Сверкающий бал
Германский рейх стоял на грани краха. К 16 января 1945 года на арденнском выступе оказалась в окружении 20-тысячная немецкая группировка. 17 января начался повальный отход армии Мантойфеля. В тот же день согласно настойчивым требованиям союзников по приказу Сталина почти 3 млн советских войск досрочно атаковали немецкую сторону на фронте протяженностью 650 км от Балтики до середины Польши.
Красная армия разгромила и обошла германские войска на Балтийском побережье, а потом форсировала Вислу на огромном участке от Варшавы до Нижней Силезии. Восточный фронт, по словам Гейнца Гудериана, рушился как карточный домик. Не зная, на кого ему положиться, фюрер назначил Гиммлера командующим группой армий «Висла», призвав его отразить удар наступающей советской группировки под командованием маршала Жукова.
Преисполненный решимости остановить русских на Висле, рейхсфюрер начал создавать линию обороны с востока на запад от Вислы до Одера. Но не имея практического опыта руководства войсками, он полностью дискредитировал себя как полководец и проиграл Жукову, «забаррикадировав, — по меткому выражению того же Гудериана, — боковую дверь и защитив Померанию, когда Жуков прошел в широко распахнутую переднюю — на Берлин».
Русские продолжали двигаться на запад, встречая разрозненное сопротивление изолированных групп, и 27 января оказались уже на расстоянии 160 км от германской столицы. Впереди лежал Одер — последнее крупное водное препятствие…
Низложение Гиммлера и потеря им влияния на фюрера были отмечены массовыми разжалованиями в войсках СС. Так, личному составу дивизий СС, действовавших в Венгрии, запретили ношение отличительных нарукавных повязок отборной части войск СС, — а ведь обидели не кого-нибудь: дивизии «Гитлерюгенд», «Лейбштандарт Адольф Гитлер» и «Дас Райх» — гордость режима и самого фюрера!
С тяжелым сердцем и в мрачном настроении ехал Скорцени к Одеру. Его раздражало, что его оторвали от дела, поручив командование обороной Шведта, города на Одере, который находился в осаде советских войск.
В последнее время они вместе с Аликом вплотную занимались мероприятиями по эвакуации и сокрытию золотых и валютных запасов рейха, а также изготовлением фальшивых купюр и фальшивых документов для нацистских бонз, которым, как они рассчитывали, удастся покинуть агонизирующий рейх перед самым его падением. Речь шла о создании материальной базы для возрождения новой Германии, которая должна была подняться на обломках рейха и снова стать сильной и уважаемой в мире. В этом процессе были заинтересованы все ведущие промышленники и банкиры рейха. Собственно, они под руководством Шелленберга и составили этот секретный план, зафиксированный тайным Страсбургским соглашением.
Начав серьезно заниматься этими вопросами еще в конце 1940 года, Алик Науйокс довольно быстро стал выпускать для нужд секретной службы фальшивые фунты, банкноты и золотые рубли. Два года он потратил на то, чтобы подделать так называемую восковку, необходимую для изготовления английских фунтов, и выявить сто шестьдесят опознавательных знаков. На его отдел работали лучшие граверы Германии; профессора математики, установившие с помощью формул систему нумерации английских банкнот.
Два бумажных завода на Рейне и в Судетах занимались исключительно производством фальшивых купюр. Эти фальшивые денежные знаки изготавливались настолько тщательно, что ни один даже самый внимательный кассир не мог обнаружить подделки, а Швейцарский банк безотказно принимал их и менял на твердую валюту.
В конце 1941 года из значительной суммы пяти- и десятифунтовых банковских билетов Английский банк изъял только 10 процентов, подтвердив, что остальные являются настоящими. Все эти средства предназначались для дестабилизации экономики Англии в последние месяцы войны и после.
Вообще, Науйокс отличался во всякого рода подделках. У него открылся своеобразный талант. Он создал также специальную группу, занимавшуюся изготовлением поддельных документов, печатей, паспортов. Как-то в 43 году он преподнес Шелленбергу подарок ко дню рождения: американский паспорт на его имя, в котором имелись отметки портовых властей, отпечатки пальцев и фотография.
Подделку не смог бы обнаружить самый опытный пограничник. Это был первый паспорт, изготовленный в лаборатории Науйокса. Он также обладал удивительной способностью подделывать любой почерк, причем для этого требовалось всего несколько минут. Однажды Алик вручил фельдмаршалу Кейтелю доклад, написанный почерком фон Паулюса, вполне серьезно заявив, что он только что получен из Москвы, где находился в плену главнокомандующий шестой армией, разгромленной под Сталинградом, и с удовольствием наблюдал замешательство штабистов. Только очень опытный психолог, конечно им оказалась Маренн, изучив с помощью графолога настоящий почерк Паулюса, разоблачила «шуточку» Науйокса.
В связи с сужением границ рейха вся основная деятельность по выполнению операции «Бернгардт», —. свое название эта операция по изготовлению фальшивых денег и документов получила по имени одного из сотрудников Науйокса, штурмбаннфюрера СС Бернгардта Крюгера, непосредственно ответственного за техническое решение вопроса, — сосредоточилась на территории лагеря Заксенхаузен.
Скорцени организовал недалеко от Заксенхаузена, в замке Фриденталь, свой тренировочный центр для подготовки диверсантов и разведчиков. Он был главой этой разведывательной школы, а заодно распоряжался специалистами, выбираемыми из числа «курсантов» школы, которые занимались изготовлением фальшивой валюты в лабораториях: граверами, художниками, наборщиками.
В школе же готовили и тех, кто потом на черных рынках Европы скупал за фальшивые купюры твердую валюту, золото, брильянты, открывал анонимные вклады в банках, осуществлял контрабандную покупку оружия в странах, где процветало движение Сопротивления, — это же оружие использовалось потом в операциях против партизан.
Все скупленные ценности подвергались скрупулезному учету и проверке и в строжайшей секретности переправлялись за рубеж, на подводных лодках адмирала Денница, к Южной Америке — для нужд будущей Германии.
И вдруг — вызов к фюреру и срочный приказ: во что бы то ни стало отстоять город Шведт и задержать русских на Одере. Скорцени назначался комендантом города и командующим дивизией СС, составлявшей ядро его гарнизона. В это же время бригадефюрер Шелленберг направил Науйокса в Дрезден для эвакуации находившихся в Дрезденской галерее произведении искусства.
