35

Пока Штауффенберг вел беседы со Скорцени и Штюльпнагелем, полковник граф Шверин и подполковник генерального штаба Бернадис попросили генерала Ольбрихта принять их.

– Вы хотите сообщить мне что-то очень важное? – настороженно высказал догадку Ольбрихт, глядя на офицеров полусонными, воспаленными глазами. – Остается узнать, что именно.

– Мы только что побывали в телетайпном зале, поговорили с радистами, заглянули в некоторые отделы, – начал полковник Шверин, – то, что мы там видели и слышали…

– Короче, полковник. Вы хотите уведомить меня, что на этом «летучем голландце» готовится бунт?

– Как раз о нем мы и собирались предупредить вас, господин генерал. Наша ставка действительно напоминает пылающий «летучий голландец» с мертвой командой на борту.

Ольбрихт недовольно поморщился.

– Увольте от кладбищенских сравнений.

В это время в кабинет зашли Бек и Геппнер. Они остановились у двери, чуть позади и сбоку от офицеров, и стали молча слушать.

– Насколько ваши опасения серьезны? И во что, по вашим предположениям, этот бунт может вылиться? – спросил Ольбрихт.

– Вначале мы думали, что недовольные попытаются уйти из здания. А если, выполняя ваш приказ, часовые не захотят выпускать их, то прорвутся силой.

– Я и сейчас предполагаю, что они будут действовать только таким образом.

– Но они понимают, что в их интересах оставаться здесь до конца, – возразил полковник Бернадис. – Каждый сбежавший отсюда будет найден дома и предстанет перед гестапо как предатель. Следовательно, нужно оставаться до конца. И не просто оставаться, а предоставить гестапо подтверждение своей непричастности. А еще лучше – преданности.

Ольбрихт молча взглянул на Геппнера и Бека. Несостоявшийся президент почему-то так же молча повернулся и вышел. Скорее всего, у него просто-напросто не выдержали нервы.

– Все это мы уже слышали, господа офицеры, – недовольно проворчал Ольбрихт. – Что конкретно вы предлагаете?

– Следует собрать хотя бы какую-то часть верных нам офицеров; объяснить им ситуацию, проинструктировать, как вести себя, а главное, сформировать боевые группы для отражения нападения, – как можно вежливее изложил их общий план действий фон Шверин.

– Я уже думал об этом, – согласился Ольбрихт. – Полковник фон Шверин, позаботьтесь о том, чтобы офицеры были собраны у меня. Сейчас же.

Народу собралось больше, чем генерал мог ожидать. Офицеры, машинистки, фельдфебели из вспомогательных служб… В кабинет и в приемную их набилось столько, что Ольбрихт вскоре оказался перед толпой – возбужденной, настроенной на мрачную воинственность, которая еще неизвестно в какое русло может быть направлена. Основательно растерявшись, начальник штаба вдруг почувствовал себя чиновником, которого власти направили усмирять взбунтовавшуюся чернь.

– Господа, вы знаете, что ситуация резко осложнилась, – начал он свою речь, стоя за столом и положив одну руку на телефонный аппарат, другую – на толстую, забитую всяческими донесениями и копиями приказов папку. Поскольку она была наполнена в течение дня, то уже одно это свидетельствовало о титанических штабистских усилиях руководства заговорщиков. В любом случае он предстал перед собравшимися в позе императора, одной рукой опирающегося на новоявленный скипетр, другой – на некое подобие свода законов. – У вас пока нет точных сведений, но существует реальная угроза того, что в ближайшие часы на ваше здание может быть совершено нападение.

– А кто должен напасть? – вырвалось у кого-то из офицеров.

– Это нам пока что неизвестно. – Ораторское искусство генералу Ольбрихту всегда давалось с трудом. Вот и сейчас он не призывал, а бубнил что-то едва слышимое себе под нос. Вместо того, чтобы обращаться так, словно к полковому каре. – Да это, собственно, и не имеет особого значения. Мы уже направили в верные нам части и училища приказы об откомандировании сюда боевых групп, в том числе и танковую роту. Но все они по разным причинам задерживаются.

– И уже вряд ли подойдут, – негромко, но совершенно уверенно заявил тот же голос, который задал первый вопрос. Ольбрихт успел заметить, что он принадлежит подполковнику Герберу. Подполковник стоял где-то в конце стола, за спинами тех офицеров, которым хватило стульев.

