Танго разбитого сердца
Прорвавшись в Берлин, Скорцени и Науйокс первым делом намеревались отправиться в Шарите, но их уже ожидал срочный приказ — явиться на совещание к фюреру. Совещание проходило в бункере; на нем обсуждали организацию в альпийских горах партизанских групп «вервольф». Отряды спешно формировались из членов СС и гитлерюгенда для продолжения войны в тылу союзных армий.
Штандартенфюреру СС Отто Скорцени поручалось обучить руководителей этих отрядов, а также с группой в триста человек заложить секретные базы и склады оружия в горах Зальцкаммергута. Обосновавшись там, пропустить американцев и ударить им в тыл.
Науйокс должен был отправиться вместе с отрядом Скорцени и продолжить работу по укрытию в тайниках Топлицзее документов и богатств рейха до вывоза их в более безопасное место. Все это означало, что им обоим предстояло возвратиться в Австрию.
По приказу на сборы и подготовку отводились сутки — через двадцать четыре часа они должны покинуть Берлин. Быть может, навсегда. На встречу с Маренн оставалось совсем немного времени. А ведь ей и Джилл, да и Ирме тоже, надо хотя бы час, чтобы взять с собой самое необходимое, — рассуждал Скорцени, направляясь после совещания в Шарите.
— Что гам еще брать? — поморщился Науйокс. — Посадим в машину, и баста. Не на курорт едут — наряды демонстрировать. Кто будет таскать их барахло? Тут пулеметы нужны, а не тряпки. Маренн — боевая подруга, она все понимает, да и с моей капризулей справится. Некогда.
* * *
16 апреля советские войска, введя в бой два с половиной миллиона солдат, более сорока тысяч орудий, шесть тысяч танков и семь тысяч самолетов, начали наступление на Берлин.
20 апреля город впервые подвергся обстрелу дальнобойной артиллерии — снаряды ложились в самом центре столицы, вызывая панику населения. Красная армия, прорвав внешнее оборонительное кольцо на севере Берлина, неумолимо приближалась. Ее передовые танковые части уже ворвались в предместья города.
До сих пор смерть и огонь лились на берлинцев сверху — во время бесконечных авиационных налетов. Теперь же они обрушились с двух сторон: с неба и с земли.
Когда грянул первый залп артиллерии, Маренн без труда узнала этот голос. Она знала его с юных лет — артиллерия, «бог войны».
Она хорошо помнила яростные вскрики верденских пушек в Первую мировую и протяжный, тоскливый вой французских гаубиц, когда в 1918 году они стреляли по своим. Артиллерийский залп когда-то сломал и уничтожил жизнь Генри, в корне изменил ее собственную судьбу.
И сейчас, услышав это знакомое уханье артиллерии, Маренн вздрогнула и внутренне сжалась — вот оно! Они уже пришли в Берлин.
— Что это? — испуганно спросила молоденькая медсестра, перевязывая раненого. — Русские?
Ей никто не ответил. Воцарилось молчание. Прислушиваясь к канонаде, врачи, медсестры, раненые несколько мгновений безмолвно смотрели друг на друга, каждый наедине со своими мыслями. Всем стало ясно: наступает самое страшное. Они пришли. Они не где-то там, на Волге, на Висле или даже на Одере. Они уже здесь, в городе, на пороге дома.
Подойдя к постели дочери, Маренн присела на кровать и, обняв перевязанную голову девушки, осторожно прижала ее к груди.
— Родная моя, — прошептала она, — как мы с тобой переживем все это…
— Маренн, — ее окликнули. Она повернулась. Не может быть! Она думала, ей почудилось…
— Наконец-то, я вижу тебя, Маренн, — Отто Скорцени шагнул ей навстречу. Маренн кинулась к нему. Господи, — прошептала она, — я уже не надеялась…
Он приник долгим поцелуем к ее губам, потом оглядел.
— Хорошо, что у тебя все в порядке, — произнес мягко, с любовью.
— Не все, — Маренн помрачнела и отстранилась.
— Что случилось? — встревожился он.
— Джилл ранена. Тяжело. Едва не погибла, — взяв за руку, она подвела его к постели дочери.
— Когда это произошло? — с горечью спросил он.
— Утром. Бомба попала в здание Управления…
— Что-то я Ирму не вижу, — Алик Науйокс вошел в отгороженный отсек и поцеловал Маренн в щеку. — Здравствуйте, доктор. У Вас тут заблудиться можно. А лекарствами-то воняет… Где моя-то? — но заметив, как изменился в лице Скорцени, осведомился: — В чем дело? Что-то стряслось?
Скорцени молча указал ему на Джилл. Алик нахмурился.
— Черт, это серьезно? — спросил он, отбросив свой привычный шутливый тон.
— Да, — ответила Маренн, — только-только пришла в себя.
— Сегодня утром во время бомбардировки на Беркаерштрассе, — объяснил ему Отто.
— Ирма ушла домой, — сообщила Маренн, понимая, кто в первую очередь интересует Науйокса.
