем более что в Вене до сих пор в их фамильном доме жили его мать и младший брат, — как он узнал, они не эвакуировались.
* * *
По приказу Кальтенбруннера в начале апреля 1945 года Скорцени и Науйокс срочно выехали из Берлина в небольшой курортный городок в Австрии Бад-Аусзее. Здесь проводилась секретная операция СД по сокрытию в надежных местах Зальцкаммергута основных ценностей рейха, включая золото.
Кальтенбруннер поручил Скорцени лично сопровождать один из особо важных эсэсовских конвоев, следовавших к озеру Топлиц. Машины везли не только валюту, драгоценности, ящики с фальшивыми банкнотами, отпечатанными в ходе операции «Бернхардт» и оборудование но их изготовлению, вывезенное из лагеря Заксенхаузен, но и в высшей степени секретные документы рейха из личных сейфов Кальтенбруннера и Гиммлера, составлявшие государственную тайну Германии.
На берегу озера Топлиц Скорцени и Науйокс, которым помогали заранее обосновавшиеся в австрийских Альпах сотрудники — тщательно -законспирированная команда под руководством оберштурмбаннфюрера СС Бернхардта Крюгера, — командовали затоплением снятых с грузовиков контейнеров.
Сюда же прибыл со своей «кассой» из Венгрии штандартенфюрер СС Адольф Эйхман. Он только что забрал из Линца перед самым приходом противника семью и поэтому появился в Бад-Аусзее вместе с женой Верой и детьми.
Перепуганная всем происходящим, Вера сразу же спросила Скорцени о Ким. Но Отто вынужден был разочаровать ее, сообщив, что Ким, как и Ирма, все еще оставалась в Берлине.
— Как это? — ужаснулась Вера. — Там сейчас, наверное, кромешный ад. Там страшно опасно… — она всплеснула руками.
— В ближайшее время мы заберем их, — пообещал Науйокс, — не оставим же мы большевикам своих жен. Они у нас красивые…
— Но как ты теперь попадешь туда? — усомнился Эйхман. — Боюсь, это будет уже невозможно. Еще немного, и кольцо вокруг Берлина сомкнётся…
— Прорвемся… — твердо сказал Науйокс. Эйхман сокрушенно пожал плечами:
— Не уверен. Что ж ты сразу не взял хотя бы Ирму?
— Не успел, — сердито ответил Алик. — Добра всякого слишком много накопили наши шефы, сам знаешь. Бегаем тут ради будущего Германии, о себе подумать некогда, как всегда. А Ким, — да что тут говорить! — она пока последнего солдата не перевяжет, ее оттуда не вытащишь. И Ирма к ней прицепилась… С одной стороны, это хорошо, но с другой… Я ей давно сказал, что надо уезжать. Так у нее, видите ли, на двенадцатом году существования рейха проснулось чувство долга перед народом. Раньше и пфеннига не подавала на зимнюю помощь вермахту, говорила, что все равно генералитет истратит средства на собственные нужды, а теперь — сестра милосердия…
— Ну что ты злишься? — попробовала успокоить его Вера. — Устал?
— Сердце у меня не на месте, вот что, — отрезал Науйокс. — Бомбежки, обстрелы… Могла бы уже давно жить в Швейцарии. Нет, «только с тобой или с Ким!» А Ким уже вторую войну воюет, все фронты объездила, она — хирург, в конце концов, у нее нервы — не то, что у моей.
— Мне надо ехать в Вену, — прервал его Скорцени, прочитав только что полученное сообщение из Берлина. — Приказ, — он показал шифровку Науйоксу. — Закончите тут все сами. Если понадоблюсь, найдешь меня через фон Шираха, гауляйтора Вены. Он будет знать.
— А как же Берлин, Ким? — с неприятным удивлением спросил Алик.
— Как видишь, это после, — ответил Скорцени сухо, но, заметив осуждающий взгляд Науйокса, пояснил: — У меня в Вене мать и брат. Их бросить я тоже не могу. Пойми. Впрочем, — он задумался на мгновение, — бои могут затянуться. И неизвестно, чем все кончится… Обещай мне, — он сжал руку Алика, глядя ему в лицо, — если я опоздаю или со мной что-то случится, ты не оставишь Ким, — он пристально смотрел в глаза друга. — Поклянись.
— Клянусь, — спокойно ответил Алик, — да тут можно и не клясться. Как я ее оставлю…
— Как только закончишь здесь, сразу поезжай, — деловито распорядился Скорцени и позвал адъютанта: — Раух!
— Слушаю, герр штандартенфюрер! — по выработавшейся годами привычке Раух щелкнул каблуками, демонстрируя завидную выправку.
— Мы едем в Вену, — объявил ему Скорцени. — Подготовьте все.
— Слушаюсь!
* * *
Командование вермахта склонялось к тому, чтобы принять ультиматум советского командования и позволить русским без боя войти в альпийскую столицу рейха — во избежание разрушений исторической части города.
Однако неожиданный приезд Скорцени резко изменил ситуацию. Штандартенфюрер СС, наделенный полномочиями главнокомандующего, вовсе не собирался сдавать без боя врагу город, где родился и вырос. Он отверг предложения русских генералов и приказал готовиться к отражению штурма.
В частях вермахта царил беспорядок — наблюдались явные признаки разложения, особенно на участках, где шли сильные бои. Предчувствуя близкую развязку, высшие офицеры, да и офицеры помладше, следуя примеру вышестоящих, старались как можно больше награбить и увезти с собой, понуждая солдат жертвовать жизнью, дабы прикрыть их грабеж.
Предназначенный для эвакуации раненых транспорт использовался совсем не по назначению. Раненых оставляли без помощи и поддержки в госпиталях, а иногда и просто на улице, а на машины и в транспортные самолеты грузили мебельные гарнитуры, богемские сервизы, ковры…
Прибыв в Вену, Скорцени решительно положил конец мародерству, публично казнив, невзирая на чины, лиц, захваченных на месте преступления. Пострадали также и те, кто распространял среди солдат пораженческие настроения. Уставшие, измотанные боями части заменили свежие подразделения эсэсовцев.
Несмотря на все предпринятые меры, Скорцени, конечно, с горечью понимал, что переломить ход событий он уже не в состоянии. Силы гарнизона — малочисленны, количество боеприпасов и продовольствия ограниченно — их хватит всего на несколько дней. Резервов — никаких. С такими ресурсами противостоять мощи двух воодушевленных победами в Венгрии фронтов — перспектива удручающе безнадежная.