По дороге в Шведт Скорцени думал о Маренн. В последнее время они виделись редко—не было времени.
— Ты должна знать, что я люблю тебя, — сказал он ей, когда узнав, что он уезжает на фронт, она примчалась из клиники Шарите на своей маленькой «альфа-ромео», рискуя собой, под бомбежкой, чтобы проводить его.
— Я знаю, — ответила она необычайно искренне. Пожалуй, впервые за все годы она действительно говорила с ним от сердца, ничего не скрывая. — Никто и никогда не любил меня так, как ты. Ни один из тех, кого я знала до тебя, не смог бы сделать для меня большего — не на словах, а на деле — вытащить из самого ада. Ты любил меня не ради себя, не ради собственного удовольствия, а ради меня самой и моих детей. Я была плохой подругой, — она потупила взгляд.
— Неправда, — он поднял ее лицо и, глядя в ее усталые, покрасневшие от бессонных ночей у операционного стола глаза, произнес: — Ты заставила меня понять, что значит по-настоящему любить женщину, — и крепко поцеловал ее в губы.
Она перекрестила его, как сына когда-то, католическим крестом слева направо и прошептала: — Храни тебя Бог…
* * *
Одер у города Шведта полноводен и напорист, словно торопится донести себя к Балтике. Когда Скорцени прибыл в Шведт, положение города было критическим. Обескровленный гарнизон держался из последних сил.
Чтобы сохранить немногочисленных оставшихся в живых защитников крепости, а также мирных жителей, ринувшихся вон из города в предчувствии его сдачи, Скорцени вынужден был пойти на жестокий, но необходимый шаг.
Приказав организовать немедленную эвакуацию гарнизона и населения города, он затем хладнокровно распорядился открыть шлюзы приодерских каналов и затопить все пространство перед наступавшими советскими войсками. Холодные потоки одерского шквала обрушились на город. Конечно, спасти всех не удалось. Но это была единственная возможность на некоторое время задержать наступление Жукова и дать возможность основным войскам закрепиться на новых позициях.
Почти последними из затопленного города выбрались сам оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени и его адъютант штурмбаннфюрер СС Фридрих Раух. Вернувшись в Берлин, Отто Скорцени узнал, что ему присвоено звание штандартенфюрера СС.
Русские танки форсировали Одер — но только в последний день января, не раньше. А через три дня Берлин подвергся самому сильному налету за всю войну. Почти тысяча американских бомбардировщиков сравняла с землей центральную часть города.
Алику совсем не хотелось уезжать из Берлина. Он беспокоился об Ирме, боялся оставлять ее одну. Она плохо ориентировалась в создавшейся обстановке, пугалась, никогда не успевала вовремя спуститься в бомбоубежище. Несколько раз он предлагал ей вывезти ее из города. Но перспектива оказаться где-то в другой местности, тем более в другой стране, одной, пугала Ирму еще больше, чем возможная осада Берлина советскими войсками. Здесь она по крайней мере хоть кого-то знала. А там? А если Алику не удастся выбраться к ней?
Если он погибнет здесь, а она будет далеко?… Нет, только не это. Она была согласна выезжать куда угодно, но только вместе с ним.
А такого Науйокс, конечно, не мог себе позволить. Его долг — сражаться до последнего на улицах города, если придется. Но что делать с женой? Конечно, прежде она никуда без него не выезжала и вообще, можно сказать, не была приспособлена к жизни без него, тем более с ее слабым здоровьем. Его скудного пайка едва хватало на двоих, большая часть его доставалась Ирме — население Берлина голодало. Не хватало питьевой воды, не было электричества.
Подумав, Алик предложил Ирме переехать в офицерский бункер, где находились жены других сотрудников их Управления, которым не удалось еще выехать из Берлина. Но и на это предложение Ирма ответила решительным отказом — ее самолюбие не позволяло ей даже допустить мысль, что они увидят ее больной, а чувствовала она себя в последнее время неважно.
Единственное облегчение состояло в том, что в Берлине теперь почти постоянно находилась Маренн. Она горько шутила по этому поводу, что благодаря успехам союзников ее работа значительно упростилась, сократились концы: теперь от Западного фронта до Восточного можно доехать на берлинском метро. Ее спокойствие и невозмутимость вселяли мужество в павшую духом Ирму. Она даже высказала желание помочь Маренн в госпитале. Алик сперва посмеялся над женой.
— А что ты умеешь делать?
— Я научусь, — ответила Ирма вполне серьезно, — я буду ухаживать за ранеными. Теперь долг каждого помочь армии, ведь мы сражаемся за свою страну, — сказала и сама испугалась высокого патриотизма своих слов. На самом деле она просто боялась оставаться одна.
Маренн понимала это и брала теперь Ирму с собой в госпиталь. Что ж, в Шарите по крайней мере есть бомбоубежище, охрана, даже ПВО. Да и Маренн не растеряется, если что. Алику стало немного спокойнее. Во всяком случае, во время налетов Ирма будет в безопасности. Маренн знает, какие лекарства ей давать, поддержит ее морально — она умеет. Не вздумала бы только Ирма в порыве патриотизма отправиться с Маренн на передовую — с нее станет…
Всю ночь они работали в Дрезденской галерее, упаковывая картины. В первую очередь, конечно, — самые ценные. Алик долго стоял перед «Мадонной» Рафаэля. Сикстинская дева казалась ему чем-то похожей на Ирму. Чиста, возвышенна, невинна. «Знаешь ли ты, божественная, — с улыбкой подумал он, прикоснувшись к полотну рукой, — что в мире-то творится, который твой сынок, агнец божий, хотел спасти от бед? Что ж нам с тобой делать? Как бы не повредить… Ладно. Надо подумать, как лучше», — и решил оставить до утра.
А на рассвете на старый город обрушился с небес ужасный огненный шторм. Союзники ожесточенно и методично крупными силами уничтожали древний центр европейской культуры, в котором не было ни одного военного объекта и ни одного регулярного полка.
Город горел, гибли люди — американским бомбардировщикам казалось тесно в небе над Дрезденом. Мирные жители, ополоумевшие от ужаса и горя женщины и дети, метались под шквалом свинца, сыпавшегося с небес. Несколько бомб угодило и в галерею: она загорелась. В огне солдаты спешно пытались спасти то, что еще можно было спасти.