— Домой?! — Алик был неприятно удивлен. — Как это домой? Одна? Зачем ты ее отпустила?
— Я не отпускала, — Маренн устало возразила ему. — Мы договорились, что она дождется меня, и мы вместе съездим к вам. Она очень переживала за тебя. Я настаивала, чтобы она уехала из города, но она отказалась. Сказала, что будет ждать, что бы ни случилось. Но пока я ездила посмотреть, где и как похоронили Фелькерзама…
— Что?! — обоих офицеров поразило услышанное. — Что ты сказала? — переспросил Алик. — Ральф?!
— Да. Ральф погиб во время бомбардировки, — с горечью продолжала Маренн. — Он спас жизнь Джилл — принял удар на себя. Если бы не он, у меня не было бы больше дочери. Мне кажется, — она обратилась к Науйоксу, — тебе лучше сейчас поехать за Ирмой. Я, признаться, тревожусь. Я и сама собиралась, но Джилл пришла в сознание, и я не могла ее сразу оставить.
— Да, конечно, — Алика явно потрясло известие о гибели Фелькерзама. — А какого черта Ральф делал в Берлине? — спросил он. — Ведь Шелленберг уехал, я знаю.
— Он остался, чтобы вывезти семью бригадефюрера, — объяснила Маренн, — фрау Ильзе и Клауса. Сейчас очень трудно найти транспорт.
— Вечно из-за этой Ильзе что-то происходит, — сердито посетовал Алик, — вот уж бестолковое создание. Ладно, я поехал. Вы будете здесь? — спросил он Скорцени. — Как же вы теперь с Джилл-то?
Отто пожал плечами.
— Ну, хорошо, — решил Науйокс, — я привезу Ирму, там посмотрим, — он вышел.
— Хлопоты о семье Шелленберга прошли не без твоего участия, верно? — поинтересовался Скорцени, когда они остались одни.
— Давай не будем сейчас об этом, — Маренн умоляюще посмотрела на него. — Я чуть не потеряла дочь.
— Прости. Вот взгляни, что я привез тебе, — Скорцени протянул ей завернутый в бумагу рулон. Войдя, он положил его на стул у двери.
— Что это? — недоуменно спросила Маренн.
— Подарок, — он грустно улыбнулся. — Разверни.
Маренн разорвала бумагу.
— Картина? — удивилась она. Он промолчал, наблюдая за ней. Маренн развернула холст и обомлела:
— Мой портрет?! — воскликнула она. — Откуда?! Я так давно не видела его… Он висел над лестницей в Кобургском замке, в Вене. Откуда он у тебя?
— Из Вены, — ответил он.
— Ты был там? — она с затаенным страхом смотрела ему в лицо. Он утвердительно кивнул.
— Я слышала по радио, в Вене шли тяжелые бои… Как там?
— Там все разгромлено, Маренн. Мы не смогли защитить Вену. Поздно было исправлять старые ошибки… — он склонил голову. — Вот так.
— Тут кровь, — Маренн поднесла картину ближе к свету, рассматривая. — Да, это кровь. Чья? Твоя? — ее взгляд тревожно метнулся к нему. — Ты был ранен? — он заметил, что ее руки, держащие картину, задрожали. Подойдя, он с нежностью обнял ее за плечи.
— Так, ерунда, — заметил небрежно, стараясь успокоить, — слегка задело. Но все уже прошло.
Она взглянула ему в глаза — не поверила.
— Тебе надо уехать из Берлина, — не отводя взгляда, произнес он, — я был на приеме у фюрера. Мне дан приказ через несколько часов покинуть столицу. Ты должна поехать со мной.
— Нет, — она вздохнула и отвернулась, — теперь я не могу даже думать об этом. Джилл нельзя трогать. Она не перенесет трудностей пути. Мы должны остаться. Я не поеду с тобой, — она бросила картину на стол и, схватившись руками за голову, упала на стул — вся дрожала в нервной лихорадке. Сказывалось нечеловеческое напряжение последних недель. Казалось, она совершенно не владеет собой — закрыв глаза, она мотала головой и что-то шептала.
— Маренн, — положив руки ей на плечи, Скорцени наклонился и поцеловал ее волосы. — Ты устала, Маренн, я знаю. В Вене погибли моя мать и брат. Я даже не успел увидеться с ними. Кроме тебя и Джилл, у меня теперь никого нет, — он почувствовал, что все тонкое тело Маренн напряглось, дрожь утихла, — я не могу бросить тебя и Джилл здесь…
— Фрау Сэтерлэнд, — в отсек заглянула медсестра. Увидев Скорцени, смутилась: — Простите…
— Что вам? — спросил у нее штандартенфюрер.
— Там посыльный от штандартенфюрера Науйокса, — поспешно объяснила сестра, — штандартенфюрер просит фрау Ким срочно приехать. Говорит, его жена умирает…
— Ты слышишь? — Скорцени легонько встряхнул Маренн за плечи. — Что-то случилось с Ирмой. Алик хочет, чтобы ты приехала.