Но Вена никогда не сдавалась без боя, какой бы враг ни осаждал ее. Эхо знал с юных лет каждый венец. Когда-то она до последнего жителя, будь он стариком, женщиной или ребенком, противостояла турецким ордам. Вену можно захватить, сломать, но покорить и унизить сдачей — никогда.
Скорцени навестил гауляйтора в его резиденции. Голубоглазый протектор, бывший шеф гитлерюгенда фон Ширах, находился на «боевом» посту — в своем кабинете. Полный энтузиазма, он писал воззвание к армии, призывая ее сражаться насмерть. Фон Ширах был уверен, что Вена выстоит, как выстояла и в предыдущие века. Но Скорцени, трезво оценив ситуацию, отнюдь не разделял оптимизма этого нового принца Савойского.
Воспользовавшись временным затишьем — русские, получив ответ, готовились к штурму, — Скорцени прямо от фон Шираха поехал в район Деблинг, чтобы забрать мать и брата и перевезти их в безопасное место.
Вот промелькнули за окном машины затемненные окна гостиницы «Империал» на Каргнер Ринг, рядом с площадью Шварценберга. В 1943 году он останавливался здесь с Муссолини по пути из Рима в Берлин.
Вот и сам герой наполеоновских войн, укутанный от бомбежек мешками с песком. Машина мчит по возвышенности, все выше и выше — на холм. Уже замелькали знакомые с детства дома…
Старый Деблинг — привилегированный квартал Вены, место, где всегда жили самые богатые и известные граждане столицы: коммерсанты, банкиры, политики… Теперь Деблинг превратился в изрытый окопами и траншеями передовой рубеж обороны немецких войск. Многие здания разрушены, в садах и парках расположились пехотные и артиллерийские подразделения. Всюду снуют солдаты, слышатся команды офицеров, кто-то срочно требует связь. Гражданских почти не видно. Какая-то женщина, закутанная в платок, вынесла еду своим военным «постояльцам»…
«Вот так и мама, наверное, — с болью подумалось Скорцени. — Варит кофе-суррогат по-турецки тем, кто занял под траншеи ее любимый розовый сад…» Он упрекал себя за то, что поздно сумел вырваться к ней. Но ничего, она все-таки не одна, с ней брат. Он должен позаботиться о ней…
Что это? По приказу штандартенфюрера шофер резко затормозил. Скорцени выскочил из автомобиля: где дом? Где старый отцовский дом? Не может быть… Вместо дома перед ним расстилался огромный котлован, заполненный водой — в нем плавал какой-то скарб. Старинные ели и каштаны вокруг покорежены, некоторые словно срезаны ножом под самое основание… Конечно… Так и есть. Бомба… Бомба попала в дом…
Ошеломленный и растерянный, он стоял перед широкой ямой, поглотившей его детство, его прошлое, его мечты. Но мама? Где же мама? Удалось ли ей спастись?! Увы…
Соседка, пожилая баронесса, дружившая с их семьей долгие годы, едва сдерживая слезы, сообщила ему, что за несколько недель до его приезда во время бомбардировки города авиацией его мать и брат не успели уйти в бомбоубежище. Они остались в доме, в который попала бомба. Там они и погибли. Их похоронили на Деблингском кладбище, в фамильном склепе. Но теперь туда не попасть — там уже русские. Мать все время хотела ему написать, но только не знала куда, он забыл сообщить ей новый берлинский адрес… Забыл сообщить адрес.
Фрау Скорцени в последнее время сетовала, что не имеет представления, где находится ее старший сын… А вот он приехал, а ее уже нет… Ничего теперь нет: разрушены фабрики и завод. Все, что принадлежало семье, погибло. Да и семья погибла. Один только он остался…
— У тебя есть жена? — утерев слезы кружевным платком, спросила его баронесса. Она знала Отто с детства и потому называла его на «ты».
— Есть, — он автоматически кивнул, даже не понимая толком, о чем она спрашивает. Жена? Ну, конечно — Маренн.
— А дети?
— Нет. Собирайтесь, — вдруг решил он.
Соседка опешила:
— Куда?
— Я отвезу Вас в безопасное место. Я приехал за матерью. Но отвезу Вас.
— Но я не готова. У меня много вещей, — растерянно засуетилась баронесса.
— Я подожду, — ответил он. — Берите только самое необходимое. И поскорее — времени нет. Скоро начнется штурм.
Баронесса ахнула и скрылась в комнатах. Он вышел на улицу. Сжав ладонями виски, он, словно застыв, сидел неподвижно на гранитном выступе над каналом в Турецком парке, заваленном ветвями деревьев, порубленными осколками. Здесь они когда-го с братом резвились детьми под присмотром гувернантки…
Он не мог поверить, не мог осознать, что остался на свете совсем один. Он даже не может пойти на могилу своих родных, чтобы попрощаться с ними, — даже кладбище, могилы предков теперь ему не принадлежат. Эти варвары с Востока оскверняют прах его прадеда, деда, отца…
Как встретила мама смерть, успела ли она хотя бы испугаться или просто провалилась в небытие, как в темную яму, что теперь распростерлась на месте отчего дома… А фабрики, завод — дело жизни его отца?! Сколько трудов, сколько жертв, сколько бессонных ночей… Все пошло прахом. Все, что создавалось годы, перестало существовать за несколько дней.
Любимый Турецкий парк… Он долго бродил по его тенистым аллеям в ту холодную осеннюю ночь, когда впервые в университете встретил Маренн. Дул пронзительный северный ветер, а ему было жарко, жарко от раны. От раны на лице и от раны в сердце — жарко от любви.
Маренн… Теперь она одна осталась у него. Она и Джилл. Только их можно любить, можно заботится о них, если… он вздрогнул от пронзившей его как острый клинок мысли, — если они еще живы…
Шофер просигналил. Скорцени медленно, будто очнувшись от страшного сна, повернулся в сторону машины: ага, старая баронесса наконец собралась. Даже шляпку одела с розочкой — кокетка.
