КЛОУНЫ

1

От этого поэтического подвального помещения веяло очарованием старой Праги. Здесь пахло вином, которое лилось тут многие годы. В красноватом полумраке перед началом представления, когда стены и готические очертания каменных сводов освещались лишь маленькими лампочками на столиках и лучом прожектора, стрелой впившимся в грубо отесанные доски импровизированной средневековой сцены, иногда казалось, что здесь, среди этой чрезвычайно пестрой толпы молодых и пожилых зрителей могли бы сидеть Кафка, Мейринк и другие писатели и поэты прошлого.

На сцене в мерцающем свете прожектора стоял вполне современный поэт — молодой человек в джинсах, куртке и рубашке с расстегнутым воротом.

Притихшая аудитория с жадностью внимала его страстной вступительной речи.

— Поэт ведь имеет право на бунт. Он всегда имеет право взбунтоваться против условностей, мракобесия, рабства, угнетения. А Вийон и был таким бунтарем. Он, как говорил Сент-Бев, подобен кольцу с камнем, которое посылает свое сияние вдаль даже тогда, когда оно ржавое. Мы не говорим подробно о том, каким он нам представляется как человек и как автор. Мы считаем его одной из сложных личностей, одним из последних представителей поколения забытых сатириков, их самым знаменитым преемником и вместе с тем лидером нового поколения.

Да-да, и мы, молодые чешские поэты, причисляем себя к последователям Вийона. И мы вместе с ним сегодня провозглашаем: «Долой попов, полицейских, цензоров, обывателей, менторов и мракобесов в культуре! Да здравствует свобода искусства!»

Это было сверх всяких ожиданий. Гости пришли на этот вийоновский вечер в надежде стать свидетелями значительного события в культурной жизни, услышать выступления оригинальных поэтов-интеллектуалов и критиков, что являлось хорошей традицией кафе «Конирна». Присутствующих интересовало и вступительное слово поэта Павла Данеша, который был известен как бесстрашный оратор, бросающийся очертя голову в каждую литературную драчку, публичные дебаты и даже провокации, если это сулило ему успех. Но публичный призыв к бунту против государственной власти в области культуры здесь прозвучал впервые.

Зал взорвался восторженными аплодисментами в знак согласия.

Павел Данеш был доволен. Ему удалось сорвать аплодисменты, значит, теперь ему будет больше к лицу скромность. Наступил подходящий момент для того, чтобы уйти. Он быстрым взмахом руки успокоил публику, чтобы добавить:

— Мне остается лишь пожелать вам ярких впечатлений от баллад и рондо Вийона, его ироничных жалоб и едких эпитафий. Итак, слово имеет... Франсуа Вийон!

Луч прожектора скользнул к краю сцены и высветил сидящего на деревянных ступенях человека — это был актер в костюме средневекового бакалавра. Павел Данеш тут же исчез в темноте.

Актер легко спрыгнул со ступенек и как истинный парижский волокита закружился в танце с тремя танцовщицами, которые одна за другой появились из темноты. Затем актер продекламировал:

В какую б дудку ты ни дул,
Будь ты монах или игрок,
Что банк сорвал и улизнул,
Иль молодец с больших дорог,
Писец, взимающий налог,
Иль лжесвидетель лицемерный, —
Где все, что накопить ты смог?
Все, все у девок и в тавернах!

Тут актер спрыгнул с подмостков в зал и, сопровождаемый светом прожектора, стал прохаживаться между столиками. Обращаясь к зрителям, он небрежно бросал им в лицо сатирические строки стихов:

Пой, игрищ раздувай разгул,
В литавры бей, труби в рожок,
Чтоб развеселых фарсов гул
Встряхнул уснувший городок
И каждый деньги приволок!
С колодой карт крапленых, верных
Всех обери! Но где же прок?
Все, все у девок и в тавернах!

Он дошел до столика в углу, где жались над первой в жизни рюмкой вина молоденькие паренек и девчонка, которым было лет по пятнадцати. Освещенные лучом прожектора, они, конечно, засмущались, не зная, куда девать глаза и руки.

Актер видел их смущение, но, несмотря на это, продолжал:

Пока в грязи не потонул,
Приобрети земли клочок,
Паши, коси, трудись, как мул,
Когда умом ты недалек! —

И пошел, сопровождаемый светом, дальше.

Они, наверное, были ему благодарны за то, что он хоть ненадолго, всего на несколько секунд, задержался возле их столика. Полумрак скрыл их. Голос актера звучал издалека и уже не был адресован им лично.

Но все пропьешь, дай только срок, —
Не верю я в мужей примерных, —
И лен, и рожь, и кошелек, —
Все, все у девок и в тавернах!

Паренек, когда они остались за своим столиком опять вдвоем, проговорил:

— Он бесподобен, правда? Спасибо Павлу, что он нас сюда пригласил. Подожди, ты еще услышишь, как поет Ева.

Девушка, однако, не разделяла его восторга. Она неожиданно спросила:

— Слушай, сколько у тебя?

Паренек заметно испугался. Его наличные были, конечно, мизерные, и он, разумеется, подсчитывал в уме, сколько могут стоить в этом изысканном заведении их две рюмки вина, и боялся осрамиться перед девушкой, которую сюда затащил. Нащупав кошелек, чтобы убедиться, что он при нем, юноша спросил:

— Чего?

— Времени сколько?

Он ответил с облегчением:

— Сейчас десять минут девятого. Что ты все дергаешься?

И тогда она призналась:

— Я к тому, что меня папа убьет, если узнает, что я здесь. Дома я сказала, что мы идем с агитбригадой... в дом пенсионеров.

Стойка бара поэтического кафе представляла собой уютный красочный уголок, отделенный полупрозрачным занавесом из бусинок на длинных нитках от основного зала, в котором в роли Франсуа Вийона выступал сейчас актер Водваржка. Там сидели на высоких стульях всего два посетителя: редактор и критик Дагмар Неблехова, с бледным лицом, в несколько эксцентричном модном костюме, и поэт Павел Данеш. Владелец заведения, он же бармен, Роберт Сганел, элегантный мужчина с проседью в волосах и с одухотворенным лицом, доливал им коньяк в пузатые коньячные рюмки. Налив и себе, он чокнулся с Данешем и сказал:

— Вы были бесподобны, маэстро. Восхитительны!