— Да, да, конечно, надо непременно ехать, — Маренн встала и приказала сестре: — Принесите мою медицинскую сумку.
* * *
Когда они подъехали к дому, где жили Алик и Ирма, они увидели, что он разрушен. Снаряд, видимо, попал недавно. В окнах бушевал пожар, развалины дымились — ни пожарников, ни спасателей еще не было.
Алик ждал их. Едва машина затормозила, он подбежав, распахнул дверцу и буквально выдернул Маренн из салона.
— Где вас носит? — зло упрекнул он. — Почему так долго?
Понимая его состояние, Маренн сделала вид, что не заметила резкости, — ее больше тревожила Ирма.
— Где она? Что произошло? — спросила она Алика.
— Идем, — Алик за руку потащил ее за собой, — она лежала на улице, у самой парадной, — на ходу говорил он, — когда снаряд попал в дом, она еще не успела войти. Я думаю, может, осколок…
— Она в сознании?
— Нет.
— Ты вызвал пожарных? — спросил его Скорцени, который шел за ними следом, — в доме же еще люди…
— Мне они зачем? — огрызнулся Алик. — Мне не до них.
Маренн с упреком взглянула на Отто: не надо его сейчас трогать.
Ирма находилась в машине Науйокса — она лежала на заднем сидении. Машину Алик, видимо, перед самым их приездом отогнал в укрытие. Когда подошли к машине, Маренн попросила Алика уйти. Сказав, что их долг сейчас — заняться организацией спасательных работ, Скорцени увел друга, невзирая на его протесты.
Маренн осталась с Ирмой. Осмотрев подругу, она сразу поняла, что положение очень серьезное, — Алик нервничал не зря. Необходимо срочно оперировать, но где? Не в машине же… Везти Ирму в Шарите уже не было времени — она могла умереть по дороге.
Открыв дверцу машины, Маренн позвала Науйокса — он старался все время держаться поблизости. Ирму перенесли в брошенную квартиру на первом этаже.
Осколок, поразивший Ирму, оказался совсем маленьким, и когда Маренн вытащила его и бросила в керамическую миску, его было почти незаметно. Однако слабый организм Ирмы не справлялся с нагрузкой. Несмотря на все усилия, Маренн с отчаянием видела, как жизнь капля за каплей оставляет ее подругу.
И все же она боролась. Начался налет. В кромешной тьме лучи прожекторов чертили небо — метались, освещая падение снарядов, рассекали своими негнущимися лезвиями гигантские руины города. Бомбы падали совсем рядом. Но ни Алик, ни Скорцени, ни тем более Маренн не обращали внимания на опасность.
В комнате горел свет, маскировочные шторы едва задернули. Бомба в любой момент могла угодить туда, где они находились. Но никто не думал об этом. Помыслы всех троих сосредоточились на Ирме. Она умирала. От маленького, почти смешного осколка, — она умирала…
Алик рвался в комнату. Скорцени с трудом удерживал его. Неожиданно Ирма открыла глаза. Ухватившись за мелькнувшую надежду, Маренн склонилась над ней, но тут же поняла — Ирма не узнает ее.
Глаза подруги потемнели и были странно расширены… Она не видела Маренн, не видела окружающей обстановки в комнате… Перед ее глазами плыл какой-то пустынный берег, а вместо гула падающих бомб откуда-то издалека доносились звуки танго — она пела его в юности, в ресторанчике, когда работала там ночной певицей. Танго разбитого сердца…
Пустынный берег вдруг оживился. Вспыхнули мириады искр, и из самой глубины ее видений пронесся сверкающий луч. Все закружилось перед глазами. Лица, лица — много лиц. Знакомых и незнакомых… Среди толпы Ирма увидела себя — гораздо моложе, совсем девчонкой, в легком, белом платье. Что это? Свадьба? А где же жених? Нет-нет…
Сверкающий бал тридцати пяти лет ее жизни кружился вокруг нее. Она увидела своих родителей. Они держали ее на руках — еще малышку. А были ли у нее родители? Какие они были? Они ли это .— Ирма не знала. Люди, множество людей, тянули к ней руки, кто-то хотел ее ударить, ущипнуть — насмешки, гомон и молчаливое страдание в собственных глазах. Она смотрела на себя, как на чужую. Кто это? Я? А кто они все, вокруг?
Но вот она увидела Алика. Не в черной форме, как последние годы, — в простой темной рубашке, как когда-то во время его работы в порту, в запачканных машинным маслом брюках. Он пробирается к ней, чтобы спасти, отнять у отвратительных, скользких, хищных, когтистых рук, которые терзают ее. Вот он уже совсем рядом. Алик! Она бросается к нему… И все меркнет. Опять — пустота. И мрак. Свет гаснет. Темная тень поднимается впереди и надвигается, надвигается на нее… Алик! Где Алик? Алик! Она узнала… Нет! Только не он! Господи, где Алик! Нет!!