Обняв корявый ствол старого каштана, на котором вопреки всем войнам на свете появились первые весенние цветы, он мысленно попрощался с Турецким парком и с Деблингом, не зная, вернется ли он когда-нибудь сюда, суждено ли ему увидеть снова родные места…
«Прости меня, мама. Я не успел… Прости… Пришла весна, но тебе уже не вырастить виноград и не приготовить любимый отцовский штурм по осени. Отец шутил: теперь никто не умеет делать настоящий штурм, теперь только штурмфюреров много. Но вот и штурмфюреры, похоже, скоро исчезнут, папа…»
Шофер еще раз просигналил. Темнело. Скорцени неторопливо пошел к автомобилю. Над Шенбрунном разливался кровавый закат, ветер доносил запах гари. Вдали нарастал гул канонады.
14 апреля после упорного сопротивления Вена… пала. Отступая с эсэсовскими частями из города, Отто Скорцени бежал по центру Вены и, отстреливаясь, отдавал команды своим солдатам. Ветер рванул завесу дыма, и он увидел впереди… белые стены Кобургского бастиона — родной дом Маренн.
Над главной башней замка занимался столб огня; должно быть, туда попала бомба или снаряд, по крепостной стене сновали солдаты — свои, чужие. Автоматная очередь просвистела над головой штандартенфюрера. Задев, сбила фуражку…
Подхватив головной убор, Отто Скорцени вбежал во двор замка. Затем через распахнутые двери — внутрь. Огляделся: пустынно — никого. Беломраморная лестница величественно поднимается, ведя в парадные апартаменты.
В первые мгновения показалось, что к сводам этого великолепного дворца вовсе не прикоснулась война. Но… вот прозвучал выстрел. Еще выстрел… Зазвенев, разбились цветные стеклянные витражи в готических окнах, рассыпались по белому мрамору многоцветным дождем.
Скорцени взбежал по лестнице на самый верх. Свет зажжен. Во всем блеске горят хрустальные люстры и свечи в канделябрах на лестничных площадках. В их ярком сиянии таинственно мерцает между колоннами на облицованной мрамором стене портрет молодой женщины — совсем еще юное создание, в белом, воздушном платье с глубоким вырезом, открывающем грудь. Зеленые глаза и темные распущенные волосы, спадающие ниже пояса, очаровательная, едва заметная улыбка — все так хорошо знакомо ему.
Кайзерина Мария-Елизавета Кобургская, хозяйка замка — его Маренн. Кто написал этот портрет? Он сейчас и не помнит… Нет, не ее первый муж. Кто-то другой… Это не парадный портрет аристократки, какие висят в Хофбурге и в Шенбрунне, где Маренн — одна из продолжательниц династии, недоступное небесное создание, идеал славы и власти, слитых воедино, — чиста и невинна, как Богоматерь…
На этом портрете она живая, чувственная, желанная… Такая близкая…
Нет, оставлять портрет здесь нельзя. Дом скорее всего сгорит или его разграбят. Как бы ни сложилась дальше их судьба, пусть хотя бы у Маренн останется память о Вене, коли у него ничего не осталось, кроме горя.
Штандартенфюрер подошел к картине и кинжалом, подаренным ему при вручении полковничьих погон фюрером, вырезал портрет кайзерины из золоченой рамы.
Скользя по черепице, он перепрыгивал с крыши на крышу, преследуемый погоней. Совсем близко за спиной он слышал чужую речь — непонятные славянские слова. Огрызаясь автоматным огнем, последние эсэсовские солдаты покидали Вену, уходя в горы.
Несмотря на ожесточенное сопротивление защитников Вены, она впервые в своей истории сдавалась на милость победителя.
Осколок, чиркнув, ранил Скорцени в плечо. Не обращая внимания на боль, штандартенфюрер выводил своих людей из города, занимаемого советскими частями, стараясь не попасть в окружение. Едва машины успели пересечь мост через Дунай, как его взорвали, — минута промедления, и они оказались бы отрезаны или погибли прямо на мосту.
Снаряды градом сыпались им вслед. Рана кровоточила. Кровь лилась по рукаву…
Только добравшись до Бад-Аусзее, Скорцени позволил сделать себе перевязку. Альфред Науйокс, закончив все дела, все-таки дождался Скорцени. Узнав, как развиваются события в Вене, он даже планировал в крайнем случае идти на помощь другу. Теперь же, разорвав медицинский пакет, сразу начал бинтовать Отто плечо.
— Где твои родственники? — недоуменно спросил Алик, видя, что Скорцени приехал один.
— Погибли, — скупо ответил Отто.
— Прости, — извинился Алик.
Здоровой рукой Скорцени развернул длинный рулон, который привез с собой. Показал Алику. Науйокс взглянул на портрет.
— Кто это? — спросил он с удивлением.
— Ты разве не видишь? — Скорцени задумчиво смотрел на картину. — Не узнаешь? Ее Высочество, эрц-герцогиня Австрии Мария-Елизавета Кобургская. Это Маренн, Алик…
Белоснежное платье кайзерины было залито кровью, а на юном лице, как горестные морщины, залегли складки.
— Нам надо ехать в Берлин, — решительно сказал Скорцени, поднимаясь. — Немедленно. Я не могу ее потерять. Я не могу потерять последнее, что у меня осталось.
— Поехали, — согласился Алик.
* * *
Все-таки встретившись — вопреки воли Шелленберга, который находился в полевой ставке Гиммлера, — с его бывшей женой, Маренн убедила фрау Ильзе выехать с сыном из Берлина. Она привезла Ильзе и Клауса в Шарите. Проводив их в укрытие и поручив заботам Ирмы, она сразу направилась к телефону, чтобы связаться с Шестым управлением — необходимо сообщить Фелькерзаму, что Ильзе и Клаус готовы к выезду, их надо срочно отправлять, пока еще есть транспорт.
Но телефон в приемной Шелленберга не отвечал. Тогда Маренн позвонила оперативному дежурному по Шестому управлению — она хотела выяснить, где можно найти штурмбаннфюрера фон Фелькерзама, не оставлял ли он о себе каких либо сведений. Привыкший к жесткой дисциплине, строгий и пунктуальный, Ральф никогда не отлучался в служебное время, не предупредив, куда он едет и где его можно застать.
Но дежурный ответил, что не видел личного адъютанта бригадефюрера. Он также сообщил, что в здание Управления недавно попала бомба и сейчас здесь работают пожарные и спасательные команды — есть жертвы. «Вы понимаете, фрау Сэтерлэнд, в такой обстановке трудно сориентироваться — сумятица, — посетовал он. — Может быть, барон где-то с солдатами, которые вытаскивают из-под обломков пострадавших, а может быть…» — дежурный не договорил, сделав многозначительную паузу.