Неблехова улыбнулась и подняла вверх большой палец:

— Первоклассно! Просто отлично!

Данеш уже давно потускнел после своего вступительного слова и, хотя похвалы были ему приятны, выглядел поникшим. Отяжелевшим языком он спросил:

— Никто не заметил?

— Чего?

— Что перед этим я полдня пил.

Неблехова живо заверила его:

— Нет, Павел, наоборот! В речи прозвучало нечто особое, неповторимое... А кстати, почему ты, собственно, пил? Что случилось?

С трагическим пафосом Данеш признался:

— Она выгнала меня!

Неблехова не приняла его трагизма и весело засмеялась:

— Опять?

Однако Данешу было не до смеха. Он опрокинул в глотку рюмку коньяку и театрально произнес:

— На этот раз навсегда. Наверное, не могла простить, что я умнее, чем она... Я потом всю ночь стоял под ее окнами... Свистел, просил, но она не сжалилась, не открыла... Между нами все кончено. Окончательный разрыв...

Неблехова деловито опровергла:

— Глупости! Этих «концов» было уже несколько, и всегда потом опять все начиналось сначала.

— Нет! На этот раз все! Я ее так ненавижу, Даша!.. И при этом жить без нее не могу... Я привык к ее духам, настроениям, истерии, разгульному образу жизни. Она приковала меня к себе. И теперь, когда я на дне, когда я не могу без нее написать ни строчки... она просто вышвырнула меня на улицу... Что мне теперь делать, скажи?.. Что мне еще остается?.. Вот это?! — Он вытащил из кармана браунинг и положил его перед собой, бормоча: — Убить себя... Или ее... Или нас обоих? Это, наверное, было бы лучше всего, правда?

Сганел и Неблехова остолбенели. Неблеховой потребовалось отпить коньяка, чтобы прийти в себя. И только после этого она сказала:

— С ума сошел? Спрячь! Кто тебе его дал? Ферда?

Сганел испуганно спросил:

— У вас хотя бы есть удостоверение на это, дружище?

Данеш патетически произнес:

— Зачем? Есть вещи, границы и реки, для которых паспорта не нужно. Только монету под язык. Для Харона...

Неблехова холодно одернула его:

— Оставь свое глупое кривляние, прошу тебя, и спрячь эту штуку. Я не люблю такие жесты. Ни к чему.

— А что «к чему»?

— Перестань ломать комедию и действуй.

— Как?

— Иди к ней в гардеробную. Проси у нее прощения.

— Она меня вышвырнет.

— Не сдавайся. Ты должен ее уговорить, ты же умеешь. Только что ты уговорил двести человек, почему бы тебе не уговорить теперь всего одну женщину? Она всегда перед выступлением нервничает и потому постарается от тебя побыстрее избавиться. Требуй тогда от нее ключ от квартиры, и она даст тебе его в конце концов.

— А потом?

— Ночью она придет после представления домой, уставшая, обессилевшая, и найдет тебя в постели. Как ты считаешь, что она сделает? Приляжет.

Данеш, удивленный и обрадованный ее словами, поцеловал Дагмар и с благодарностью прошептал ей на ухо:

— Умница!

Неблехова усмехнулась. Она не нуждалась в его оценках. Себя она знала.

— Иди-иди!

И тут вмешался Сганел:

— А эту штуку оставь здесь!

Он хотел было забрать у поэта браунинг, однако Данеш оказался проворнее. Он схватил оружие, повернул стволом себе в лицо и положил палец на спусковой крючок.

— Наоборот. Именно мне это сейчас и нужно, шеф... — проговорил он и нажал на спусковой крючок.

Они перепугались, Однако выстрела не последовало, только на конце ствола затрепетал крохотный огонек. Это была зажигалка. Данеш спокойно закурил сигарету, которую самовольно взял из сумочки Дагмар, и, сказав женщине:

— Заплати за коньяк! У меня ни гроша, — удалился.

Неблехова возмущенно бросила ему вслед:

— Мерзавец!

Певица Ева Моулисова действительно нервничала. Она сидела в гардеробной перед зеркалом в костюме средневековой французской шалуньи-кокотки, глубоко затягиваясь, курила крепкие сигареты и уже в сотый раз подправляла грим, подкрашивала губы и, волнуясь, скороговоркой повторяла текст.

Она смотрела в зеркало, и отчаяние охватывало ее. Нет, она уже немолода, ее кожа сереет и увядает, возле рта появляются морщинки, фигура теряет стройность... Короче говоря, от былой красоты почти ничего не осталось. А когда-то было достаточно ее улыбки и плавного покачивания стройных бедер, чтобы публика не дышала и сидела как зачарованная.

Теперь Ева вынуждена была электризовать публику глубиной и опытом своего искусства, силой своей души заставлять людей верить, что тело ее все еще красиво.

Ева знала это и поэтому очень нервничала.

Когда она увидела Данеша позади себя в зеркале, она резко обернулась и почти истерически взвизгнула:

— Кто тебя сюда пустил? Что тебе надо? Денег? Не дам. Ты меня уже достаточно обобрал. Так что тебе нужно?

— Ничего! Тебя!

Эта наглость ее взбесила.

— Катись отсюда! Убирайся, мерзавец!

Он картинно упал перед ней на колени:

— Мы ведь не можем вот так разойтись... Прости меня, Ева...

Она овладела собой, перестала на него кричать, хотя ее рука с сигаретой дрожала.

— Говорю тебе, убирайся... Я должна сосредоточиться, мне через минуту выходить на сцену... У нас с тобой все кончено... Уходи!

Она отвернулась от него опять к зеркалу и скорее делала вид, чем гримировалась на самом деле. Однако он остался стоять на коленях у ее ног и даже осмелился погладить ее бедро.

— Я всю ночь простоял под твоим окном, Ева...

Но это не тронуло ее. Без всякого сочувствия, холодно оттолкнула она его руку и сказала:

— Знаю. Что дальше?

Он вскочил, как будто его ударили.

— Ты знала?.. Ты это знала?! — Он задохнулся от обиды. — Ты, наверное, на меня даже и смотрела?.. Из-за занавески... со злорадством... подло... Ты видела, как я страдаю... как терзаю себя... и не открыла?