Вспомнив о «Мадонне», Алик Науйокс бросился в зал, где висело бессмертное полотно Рафаэля. В море огня Сикстинская дева, вечный символ любви и доброты, улыбалась своей небесной улыбкой. Задыхаясь от дыма и гари, Алик подбежал к стене, осторожно снял картину и ножом вырезал полотно из рамы.
Затем, свернув его, побежал к окну: вернуться через дверь уже было невозможно — все горело. Оказавшись на улице, штандартенфюрер собрал оставшихся в живых солдат. Он приказал части из них немедленно эвакуировать спасенные произведения искусства из города и любой ценой доставить к условленному месту — там их должны были поместить в контейнер и спрятать в шахту. Остальных же он повел за собой в город, чтобы как-то помочь людям, искавшим зашиты от казалось бы неминуемой смерти.
* * *
Сняв марлевую маску, Маренн опустилась на табурет и устало закрыла глаза — раненого только что унесли. А своей очереди уже ждали другие… Яркий свет заливал отгороженный отсек, служивший операционной. В остальных помещениях бункера лампы едва мерцали — вся электроэнергия, которой располагал госпиталь, направлялась сюда, где работали хирурги. Сегодня выдался удачный день — по крайней мере есть свет и вода. Похоже, даже не бомбили, и раненых, которые способны передвигаться, можно ненадолго вывести на свежий воздух.
Маренн не спала уже несколько суток. Голова у нее кружилась. Сейчас бы чашечку кофе. Да где его взять? Санитары убирали тампоны, бросали в ведра марлю, пропитанную кровью.
— Вы бы отдохнули, фрау Ким, — подошел к ней высокий представительный мужчина в белом халате с интеллигентным, красивым лицом. Всю войну он прослужил хирургом в дивизии СС »Мертвая голова». Маренн неоднократно оперировала в его госпитале во время сражений под Москвой, на Волге, в Белоруссии. Он был рядом с ней под Белгородом, когда она узнала о гибели сына. Теперь, когда клиника Шарите стала, пожалуй, ближайшим к линии фронта крупным госпиталем, он пришел работать сюда. Да и дивизия его сражалась недалеко.
В Шарите часто привозили израненных, обожженных танкистов, сослуживцев ее сына — все они знали ее, и, что особенно трогало Маренн — как правило, хорошо помнили Штефана…
— Вы бы отдохнули, — повторил хирург, прикоснувшись к ее плечу. — Я поработаю.
Маренн улыбнулась с благодарностью. Она понимала — он простоял рядом с ней сутки и устал наверняка не меньше. Его ввалившиеся светлые глаза щурились, то ли от яркого света, то ли от усталости, с которой он яростно боролся.
— Идите, идите, — легонько подтолкнул он ее. — У нас нет времени. Пока свет не отключили, и крикнул за перегородку: — Несите следующего!
Маренн и в самом деле чувствовала себя неважно, от переутомления у нее снизилось зрение — не спасали даже очки, и болело сердце. Поэтому она с радостью воспользовалась предложением и поднялась наверх, подышать свежим воздухом.
Глаза, привыкшие к искусственному освещению в подземелье, на мгновение ослепли, снова взглянув на белый свет. В Берлине уже чувствовалось приближение весны. Но сам город представлял собой ужасное зрелище — вся центральная часть его была разрушена частыми бомбежками.
Интересно, бомбят ли Грюневальд? Маренн давно уже не была дома. Джилл тоже постоянно находилась на службе. Маренн очень переживала за дочь — ведомство Шелленберга, как и все прочие ведомства СД, продолжало работать в своих зданиях. Офицеры и обслуживающий персонал оставались на своих рабочих местах, а Беркаерштрассе и Принцальбрехтштрассе, куда нередко вызывали Джилл, стали теперь постоянными объектами американских бомбардировок. Маренн удивлялась: кого еще можно допрашивать в такое время? Скоро английский язык понадобится Джилл совсем для иного: для объяснений с ее соотечественниками, например.
Впрочем, она хорошо знала, что в связи с последними инициативами Шелленберга именно английский язык, пожалуй, был необходим ему более всего — Джилл привлекали к участию в очень важных для всей Германии переговорах.
К Маренн подошла Ирма. Молча села рядом.
— Как ты? Не устала? — спросила ее Маренн, предлагая сигарету. Ирма взяла сигарету, закурила.
— Я — ничего, — ответила она и сразу перевела разговор на самое больное для себя. — Как ты думаешь, Алик вернется? По радио передали, Дрезден бомбили. Страшные разрушения, погибло очень много людей.
— Почему ты думаешь, что он именно в Дрездене? — удивилась Маренн. — Он тебе так сказал?
— Нет, — Ирма покачала головой. — Но я чувствую… Он мне ничего никогда не говорил, но я всегда чувствовала. Потому что всегда знала, что я виновата перед ним и рано или поздно Бог меня накажет — я останусь одна.
— Брось, — Маренн заботливо обняла ее за плечи. — Я уверена, с Аликом все в порядке. Он смелый и очень опытный человек, а это сейчас самое важное…
— Скольких ты спасла за войну? — спросила Ирма, взглянув на Маренн. — Наверное, сама не считала?
Маренн кивнула головой и грустно вздохнула.
— Не считала… — подтвердила она.
— По-моему, из тех осколков, что ты доставала из их мозгов, тебе следует отлить памятник. Это будет статуя из русского и английского железа.
— Перестань, Ирма, — остановила ее Маренн. — Это не повод для шуток.
— Прости, — виновато улыбнулась подруга, — я очень переживаю…
— Я тоже, — вздохнула Маренн.
— За Скорцени?
— За Джилл и за Скорцени…
— Тогда зачем ты по-прежнему ездишь к Шелленбергу? — с упреком спросила ее Ирма. — Ведь он же все знает.
Маренн не успела ответить. Их разговор прервали. Начальник охраны клиники доложил, что приехала дочь фрау Сэтерлэнд.
— Джилл? — Маренн встрепенулась. — В самом деле?
У ограды Шарите остановилась штабная машина. Из нее, что-то крикнув на ходу шоферу, вышла Джилл. В руке она держала какой-то сверток.
— Мама! Фрау Ирма! Я так соскучилась! — подбежав, Джилл с радостью повисла на шее у матери.
— Девочка моя, — Маренн нежно обняла ее. — Как ты?