Узнав о происшествии, Маренн заволновалась — она подумала о Джилл. Положив трубку после разговора с дежурным, она сразу же позвонила в Бюро переводов. Девушки, работающие вместе с Джилл, сказали ей, что после налета Джилл еще не возвращалась на рабочее место и они не знают, где она. Охваченная тревогой, Маренн попросила Ильзе немного подождать и, оставив ее с сыном на попечение Ирмы, поехала на Беркаерштрассе.
Крыло, в которое попала бомба, было оцеплено охраной. Пожарные из брандспойтов поливали здание — огонь уже затихал. Из-под обломков только что вытащили пострадавших — их оказалось немного: несколько военнослужащих, стоявших в карауле, офицер в звании штурмбаннфюрера СС и девушка-секретарь. Когда Маренн подъехала к Управлению, она увидела машину Красного Креста.
— Есть погибшие, раненые? — сразу спросила она офицера охраны, выйдя из автомобиля. Она старалась унять нервную дрожь, охватившую ее в предчувствии недоброго, но это удавалось ей с трудом — зубы стучали, голос срывался.
— Есть несколько человек, — ответил офицер уклончиво и тут же добавил: — Вы не волнуйтесь, сюда уже прибыли медики. Мы вызвали. Ничего страшного, — он явно хотел задержать ее, но, рассеянно кивнув ему, Маренн подошла к оцеплению. Офицер проводил ее сочувственным взглядом. Она не обратила на это внимания.
Кроме охранников и пожарных, вокруг почти никого не было: сотрудникам приказали находиться на своих рабочих местах. У санитарной машины на земле в ряд лежа ли несколько носилок, тела на которых были накрыты простынями. Сердце Маренн сжалось — кто же это? Офицер охраны, гауптштурмфюрер СС, подошел и встал за ее спиной. Он в любой момент готов был прийти ей на помощь, поддержать, но она опять не заметила его столь странного внимания к себе…
Офицер с беспокойством наблюдал за ней, все еще не решаясь сказать. Около одних носилок суетились врачи. Маренн издалека узнала хирурга — они неоднократно встречались по работе. Вот доктор отошел… Маренн ах пула: на носилках она увидела спутанные каштановые волосы и бледное лицо… Джилл! Глаза девушки были закрыты, на голове наложена свежая повязка.
— Джилл! — оттолкнув охранника, Маренн бросилась к дочери. Автоматчик хотел остановить ее, но офицер знаком приказал ему не вмешиваться и пошел вслед за Маренн.
— Джилл! Доченька!
— Фрау Сэтерлэнд! — хирург увидел ее. — Я Вам сочувствую — такое несчастье. Но мне кажется, все обошлось, — заметив, как помертвело лицо Маренн, он тут же постарался успокоить ее: — рана неглубокая. Заживет, могло бы быть хуже.
Едва слыша его объяснения, Маренн с трепетом склонилась над дочерью — Джилл была без сознания.
— Дорогая моя, — она ласково провела рукой по ее волосам. — Ласточка моя…
— Я не хотел сообщать Вам сразу, — виновато сказал за ее спиной офицер охраны. — Жалко очень…
— Вы хотели, чтобы она умерла? —. гневно взглянула на него Маренн.
— Нет, нет, ни в коем случае, — заверил он, — только, знаете, — он замялся.
— Что еще? — нетерпеливо спросила Маренн.
— Погиб адъютант бригадефюрера. штурмбаннфюрер фон Фелькерзам, — наклонившись, гауптштурмфюрер приподнял простыню с соседних носилок — на ней проступили багровые пятна крови.
Повернувшись, Маренн увидела безжизненное лицо Ральфа, раздробленный череп. Инстинктивно рванулась к нему — но бесполезно, Ральф был мертв. Маренн побелела. Сама не понимая зачем, потрясла его за плечи… Пожалуй, впервые за всю свою врачебную практику она хотела бы, чтобы опыт обманул ее. Увы, он безжалостно свидетельствовал о том, что смерть наступила почти мгновенно — с самой первой секунды у Ральфа не оказалось шансов…
— Их нашли на лестнице, — проговорил гауптштурмфюрер, — недалеко от бомбоубежища. Наверное, они торопились туда. Бомба ударила как раз в тот момент, когда они вышли на лестничную площадку. Главное, попала-то совсем в другое место, а здесь — потолок обвалился… Если бы на несколько секунд раньше или позже…
Маренн обессиленно прислонилась к кузову санитарной машины. Она неотрывно смотрела на лицо Ральфа. Ей все казалось, что он сейчас пошевелится или откроет глаза. Нет, это невозможно, это так жестоко! Бедная Джилл, бедная моя девочка!
— Вы похороните его? — спросила гауптштурмфюрера, и голос ее прозвучал как-то чуждо, отстранено. — Мне надо отвезти дочь в клинику.
— Да, конечно, — с готовностью согласился тот.
— Я потом приеду, — произнесла она, стараясь взять себя в руки. — Кстати, гауптштурмфюрер, — обратилась она к офицеру, вспомнив об Ильзе, — у меня к Вам просьба.
— Слушаю, фрау.
— Не могли бы Вы узнать, пока я отсутствую, какую машину заказал бригадефюрер для своей семьи. Ральф должен был знать это. Но возможно, курсе еще кто-либо из секретариата. И необходимо получить охрану. Хорошо? Семья бригадефюрера должна сегодня выехать из Берлина.
— Слушаюсь, госпожа… — гауптштурмфюрер молодцевато щелкнул каблуками.
— Не надо, — поморщившись, Маренн остановила его, — до того ли сейчас — помогите лучше погрузить носилки в машину. Позовите солдат.
Когда Маренн появилась в Шарите, Ирма испугалась, увидев ее лицо. Оно казалось мертвым — ни кровинки в нем. У губ залегли глубокие скорбные морщины. Глаза померкли и как будто стали глубже…
— Что случилось? — едва сдерживая тревогу, спросила Ирма, но Маренн промолчала. Она вызвана санитаров — они открыли кузов санитарной машины и вынесли носилки.
— Джилл! — вскрикнула Ирма, разглядев пациента. — Господи, как же это? Она жива?