Она не поверила его страдальческому тону, поскольку знала его, и презрительно бросила:

— Шут! Комедиант!

Он не хотел сдаваться, снова упал на колени перед ней и прижался лицом к ее ногам.

— Неужели ты уже забыла, как мы были счастливы? Неужели забыла, как называла меня крошкой, как любила, ласкала меня?

Еще немного, и она погладила бы его по голове, так живы были воспоминания, которые он вызвал в ее душе своим тихим, жалобным голосом. Однако в последний момент Ева овладела собой и судорожно, чтобы удержать себя от этого, стиснула рукой зеркало.

— Главное, я не забыла, как ты меня за это отблагодарил... Я не забыла те взломанные ящики, украденные сберегательные книжки и деньги, на которые ты угощал друзей по кабакам и клубам... Я не забыла, как ты продал мой перстень, оставшийся после мамы, магнитофон, транзистор и шубу.

Оправдываться было бесполезно, он понял это и только сказал:

— Все тебе верну!

Ева Моулисова горько усмехнулась:

— Когда?

— Как только у меня выйдет книжка!

Она презрительно усмехнулась. Ей вдруг захотелось еще больше оскорбить его и унизить, и она расхохоталась:

— У тебя? Книжка? Ты же в жизни ничего не напишешь... Ты умеешь только трепаться... Ошеломлять людей и самого себя речами о великом искусстве... Разыгрывать из себя гениального проказника... А на самом деле ты всего лишь обычный кабацкий бездельник, лодырь... Ты хочешь изобразить из себя Вийона, но ты не перстень, ты ржавчина, а перстни только крадешь!

Он был удивлен ее страстным обвинением и промямлил:

— Ева... прошу тебя...

Выплеснув всю горечь, она устало спросила:

— Что тебе нужно?

Из репродуктора над дверью приглушенно прозвучал голос помощника режиссера:

— Пани Моулисова, пани Моулисова, пани Моулисова, на сцену!

Она поспешно встала. Однако Данеш схватил ее за руку, Не выпуская ее, он потребовал:

— Ключ!

Она вырвала руку, стараясь освободиться от него и поскорее уйти в зал, где ее ждали.

— Зачем?

Данеш ухватился за этот вопрос, как за новую надежду:

— Я не спал всю ночь... Мне нужно привести себя в порядок... Помыться... Побриться... И выспаться!

Однако этого ему не следовало говорить. Это последнее слово снова разбудило в Еве беса. Она взвизгнула:

— В моей постели? И опять с этой вульгарной, похотливой девкой? Никогда! — Она выбежала из гардеробной и хлопнула дверью.

Павел Данеш поднялся с колен, упал в ее кресло перед зеркалом и громко рассмеялся.

Небольшая джазовая группа на сцене заиграла средневековые французские мелодии в современной аранжировке.

Ева Моулисова вышла к публике и стала вдруг совсем иной — уверенной в себе, а при свете прожекторов и красивой.

Каждое ее движение, улыбка, жест были выразительны, притягивали взгляды публики. Во всем чувствовалась незаурядность актрисы. Она кружила возле трех танцовщиц, которые сопровождали на этом вечере выступающих, и своей песней обращалась к ним. Она как бы подсмеивалась над ними, осознавая свою силу и очарование:

Франтиха шляпница Жаннетта,
Любым мужчинам шли привет
И Бланш, башмачнице, про это
Напомни: вам зевать не след!
Не в красоте залог побед,
Лишь скучные — в пренебреженье,
Да нам, старухам, гостя нет:
Монете стертой нет хожденья.

Из-за кулис выбрался Данеш и, прислонившись к стене возле сцены, с саркастической усмешкой смотрел на Еву Моулисову.

Лидушка, заметив его, шепотом спросила своего кавалера:

— Откуда ты его, собственно, знаешь, Петр?

— Кого?

— Павла Данеша.

— Его же все знают.

— Но ты с ним знаком лично, разве не так?

По-мальчишески смутившись, он признался:

— Я послал ему несколько своих стихов. Они ему понравились. Он сказал, что возьмет надо мной шефство!

— А ты с ним встречаешься?

— Встречаюсь. Нас много. Он сказал, что создаст свою поэтическую школу и мы войдем в его группу. Сейчас мы работаем над манифестом, понимаешь... Над концепцией мировоззрения этой группы...

Павел Данеш между тем заметил этих двоих молоденьких посетителей вийоновского вечера и, кивнув им, нетвердой походкой направился между столиками к ним. Ева Моулисова на сцене между тем закончила свою песню призывом:

Эй, девки, поняли завет?
Глотаю слезы каждый день я
Затем, что молодости нет:
Монете стертой нет хожденья.

Она допела, дотанцевала, поклонилась восторженной публике. Раздались бурные аплодисменты.

Павел Данеш, покачиваясь, подошел к столику Петра и Лидушки и, не спросив разрешения, подсел к ним. Он усмехнулся, заметив их горящие глаза, их неподдельный, юношеский восторг, и с иронией в голосе спросил:

— Вам нравится?

Петр сдавленным от смущения голосом ответил:

— Очень! Она просто великолепна!

Данеш, однако, хмуро и зло сказал:

— Мне — нет!

Петр, растерявшись, перестал хлопать.

— Как это? Почему?

— Я уже сыт ею по горло. Это все поза. Притворяется! Притворяется во всем — на сцене и в жизни. Вы этого не заметили? — Взяв из руки Петра рюмку с вином, он мгновенно выпил ее. — Что пьете, молодежь?.. Фу!.. Ты что, не можешь угостить даму чем-нибудь получше? — И, к ужасу Петра, крикнул: — Пан официант, три коньяка!

На сцене Ева Моулисова начала следующий куплет Вийона.

Я чересчур была горда,
О чем жестоко сожалею,
Любила одного тогда
И всех других гнала в три шеи,
А он лишь становился злее.
Такую преданность кляня;
Теперь я знаю, став умнее:
Любил он деньги, не меня!

Тело ее извивалось, она сладострастно гладила себя по груди и бокам, как бы вспоминая ласки этого воображаемого любовника, заново переживая все и подсмеиваясь над собой. Это было совершенное, захватывающее искусство, и Ева, опытная актриса, это знала.