— Ничего. Нормально. Смотри, — Джилл развернула кулек. — Здесь апельсины, кофе, шоколад… Кофе — настоящий! Представляешь? — она засмеялась.
— Откуда? — Маренн искренне изумилась — она толь ко что мечтала о чашке кофе, как о чем-то несбыточном.
— Мне Ральф передал. От бригадефюрера.
Ирма кашлянула, выражая недовольство.
— Зачем ты мне привезла? — упрекнула дочку Маренн. — Лучше бы ела сама.
— Как я могу? — смутилась Джилл. — Ведь бригадефюрер передал тебе.
— Он же знает, что я все равно тебе отдам.
— Нет, нет, мама, даже не думай, — решительно от казалась Джилл. — У меня все есть. У меня тот же рацион, что и у самого бригадефюрера, так что не волнуйся. Кстати, — она вспомнила, — бригадефюрер велел тебе сказать, чтобы ты заехала к нему, когда у тебя будет время.
При этих словах Ирма встала и демонстративно ушла в бункер.
— Что это с ней? — не поняла Джилл.
— Так, ничего, — Маренн ласково улыбнулась дочке. — Она нервничает из-за .Алика — он уехал на задание, и его давно уже нет. Ты похудела, побледнела. Ты хотя бы немного отдыхаешь? Бываешь дома?
— Да, — Джилл замялась, — мы были недавно. С Ральфом… — и испуганно взглянула на мать. — Ты не будешь ругаться? Мы… — она засмущалась, — я сама не знаю, честное слово, как все получилось…
— Я понимаю, — рассмеялась Маренн, избавляя дочь от дальнейших объяснений, — за что же мне ругать тебя? Я наконец-то могу за тебя порадоваться…
— Он сказал, что любит меня. Я никогда не обращала внимания… Мне даже страшно, мама, — Джилл разволновалась и говорила полушепотом. — Я не знаю, как это назвать… Но это что-то совсем, совсем другое, чем было прежде, — потом обняла мать и прижалась лицом к ее груди.
— Милая моя, — Маренн с нежностью гладила ее но волосам. — Совсем ты у меня взрослая. Ах, если бы сейчас было другое время. Случись все это пораньше. Плохая пора выпала для твоей любви — всё рушится, — она вздохнула, — но будем надеется, что вас Господь помилует. Я буду просить его, — голос ее дрогнул.
— Что ты, мама — воскликнула Джилл, — не плачь. Я так счастлива, мама, — призналась она, — так странно: кругом горе, отчаяние… А я — счастлива! Мне даже неудобно… — машина у ворот просигналила. — Ой, — Джилл вздрогнула, — я задержалась. Ведь я просила только пять минут, я же еду по делам, по службе. Мне надо бежать, мама…
— Конечно, поторопись. Увидимся, — Маренн поцеловала Джилл в щеку. — Береги себя, девочка моя.
— Хорошо, мама! — помахав рукой, девушка побежала к машине. Открыла дверцу автомобиля и перед тем как сесть, еще раз обернулась и послала матери воздушный поцелуй. Дверца захлопнулась, машина отъехала. Подождав, пока она исчезла за углом, Маренн вернулась в госпиталь. В перевязочной она положила перед Ирмой на стол апельсины и шоколад, сказала, не спрашивая и не объясняя ничего лишнего:
— Это для твоего подопечного, того мальчика из гитлерюгенда, за которым ты ухаживаешь. А также раздай раненым, кому сочтешь нужным, — и прошла в операционную.
* * *
Маренн не могла рассказать Ирме многого. Не могла рассказать никому. Но, прекрасно понимая, чем она рисковала, она твердо решила использовать все свои оставшиеся в Европе связи для того, чтобы облегчить положение истекающей кровью Германии и приблизить выгодное для рейха окончание войны.
Ей очень хотелось, чтобы в Германии восторжествовали мир и демократия до того, как страна попадет под власть нового кровавого деспота с Востока. Решение Ялтинской конференции глав союзных держав о разделе Германии, возвещенное по радио Геббельсом, очень встревожило Маренн. Она не сомневалась, что за этим решением в первую очередь стоит Сталин, армии которого внесли гигантский вклад в разгром рейха. Навязчивая идея большевиков о мировой революции теперь явно, как предполагалось русскими, должна получить воплощение в действительность. Хорошо, что союзникам удалось выторговать хоть часть территории рейха, и все-таки русские армии стремительно продвигались, стараясь захватить как можно больше земель. Страшно представить, как будет выглядеть этот экспорт коммунизма в Европу…
Решение Сталина, Рузвельта и Черчилля о расчленении Германии и выплате ею непосильных репараций заставляло немцев сражаться с удвоенной энергией, но силы уже были слишком неравны. «Нет, сейчас бездействовать нельзя, — думала Маренн, направляясь в Гедесберг к Шелленбергу. — Это преступно».
Ей было известно, что Вальтер Шелленберг продолжал свои отчаянные попытки спасти Германию от краха. Он действовал на свой страх и риск, не имея поддержки в верхах.
Как-то Вальтер признался ей, что в последний раз, когда он видел фюрера и услышал лично от него, что в этой войне не может быть никаких компромиссов, а могут быть только победа или поражение, что немецкий народ, если он не сможет вырвать победу у врага, будет уничтожен, и он заслужит это уничтожение, а конец его станет ужасным, он почувствовал, что все нити, связывавшие его с этим человеком прежде, оборвались раз и навсегда.
Благодаря влиянию Шелленберга на Гиммлера удалось избежать так называемой «превентивной» оккупации Швейцарии. Используя свои швейцарские связи, Шелленберг познакомился с бывшим президентом Швейцарии Мюзи, человеком высокообразованным и самоотверженным. Лично зная многих руководителей Международного Красного Креста, штаб-квартира которого располагалась в Швейцарии, Маренн помогла Шелленбергу установить контакт с президентом организации, господином Буркхардтом, весьма влиятельной в Европе персоной.
Естественно, камнем преткновения во всех переговорах стали концентрационные лагеря и деятельность гестапо. Мюзи и Буркхардт ставили перед собой одну цель: спасти как можно больше людей, сотни тысяч которых содержались в лагерях смерти.