— Ирма, Ирма, успокойся…
Кажется, это Маренн. Она узнала ее голос. Что-то прояснилось у нее в мозгу, Ирма обвела глазами комнату. Где это она? Нет, это не дома, и не в Шарите… Впрочем, какая разница. Рядом — Маренн. Она видит ее, узнает. Разжав побелевшие губы, она шепчет, обращаясь к подруге: «Ты была права, мне не надо было ходить. Я скоро умру…»
— Не говори так, — Маренн заставляет себя ободряюще улыбнуться. — Скоро все будет хорошо. Алик вернулся. Он здесь, — увы, она не видит радости в глазах Ирмы.
— Не надо, — Ирма устало опускает веки, — я все понимаю. Я чувствую… Где Алик? Позови его…
Алик вошел, присел на кровать… Увидев его, Ирма попыталась улыбнуться и приподняться, но у нее уже не было сил. Тогда она сделала ему знак, чтобы он наклонился к ней. Цепляясь слабеющими пальцами за его руку, она прошептала:
— Мне больше некуда отступать. И ничего больше нельзя скрывать. Я должна тебе сказать… Послушай меня…
Стараясь сдержать слезы, нахлынувшие на глаза, он сжал ладонь жены в своих руках.
— Не надо, милая, береги силы, — проговорил изменившимся, потухшим голосом.
— Нет, — возразила Ирма, — не могу же я всё это взять с собой. Я буду мучиться в аду. А я так хочу покоя. Я так устала… Я больше не могу хранить в себе. Поверь, не случись со мной этого, я все равно бы призналась — я больше не могла терпеть. Для того и ждала тебя… Теперь уж все равно. Мне надо очистить душу. Как же я пойду к Богу?
— Ирма, — Алик старался держать себя в руках, но голос его дрожал.
— Молчи, — прервала она его, — у тебя много времени, а я могу не успеть. Я виновата перед тобой. Я хочу, чтобы ты знал это. Чтобы услышал от меня, а не через злорадствующих сплетников. Я изменила тебе. Твоя Ирма, верная, любимая, преданная, идеальная Ирма изменила тебе, — она буквально выдавливала из себя слова, — я была любовницей Гейдриха, долго… — она задрожала, слова будто застряли у нее в горле. Она не могла говорить дальше…
— Я знал, — ответил Алик, избавляя ее от муки признания, и нежно погладил ее по щеке, — я все давно знал. И простил. Напрасно ты переживала — мне не обязательно слышать это из твоих уст. Я все знал с самого начала, и когда смог, рассчитался с ним. Но если ты желаешь, я повторю еще раз. Я давно простил и всегда любил тебя, люблю…
— Но я, — продолжила она, перебивая, — я ждала от него ребенка. Я сама избавилась, и поэтому… — она запнулась, снова задрожав, — больше не могла иметь детей… Наших детей…
— Глупенькая ты моя, — Алик ласково провел рукой по ее волосам, но по щеке его скатилась слеза. — Зачем сейчас обо всем этом? Зачем?
— Скажи еще раз, что ты простил меня…
— Я же сказал. Разве ты не чувствовала раньше?
— И обещай мне, — Ирма торопилась: она открыла глаза — полные скрытой боли, они казались черными и бездонными, — обещай, что позаботишься о Маренн, — она задыхалась, смерть подошла совсем близко, — обещай, что сделаешь для нее то, что сделал бы для меня. Обещай…
— Я обещаю…
Она затихла на мгновение. Казалось, она заснула. Но вдруг выгнулась — по телу пробежала судорога. Глаза страшно, широко раскрылись. Она глотала ртом воздух. Маренн стояла недалеко. Она прижалась лицом к груди Скорцени, чтобы Ирма не видела ее слез. Обернувшись, она подбежала к подруге. Ирма хрипела, на губах ее выступила пена…
— Ирма! — Алик в отчаянии подхватил жену на руки, прижал к груди, словно желал своей жизнью, своим дыханием остановить уходящие мгновения, теплом своего тела согреть холодеющую плоть и продлить жизнь любимой.
— Ирма!
Она напряглась — ее снова скрутила судорога. Вся сжалась, потом вытянулась как струна и… ослабла, повисла в его руках, как тряпичная кукла. Голова безвольно откинулась, безжизненно опали руки…
— Ирма! — Алик прижался губами к ее губам — впервые за двадцать лет она не ответила на его поцелуй. Ответом ему принеся с ее губ бездыханный холод смерти.
