18

В изнуренные жарой каменные лабиринты Парижа, в недрах которых находилась ставка военного губернатора Франции, наконец-то сумела пробиться спасительная прохлада северного ветра, и генерал пехоты фон Штюльпнагель, открыв окно, долго стоял возле него, подставляя осунувшееся, с заостренными чертами лицо под ее пронизывающую нордическую влажность.

Уже несколько дней командующий германскими войсками во Франции генерал Карл-Генрих фон Штюльпнагель чувствовал себя в кабинете, как на усыпанном раскаленными углями жертвеннике, на который его погибельно загнала уже не поддающаяся никакому – ни божьему, ни человеческому – воздействию судьба.

С запада, со стороны Кана, Эгля и Алансона к Парижу с боями продвигались части 21-й группы союзных армий под командованием британского фельдмаршала Монтгомери. Из Берлина поступали пока что противоречивые сообщения о том, что наконец-то осуществлено долгожданное покушение, фюрер погиб и в Германии разворачивается государственный переворот. В то время как в самом Париже и его пригородах силы французского Сопротивления почти в открытую готовятся к восстанию, которое бы помогло войскам Монтгомери войти в столицу.

Тут было над чем задуматься и над чем потрепать себе нервы. Тем более, что у пятидесятивосьмилетнего генерала они и так уже находились на пределе. Штюльпнагель отлично понимал, что в этой ситуации он обязан действовать, причем быстро и решительно. Но в том-то и дело: окончательно определиться, что же именно он должен предпринять, генерал так и не смог.

Командующий открыл сейф, достал бутылку французского коньяку и, просветлив мозги небольшой рюмкой бессмертного «Наполеона», уселся в кресло напротив окна. Коньяк оставался единственным средством, способным хоть на какое-то время укрощать его неукротимое артериальное давление, которое время от времени доводило генерала своей пляской до состояния полоумия.

Губернатор догадывался, что что-то там, в Берлине, в штабе генерала Ольбрихта, не сладилось. Сведения-то поступали, но какие-то слишком уж противоречивые и неуверенные. Несмотря на это, сразу же после беседы с генерал-полковником Беком Штюльпнагель отдал приказ во все вверенные ему части, возглавляемые путчистами, приступить к выполнению операции «Валькирия», то есть быть готовыми к самым решительным действиям.

Вспомнив об этом, фон Штюльпнагель вновь наполнил рюмку и, прежде чем опустошить ее, с наслаждением вдохнул аромат напитка. Он показался генералу неподражаемо божественным. Как всегда, когда у него обострялось чувство опасности, у Штюльпнагеля просыпался «инстинкт истинной жизни», как он это называл, суть которого заключалась в аристократическом бездействии, роскоши, познании всех прелестей и соблазнов. Иное дело, что с годами и болезнями прелестей ему приходилось вкушать все меньше и меньше. Но это уже другая сторона, как и иная цена «истинной жизни».

– Господин генерал, – появился в его кабинете полковник Вильгельм Хуберт. – На связи – фельдмаршал фон Клюге. Он явно чем-то взволнован, – приглушил голос адъютант. – И откровенно зол.

– Он всегда чем-то взволнован и всегда зол, – даже не пытался скрывать своего отношения к этому отпетому трусу военный губернатор.

Исключительно из вежливости Хуберт пожал плечами, давая понять, что не желает быть судьей в их все осложняющемся споре непонятно о чем и ради чего. И неслышно удалился за дверь.

– Штюльпнагель? – лишь Клюге мог позволить себе обращаться к нему, опуская не только аристократическую приставку «фон», но и звание. Если Штюльпнагель и терпел подобную непозволительность, то только потому, что чувствовал себя связанным с этим ничтожеством в фельдмаршальском мундире тайной заговора. И не время было сейчас, ох, не время… – Что вы можете сказать по поводу обсуждавшейся нами операции?

– «Обсуждавшаяся нами операция» разворачивается, – не без иронии подтвердил Штюльпнагель, используя его же выражение. – Определено время, когда она вступит в самую активную фазу.

– А именно? Какое время вы подразумеваете?