Но он держал меня в руках,
Моею красотой торгуя.
Упреки, колотушки, страх —
Я все прощала, боль любую;
Бывало, ради поцелуя
Я забывала сто обид...
Доныне стервеца люблю я!
А что осталось? Грех и стыд.

Ева кончила. Снова раздались бурные аплодисменты. Да, такое у нее еще получалось. Она еще могла привести публику туда, куда хотела, поиграть с ней, как кошка с мышью. Сейчас Ева была счастлива.

Только Данеш не аплодировал. Он наливался коньяком, который им принес официант, и пьяно посмеивался:

— Отлично, мадам. Но ведь это еще не все? Почему не поете дальше? Продолжайте! — И хрипло продекламировал для Петра и Лидушки:

Он умер тридцать лет назад,
И я с тоскою понимаю,
Что годы вспять не полетят
И счастья больше не узнаю.
Лохмотья ветхие снимая.
Гляжу, чем стала я сама:
Седая, дряхлая, худая...
Готова я сойти с ума!

Павел все повышал и повышал голос, последние строки он почти выкрикивал. Несколько человек оглянулись на него, кто-то раздраженно зашипел... Лидушка очень стеснялась того, что он привлекает внимание к их столику, и попросила его:

— Не кричите. Вы срываете представление.

Павел Данеш, однако, уже поднялся и, пошатываясь, пошел между столами в полутьме к эстраде, выкрикивая с ненавистью:

Вот доля женской красоты!
Согнулись плечи, грудь запала,
И руки скручены в жгуты,
И зад и бедра — все пропало!
И ляжки, пышные бывало,
Как пара сморщенных колбас...
А сад любви? Там все увяло.
Ничто не привлекает глаз.

Моулисова стояла на сцене неподвижно, бледная как полотно. Потом она бросилась вниз, в темноту зрительного зала, чтобы выцарапать ему глаза, избить его, растоптать. Она знала, что он ее уничтожил, и ей вдруг стало безразлично все — публика, стыд перед людьми, скандал. Она кричала:

— Нахал! Грубиян! Хам!

В этот момент прозвучал выстрел. Моулисова, удивленная, возвратилась в круг света на сцену, держась рукой за грудь, а когда рука опустилась, все увидели кровь.

Только теперь зал зашумел от ужаса и удивления.

2

У начальника пражского угрозыска майора Земана в тот день хлопот было более чем достаточно. Он потер уставшие глаза и начал убирать груды протоколов и бумаг в свой письменный стол и в сейф. Давно прошло время, когда он, рядовой следователь, отвечал только за себя и за свое дело, которое расследовал, когда целыми днями мог находиться на выездах. Теперь он большую часть своего времени проводил в кабинете, ругался с подчиненными, проводил бесчисленное количество совещаний и собраний, изучал груды указаний, положений и инструкций, читал и возвращал не расследованные до конца дела, а к настоящей работе следователя по уголовным делам он возвращался от случая к случаю. Он больше помогал и советовал, опираясь на свой былой опыт криминалиста, чем сам вел следствие, и это его раздражало. Каждый день он давал себе слово попросту закрыть свой кабинет, взять одно крупное дело и вести его, но всякий раз все получалось иначе — опять приходил до предела наполненный делами, намертво расписанный день, и майор с огорчением думал, что он медленно, но верно превращается в «полицейского советника», скоро у него отрастет пивное брюшко, в кабинете появится аквариум с рыбками, в десять часов будут приносить второй завтрак — и это будет означать конец...

И тут в кабинет вторгся его заместитель надпоручик Стейскал и нарушил ностальгическое настроение майора:

— У нас в районе большая неприятность, начальник!

Однако Земана это не слишком взволновало, он уже привык к неприятностям. Продолжая складывать бумаги, он без особого интереса спросил:

— Какая?

— Покушение на певицу.

— Отлично, такого у нас еще не случалось. Где?

— В «Конирне», в поэтическом кафе!

— Жива?

— Да. Ранена. Видимо, легко. Скорее всего, шок. Отвезли ее в больницу на улицу Франтишек.

— А покушавшийся?

Стейскал не без гордости доложил:

— Он, представь себе, сидит у нас, собственной персоной... но... пьяный. Я поместил его в камеру предварительного заключения.

Земан воспринял это по-деловому, спокойно, как нечто само собой разумеющееся.

— Прекрасно. А свидетели есть?

— В достаточном количестве. Сидят у нас в коридоре.

— Порядок. Тогда вы их предварительно допросите, заполните анкеты, запишите номера паспортов, адреса, завтра начнем их вызывать.

Стейскал запнулся и удивленно спросил:

— А ты?

Земан закрыл стол и сейф, взял свой портфель:

— Я? А я пойду спать. — И он стал одеваться.

И тут Стейскал деликатно, но решительно сказал:

— Только в числе свидетелей, Гонза... и твоя дочь.

Земан вытаращил на него глаза:

— Что ты сказал?

С силой швырнув портфель на стол, майор выскочил за дверь.

Как разъяренный зверь ворвался он в тот узкий коридор, который пражское дно называет коридором вздохов или коридором тягостного ожидания.

Молча сидевшие на длинной лавке люди, измученные долгим ожиданием, с надеждой повернули головы в его сторону.

Здесь собралась пестрая компания: какой-то немолодой щеголь в модном клетчатом пиджаке, носить который в предместьях Праги считалось верхом элегантности, бармен и владелец поэтического кафе Сганел в лиловом смокинге, редактор Дагмар Неблехова в модном костюме, артист Ян Водваржка в плаще, наброшенном поверх вийоновского костюма, и в гриме и два перепуганных кролика — Петр и Лидушка.

Как только Лидушка увидела отца, она поняла, что грозы не миновать. Она встала и беспомощно промямлила:

— Папа!

В ту же минуту его ярость словно испарилась. Он почувствовал острую жалость, увидев это нежное создание, которому еще недавно читал сказки, в таком обществе. Лидушка была его большой любовью, особенно после того как несколько лет назад террорист убил его жену. После того потрясения лишь одна Лидушка удержала его от беды. Она стала его надеждой и смыслом всей его жизни. Отец с дочкой создали свой собственный мир, в котором вдвоем летали на воздушном шаре над полной приключений землей, ловили тигров и слонов и самых красивых, бесподобных, красочных бабочек, каких только могли породить джунгли вечеров и ночей их одиночества. И когда потом Земан женился на Бланке Мутловой, Лидушка осталась в центре его интересов. Ей была отдана его огромная нежность и внимание, и каждый вечер, как только отец приходил домой, Лидушка, ласкаясь, взбиралась к нему на колени.