– И, как мне стало известно, некоторые из них, в частности две роты пехотного училища, должны прибыть с минуты на минуту, – повысил голос начальник штаба, явно полемизируя со скептиком.

Ольбрихт уже знал, что Гербер является одним из тех офицеров, которые враждебно настроены по отношению к заговорщикам и только и ждут своего часа. Однако считал, что у него нет основания арестовывать его, поскольку враждебность эта пока никаким образом открыто не проявлялась. Да и не время было затевать сейчас потасовку в самом центре путча. Тем более, что, забаррикадировавшись в подвальных помещениях, недовольные могли держаться несколько суток.

– Но мы должны готовиться к худшему варианту – что какой-либо отряд, который подчиняется враждебной нам стороне, прибудет сюда раньше. Охрана, как вы знаете, у нас слишком ненадежная. Остался только один пост – у главного входа. Но и те солдаты, что охраняют его, подчиняются командиру охранного батальона из дивизии «Гроссдойчланд» майору Ремеру, который, как нам стало известно, уже не склонен выполнять наши приказы.

– «Не склонен выполнять», – иронично подловил его на слове все тот же Гербер. – А кто, позвольте спросить, «склонен»?

Ольбрихт выдержал небольшую паузу, и это позволило уже другому подполковнику – фон дер Ланкену – довольно резко поинтересоваться:

– Тогда почему мы доверяемся им? Этих солдат нужно разоружить и отправить в казармы. Или арестовать.

– Ну ситуация еще до конца не прояснилась. Возможно, представ перед лицом нападающих, если только они не окажутся из того же батальона, солдаты примут бой вместе с нами и будут держаться до подхода основных наших сил, – слишком поспешно, чтобы это выглядело искренним, – оправдался Ольбрихт. – Кстати, вам, подполковник фон дер Ланкен, как опытному боевому офицеру поручается возглавить оборону здания. Приказываю сформировать боевые группы, которые возьмут под свою охрану все шесть подъездов здания, а также займут ключевые точки на первом этаже.

– Мы хотим с пистолетами выступить против целого батальона, а то и двух, автоматчиков? – насмешливо поинтересовался Гербер. – По тому, сколь отстраненно и с какой иронией подполковник спросил об этом, генерал понял, что лично он оказывать сопротивление не собирается.

– В здании верховного командования, на складе, есть автоматы. Подполковник фон дер Ланкен, примите меры к тому, чтобы вооружить офицеров.

– Есть.

– Господа, – приободрился Ольбрихт, почувствовав хоть какую-то поддержку, – все мы, находящиеся здесь, сплочены одной идеей. Я призываю в этот трудный для всех нас час быть едиными в стремлении сражаться до конца. Как велит наш солдатский долг. Все свободны, господа. Хайль… – автоматически вырвалось у него. И хотя генерал вовремя спохватился, все равно почувствовал себя в идиотском положении. Еще не хватало, чтобы он упомянул здесь Гитлера. – Да здравствует великая Германия, – сбившимся голосом проговорил он.

Офицеры расходились крайне неохотно. Многие из них так до конца и не поняли, что происходит. Зато каждый почувствовал, что над Бендлерштрассе, а следовательно, и над его головой, сгущаются тучи. Тем более, что далеко не всем из тех, непосвященных, ясно было, какую, собственно, позицию в этом заговоре занимает командование армией резерва и штаб Верховного командования вермахта. Какие силы поддерживают их, какие противостоят. Это-то и заставило группу офицеров остаться в кабинете и попросить генерала более четко разъяснить ситуацию. В ней оказались подполковники Гербер и фон дер Хейде, майор Брайтенгер и даже фон дер Ланкен.

– Извините, господин генерал, но, честно говоря, из вашей речи мы так толком и не поняли, имеете ли вы, то есть вы лично, а также генерал Бек, генерал Геппнер, полковники фон Штауффенберг и фон Квиринхейм, прямое отношение к покушению на фюрера, – берет на себя роль предводителя этих семерых сомневающихся подполковник Гербер. Его мясистое, испещренное сетью оранжевых капилляров лицо багровеет, фиолетовый нос заостряется, толстые влажные губы искривляет гримаса великосветского презрения.