— Положи ее на кровать! — вытерев слезы, приказала Маренн. Еще несколько минут она пыталась вернуть Ирму к жизни.Но — бесполезно. Ирма умерла. Выронив инструмент, Маренн сжала ладонями виски и задыхаясь от подступивших рыданий, отошла от кровати. Она столько раз помогала ей… А сейчас… В самый нужный момент — не смогла… «Против смерти нет лекарства, — говорил когда-то один из ее учителей. — Против болезни — есть, но против смерти — нет…» В который уже раз за последние несколько лет она вспомнила его слова…
Скорцени усадил Маренн на стул. Он был бледен. Скулы на его лице дрожали, в глазах тоже стояли слезы. Он подошел к Алику. Остановившимся взглядом тот неотрывно смотрел на безжизненное тело своей жены…
— Она сейчас встанет, Отто, — тихо проговорил он, не глядя на Скорцени. — Сейчас встанет… Полежит не-4 много и встанет… И мы поедем, все вместе поедем… Ведь надо уже ехать… — он протянул руку. Провел пальцами по волосам, щеке, плечам…
— Ирма, — позвал он жену, — ну, хватит, Ирма. Ты слышишь, это я. Вставай! Проснись, нам надо ехать, присев рядом, он уговаривал ее как ребенка: — Ирма… — и, вдруг сорвавшись, закричал: — Я не верю! Сволочи! Этого не может быть! Я не верю!
Обернулся. Увидев Маренн, накинулся на нее:
— Что ты сидишь? Что ты без толку сидишь здесь? Сделай что-нибудь, наконец! — Маренн, плача, отвернулась. Скорцени силой отвел Алика от нее. Но высвободившись из его рук, Алик поднял зеркало, стоявшее невдалеке на столике, и разбил его об пол, потом начал громить все вокруг, схватился за пистолет…
Подбежав, Скорцени, как в смирительную рубашку, заключил друга в свои сильные объятия. В его руках Алик беззвучно содрогался — без слез, без всхлипываний. Потом затих…
— Нам надо похоронить ее, — проговорил Скорцени, почувствовав, что Алик немного успокоился. Науйокс равнодушно кивнул головой.
— Прости, — извинился он перед Маренн, но голос его звучал безучастно, бесцветно… Маренн понимала его…
Науйокс снова поднял Ирму на руки и осторожно, словно она была живая — только заснула, — вынес из комнаты. Они спустились по лестнице. Алик что-то шептал Ирме на ухо, как будто она слышала его. Выйдя из подъезда, отнес ее в машину.
Крепко держа за руку, Скорцени вел Маренн следом — она плохо ориентировалась и все время спотыкалась. От горя и усталости зрение почти отказало ей — более того, глаза застилали слезы.
На улице вовсю шли спасательные работы. Подоспевший Раух доложил, что отряд «вервольф» готов к выполнению задания. Скорцени приказал адъютанту посадить солдат на машины и ждать…
— Мы скоро закончим, — грустно заключил он. — Немного осталось…
— А что случилось? — чувствуя, что произошло что-то нехорошее, спросил Раух.
— Фрау Ирма погибла… Нам нужно несколько человек, чтобы вырыть могилу. Остальных пока держи в укрытии.
Пораженный, Раух даже забыл ответить: «Слушаюсь!» Еще не веря тому, что он услышал, адъютант медленно пошел к месту, где его ожидали солдаты, и все время оглядывался на машину Науйокса. Смерть фрау Ирмы не укладывалась у.него в голове. Уж кто-кто… Чем провинилось это доброе, ласковое создание, которое никого никогда не обидело в своей жизни?! Зачем тогда Бог, если даже такую душу он не может защитить?! Она же всех любила…
На военном кладбище, у самой ограды, недалеко от свежей могилы Фелькерзама, двое солдат СС вырыли для Ирмы под высоким старинным вязом ее «последний приют». Воздушная бомбардировка закончилась. Зато снова заговорила русская артиллерия.
Завернув Ирму в плащ, Алик осторожно опустил ее в могилу, словно клал на брачное ложе… Скорцени послал солдат в кладбищенский костел, чтобы позвать священника — хотя бы прочесть молитву, перед тем как засыпать. Но костел оказался разбит — в него только что попала бомба. Священник погиб, его тоже предстояло похоронить.
Разрывом срезало крону вяза. Стоявшие под деревом эсэсовцы едва успели отскочить в сторону. Полная распустившихся листьев верхушка дерева упала на могилу, словно хотела скрыть от ужасов войны лежащее в ней тело молодой белокурой женщины…
Солдаты оттащили упавшую крону. Затем начали засыпать могилу землей. Алик неотрывно смотрел, как комья земли покрывают тело Ирмы. Вот уже видно только ее лицо… Он смотрит на него в последний раз, вот так… Потом останутся только фотографии и память… В последний раз в жизни. А может быть, и его жизнь тоже скоро окончится… Скорее бы уж. Какой теперь смысл?
Ирма … Тонкие, строгие черты лица, до боли знакомые… Каждый изгиб… Как я мог тебя потерять, родная?
Могилу засыпали. Повернувшись, Алик сквозь слезы, застилавшие его глаза, увидел только что исчезнувшее под землей лицо возлюбленной. Оно улыбалось, манило, звало за собой… Протянув руку, он пошел за ней… Но Скорцени удержал его. Алик молча склонил голову на сильное плечо друга.
— Нам надо ехать, — сказал ему Скорцени. — Солдаты уже готовы. Ждут в укрытии.
— Надо заехать за Джилл, — вспомнил Алик…
— Они остаются в Берлине, — ответил Скорцени.