Теперь она сидела в этой компании...

Земан постарался взять себя в руки, чтобы выглядеть строгим, но он оказался способным только на то, чтобы хриплым от жалости голосом произнести:

— Чеши домой. Потом разберемся.

Лидушка, однако, снова с мольбой пискнула:

— А Петр?

Его удивило, что она не убежала сразу же, когда он ее так великодушно простил. Земан удивленно и строго спросил:

— Кто?

Петр поднялся и встал рядом с Лидушкой, смущенно, по-мальчишески переминаясь с ноги на ногу. Земан усмехнулся:

— Этот? — Он попытался сыронизировать: — Это некто из твоего дома пенсионеров?

Петр мужественно, с юношеской строптивостью выпалил:

— Мы, извините, вместе... ходим!..

От удивления у Земана перехватило дух,

— Что-о-о? — протянул он.

И Петр поспешно добавил:

— В школу...

Земану стало заметно легче.

— Чешите отсюда оба!

Он видел, что Петр хочет что-то еще добавить об этом взволновавшем его в ресторане событии, но ведь его слова потом придется занести в протокол... Поэтому Земан угрожающе добавил:

— Ну! Быстро! Пока я не передумал! — Лидушке на прощание он приказал: — Маме скажи, пусть меня сегодня не ждет. Может предварительно дать тебе на орехи сама. — Больше он на них не обращал внимания и, повернувшись к сидящим на лавке, спросил: — Так что будем делать с вами, господа хорошие?

Первой с лавки встала Дагмар Неблехова:

— Пан комиссар... — Она торопливо порылась в сумочке и стала совать ему какое-то удостоверение. — Я Неблехова, из газеты «Лидове новины». Вот мое журналистское удостоверение.

На Земана это не произвело никого впечатления; он просто умышленно не заметил ее руку с удостоверением и даже не взглянул на него.

— Ну и что из этого следует? — Увидев на конце лавки мужчину в клетчатом пиджаке и невозмутимо повернувшись к Неблеховой спиной, Земан не без интереса окликнул его: — Ферда?! Как ты здесь оказался?.. На старости лет решил удариться в поэзию? Ну, привет! Что же это творится на культурном фронте? Как ты до такого докатился?

— Невезение, пан майор. Точнее — дурацкая невезуха. Но, клянусь, я ничего не знаю, — с трагической гримасой на лице ответил ему Ферда Восатка, личность, хорошо известная среди карманников района Жижков в Праге.

Земан повернулся к сотруднику, дежурившему здесь, и приказал ему:

— Этого пропустим первого. Но сначала обыщите его, нет ли у него чужих кошельков, браслетов или часов. С ним, видимо, разговор будет короткий, с тем делом у этого наверняка нет ничего общего. Он никогда оружие в руках не держал и боится его как черт ладана.

Земан хотел вернуться к себе в кабинет, но Неблехова его опять остановила:

— Пан комиссар, я должна быть первой, я очень тороплюсь. Я еще должна написать сообщение о вечере и впихнуть его хотя бы в завтрашний второй выпуск.

Артист Водваржка в унисон ей добавил:

— Я тоже. У меня в восемь утра дублирование фильма. Должен же я хоть немного выспаться или нет?

Однако Земан возразил им:

— Спокойно, граждане! До каждого дойдет очередь. Но учтите, что старые клиенты всегда пользуются преимуществом. Так, наверное, везде. Даже у вас в редакции, пани редактор, верно? — И приказал: — Приведите ко мне Ферду Восатку!

Когда Земан захлопнул за собой дверь кабинета, Неблехова разъяренно зашипела:

— Хам! Примитив! Я ему этого не прощу!

Была уже поздняя ночь.

Перед рабочим столом Земана сидел последний свидетель — владелец поэтического кафе с непоэтическим названием «Конирна» Роберт Сганел. За пишущей машинкой, замещая протоколиста, сидел надпоручик Стейскал. Возле него возвышалась приличная кучка протоколов допросов — основа будущего следственного дела.

Сганел говорил, повысив голос:

— ...Это проходимец, товарищ майор! Это самый отъявленный мерзавец, каких я когда-либо знал!

Стейскал перебил его:

— Поэтому вы его так и избили? Когда мы его брали, его лицо было разбито в кровь.

Сганел осекся, словно прикусив язык. События этого невероятного вечера пролетели перед его глазами со страшной быстротой. А было все так...

Как только после выстрела в кафе началась суматоха, Павел Данеш выбежал через открытую дверь служебного выхода на пропахший вином дворик. На улице уже завывали сирены дежурных полицейских машин. Их пронзительный вой наполнил все его существо страхом, и он в отчаянии стал искать хоть какую-нибудь щель, чтобы улизнуть. Вдруг он услышал, как за ним защелкнулся замок дверей ресторана. Павел в ужасе обернулся и увидел позади себя темный силуэт стройной, атлетической фигуры. Он узнал владельца ресторана, и ему стало легче на душе. Сганел был старым приятелем Данеша. Сганелу нравилось, что молодежь принимает его за своего, видит в нем человека искусства, который, несмотря на свой возраст, не прочь, как и они, покуражиться и язвительно пошутить. Сганел иногда наливал молодым в долг и даже снабжал их наркотиками для раскрепощения их поэтических снов и фантазий.

Поэтому теперь Данеш, ничего не подозревая, попросил:

— Берт... Помоги мне отсюда выбраться... только побыстрее...

Сганел молча приближался к нему. Данеш инстинктивно почувствовал, что дело может обернуться плохо, и начал пятиться. Сганел настиг Данеша в углу дворика и набросился на него с ругательствами:

— Что ты наделал, сволочь? Хочешь меня погубить? Убью, если проболтаешься, когда тебя схватят. Мерзавец, прохвост, мне нужно было давно вышвырнуть тебя!

Сганел принялся избивать Данеша — хладнокровно, обстоятельно, со злобой. Данеш почти не сопротивлялся и вскоре под градом ударов рухнул на землю.