Под давлением Шелленберга, при постоянном противоборстве с Кальтенбруннером и Мюллером, Гиммлер все-таки распорядился освободить несколько видных лиц из числа евреев и французов. Гитлер тут же издал два приказа, согласно которым всякий немец, помогший бежать еврею, французу или американцу, немедленно расстреливался, — обо всех попытках к бегству требовалось докладывать фюреру лично.
Над Вальтером Шелленбергом нависла смертельная угроза. Он мог быть арестован в любой момент. Но бригадефюрер не сдавался — он понимал, что отступать уже некуда. Во время последнего приезда Мюзи в Берлин он сделал еще одну попытку найти выход. Он предложил Гиммлеру потребовать у союзников четырехдневное перемирие и использовать его для того, чтобы организованно перебросить через линию фронта всех евреев и перемещенных лиц других национальностей, показав тем самым благородные намерения Германии.
Шелленберг чувствовал, что если бы такое перемирие было предложено по дипломатическим каналам, оно было бы принято союзниками. Однако у Гиммлера не хватило мужества пойти с докладом к Гитлеру по этому вопросу. А Кальтенбруннер по этому поводу ответил просто:
— Вы что, с ума сошли?
Единственное, чего удалось добиться Шелленбергу от Гиммлера, несмотря на упрямое противодействие Кальтенбруннера, это запрещения эвакуации концентрационных лагерей, которые могли быть захвачены союзниками. Тем самым были спасены жизни миллионов узников.
Благодаря настойчивым действиям Красного креста и личному мужеству шефа Шестого управления СД, поддержавшего эту деятельность, было получено также разрешение Кальтенбруннера вывезти всех француженок, содержащихся в лагере Равенсбрюк.
В феврале 1945 года в Берлин со специальной миссией прибыл граф Бернадот — тайный посланник союзников. Он был заинтересован в судьбе оккупированных Германией Дании и Норвегии и от лица нейтральной Швеции подтвердил, что весьма хотел, чтобы в Северной Европе восторжествовал мир.
Во время переговоров с графом Шелленберг увидел возможность осуществления своего плана вывести Германию из войны — возможно, с использованием Швеции, как посредника, при заключении компромиссного мира. В результате этих переговоров была достигнута договоренность о перемещении всех заключенных норвежцев и датчан в один лагерь, находящийся на северо-востоке Германии.
Мюллер рьяно протестовал, заявляя, что осуществить эту идею технически невероятно трудно, что она представляет собой совершеннейшую утопию. «Во-первых, мы не в состоянии предоставить машины и горючее для перевозки всех заключенных датчан и норвежцев, разбросанных по разным лагерям, — кричал он на совещании, побагровев от злости, — во-вторых, этот самый лагерь в Нейгамме, в который предложено перевезти заключенных, и так уже переполнен, а в-третьих — все дороги Германии наводнены беженцами, и поэтому машины с заключенными произведут неблагоприятное впечатление на немецких граждан».
— Вот так всегда бывает, — заключил он, — когда некоторые господа, — Мюллер с осуждением посмотрел на Шелленберга, — возомнившие себя государственными деятелями, уговаривают Гиммлера согласиться с какой-либо из своих идей.
Внимательно выслушав все доводы шефа гестапо, Шелленберг сразу же выдвинул контрпредложение: перевезти заключенных машинами Красного Креста, что могли бы сделать сами шведы, и желательно ночью. А организацию этого дела готово взять на себя Шестое управление и предоставить персонал. Застигнутый врасплох, Мюллер вынужден был согласиться.
Все эти перипетии изрядно вымотали Шелленберга — давала себя знать больная печень. И когда Маренн вечером приехала к нему в Гедесберг, она сразу заметила, что он плохо выглядит.
— Здравствуй. Я не одна, — шутливо объявила она прямо с порога. — Я с Айстофелем, — посторонившись, она пропустила вперед большую серо-черную овчарку. — Можно?
Шелленберг поднял голову и, взглянув на них, улыбнулся:
— Конечно. Заходите.
— Бедняга сидит в гестаповском вольере среди собак Мюллера, как боец Сопротивления в тюрьме. Грустит, ждет хозяина, — объяснила Маренн, — ничего, завтра пойдет со мной в клинику. Будет сторожить медикаменты, чтобы никто не украл. Только не лопай зубную пасту, я тебя знаю, — она весело потрепала собаку по загривку. — Садись на диван, — скомандовала овчарке и подошла к Вальтеру.
Шелленберг поднялся ей навстречу из-за рабочего стола, за которым работал перед ее приходом над документами.
— Мне кажется, тебе необходим отдых, — тихо сказала она, обнимая его за шею.
— Ты, как всегда, права, мой милый доктор, — ответил бригадефюрер, глядя ей в глаза, — но увы, это невозможно.
— Даже краткий — она капризно наморщила лоб.
— Краткий, пожалуй, можно, — он засмеялся и, обняв ее за талию, поцеловал в губы. — Я тоскую без тебя. Хотя мне и не положено.
— Ильзе выехала из города? — осторожно спросила Маренн, усаживаясь в кресло напротив.
Он покачал головой.
— Нет еще.
— А когда собирается?
— Не знаю. Она, как всегда, со мной не разговаривает. К этому я уже привык, но хуже, что теперь она не разговаривает и с Фелькерзамом. Не представляю, что она думает.
— А как же Клаус? — забеспокоилась Маренн. — Его же нельзя оставлять в городе.
— Конечно, — Шелленберг тяжело вздохнул, — в ближайшие дни я встречусь с Ильзе и серьезно поговорю. Но совершенно нет времени.
— Если хочешь, я с ней поговорю, — с готовностью предложила Маренн.
— Нет, это только все испортит. Ты же ее знаешь.
Маренн помрачнела. Она встала с кресла и пересела на диван — к Айстофелю. Пес преданно ткнулся мордой ей в колени. Маренн погладила его по спине.
— Но из-за сложности наших отношений не должен страдать ребенок, — сказала она расстроено.
— Я тоже пытаюсь объяснить это Ильзе. Три года, ты знаешь. Но безуспешно, к несчастью.
— Ну, ладно, — взяв себя в руки, Маренн улыбнулась. — Лучше давай выпьем кофе. Я пойду сварю. И поищу что-нибудь собаке. Тебя Мюллер-то кормит, или, как партизана, морит голодом, чтобы скорей по-человечьи заговорил? — она ласково похлопала овчарку по носу. — Сейчас.