— Да, — коротко ответила Маренн.
— Ну, слава Богу! — Ирма перекрестилась. — Где же это ее?
— На Беркаерштрассе попала бомба…
Ирма всплеснула руками:
— Много погибло?
— Нет, не много, — ответила Маренн и помолчав, взглянула Ирме в лицо темно-зелеными, почти черными от горя глазами. — Ральф погиб, — сообщила она.
— Господи! — Ирма закрыла глаза и прижала ладони к губам.
— Извини, — Маренн слегка дотронулась до ее локтя. — Мне надо заняться с Джилл…
— Да, да, конечно.
Внимательно осмотрев дочь, Маренн согласилась с мнением врача, оказавшим Джилл первую помощь — ранение действительно легкое. Упавшая металлическая балка скорее скользнула по голове девушки, к тому же Джилл спасли пышные густые волосы, которыми она всегда гордилась. У нее наблюдалось сотрясение мозга и сознание пока не возвращалось к ней — но травматические повреждения вопреки опасениям Маренн оказались менее серьезными.
Все это было не так опасно, и можно даже было бы счесть везением, как сказал врач, не будь у Джилл тяжелой черепно-мозговой травмы, полученной во время автомобильной катастрофы, в которой погибли ее родители.
Тогда Маренн удалось спасти девочку. Джилл не только выжила, но и смогла вернуться к полноценной жизни. На протяжении более чем двадцати лет, прошедших с тех пор, Маренн внимательно наблюдала за дочкой, стараясь избавить ее от излишних нагрузок и нервного напряжения. Но никаких признаков расстройства мозговой деятельности, кроме разве что быстрой утомляемости и головных болей, в первые годы после операции не проявлялось. Со временем исчезли и они.
Нервная система Джилл выдержала даже пребывание в концлагере, хотя Маренн постоянно опасалась непоправимого срыва, который мог произойти в любой момент, учитывая условия, в которых они находились. Джилл простужалась, болела вирусными заболеваниями, но мозг ее продолжал функционировать, не подавая никаких тревожных сигналов. И это Маренн считала едва ли не самым большим достижением в своей медицинской практике.
Джилл хорошо училась, прекрасно справлялась с работой переводчика, что требовало недюжинной работы памяти. Она уставала, но не более, чем другие, иногда расстраивалась, капризничала, но тоже в рамках, вполне свойственных здоровому человеку.
Маренн даже казалась, что она излишне опекает девушку, слишком пылко заботится о ней, сковывая ее свободу.
И вот… Последствия происшедшего в это утро Маренн не взялась бы предугадать, даже опираясь на свой огромный опыт. Если бы Джилл сломала руку или ногу, получила бы какие-либо другие телесные повреждения, Маренн бы так не волновалась. Но нет, пострадала самая уязвимая часть — голова. И хотя поражение кожных покровов невелико, как знать, насколько глубоко поразил удар оболочки мозга…
Сейчас Маренн не хотелось думать о худшем. Но она не исключала последнего, самого трагического исхода травмы — над Джилл повисла нешуточная угроза навсегда распроститься с реальной жизнью и впасть в безумие. Пока девушка без сознания, невозможно предположить, как разовьется процесс, необходимо наблюдать симптомы.
Все это Маренн прекрасно знала про себя, но, как все матери на свете, молила Господа за свое дитя. Она давно уже свыклась с мыслью, что Джилл — ее дочь, кровь от крови и плоть от плоти. Ей даже странно подумать теперь, что у ее дочки когда-то были другие родители. Трагическая смерть Штефана заставила Маренн с удвоенной энергией и теплотой заботиться о приемной девочке. Не могло быть и речи о том, что она была ей не родная.
Когда погиб Штефан, они с Джилл остались вдвоем — одни-единственные друг у друга на всем белом свете. И вот теперь… Теперь Маренн проклинала себя, что не выехала из Берлина еще в начале апреля вместе с дочерью, как ей настойчиво советовал Шелленберг.
Но она не могла себе представить, что, отдав на алтарь войны сына, ей придется преподнести этой алчущей крови старухе и свою девочку. Как и прежде, она спасала других, а свою… свою единственную ласточку, свою радость не уберегла… Все откладывала, все откладывала…
А теперь уже поздно — Маренн осознавала четко. Даже если Джилл придет в себя, ее невозможно вывезти из Берлина — в таком состоянии ее нельзя трогать. Придется встречать союзников в Шарите. А если они не придут, а придут русские…
Впрочем, подобные мысли, хотя и тревожили Маренн, но гораздо меньше, чем опасения за здоровье дочери. Ей хотелось, чтобы девушка поскорее пришла в себя, дабы определить глубину травмы и вероятные перспективы выздоровления. Но в то же время Маренн боялась того момента, когда Джилл вновь откроет глаза. Ведь ей придется сказать о Ральфе. Без сомнения, удар был слишком тяжел. Ах, Джилл, Джилл… Прости ты свою безумную маму… Может быть, Бог помилует нас и все обойдется…
Как хочется верить — как трудно верить теперь.
* * *
Обработав рану и наложив повязку, Маренн на некоторое время оставила Джилл в покое. Она понимала, что девушка еще побудет без сознания — это неизбежно, но в ближайшие часы она придет в себя. Разместив Джилл на койке в помещении служебного бункера, где они изредка отдыхали с Ирмой, — других свободных мест в госпитале не нашлось, — Маренн позвала сестру и приказала ей неотлучно находиться рядом с ее дочерью. Сама же вышла в комнату для врачей — небольшой отгороженный ширмами угол, где ее ожидали Ирма и фрау Ильзе с Клаусом.
— Ну, как? — Ирма встретила ее вопросом — в голосе ее звучала тревога.
Маренн неопределенно пожала плечами:
— Не знаю. Она без сознания. Истинное положение проявится позже, когда восстановятся основные функции организма.
— Как это произошло?
— От взрыва обвалились потолок и перекрытия — как раз там, где находились они с Ральфом.
Ильзе всхлипнула. Маренн, обернувшись, взглянула на фрау Шелленберг. Та сидела в углу, забравшись с ногами на кушетку. Она поникла головой и, похоже, плакала. Клаус приник к матери — его пугали тусклый свет, нависающие бетонные плиты, стоны раненых за стеной, сухое потрескивание воздухоочистителей.