За решеткой между тем послышались голоса:

— Что здесь происходит?

Сганел вытер руку носовым платком и пошел навстречу сотрудникам безопасности. Открыв решетчатую дверь, он махнул в сторону Данеша:

— Проходите! Он там! Берите его!..

Однако обо всем этом Сганел, разумеется, ни Стейскалу, ни Земану не рассказал, а только с деланным возмущением заявил:

— Уважаемый пан, я это заведение поставил на ноги. Я придумал все эти вечера, сам разрабатываю программы. Это моя последняя радость. В эти программы я включаю все лучшее, что было и есть в чешской культуре. И я не могу позволить, чтобы из-за хулиганских действий какого-то прохвоста, маньяка-проходимца все пошло бы прахом...

Земан медленно, устало поднялся из-за стола, взял из кипы протоколов один лист и прочитал:

— «Критические выступления Данеша — это бич, которым он замахивается на все, что нас душит, убивает и делает ничтожными. Мировоззрение Данеша — это сила, берущая начало от вековых традиций чешского мышления...» Видите, как о Данеше говорила пани Неблехова. А она, как редактор газеты «Лидове новины», наверное, в этом разбирается! А вы говорите — «прохвост»!

Сганел в ответ презрительно махнул рукой и с грубой откровенностью сказал:

— Это любовник Неблеховой. Из-за нее его прогнала Ева Моулисова. Она застала их в своей постели. Поймите, что все это мерзость, дерьмо!..

Земан зевнул:

— Я полагаю, что для дискуссий об интимных сторонах чешской культуры время довольно позднее, пан Сганел. Итак, еще раз: вы видели, как он стрелял?

Сганел разом утратил весь свой гнев и презрение:

— Нет, не видел... Собственно, никто не видел этого... Они ругались в зале, было темно, весь свет шел на сцену...

Стейскал зафиксировал его слова.

Земан вытащил лист протокола из машинки и положил его перед Сганелом:

— Хорошо. Подпишите и можете идти. Если нам еще что-нибудь потребуется, мы вас вызовем. Доброй ночи.

Когда Сганел вышел, Земан спросил Стейскала:

— Это был последний?

Стейскал кивнул:

— Последний, не считая преступника.

— Его мы оставим на завтра. Пусть протрезвится. Давай соберем все это.

Разбирая странички протокола и складывая их в сейф, Земан отдавал Стейскалу распоряжения:

— ...А утром заедешь в больницу, допросишь несчастную джазовую звезду, которая сегодня вечером чуть не погасла... Может, она нам скажет что-нибудь конкретное... — Он задумался и снова утомленно зевнул. — Какой удивительный этот мир, Мирек... Тебе не показалось, что все они немного... — он постучал себя по лбу, — ...того? Все время только чувства, позы, впечатления, фантазии... и более ничего! Слава богу, что он ниспослал нам этого карманника Ферду Восатку, в нем осталось хоть немного чего-то человеческого... Остальные всего лишь позеры. Клоуны!

3

В помещении было тихо, только откуда-то доносился равномерный, монотонный звук. Возможно, это тикали часы на стене или стучали капли крови в капельнице.

Ева Моулисова лежала на больничной кровати без всякой косметики. Она заметно постарела, посерела и поблекла. Так мотылек теряет свое очарование, когда в таинственности ночи попадает на огонек свечки, вокруг которой кружился, и падает, опалив крылышки.

Она лежала без парика, и было видно, что ее собственные обвисшие, тусклые волосы уже сильно тронула седина. Сейчас лицо ее скорее походило на маску, и Мирек Стейскал, сидевший с раннего утра у постели артистки, начал сомневаться, жива ли она. Наконец он решился ее окликнуть:

— Пани Моулисова... Вы можете говорить?

Она тихо открыла усталые и грустные глаза и вместо ответа с усилием спросила:

— Что с ним?

Стейскал, успокаивая ее, заверил:

— Не волнуйтесь, он у нас. Мы арестовали его сразу же вчера вечером. Он находится в предварительном заключении.

Ева Моулисова с минуту помолчала, потом произнесла:

— Это хорошо!

— Вы можете мне сказать, как вы с ним познакомились?

Закрыв глаза, она начала рассказывать:

— Это случилось более года назад... В ресторане «У Паука»... Я захожу туда иногда после представления... чтобы в тишине отдохнуть от людей... успокоиться... расслабиться. Если бы я пошла сразу домой, я бы не уснула... Около полуночи там довольно пусто... Чаще всего сидит кто-то из моих коллег артистов... но для меня это не имеет значения... Я пью свой последний стакан вина... и молчу...

— Тогда, год назад, там, конечно, был и он?

— Да, и уже довольно пьян... Подсел ко мне... нагло... как будто так и нужно... Понимаете, я уже давно привыкла к восторгам молодых людей... этих мальчиков в джинсах... и они уже давно меня не интересуют... В первые минуты у меня к нему возникло отвращение. От него пахло дешевыми сигаретами... дешевым вином... потом... Сама не знаю, почему я тогда его не прогнала... Возможно, меня забавляла его наглая самоуверенность. Он был, пожалуй, не таким, как другие... Вид у него был такой, как будто он мне оказывает милость... вместо того чтобы вежливо домогаться... моего расположения... и автографа... — Она слабо усмехнулась при этом воспоминании. — Я сказала, что ему следует помыться... а он ответил, что ему негде это сделать. Я хотела тогда его уязвить... и в шутку предложила ему свою ванну. Он согласился... А я, сумасшедшая, рассчиталась за него, у него и на это не было денег... взяла такси... и мы поехали ко мне. Так это началось...

— И он у вас остался?

— Да... Я привыкла к нему... и была с ним счастлива... Он не обожествлял меня, как другие... не бегал за мной, как собака... Внушал мне постоянно... что оказывает мне честь, позволяя мне его содержать... И меня это забавляло... Он обладал детской игривостью и фантазией... Нам вместе никогда не было скучно... Это было так прекрасно — возвращаться после представления домой... и знать, что он там и ждет...

Она погрузилась в воспоминания и дальше продолжать не могла, а из ее закрытых глаз потекли слезы. Стейскал тихо спросил ее:

—Вы его любите, пани Моулисова?