Немного позже, за чашкой кофе, она спросила Шелленберга:
— Как прошли переговоры с Бернадоттом? — и тот вкратце рассказал ей о результатах и о реакции Мюллера и Кальтенбруннера на их решения.
— Сейчас никак нельзя терять время, — проговорил он с озабоченностью. — Пока Мюллер не очухался и не понял всего значения планируемой акции, надо срочно вывозить пленных. Я обещал использовать для выполнения задания своих людей. Но все так заняты. Вот я ломаю голову, кому поручить руководство. Придется выдержать бой с администрацией лагерей, ведь от Кальтенбруннера они получили совсем другие распоряжения…
— И на ком ты остановился? — поинтересовалась Маренн.
— Пока ни на ком. Придется отрывать офицеров от важных дел, в которых тоже порой промедление равняется гибели.
— Не надо никого отрывать, — спокойно возразила Маренн, — могу поехать я. Дай мне солдат.
— Ты? — Шелленберг удивился. — Но это рискованно: тебя могут узнать.
— Кто? — пожала плечами Маренн. — Руководство Красного Креста на этих машинах не приедет. Пошлют рядовых сотрудников. А тем все равно. Уверена, большинство из них не только никогда не видели меня, но и ничего обо мне не слышали. К тому же в темноте не разберешь. Я могу говорить по-английски, по-французски и по-итальянски, если потребуется. В клинике меня заменит де Кринис — по общим вопросам, хорошие хирурги у меня теперь тоже есть. Ничего, справятся. Да и не так долго я буду отсутствовать. Что же касается гестапо, — она приподняла брови, раздумывая. — Надо поговорить с начальником Управления по делам военнопленных обергруппенфюрером Бергером и заручиться его поддержкой, — предложила тут же. — Он мне всегда казался человеком разумным и многие сумасбродные приказы оставлял без внимания, чем спас жизнь сотням людей. В конце концов все решают чиновники среднего звена.
Шелленберг с сомнением посмотрел на нее.
— Эта операция потребует много сил и нервов, Маренн. Тебе нельзя жертвовать своим здоровьем.
— А тебе? — упрекнула она его. — Я давно уже сказала тебе: так долго продолжаться не может.
— Я — другое дело, — нахмурившись, прервал ее Шелленберг, — я — генерал, в ранге командира дивизии, ты знаешь. Мой долг — оставаться на своем посту до самого конца, каким бы он ни был, и позаботиться о судьбе подчиненных мне людей. Кроме того, я — немец и моя святая обязанность, используя все свои связи и возможности, сделать так, чтобы Германия с честью вышла из создавшегося положения. В конце концов я — мужчина…
— А я — тихо возразила она, — я — женщина и мать. Мой единственный сын погиб в этой армии, некогда могущественной, а теперь разгромленной. Эта страна была единственной на свете, которая произнесла его имя в списке своих сынов. Для меня, для всех он теперь навсегда останется немцем, хотя в нем почти не было немецкой крови. Так неужели сейчас, когда все рушится, я, его мать, не могу помочь тем, кто когда-то делил с ним паек и шел в сражение под градом снарядов?! А если бы он был жив, и плен и бесчестие грозили ему, как сотням его бывших сослуживцев?
— Но ты и так много делаешь, — ответил Шелленберг, — достаточно того, скольким солдатам и офицерам ты спасла жизнь в госпиталях. А твои поездки на фронт… За всю-то войну.
— Не достаточно, Вальтер, — твердо заявила она, — я говорю сейчас не о судьбах конкретных людей, пусть даже множества таких людей, а о судьбе Германии вообще. Это сейчас более важно. Я поеду по лагерям, — настойчиво повторила она, поставив чашку на стол. — Дай мне солдат и пусть подготовят все бумаги.
* * *
Едва Скорцени вернулся из Шведта в Берлин, его уже ожидало новое задание. Седьмого марта американцы захватили железнодорожный мост через Рейн у Ремагена. Войска Монтгомери и Патона форсировали реку. Это известие вызвало смятение в ставке Гитлера. Ярости фюрера не было предела: мост был захвачен противником, несмотря на его приказ о взрыве, — фюрер видел в таком обороте дела явное предательство. Захват моста дал Гитлеру предлог избавиться от командующего Западным фронтом фельдмаршала Рундштедта, который раздражал его своей постоянной готовностью к отступлению.
Вызвав к себе в бункер Скорцени, фюрер приказал ему уничтожить мост. Группа подводных диверсантов, посланных штандартенфюрером, сумела .подобраться к мосту с пакетами взрывчатки, но была обнаружена американцами и обезврежена.
Из-за этой неудачи настроение у Скорцени было отвратительное. Но оно еще больше испортилось, когда, приехав в Шарите, он обнаружил, что Маренн… уже несколько дней нет в клинике. Куда она уехала, никто не знал.
Де Кринис разводил руками, ссылаясь на «вечную скрытность фрау», но был убежден, что в данном случае она поехала не на фронт. «Впрочем, — вспомнил, подумав, профессор, — какую-то машину с медикаментами грузили, но не так, как обычно…»
От Ирмы, возбужденной долгожданным возвращением Алика, Скорцени добился только скороговорки: Маренн обещала скоро вернуться, при отъезде была очень озабоченная и задумчивая и вот… оставила Айстофеля. Он давно туг сидит.
— Понятно…
Увидев хозяина, пес прыгнул передними лапами ему на грудь, выражая радость и облизал щеку.
— Ну, молодец, молодец, здравствуй, — Скорцени обнял пса за шею. — А куда делась наша мама? Почему ты ее плохо охранял?
Пес жалобно заскулил в ответ.
— Соскучился., соскучился…
— Ну, вы меня насмешили, — посмотрев на них, захохотал Алик, — ты совсем как Борман: пишет письмо жене в Баварию и начинает: «Дорогая моя мамочка». Впрочем, я не знаю, может быть, жена Бормана действительно смахивает на «мамочку» — я ее не видел ни разу, все только любовницы мелькали… Но Маренн… Кому из вас она «мамочка»? Айстофелю? Кудлатый, у нее, однако, сынок.
* * *
В кромешной тьме, под проливным дождем машины Красного Креста, крытые брезентом, в сопровождении грузовика с эсэсовской пехотой подъехали к последнему лагерю смерти, откуда необходимо было забрать заключенных согласно договоренности между Гиммлером и посланником союзников графом Бернадотом.