С трудом выдавив из себя улыбку, Маренн подошла к ним и ласково погладила Клауса по голове. Потом тронула Ильзе за плечо — фрау Шелленберг подняла заплаканное лицо.
— Почему Вы плачете? — участливо спросила у нее Маренн. — У Вас ведь все хорошо: с вами Ваш сын. Сейчас я позвоню на Беркаерштрассе и узнаю, готова ли машина. Вы сегодня же уедете отсюда…
Ильзе снова всхлипнула и закрыла лицо руками.
— Ну, хватит, хватит, — уговаривала ее Маренн. — Надо мужаться. Помните, сколько раз вы говорили мне, что я — счастливая, и даже завидовали мне? Вот, посмотрите на мое счастье: два года назад я потеряла сына, а сейчас имею все шансы потерять дочь. Я — не всесильна, — призналась она негромко. — И может случиться так, что я уже не смогу помочь своей девочке… — Ирма тихо ахнула за ее спиной, — но я не позволяю себе раскисать, — продолжала Маренн. — Я не имею права. Вы видели, сколько здесь раненых солдат и офицеров — все они ждут от меня помощи. Я не принадлежу себе, я принадлежу им и всегда должна быть в форме. Вы тоже себе не принадлежите, — напомнила она Ильзе, — У Вас есть сын. И ради него вы должны беречь силы.
— Простите меня, — Ильзе взяла руку Маренн и прижала ее к своему лицу, взор ее выражал искреннее страдание. — Простите, — повторила она, — это я во всем виновата. Если бы я не упрямилась, если бы я уехала…
— Не мучьте себя зря, — ответила Маренн и слегка похлопала ее пальцами по щеке, приободряя. — Вы тут не при чем. Даже если бы Вы уехали, мы с Джилл все равно остались бы в Берлине, раз мы так решили. А теперь останемся тем более — у нас нет выбора.
— Что ты имеешь в виду? — с беспокойством спросила у нее Ирма. Оставив Ильзе, Маренн повернулась к ней.
— Джилл нельзя трогать с места в ближайшее время, — объяснила она. — Так что будем капитулировать, — горько пошутила. — Со всем приличествующим моменту достоинством, — потом, вздохнув, направилась к телефону. — Подождите, — предупредила она. — Я позвоню на Беркаерштрассе.
В Управлении начальник канцелярии бригадефюрера, с которым связалась Маренн, сообщил, что будучи наиболее приближенным к Шелленбергу человеком, штурмбаннфюрер фон Фелькерзам предпочитал выполнять личные поручения шефа сам, никого не информируя. Поэтому каких-либо сведений, касающихся транспорта для семьи бригадефюрера и тем более обеспечения охраны, у них нет. В записях штурмбаннфюрера также ничего не обнаружено на этот счет. Однако с величайшим трудом удалось выхлопотать машину с шофером. Что же касается охраны, то с ней значительно сложнее, «вы же понимаете, такое положение, фрау Сэтерлэнд», — поспешно объяснял штабист.
— Понимаю, — прервала его речь Маренн, — пришлите машину к Шарите. Немедленно. Я жду. Супруга и сын бригадефюрера находятся здесь…
— Насколько я знаю, бригадефюрер разведен, — совершенно некстати напомнил начальник канцелярии.
— Кто Вам сказал? Во всяком случае, это не Ваше дело, — ответила Маренн довольно резко и повесила трубку. Затем обернулась к Ильзе.
— Сейчас придет машина. К несчастью, — Вы, наверное, знаете, — добавила она, — штурмбаннфюрер фон Фелькерзам погиб сегодня утром и поэтому возникла некоторая путаница: кроме него там никто ничего не решает.
— Ральф фон Фелькерзам погиб? — испуганно переспросила Ильзе. Она наморщила лоб, как будто снова собиралась заплакать.
— Он остался только для того, чтобы вывезти Вас, — задумчиво произнесла Маренн и тут же поймала красноречивый взгляд Ирмы: да она и сама поняла, что об этом не стоило упоминать. Ильзе и так досталось сегодня. Но из-за травмы Джилл Маренн изменила ее обычная сдержанность.
— Извините, — она произнесла уже мягче.
Фрау Ильзе кивнула и отвернулась. Она нервно сжимала пальцы рук и кусала губы, стараясь сдержать слезы. Ирма подсела к ней, успокаивая.
Маренн вышла из комнаты, прошла по основному залу бункера и, поднявшись наверх, попросила часового вызвать к ней начальника охраны. Затем снова вернулась в помещение. Она принесла стакан воды и успокоительное, порекомендовав Ильзе принять его.
— Так Вам будет легче, — сказала она. — Надо успокоиться. — И напомнила: — Вам предстоит еще долгий путь.
Ильзе Послушно выпила таблетки. Вскоре появился начальник охраны — штурмбаннфюрер СС. Войдя, отдал честь.
— Госпожа оберштурмбаннфюрер, — начал докладывать он, но Маренн сразу остановила его.
— Необходимо выделить людей для обеспечения безопасности семьи бригадефюрера Шелленберга во время следования в Тироль, — приказала она. — Я полагаю, Вы знакомы с его супругой. Фрау Ильзе Шелленберг, — представила она жену генерала, — и его сын, Клаус. Сейчас из Управления придет машина — шофер получит от меня инструкции. Но в создавшейся ситуации, я думаю, Вы понимаете, — заметила она со значением, — было бы верхом легкомыслия отпускать фрау Шелленберг без охраны. К сожалению, адъютант бригадефюрера, ответственный за выполнение его распоряжений, трагически погиб сегодня утром и пока в Управлении не могут решить вопрос с охраной. А фрау должна уехать сегодня же.
— Но господин бригадефюрер поручил мне охранять Вас, — возразил командир эсэсовцев, — это был его приказ. При любых обстоятельствах.
— Я ценю Вашу преданность, — ответила Маренн, слегка улыбнувшись, — но здесь нам пока хватит нескольких человек. Остальных я прошу передать в распоряжение фрау Шелленберг. В конце концов, наш с Вами прямой долг позаботиться о семье нашего шефа, ведь он всегда заботился о нас, верно?
— Слушаюсь! — ответ штурмбаннфюрера прозвучал не очень убедительно. Скрывая любопытство, он украдкой взглянул на Ильзе. Похоже, он и не догадывался о ее существовании, хотя и состоял в личной охране Шелленберга последние три года.