– Мы сообщим вам об этом дополнительно, господин фельдмаршал, – ушел от прямого ответа Штюльпнагель.

И дело было вовсе не в телефоне, все равно вряд ли кто-либо из посторонних смог бы догадаться, о какой операции идет речь. Он попросту не доверял больше главнокомандующему войсками Западного фронта. Как, впрочем, опасливо не доверяли ему – или опасливо доверяли – и в самой берлинской ставке заговора.

Фон Клюге уловил это, недовольно промычал что-то невнятное и потом долго прокашливался и натужно сопел.

– Мой вам приказ, Штюльпнагель, а если хотите, то и совет: остановите весь этот «ход ряженых» и аккуратно заметите за собой следы. Сейчас подобный исход еще возможен. Через час будет поздно, позор без всякого приличия.

Штюльпнагель удрученно помолчал, затем довольно резко поинтересовался:

– А что, собственно, произошло? После прошлой нашей беседы тоже ведь истекло не более часа.

– Ровно сорок пять минут. Время я, как всегда, контролирую.

– Так что же у вас там, в штабе Западного фронта, произошло за эти сорок пять минут? – еще более решительно наступал на командующего фон Штюльпнагель.

– У меня в штабе – ничего. Произошло в Берлине.

– Мне давно известно о том, что там происходит. Мы это уже обсуждали.

– Нам обоим известна была общая картина, – каждый из них старался кое-что недоговаривать, чтобы хоть как-то завуалировать суть разговора. Однако удавалось это с трудом да и делалось крайне небрежно. – Но в этом деле важны нюансы, генерал Штюльпнагель, нюансы.

«Черт бы тебя побрал с твоими «нюансами», – воспользовался небольшой паузой «командующий Францией», как называли Штюльпнагеля его же штабисты. – С Рундштедтом все было иначе. У Рундштедта «да» всегда оставалось «да». Если только он не сказал «нет». Но тогда это «нет» – действительно «нет».

– Только что я связался с Кейтелем, – продолжал фон Клюге. – Он подтвердил, что покушение в самом деле состоялось, но фюрер жив и уже через два часа принимал у себя в гостях Бенито Муссолини.

– Муссолини?! – почти воскликнул Штюльпнагель и сам удивился, почему вдруг этот обычный «дворцовый» факт вызвал у него такую реакцию.

– А что в этом невероятного? – с холодной подозрительностью спросил фон Клюге. – Да, фюрер принял Муссолини, который, кстати, до сих пор находится у него в ставке. Почему вы молчите, генерал Штюльпнагель?

– Фон Штюльпнагель.

– Что? – запнулся на полуслове фон Клюге. – Ах да, мы решили перейти на официальный тон.

– Я жду, когда вы произнесете то, ради чего потревожили меня, мешая наслаждаться британской прохладой.

– Наслаждайтесь, наслаждайтесь, своей «британской, прохладой»… – зловеще проговорил фельдмаршал, сочтя поведение генерала крайне вызывающим. – Но можете считать, что мой окончательный ответ вам известен. При сложившихся в Берлине обстоятельствах рассчитывать на мою помощь не советую. Мало того, приказываю все имеющиеся в наличии вооруженные силы направить на сдерживание наступления англо-американских войск. «Бри-тан-ская прохлада…» – саркастически прорычал он.

Положив трубку, фон Штюльпнагель еще с минуту смотрел на нее, понимая, что с окончательным отказом фельдмаршала от участия в операции «Валькирия» ситуация резко изменилась не только в Берлине, но и здесь, во Франции. Он был потрясен циничными торгами командующего западной группировкой войск.

О том, что фон Клюге дал согласие поддержать путчистов, Штюльпнагеля уведомили еще тогда, когда фельдмаршал командовал группой армий «Центр», бездарно сражаясь на Восточном фронте. Решение Гитлера перебросить фон Клюге на Запад сразу приободрило «валькиристов». Им казалось, что с этого времени в их распоряжение поступили все войска, расположенные во Франции, Бельгии, Голландии и Люксембурге. Следовательно, даже в случае провала заговора в Берлине группировка фельдмаршала Гюнтера фон Клюге способна была самостоятельно выступить против Гитлера, пойдя на сепаратное перемирие с командованием союзных армий.