Сначала этот лагерь, маленький, захолустный, не числился в списках. Однако Маренн настояла на том, чтобы его включили. Это был тот самый лагерь, в котором когда-то, в далеком 36-м, она впервые познакомилась с нацистскими понятиями о справедливости и возмездии.
Здесь она провела два долгих года — страшных, голодных, навсегда подорвавших ее здоровье. Отсюда ранним, солнечным осенним утром 38-го ее забрал в Берлин барон Ральф фон Фелькерзам. Тогда она еще не знала, что ее ждет. И вот, все уже — да, теперь можно сказать точно, что почти все уже, — осталось позади…
Маренн вышла из машины и, не обращая внимания на дождь, огляделась вокруг. Ничего не изменилось. Никаких новшеств, разве что труба крематория, который построили тут во время войны, а в остальном — прогнившие, покосившиеся бараки, так хорошо знакомый ей лагерный плац, помещение для охраны, смотровые вышки с застывшими на них пулеметчиками…
Интересно, кто теперь комендант лагеря? Она забыла спросить его фамилию в Берлине. Габель наверняка уже на пенсии. Маренн подошла к часовому и предъявила ему документ.
— Мне необходимо срочно увидеть коменданта, — жестко потребовала она. — У меня приказ рейхсфюрера Гиммлера.
Ее проводили в хорошо знакомое ей здание администрации. Дежурный офицер предупредительно показывал дорогу, но Маренн вовсе не нуждалась в этом — дорогу к кабинету коменданта лагеря она знала наизусть. Сопровождающий распахнул перед ней знакомую обшарпанную дверь.
— От рейхсфюрера СС Гиммлера, — громко доложил он коменданту. Тот сидел, склонив над бумагами лысоватую голову, и на первый взгляд показался Маренн совершенно незнакомым.
«Какой-то новый», — быстро подумала она. Сопровождающий вышел. Кашлянув, комендант поднял голову.
— Одну минуту, простите… — произнес он.
Маренн обомлела: Ваген! Он постарел, потускнел, как-то весь обмяк, лицо обрюзгло от бесконечных попоек… Даже полысел, но все-таки это был именно он. В звании штурмбаннфюрера СС — дослужился…
Казалось, увидев ее, комендант также удивился. Он даже не договорил фразы, которую начал. Потом поднявшись, спросил в замешательстве:
— Ким Сэтерлэнд?
Она кивнула.
— Узнали меня? Помните?
— Конечно, — ответил он и тут же предложил: — Садитесь.
Скинув дождевик, Маренн подошла к столу и села в кресло напротив коменданта. Она заметила, что Ваген с любопытством оглядывает ее мундир.
— Я знал, что Вы сделали карьеру в Берлине, — с ноткой восхищения в голосе заметил он, — теперь у Вас звание выше, чем у меня. Признаюсь, эти семь лет я жил с тайным страхом в душе, — Маренн вопросительно приподняла брови, — да, да, — подтвердил он, предлагая ей сигарету. — Я Вас боялся. Боялся Вашего возвышения. Боялся, что, возвысившись, Вы захотите отомстить мне: всего пара слов Мюллера, и я — на Восточном фронте или того хуже… Ан нет… — он покачал головой, — Вы оказались благородной. Я помню нашу встречу в Берлине, в ресторане «Дом летчиков». Я отмечал там вот этот вот погон, — он хлопнул себя по правому плечу. — Ваш друг, этот знаменитый оберштурмбаннфюрер с рассеченным шрамом лицом, который забрал Вас отсюда, он тогда насмешливо спросил — изрядно подвыпил, наверное: «Скажи, что мне теперь сделать с ним? Я сделаю все, что ты захочешь!» А Вы сказали просто: «Ничего». Хотите честно? — он наклонился к Маренн, — я думал, что мне крышка…
— У меня приказ рейхсфюрера… — напомнила Маренн строго — ей не хотелось продолжать разговор. Но Ваген с улыбкой прервал ее:
— Я знаю. Я все знаю, дорогая фрау Ким. Я ждал Вас.
Вот как! Он снова удивил ее.
— Нет, я не провидец, — увидев ее реакцию, Ваген засмеялся, — сейчас все объясню. Дело в том, что перед Вашим приездом мне лично позвонил обергруппенфюрер СС Мюллер и предупредил, что я должен подготовить заключенных скандинавской национальности.
— Я собираюсь забрать всех, — твердо заявила Маренн, — их здесь не так уж много: поляков, евреев, прочих…
— Пожалуйста, — неожиданно легко согласился Ваген. — Мне с ними одна морока. Кормить их нечем, сижу, как привязанный.
— Вы прикажете своим людям,чтобы они помогли нам погрузить пленных? — спросила его Маренн.
— Прикажу. Но прежде, — Ваген сделал многозначительную паузу, — позвольте занять Ваше внимание, фрау. Еще один очень важный для Вас момент — ради чего, собственно, и звонил обергруппенфюрер, — Ваген намеренно выделил последнее высказывание.
Маренн пожала плечами.
— А в чем дело?
— Сейчас узнаете, — Ваген встал и подошел к сейфу. Открыв его, достал какую-то пайку, затем снова вернулся за рабочий стол и протянул папку Маренн. — Вот, возьмите, — предложил он.
— Что это? — недоуменно спросила Маренн. — Что в этой папке? — она взяла ее в руки.
— Досье на Вас, — просто объяснил Ваген. — Все Ваши документы, подтверждающие, я подчеркиваю, в подлиннике, что все эти годы, семь лет, Вы содержались как заключенная в нашем лагере. — Поймав ее ошеломленный взгляд, он скрыл улыбку и продолжил: — Все это время, фрау Ким, я согласно специальному приказу из Берлина добросовестно вел ваше дело. Здесь есть отметки даже о Ваших проступках и наказаниях за них; учитывая Ваш характер, который я хорошо помню, их немало, и того и другого, — он усмехнулся, — В 43 году здесь отмечена смерть Вашего сына, — Маренн вздрогнула. — Да, да, фрау Сэтерлэнд, — подтвердил Ваген. — Я все знаю. Для Вас это неоценимый документ. Он всегда и при любой проверки подтвердит, что Вы совершенно чисты перед союзниками, и даст Вам возможность жить спокойно после войны. Вы еще будете считаться героиней Сопротивления — протестов против насилия и жестокости с Вашей стороны в этой папке записано достаточно, да Вы и были такой на самом деле, — он тихо засмеялся. — Так что, видите, и Ваген кое на что сгодился… — бывший охранник помолчал, затянувшись сигаретой, потом добавил — голос его смягчился:
— Я бы мог, конечно быть не таким пунктуальным, но, как я сказал, на меня произвела большое впечатление наша встреча в «Доме летчиков» и то, что Вы не предъявили мне никаких счетов. Вы могли уничтожить меня одним словом. Но не сделали этого. И тогда я решил Вас отблагодарить. Документ, который Вы держите, фрау Ким, — кристальной чистоты и достоверности. Он гарантирует безопасность Вам и Вашей дочери на долгие годы.