— Когда подготовить людей, фрау? — деловито осведомился он.
— Сейчас, — распорядилась Маренн. — Машина, я думаю, уже вышла.
— Ты хочешь оставить нас совершенно без защиты? — поинтересовалась Ирма, когда эсэсовец удалился.
— От кого нам здесь защищаться? — спросила Маренн, закуривая сигарету. Она предложила сигарету Ильзе. Но та отказалась, сославшись на то, что у нее болит голова. Конечно, фрау Шелленберг заметила удивленный взгляд офицера, брошенный на нее, и снова помрачнела. Ее угнетало сознание того, как мало она значила в жизни Вальтера, раз упоминание ее имени вызывает изумление даже у офицеров личной охраны бригадефюрера, а все кругом, судя по реакции этого солдафона, считают фрау Ким если не женой, то почти женой бригадефюрера.
Однако на этот раз Ильзе благоразумно решила сдерживать эмоции. Известие о смерти Фелькерзама и случайно вырвавшееся замечание Маренн навели ее на мысль, что ее капризы обходятся слишком дорого совершенно невинным людям, и она чувствовала свою ответственность. Наблюдая за ней, Маренн предпочла ее не трогать — пусть соберется с мыслями, настроится.
— Скоро, — с грустью ответила она Ирме, — у нас будет предостаточно охранников. Весь вермахт встанет здесь в последний, прощальный караул. А пока… Ну, если потребуется, я сумею добиться от этих штабистов, чтобы нам выделили солдат. Но повторяю: увы, скоро их будет в Берлине очень много — нам хватит. Только зачем? — она затянулась сигаретой и вдруг пристально посмотрела на Ирму. — Ты тоже собирайся, — сказала она решительно.
— Что? — не поняла та.
— Собирайся, собирайся. Поедешь с ними. Пока не поздно. Вряд ли еще удастся достать машину, если даже для семьи бригадефюрера ее с трудом находят.
— Я никуда не поеду, — запротестовала Ирма.
— Послушай меня, — стараясь говорить как можно мягче, уговаривала подругу Маренн, — не упрямься. Действительно, очень удобный случай. И охрана будет. Укроешься пока в Тироле. А потом…
— И что потом? — с вызовом спросила Ирма, глаза ее блеснули.
Понимая причины ее упорства, Маренн вздохнула.
— Я тебя прошу, не повторяй моих ошибок, — произнесла она с упреком. — Ты видишь, как я расплачиваюсь за них. Я бы и уехала теперь, да не могу. Когда я увидела сегодня Джилл на носилках — бездыханную, мертвенно бледную, — я почувствовала то же, что и летом сорок третьего, когда погиб Штефан, — жизнь моя кончена. Но Бог смилостивился — Джилл оказалась жива. И хотя я готовлюсь к худшему, надеяться все же хочу на лучшее. Но не исключаю, может случиться так, что я останусь одна, — сигарета дрогнула в ее тонких пальцах, но голос оставался неколебимым. — Всё, ради чего я жертвовала собой — это мои дети. Ты знаешь — мой сын погиб, а дочь едва жива…
— Вот видишь, — перебила ее Ирма, — у тебя есть дети. У тебя были дети, сын и дочь, теперь у тебя осталась одна дочь — но она у тебя есть. И у нее, — она указала на Ильзе, — есть сын. Тебе было ради кого жертвовать, тебе есть за кого бороться, ей — есть ради кого уезжать. А мне? У меня никого нет, кроме Алика. Никого на свете. И никогда не было. Я уже плохо помню своих родителей. Вся моя жизнь — это он. Весь смысл моего существования — только в нем. И без него я никуда не поеду!
— А когда начнутся уличные бои, ты что, будешь снаряды подносить, как Гаврош? Ты не приспособлена к этому, Ирма! — Маренн чувствовала, что говорит жестоко. Но она с трудом владела собой, и виновата в этом, конечно, не Ирма.
— Извини. Быть может, я потеряла чувство такта и обижаю тебя, — продолжила она, — но Алик не сможет уехать с тобой, пойми это. Он — солдат и должен до конца выполнить свой долг. Он будет драться здесь, на улицах Берлина, за каждый дом, за каждую подворотню, быть может, и за ту, в которой, как ты рассказывала, вы когда-то начинали совместную жизнь. Но при этом он должен быть спокоен за тебя. Он должен знать, что с тобой все хорошо, что ты ждешь, когда он вернется, если ему суждено вернуться. Еще раз прости меня, я раню твое сердце, но сейчас не время строить воздушные замки. Скажи, я не права?
— Быть может, фрау Кох, — осторожно вступила в разговор Ильзе, — Вы и в самом деле поедете с нами…
— Нет, — решительно отказалась Ирма, — я дождусь Алика.
— А ты уверена, что он сможет приехать к тебе сейчас? — спросила серьезно Маренн. — Вполне вероятно, он уже не сумеет прорваться. Мы даже не знаем, где он.
— Я все равно должна дождаться его, — настаивала Ирма. — Понимаешь, я должна сказать ему… Сказать наконец все то, что мучило меня годы. Я должна признаться, что изменяла ему, вся эта история с Гейдрихом, — Ирма не на шутку разволновалась.
Маренн села рядом с ней и взяла ее за руку:
— Успокойся. Ты же говорила, он все знает.
— Это я так думаю, что знает. Но мы никогда не говорили с ним об этом. Пусть он выслушает это от меня. И ответит. Пусть скажет сам, что он обо мне думает. Я не могу, Ким, не могу иначе, меня мучает совесть. Пусть он ударит меня, назовет шлюхой, отречется от меня. Тогда я без сожаления погибну в этом городе, сгорю заживо, как в аду, я согласна, я заслужила… Мне не для чего будет жить. А если нет, если он простил меня, простил, а не пожалел… Тогда… я сделаю все, что он скажет. И если ему суждено погибнуть или попасть в плен, я всё разделю с ним, всё… — она заплакала, закрыв лицо руками. Маренн обняла подругу, прижимая ее голову к своему плечу.
— Ну, ну, не надо, — успокаивала она ее, — он тебя любит. Я знаю об этом. А ты не знаешь? Разве? И он давно уже тебя простил. Так что можешь спокойно ехать. Он только обрадуется, какая ты умница.