Так им казалось и так они планировали. Хотя фельдмаршал неоднократно предупреждал: на его помощь следует рассчитывать только в том случае, если покушение на фюрера окажется успешным. Но кто из путчистов сомневался в этом?

Около двух часов назад, узнав из сообщения берлинского радио, что Гитлер остался жив, фон Клюге тотчас же поспешил откреститься от заговорщиков, о чем прямо уведомил Штюльпнагеля, потребовав от него прекратить всякие приготовления к путчу. Однако выполнить этот приказ «командующий Францией» отказался. Последовавшее ровно через полчаса после этого трогательное уведомление фон Клюге о том, что он, пожалуй, сможет поддержать некоторые усилия «валькиристов», Штюльпнагель воспринял с такой же злорадной иронией, с какой фон Клюге только что произнес свое «наслаждайтесь, наслаждайтесь». Оказалось, подействовала телетайпограмма фельдмаршала Витцлебена, уверявшая, что официальное сообщение из «Волчьего логова» – ложь.

И вот только что – третий звонок. Насколько же нужно не уважать себя, чтобы так презренно вилять хвостом, ежечасно меняя свое отношение к перевороту!

«Все равно о моем участии в заговоре в ставке фюрера уже знают. Или узнают в ближайшее время» – размышлял Карл-Генрих Штюльпнагель, прикрывая окно. Необходимости в свежих порывах нордического ветра уже не было. Окажись у генерала нервы послабее, от одного звонка фельдмаршала его прошиб бы холодный пот. – Поэтому отступать поздно. К тому же нас поддержит военный губернатор Бельгии генерал фон Фалькенхаузен и главнокомандующий группой армий «Б» Роммель. Твердость фельдмаршала Роммеля – против трусости фельдмаршала Клюге… Так выглядит сейчас основная линия противостояния на французском театре военно-политических действий».

Его раздумья опять прервал телефонный звонок.

– Здесь генерал Шпейдель из штаба главкома на Западе, – услышал военный губернатор Франции хорошо знакомую скороговорку. Шпейдель всегда спешил. В нем буйствовал какой-то подсознательный страх человека, боящегося, что его обязательно прервут, не выслушав до конца, на полуслове. – У вас появились какие-то новости? Изменились планы? Я готов выслушать вас, генерал.

– Услышав ваш голос, я решил, что это не вы, а ваш дух, вызванный моими душевными стенаниями, – позволил себе романтическое отступление Штюльпнагель, что вполне было в его характере. Иногда, забываясь, он мог предаваться романтическому бреду даже во время совещаний. Особенно когда совещание вел он сам. Подчиненные знали его слабость и мирились с ней, как с безвредным, хотя и надоедливым пунктиком шефа.

– О чем вы, господин Штюльпнагель?

– Да только что подумал о вас…

– А я говорю о деле, – грубовато уточнил Ганс Шпейдель.

– Если о деле, то в моих намерениях ровным счетом ничего не изменилось. Несмотря на звонок фельдмаршала.

– Фон Клюге? – насторожился генерал.

– Его.

– Значит, опять?..

– Сплошной «позор без всякого приличия».

В иной обстановке, после любимой фразы фон Клюге, они, конечно же, рассмеялись бы.

– Я не знал этого. Пытался поговорить с ним, но, как мне показалось, фельдмаршал избегает разговоров на эту тему.

– Можете считать, что я предупредил вас, Шпейдель. Однако мое решение остается прежним. Надеюсь на вашу поддержку.

– А что Роммель?

– И на его поддержку – тоже.

– Все, что будет в моих силах, в пределах должностной компетенции, – заверил Шпейдель так, как мог заверить только истинный штабист.

– Может случиться, что самой действенной помощью вашей станет ваше полное бездействие.

– Что-что, а бездействию мы научились. В истинно бюргерском духе.

– Полагаясь на это ваше «умение», как на Господа Бога, я и приступаю к заключительной фазе плана «Валькирия».