Этот вопрос привел ее в чувство. Она взяла себя в руки, вытерла глаза и со злостью сказала:

— Нет... Он для меня сейчас... все равно что сигарета, когда решаешься бросить курить... Пальцы еще дрожат, когда ты ее видишь... но уже чувствуешь отвращение... потому что знаешь, что это дрянь... Понимаете меня?

— Да, конечно... Он вам угрожал когда-нибудь?

— Много раз говорил... что убьет себя, если я его выгоню...

— Вместо этого, однако, вчера попытался убить вас. А причина?

— О некоторых вещах... мне не хочется говорить...

— Тогда еще один вопрос, пани Моулисова, последний. Вы можете с полной уверенностью сказать, что Павел Данеш виновник вашего ранения?

Ева Моулисова с минуту молчала, потом твердо ответила:

— Да!

Когда надпоручик Стейскал выходил из палаты, в коридоре напротив двери в нетерпении стояли четверо: редактор Дагмар Неблехова, какой-то неряшливого вида молодой мужчина в куртке и в вельветовых брюках, с большим букетом роз в руке, пожилой мужчина в очках с золотой оправой, безукоризненно элегантный, и лечащий врач.

Дагмар Неблехова с нетерпением бросилась навстречу Стейскалу:

— В каком она состоянии?

Стейскал ее осадил:

— Информацию здесь дает только врач. А он, как я вижу, уже сделал это.

Неблехова, однако, не сдавалась:

— Я имею в виду — психически? Выдержит она наш визит?

Стейскал вместо ответа спросил Неблехову о ее спутниках:

— Это родственники Моулисовой?

Неблехова усмехнулась, возмущенная его невежеством:

— Нет, это представители координационного комитета творческих союзов — историк в области литературы профессор университета Арношт Голы...

Пожилой мужчина слегка поклонился.

— ...и секретарь союза работников искусств товарищ Ланда.

Неряшливо одетый тип фамильярно поприветствовал Стейскала:

— Салют! Мы хотели навестить Еву первыми, но где там, ты оказался шустрее, товарищ.

Стейскал, не приняв его панибратского тона, официально спросил:

— Что вам там нужно?

— Порадовать Еву. Показать ей, что она не одинока в эту тяжелую для нее минуту.

Стейскал не мог удержаться, чтобы не сыронизировать:

— Это действительно доставит ей радость. Особенно вы, пани Неблехова. — Раздосадованный, он обратился к лечащему врачу: — Послушайте, доктор, мы ведь с вами договорились, что, пока идет расследование, к пани Моулисовой никого не пускать!

Профессора Голы слова Стейскала задели за живое. Поэтому, не повышая тона, он ответил за доктора холодным тоном, полным иронии и презрения:

— Но пан доктор, молодой человек, в отличие от вас интеллигент и понимает, что мы не посторонние для нее люди.

Стейскал хладнокровно его осадил:

— Этот запрет касается всех — в том числе и профессоров университета, пан профессор!

Он собрался уходить, но Ланда встал у него на пути:

— Так не пойдет, товарищи... Это не решение вопроса. — Он повернулся к профессору Голы: — Я товарища из органов безопасности понимаю, пан профессор.

Стейскал был приятно удивлен его пониманием. Однако Ланда тут же добавил:

— Разумеется, он должен, насколько это возможно, понять и нас. — Повернувшись к Стейскалу, Ланда многозначительным тоном, как бы давая понять, что лично он знает в эту минуту больше, чем Стейскал, сказал: — У нас ведь общая цель: тихо замять этот скандал, чтобы не задеть доброе имя республики.

Стейскала этот доверительно-таинственный тон взорвал.

— Мы, товарищ секретарь, вообще не имеем намерения что-либо заминать! У нас одна задача: поддерживать доброе имя республики, добросовестно соблюдая ее законы.

И здесь профессор Голы холодно, с презрительным превосходством интеллигента над неучем заметил:

— Эти законы, однако, можно истолковать разумно и гуманно, молодой человек. Также и весь социализм у нас уже давно должен толковаться гуманно, должен обрести свое человеческое лицо, как это соответствует культурным традициям нашего народа...

Стейскал чувствовал, что с ним играют, жонглируют словами, хотят представить его в виде пешки на шахматной доске, загнать в угол и поставить в проигрышную ситуацию. Он испытывал раздражение при виде этого бодрого партийного доброхота Ланды и высокомерного демагога профессора, который явно демонстрировал свое интеллектуальное превосходство. Стейскал привык, чтобы люди относились к нему, как представителю государственной власти, с уважением, чтобы они с известной долей страха отвечали или отпирались, но сами не осмеливались задавать ему вопросы. Однако эти два типа явно его не боялись, игнорировали его, не обращали внимания на его служебный авторитет. Создавалось впечатление, что они хотят поднять его на смех. Поэтому надпоручик решил закончить с ними дебаты:

— Не понимаю, в чем дело, панове? У меня нет ни времени, ни настроения с вами здесь дискутировать. До свидания. — И он собрался уйти.

Людвик Ланда многозначительно повысил голос, стремясь его задержать:

— Нам важно, чтобы вы не воспринимали слишком серьезно то, что вам, возможно, в смятении и состоянии аффекта наговорила Ева Моулисова.

Неблехова с женским пренебрежением добавила:

— Она всегда была немного истеричкой.

Стейскал, удивленный, остановился, и Ланда доверительным тоном начал:

— Понимаете, вы не знаете работников искусства, товарищ. Они как дети. Все время во что-то играют. Они любят произносить громкие слова, делать широкие жесты, производить впечатление. А главное — у них всегда немного повышенная температура. И в этой горячке они все время в чем-то перебарщивают, преувеличивают, что-то трагически возвеличивают...

Стейскал выпалил:

— Вы хотите сказать...

Ланда, однако, не дал ему договорить:

— Да, мы хотим сказать, и это вы объясните своему товарищу начальнику, что то, что сделал, если он вообще это делал, вчера поэт Павел Данеш, не преступление обычного заурядного человека, а всего лишь по-ребячески преувеличенный жест молодой, чувствительной, поэтической души. Так это и следует толковать.

Стейскал, пораженный подобной логикой, воскликнул:

— Вы с ума сошли! Этот человек стрелял в другого человека, чтобы его убить!

Однако спорить с ним никто не стал.