Последних отметок я не делал, — он указал на пустую страницу, мелькнувшую перед глазами Маренн, когда она перелистывала папку. — Обергруппенфюрер мне сказал, что в Берлине сами решат, как лучше поставить финальную точку, в зависимости от обстоятельств. Поэтому я сейчас вручаю Вам этот документ, договоритесь там, с Мюллером, как правдоподобнее: освобождена союзниками или эвакуирована. У них там есть разные печати, в том числе и союзнические. От себя скажу: я мало что знаю о Вашей деятельности, но то, что я слышал в Берлине, не раз заставляло меня стыдится, как я относился к Вам. Простите меня, фрау Ким. А все, что прочтете в папке, выучите наизусть, советую.
Стараясь унять нервную дрожь, охватившую ее, Маренн еще раз с трепетом просмотрела старательно исписанные почерком Вагена страницы. Затем подняла на штурмбаннфюрера глаза — в них блеснули слезы.
— Спасибо, — взволнованно поблагодарила она.
Поднявшись из-за стола, бывший охранник протянул ей руку.
— Не держите зла, фрау Ким…
Маренн тоже встала и, прижимая папку с документами к груди, ответила на его рукопожатие.
— А теперь давайте приказ рейхсфюрера, — деловито попросил Ваген. — Хоть я и знаю содержание, но все должно быть по форме.
Заключенных лагеря N OZ42 под проливным дождем выводили из бараков и грузили в машины, чтобы везти в Нейгамм, который вот-вот должен были освободить англо-американцы. От людей не скрывали, что их везут не навстречу смерти, которую они ожидали постоянно в последние дни, а навстречу свободе. Повсюду слышалась разноязыкая речь. Больным тут же оказывалась медицинская помощь.
Как ни странно, в лагере оказалось много французов. Маренн говорила с ними на родном языке. Многие искренне удивлялись, как хорошо говорит по-французски эта немка. Услышав родную речь, к Маренн подбежала девушка, француженка.
— Скажите, — спросила она, — я — дочь генерала Жиро. Он начинал служить под командованием Фоша. Мы с мамой хотели бы знать, кого нам благодарить за освобождение?
— Бригадефюрера Шелленберга, — автоматически ответила Маренн, но, спохватившись, добавила: — Германию, Германию, конечно же…
Но вот машины уже готовы — можно отъезжать. Прощаясь с Вагеном, Маренн еще раз поблагодарила его за помощь.
— Спасибо. Я думала, наша встреча выйдет иной. Признаюсь, она сильно взволновала меня, — и поинтересовалась:
— Куда Вы теперь? У Вас есть назначение?
— Нет, какие теперь назначения, — махнул он рукой, — здесь дел еще много: надо заняться архивом, а там… — бывший охранник присвистнул, — там обергруппенфюрер скажет, куда. Желаю Вам удачи, фрау Сэтерлэнд. Прощайте. Наверное, уже не увидимся…
— Я не люблю прощаться, — ответила она. — До свидания.
* * *
Единственным лагерем в списке Маренн на эвакуацию заключенных, который пропустили из-за сопротивления Кальтенбруннера, оказался лагерь смерти Заксенхаузен. Увы, здесь приказ Гиммлера вызвал бурю возмущения у лагерной администрации, и они не собирались выполнять его беспрекословно.
Однако Маренн решила снова отправиться туда — огромное количество заключенных, содержащихся в лагере, заставляло ее проявить настойчивость.
Когда представитель Международного Красного Креста попросил передать узников под его опеку, комендант лагеря отказался, сославшись на имеющиеся у него циркуляры иного содержания. Более того, на этот раз он перешел от словесных угроз к делу.
Почти сорок тысяч заключенных выгнали из бараков, построили в колонны и под крики и ругань охраны погнали на северо-запад. Тех же, кто не мог идти, пристреливали и сбрасывали в канавы.
Увидев, что происходит, Маренн срочно связалась с Берлином. Но даже путем прямого нажима на Кальтенбруннера остановить бойню не удалось. Обергруппенфюрер требовал, чтобы его указания выполнялись неукоснительно.
Маренн в отчаянии пыталась переубедить коменданта лагеря, осознавая, что все ее потуги обречены на провал, когда из Фриденталя, находившегося недалеко от Заксенхаузена, в лагерь приехал штандартенфюрер СС Скорцени со своей охраной.
В первую очередь Скорцени интересовался эвакуацией засекреченных блоков лагеря, осуществлявшейся специальными подразделениями из Берлина — там как раз находилась лаборатория по изготовлению фальшивых денег, но об этом не знал даже сам начальник Заксенхаузена.
Скорцени был крайне удивлен, увидев в кабинете коменданта Маренн. Когда он вошел, она сначала обрадовалась, затем смутилась, — ведь штандартенфюрер ничего не знал о ее миссии. Постаравшись скрыть недоумение, Скорцени быстро понял, в чем дело, и, позвонив по телефону Кальтенбруннеру, вскоре нашел компромиссное решение: часть узников, включая тяжелобольных, будут переданы представителю Красного Креста, как только специальные команды закончат эвакуацию секретных блоков.
— А остальные? — не успокаивалась Маренн. — Как же остальные? В газовку?
— А остальные — позже, фрау, позже, — Скорцени весьма выразительно посмотрел на нее. — У Красного Креста транспорта не хватит всех сразу везти. Успокойтесь, — и крепко сжал ее руку. — Никто в газовку не пойдет. Всех освободят.
Маренн опустилась на стул — силы вмиг покинули ее. К ней подбежал Айстофель и, радостно повизгивая, положил морду на колени. Слабо улыбнувшись, Маренн погладила пса…