— Нет, — сквозь слезы снова отказалась Ирма, — я хочу услышать от него. Пусть сам скажет. Я долго не могла решиться на этот разговор. Все откладывала. Но вот теперь собралась. Ждать больше нельзя. Я знаю, он сам бы никогда не начал, он щадил меня.
— Госпожа оберштурмбаннфюрер, — в комнату вошел начальник эсэсовской охраны, — извините, прибыла машина.
— Хорошо, — Маренн оставила Ирму, утиравшую слезы, потушила сигарету в пепельнице. — Люди готовы? — спросила она.
— Так точно, — ответил эсэсовец.
— Тогда, — Маренн обернулась к Ильзе — фрау Шелленберг сидела на кушетке, с изумлением глядя Ирму. Она не ожидала таких откровений. Маренн даже пожалела, что Ирма проговорилась в присутствии Ильзе. Ведь Ильзе в хороших отношениях с Линой Гейдрих. Как знать, как сложится все после войны, — зачем Ирме лишние неприятности. Но что делать, слово — не воробей…
— Пора ехать, — сухо обратилась она к Ильзе. — Я провожу Вас.
Усадив Ильзе и Клауса в машину, Маренн подозвала к себе шофера и старшего из эсэсовцев, выделенных для охраны фрау Шелленберг. Кратко объяснив им маршрут и прочие детали, она попросила их быть крайне внимательными и всячески заботится о фрау и ребенке во время следования. Солдаты сели на мотоциклы, машина тронулась.
Маренн проводила их до ворот, потом вернулась в бункер. Молча села в кресло, откинувшись на спинку, и закрыла глаза, руки ее безвольно упали на колени. Ирма заварила кофе, который оставил в последний свой приезд Науйокс, и, налив в чашку, предложила подруге. Маренн с благодарностью приняла, отпила немного… Затем встала.
— Куда ты? — удивилась Ирма, увидев, что она собирается уходить.
— Хочу посмотреть, где похоронили Фелькерзама, — ответила Маренн, надевая плащ.
— Зачем?
— Чтобы рассказать потом об этом Джилл.
— Ты думаешь, в таком состоянии… — засомневалась Ирма.
— В таком состоянии, конечно, нет, — подтвердила Маренн. — Но когда-нибудь… Если все будет хорошо… — она остановилась, прижав руку ко лбу, потом взглянула на Ирму. — Джилл никогда его не забудет, я уверена, — проговорила негромко, но у Ирмы от ее слов кольнуло сердце.
— Я тоже хочу съездить домой, — сообщила она несмело, — не могу больше. Хочу сменить одежду, белье. Вообще, посидеть в любимом кресле… Побыть одна…
— Тебе нельзя выходить отсюда, — запротестовала Маренн, — у тебя нет машины. Как ты пойдешь, пешком? Это опасно. Берлин подвергается постоянным налетам. Нет, я не могу тебя отпустить. Потом, кто знает, что там с твоим домом… Послушай, — предложила она, — давай договоримся: ты подождешь меня здесь, я съезжу в Управление, а потом отвезу тебя домой. Ладно?
— Ладно, — Ирма ответила не очень уверенно. Маренн почувствовала, что подруга сильно переживает про себя и потому ищет уединения. Вероятно, недавно состоявшийся разговор многое всколыхнул в ее памяти.
— Ты подождешь меня здесь, никуда не пойдешь одна, — настойчиво повторила Маренн. — Обещаешь?
Ирма кивнула, соглашаясь.
Заглянув к Джилл, Маренн отправилась на Беркаерштрассе. Там она узнала, что Фелькерзама похоронили на военном кладбище,-где в последнее время хоронили всех погибших сотрудников Шестого управления.
Придя на могилу Ральфа, Маренн присела на корточки у свеженасыпанного холмика. Ей вспомнился 38-й год. Ральф приехал в лагерь, чтобы забрать ее и детей… Джилл тогда была еще совсем девочкой. Могла ли представить себе Маренн, усаживаясь на заднее сидение красивой черной автомашины, увозящей их к новой жизни, что пройдут годы и ее дочь и этого офицера, которого она впервые увидела в то утро, свяжут взаимные, искренние чувства… Как же она теперь скажет Джилл, что Ральфа не стало?
Да, Ральф не был «кабинетным воякой». Когда-то он начинал службу под руководством Канариса. Маренн прекрасно знала, — и рассказала об этом Джилл, — что в 40-м году вопреки всем протестам Шелленберга Ральф настоял на своем участии в воздушно-десантных операциях в Бельгии и был представлен к награде за храбрость. В 1943 году он был в составе особых отрядов на Кавказе, перенес ранение и снова был награжден. А в 44-м под Кенигсбергом… Разве удалось бы тогда Маренн остаться в живых и спастись от плена, не будь Ральфа рядом с ней? Умный, тактичный, порядочный, он был не только верным помощником своего шефа, но и его другом. Пожалуй, его единственным другом. Как сообщить Вальтеру о его гибели…
Положив ветку сирени на могилу Фелькерзама, Маренн направилась к машине. Когда она вернулась в клинику, то обнаружила, что Ирма все же не послушалась ее и ушла домой. Обеспокоенная, Маренн сразу же хотела ехать за ней, но подоспевшая медсестра сообщила ей, что Джилл только-только пришла в себя. Оставив все дела, Маренн поспешила к дочери. Присев на край постели, нежно взяла девушку за руки:
— Джилл…
Дочь медленно приподняла почерневшие веки. Как и предполагала Маренн, ее первым вопросом было:
— Где Ральф? Он жив?
Потемневшие, измученные глаза девушки напряженно ждали ответа. Она ловила каждую тень, мелькнувшую на лице матери. Потрескавшиеся, запекшиеся губы приоткрылись и дрожали. Маренн не нашла в себе сил произнести страшное слово: «Погиб».
С грустью она вздохнула и провела рукой по волосам дочери, потом — по ее щеке. Увидев слезы в глазах матери, Джилл все поняла. Она снова опустила веки, скулы на бледном лице задрожали, губы искривились. Несколько мгновений ресницы ее трепетали, затем из-под них беззвучно покатились слезы.
Понимая, насколько опасны могут быть сейчас для Джилл переживания, Маренн ввела ей успокоительное. Джилл, казалось, впала в беспамятство: на обращения она не отзывалась, к еде не притрагивалась, только время от времени тихо стонала, и слезы снова и снова катились по ее щекам…