– Я бы не сказал, что мы имеем прямое отношение именно к покушению, – вновь увильнул от правдивого ответа генерал Ольбрихт. Весь этот сумасшедший день прошел под знаком откровенной лжи, скрытой полуправды и полуправедной неискренности. Иногда Ольбрихту казалось, что за всю свою жизнь он не наврал столько и стольким, скольким умудрился наврать в этот судный для него день. – Тем не менее ситуация в верхнем эшелоне рейха сложилась таким образом, что кому-то нужно было принимать на себя ответственность за судьбу страны.

– Высший эшелон рейха нести ответственность уже не способен? – довольно мягко, но от этого не менее желчно уточнил майор Брайтенгер, один из совершенно непосвященных.

– Следует считать, что не способен. Однако вы уже знаете, что фюрер остался жив. Сейчас, после того страшного потрясения, которое пережил, он вряд ли вообще окажется в состоянии принимать взвешенные решения. Его нетерпимость к мнению командующих фронтами, группами армий, отдельным командирам уже привела Германию на грань катастрофы. В политическом плане рейх оказался совершенно изолированным, один на один со всей разоренной и разъяренной Европой, за которой стоит мощь США, Канады и России.

Теперь генерала слушали молча. Однако чувствовалось, что и сейчас речь его ровным счетом ничего не проясняла и ни на что, ни на какие патриотические порывы не зажигала. Впрочем, генерал Ольбрихт и сам понимал, что трибун из него так и не получился.

– И все же, – вновь поднимается подполковник Гербер. – Зачем нам нужно создавать боевые группы? И кому мы должны будем противостоять? Давайте конкретно, господин генерал.

– Очевидно, эсэсовцам. Или людям из гестапо.

– Почему? На чьей тогда стороне рейхсфюрер Гиммлер? Ведь нас уверяли, что СС и, в частности, СД…

– К сожалению, теперь у нас нет оснований считать, что Гиммлер на стороне группы патриотически настроенных офицеров, готовых принять на себя ответственность за судьбу Германии.

– А генерал Мюллер? – посыпались вопросы.

– Позиция гестапо пока не ясна.

– Кальтенбруннер?

– Если бы покушение на фюрера оказалось успешным, он наверняка находился бы сейчас среди нас. Во всяком случае, присоединился бы к нам вместе с рейхсфюрером Гиммлером. Которому, несомненно, известно было о готовящемся перевороте.

– А фельдмаршалы Кейтель, Роммель, фон Клюге?

– С уверенностью могу сказать лишь о командующем войсками во Франции генерал-полковнике Штюльпнагеле. Который, как мне известно, полностью контролирует ситуацию на всей оккупированной территории. В случае неудачи здесь, в Берлине, Париж может стать центром сил, противостоящих фюреру и добивающихся перемирия с англичанами и американцами.

– На каких, интересно, условиях? – подал голос подполковник фон дер Хейде.

– На условиях дальнейшей совместной борьбы против большевиков. Хотя и на Восточном фронте вскоре придется свести дело к переговорам. Если, конечно, у нас появятся выгодные перспективы. Я хочу, чтобы вы поняли, господа офицеры: только в переговорах, в перемирии спасение Германии. Только в этом. Не смею вас больше задерживать.

Офицеры молча поднимаются и, мрачно глядя себе под ноги, оставляют кабинет Ольбрихта. Теперь-то им все окончательно ясно. Весь этот кавардак задуман и осуществлен здесь. Инициаторы его проиграли. А расхлебывать придется им, ничего толком же ведающим, ни в чем не замешанным.

– Кажется, теперь всем понятно, что скоро окна штаба армии резерва будут превращены в мишени для эсэсовцев, – заявил фон дер Хейде, как только они начали спускаться по лестнице, ведущей в подвальный этаж.

– Поэтому у нас нет иного выхода, кроме как определить свои мишени здесь, внутри здания, – добавил подполковник Гербер. – Кстати, нужно позаботиться о том, чтобы оружие оказалось в наших руках.

Генерал Ольбрихт уже не слышал всего этого. Но отлично понимал, что большая часть офицеров не пожелает гибнуть, защищая заговорщиков, с которыми их ничего не объединяет, кроме совместной службы. Знал он и то, что здание так и останется совершенно беззащитным. И что развязка наступит буквально в течение ближайшего часа.

Сев в кресло, генерал опустил голову, подпер лоб сомкнутыми руками и несколько минут сидел так, в состоянии человека, оказавшегося на грани отчаяния и душевного истощения.