— Сумасшедшие, что ли? — Науйокс впервые мрачно усмехнулся. — Ирмы мало, надо еще и Маренн с девочкой к ней присоединить? Тебе не терпится на моем месте оказаться? Поверь, невесело все это.
— Я знаю, — кивнул Скорцени. — Но Джилл действительно в таком тяжелом состоянии, что ее нельзя везти. Тем более что нам придется прорываться с боями. Я решил: я оставлю с ними Рауха. Он опытный, бывалый офицер. Он поможет им спрятаться на время.
Он знает, где. А когда Джилл станет лучше, он проводит их до швейцарской границы, откуда они без труда попадут во Францию. Все необходимые для союзников документы у Маренн на руках. Ее друзья, Вальтер Шелленберг и Генрих Мюллер, позаботились о том, чтобы там все было в порядке. Ранение Джилл даже придаст большую убедительность их появлению, — заметил он с горькой иронией. — Пойми, может быть, это и к лучшему. Зачем тащить их с собой? Кто знает, что ждет нас…
— Мне уже наплевать…
— Наверное, мы с Маренн тоже расстаемся навсегда, — признался ему Скорцени. — Я, слава Богу, не хороню ее в земле, но хороню в своем сердце, Алик. После войны знакомство со мной станет для нее обузой. Я хочу, чтобы жизнь ее сложилась счастливо и безмятежно, в обществе, к которому она принадлежит, к которому привыкла. Мы боролись, но мы проиграли. Здесь я сделал для нее все, что мог…
— Я понимаю, — Алик грустно похлопал его по плечу, — только не верю я в прощания навсегда, пока люди живы… Вот, полюбуйся — нежданное-негаданное прощание, — он обернулся к могиле Ирмы, и голос его снова дрогнул, — вот уж ничего не попишешь… Никогда не думал, в самом страшном сне не видел. Вот это навсегда. А у вас… Пока вы оба живы — как это может быть навсегда? Ты сам-то себе это представляешь — после всего, что мы здесь пережили. Если конечно, переживем… Да и Маренн, я уверен — тоже…
Простившись с Ирмой, они подошли к могиле Фелькерзама и перед уходом почтили несколькими минутами молчания память своего друга. Автоматные очереди в воздух — последний салют офицеру. Скольких близких людей они потеряли за последние дни! Скольких еще потеряют…
* * *
Маренн стояла, прислонившись плечом к обезглавленному вязу. Туман застилал ей глаза, непролившиеся слезы застыли в них. Она смотрела на могилу Ирмы и, сама не зная зачем, протягивала к ней руки… Невдалеке ухали снаряды. Обстрел продолжался. Солдаты похоронили священника. Отто Скорцени подошел к Маренн и осторожно тронул ее за локоть:
— Уже пора. Пойдем.
Вслед за Науйоксом они направились к выходу.
— Нам надо уезжать, — напомнил, встретив их у ворот, Раух, — нас тут расколошматят как котят…
— Ты не поедешь, — сообщил ему Скорцени и, отведя Фрица в сторону, пояснил:
— Ты останешься в Берлине, с Маренн.
— Фрау не едет с нами? — удивился Раух. — Почему?
— Тяжело ранена Джилл, — ответил ему штандартенфюрер, — и сейчас мы не можем везти ее с собой. Естественно, что и Маренн остается с ней. Как только девочке станет лучше, ты поможешь им выбраться из Берлина и проводишь до швейцарской границы. Там переправишь через «окно», которое до сих пор было законсервировано, знаешь? — Раух кивнул. — Когда русские войдут в Берлин, — продолжал штандартенфюрер, — спрячешь их в секретном бункере, который находится рядом в Шарите — оттуда выход по подземной дороге, далеко за пределами города. В Управлении уточнишь детали, — скажешь, по моему приказу. Я буду ждать тебя на базе в Зальцкаммергуте. Будь очень осторожен и внимателен, Фриц. Возвращайся только после того, как убедишься, что с ними все в порядке. Я оставлю тебе, Фриц, самое дорогое, что у меня есть теперь, — в голосе Скорцени проскользнула скрытая нежность. — Да и ты сам мне еще потребуешься — учти, не рискуй зря.
— Слушаюсь, герр штандартенфюрер!
— Если с ними что-нибудь случится…
— А с тобой? — спросил вдруг, не дослушав, Раух.
— Со мной? — Скорцени секунду помолчал, затем решительно продолжил: — Что бы со мной ни случилось, Фриц, Маренн должна быть последней, кто узнает об этом. Договорились?
— Слушаюсь!
— Ну, успеха! — Скорцени по-дружески пожал адъютанту руку. — Алик, ты в порядке? — спросил, возвратившись, у Науйокса.
— Относительно, — грустно ответил тот, а сам все смотрел в ту сторону, где похоронили Ирму… Все смотрел на нее… В последний раз…
Маренн стояла у машин — она уже не чувствовала своего сердца. Она просто больше не чувствовала ничего: ни горя, ни страха, ни боли.
— Не волнуйся, — Раух ободряюще улыбнулся ей, стараясь успокоить. — Я остаюсь с Вами, все будет хорошо!
Он отошел, заметив, что Скорцени, который переговаривался но рации с командованием, уточняя маршрут, вышел из автомобиля и направился к Маренн. Штандартенфюрер старался держаться спокойно, и казалось, его всегдашнее хладнокровие и выдержка не изменяют ему. Но это была лишь видимость. Маренн заметила, что он переживает предстоящую разлуку не меньше, чем она…
— Я хочу, чтобы ты знала, — сказал он, приблизившись. — Если после войны в Париже ты устроишь свою жизнь, встретишь кого-либо и с ним навсегда забудешь меня, я не обижусь. Так и должно быть. Я никогда больше не появлюсь в твоей судьбе, клянусь…
— Не надо, — остановила его Маренн, — не говори так. Если я останусь жива, как я смогу забыть Германию, как я смогу забыть эту войну? Ведь на ней погиб мой сын. Но сейчас не о том… Не о том, как я благодарна тебе, — она взяла его за руки и произнесла, внимательно глядя на него блестящими от волнения глазами: — я хочу сказать, что любила тебя. Что я тебя люблю. Поверь, я очень дорожу словами, которые произношу. Но может быть, мое признание удержит тебя от ненужного риска. Ведь твоя жизнь принадлежит не только тебе, она — часть и моей жизни. Я не переживу, если однажды узнаю… — она запнулась, — не смей рисковать, не смей приносить бессмысленных жертв тем, кому это все равно не поможет. Ты нужен мне и Джилл. Всегда помни, что я жду и люблю тебя… Я всегда буду тебя любить, и никто мне не нужен в Париже — никто там меня не встретит, я уверена. Я все оставляю здесь. Я всегда буду ждать тебя. Всю жизнь, пока не умру…
Она вздохнула, словно сбросила с плеч тяжелый груз…
— Маренн, — он обнял ее и приподнял, чтобы в темноте лучше разглядеть и запомнить каждую черточку ее лица — по ее бледному осунувшемуся текли слезы…
— Я люблю тебя, — прошептала она, — береги себя, береги, ради меня, ради Джилл…
— Отто, прости, — подойдя к ним, Науйокс деликатно кашлянул. — Времени нет. Только что получен приказ о выступлении, — сообщил он. — Мы рискуем угодить в котел…
Скорцени опустил Маренн. Он сжимал ее руки в своих и… молчал. Наконец отпустил, отступил на шаг — словно растаял в сумерках…
— До свидания, Маренн, — Алик тепло обнял ее. — Спасибо тебе за все. Я не прощаюсь. Мы еще свидимся. Нас не так легко убить… Ничего не бойся, Маренн. Что бы с тобой ни случилось, пока мы живы, я и Отто, или один из нас, — я обещал Ирме, — ты можешь быть уверена… Раух, — он строго взглянул на адъютанта, — чтоб все железно, Раух!
— Слушаюсь, герр штандартенфюрер! — бодро ответил тот.
Едва оторвав взгляд от Скорцени, Маренн поцеловала Алика в щеку.
— Несмотря ни на что, крепись, — пожелала она ему, — и оставайся в живых, прошу тебя…
— Попробую. А ты брось все это, Маренн. Как только Джилл станет лучше, хватай ее и беги отсюда: клетка твоя рухнула — ты свободна.Что тебе с нами? Ты свое отмучилась. Забудь, как страшный сон.
— Не могу, — Маренн покачала головой, — я никогда не забуду Ирму и своего сына.
— А я?! Да что там говорить! — Алик крепко прижал Маренн к груди, затем отошел, сел в головную машину. — Зачем уезжать? — буркнул он напоследок. — Вот задал бы я им тут за все хорошее…
Высунувшись из кабины, он помахал Маренн рукой. Отто Скорцени встал на подножку грузовика. Его рука сжимала автомат, висевший на шее, другой он держался "за дверцу автомобиля. Послышались команды — машины тронулись. Она смотрела вслед уходящим грузовикам: лица солдат, его лицо… Ей казалось, автомашины увозили их навсегда…
— Пойдем, — Раух тронул ее за плечо, — здесь опасно оставаться.
Маренн обернулась. Теперь их только четверо: она, Раух, солдат СС, которого адъютант Скорцени оставил себе в помощь, и Джилл в Шарите. Ну, конечно, — Джилл, вспомнила она. Раух прав — надо спешить к ней.
Пробираясь через завалы и прячась от обстрела, они добрались до клиники. Светало. Маренн сразу же прошла в помещение, где находилась ее дочь. Джилл лежала с закрытыми глазами. Спит? Не может быть…
Подойдя к постели дочери, Маренн взглянула на нее и чуть не вскрикнула: за те несколько часов, что она отсутствовала, Джилл почти полностью поседела. Ее пышные темные волосы покрылись смертельной белизной и безжизненно опали, сливаясь по цвету с посеревшими бинтами и блеклой перестиранной чистотой больничного белья.
Не в силах больше сдерживать отчаяние, Маренн опустилась на колени перед кроватью дочери и, уткнувшись лицом в одеяло, укрывавшее ее, разрыдалась. Подбежал Айстофель. Прижавшись мордой к плечу Маренн, жалобно заскулил, затем завыл, царапая лапой ее погон.
Маренн подняла голову и обняла собаку за шею. Уже не молодая, но еще крепкая, сильная овчарка доверчиво положила ей на плечи передние лапы и облизывала лицо. Темно-коричневые с краснотой глаза Айстофеля слезились.
— Ничего, ничего, — приговаривала Маренн, приникнув лицом к жесткой собачьей шерсти. — Он будет жив, твой хозяин. Обязательно будет жив. А мы… — она вздохнула, — я тебя не брошу, — ласково потрепала пса по загривку, — мы будем вместе. Обязательно вместе… Ты, я и Джилл. И еще Фриц с нами.
Айстофель навострил уши и, повеселев, помахал хвостом. Маренн улыбнулась. Берлин сотрясался от непрекращающегося обстрела русской артиллерии…
* * *
Несмотря на ухудшающееся с каждым днем положение на фронтах, бригадефюрер СС. Шелленберг не оставлял попыток добиться мирных договоренностей с англо-американским руководством и облегчить положение Германии.
22 апреля, получив сообщение, что русские танки достигли района Ораниенбурга, рейхсфюрер СС Гиммлер дал приказ четырем дивизиям СС под командованием обергруппенфюрера СС Штайнера остановить русских во чтобы то ни стало.
Шелленберг с тревогой думал о судьбе своей семьи. Никаких известий от Фелькерзама, которого он оставил в столице, чтобы уговорить Ильзе выехать, ему не поступало. Сам Ральф вопреки договоренности не приехал к нему в полевую ставку рейхсфюрера в Вустров в назначенный срок.
Связавшись при первой возможности с Беркаерштрассе, Шелленберг узнал от дежурного офицера, что штурмбаннфюрер СС Ральф фон Фелькерзам… погиб во время утренней бомбардировки 20 апреля. Удалось ли выехать из Берлина бывшей супруге бригадефюрера с сыном, дежурный ничего не знал.
Известие о смерти адъютанта и друга поразило Шелленберга — верный, незаменимый Ральф… Но он сразу же подумал о Маренн. Где она? Только бы не самое страшное… Ведь Маренн собиралась отправиться на переговоры к Ильзе вместе с Фелькерзамом.
— Фрау Сэтерлэнд у себя в клинике, наверное, — неуверенно ответил на его вопрос дежурный, — она почти не бывает здесь теперь…
Шелленберг вздохнул с облегчением: жива. В телефонной трубке раздался шум — что-то двигали, слышались голоса людей: продолжалась эвакуация. Связь оборвалась. Наверное, задели провод…
Бригадефюрер приказал, чтобы его немедленно соединили с Шарите. Несмотря на весьма трудную обстановку, телефон работал по-прежнему хорошо, и он услышал голос Маренн так ясно, как будто она находилась рядом с ним, в соседней комнате…
— Ким Сэтерлэнд, слушаю Вас…
— Ким, — вырвалось у него, — любимая моя. — Он не обращал внимания на удивленные взгляды связистов.
— Они уехали, Вальтер. Я отправила их, — ему показалось, что ее голос, потухший, усталый, когда она сняла трубку, немного оживился. Она сразу сообщила:
— Ральф погиб.
— Я знаю. Мне передал дежурный на Беркаерштрассе, — ответил он.
— Он спас мою дочь…
— Как Джилл?
— Она тяжело ранена. Она вся поседела, Вальтер, — голос Маренн задрожал. — Погибла Ирма, — он почувствовал, что она с трудом сдерживает слезы. — Вчера похоронили. Господи, я так жалею, что не послушалась тебя и не уехала, мы не уехали… Вместе с Ирмой.
— Так уезжай сейчас, — предложил он. — Я пришлю людей.
— Не нужно, — она старалась бодриться. Со мной остался Раух. Но дело в том, что мы никуда не можем ехать пока, Вальтер, — Джилл так плоха… — она держалась из последних сил. Он почувствовал, как сердце его сжалось — горький комок подступил к горлу.
— Что это гремит? — изменившимся голосом спросил он. — Бомбежка?
— Нет. Это русские стреляют. Прямой наводкой. Вчера начали.
— Ким…
— Не волнуйся за меня, — быстро заговорила она, — со мной все в порядке, мы вырвемся.
— Ким…
— Я ни о чем не жалею…
— Извините, герр бригадефюрер, — подошел адъютант Гиммлера и отвлек его, — рейхсфюрер просит Вас срочно зайти к нему. Он ждет Вас.
— Благодарю. Иду. Ким… — снова произнес он в трубку, но с другой стороны провода неслись неумолимые короткие гудки. Вот и они прекратились. Наступила тишина.