Только Дагмар Неблехова, сделав вид, что не слышала возмущенного возгласа Стейскала, со вздохом произнесла:

— Бедняга Павел, как ему, наверное, было плохо, когда он проснулся у вас в тюрьме!

4

Павлу Данешу и впрямь было плохо, когда он открыл глаза. Медленно проведя языком по пересохшим разбитым губам, он дотронулся рукой до синяка под глазом, сморщил распухший нос и застонал. У него все доплыло перед глазами. Это было отвратительное похмелье. Он медленно поднялся и сел на нары. В первый момент Данеш не увидел Земана, который, разбудив его в камере предварительного заключения, обратился к нему с оттенком добродушной иронии:

— Как дела? Как вы у нас выспались, маэстро?

Данеш тупо сощурился и прохрипел:

— «Я у источника стою и от жажды погибаю... Горячий как огонь, зубами колочу...» Вы не могли бы достать хотя бы стаканчик воды? У меня во рту, как в пустыне, один песок.

— В моем кабинете вы можете получить не только воду, но даже кофе, если все не усложните себе сами. Я пришел только посмотреть, способны ли вы отвечать на допросе.

Данеш удивился:

— На каком допросе? Зачем? Разве я не в вытрезвителе?

Земан невесело усмехнулся:

— Нет, вы в угрозыске, мой дорогой. И речь идет о стрельбе.

При попытке рассмеяться Данеш сипло, как заядлый курильщик, закашлялся:

— Ну привет! Хорош же я был, если не помню, что кто-то стрелял...

— Не «кто-то», а вы сами и стреляли!

Данеш изумился:

— Я? Стрелял? А из чего, извините? Как это у меня получилось?.. Но, наверное, это правда, если вы мне это говорите... Извините, я совсем не помню, что со мной было вчера. У меня в голове совершенная пустота... Это довольно большая неприятность, да?.. А во что я, собственно, стрелял? В фонари на улице? Сколько их я разбил?

— Вы стреляли в певицу пани Еву Моулисову и тяжело ранили ее.

Данеш молча посмотрел на него и изумленно протянул:

— Что-о?

Земан приказал конвойному:

— Отведите его умыться, побриться, обработать царапины на лице, после чего приведите ко мне в кабинет.

Конвойный увел Данеша. Земан пошел следом за ними. Возле камеры он столкнулся со Стейскалом:

— Что, Мирек? — И тут же, не ожидая ответа, оживленно добавил: — Все идет как по маслу, дружище. Если он сейчас признается, составим протокол и можем делать представление прокурору.

Однако Стейскал не разделял его оптимизма.

— Звонил Калина. Ты должен срочно приехать к нему в министерство...

К полковнику Калине Земан всегда приходил с удовольствием. Они были близко знакомы, и их жизненные пути постоянно пересекались на протяжении всех долгих двадцати пяти лет с того момента, когда они встретились впервые. Случилось это в фашистском концентрационном лагере. Калина, будучи членом одного из нелегальных партийных комитетов еще в довоенное время, учил Земана твердости духа и жизненному оптимизму. Именно Калина после войны рекомендовал Земану подать заявление о приеме в Корпус национальной безопасности. Он по-отцовски следил за его дальнейшим ростом, воспитывал в нем лучшие качества, готовил на высокий пост начальника угрозыска в столице республики. И еще кого Земан уважал и любил в управлении госбезопасности, так это майора Житного. Этот «таинственный незнакомец», с которым они расследовали случай убийства в Планице во время февральских событий, был его шефом при проведении двух операций по линии органов государственной безопасности. Молчаливый, несколько загадочный человек, с удивительной, не поддающейся расшифровке улыбкой, надежный как скала, умеющий в любой ситуации работать как машина, крупный игрок сложных партий, разыгранных в широком масштабе разведками не на месяцы, а на годы, — таким был майор Житный...

Земан с улыбкой вошел в кабинет Калины:

— Явился по вашему приказанию, товарищ полковник. — Однако, тут же перейдя на шутливую ноту, весело спросил: — Почему такая спешка, Вашек? Министра у нас, что ли, украли?

Однако на этот раз Калине, видимо, было не до шуток.

— Что у вас там творится, Гонза? — Он бросил перед Земаном экземпляр газеты «Лидове новины». — Ты читал это?

Земан взял газету и раскрыл ее. Калина подсказал ему:

— Смотри внизу, в «черной хронике».

Земан нашел заметку и зачитал вслух:

— «Вчера вечером на представлении в поэтическом кафе «Конирна» произошло достойное сожаления происшествие. Неизвестный выстрелил в певицу Е. М. Сотрудники КНБ задержали в качестве подозреваемого преступника поэта П.» — Он обернулся к Калине: — Ну и что здесь такого? Обыкновенная хроника в печати.

— Ты прочти заголовок.

Земан снова заглянул в газету и рассмеялся:

— «Ночные облавы на культурном фронте...» Так это сочинила мерзавка Неблехова. Что с ней поделаешь?

Калине, однако, было не до смеха. Серьезным тоном он продолжал:

— Этот заголовок перепечатала сегодня вся западная печать. — Он показал Земану отдельные экземпляры зарубежных газет: — Вот тебе «Таймс», «Фигаро», «Монд», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Зюддойче цайтунг», «Курир», «Кронен-цайтунг»... Везде помещено вчерашнее выступление Данеша на вийоновском вечере, сообщается, что при аресте якобы его избили, изуродовали ему лицо. А некоторые бульварные газетенки намекают, будто мы вчерашнюю стрельбу специально подстроили, чтобы иметь повод для ареста Данеша и тем самым отомстить ему за выступление о свободе культуры и идей. С самого утра западные журналисты, аккредитованные в Праге, осаждают Чехословацкое агентство печати и отдел печати министерства иностранных дел, требуя провести пресс-конференцию. Что ты на это скажешь теперь?

Земан был ошарашен. От его улыбки и хорошего настроения не осталось и следа.

— Но ведь было не так! Каким образом они так быстро обо всем узнали?

— Значит, имеют здесь хороших информаторов.

— А стоило ли им из-за этого парня разворачивать такую кампанию?

Калина бесстрастно, по-деловому констатировал:

— Стоило. Я думаю, нам следует кое-что рассказать тебе о нем. Пойдем с нами, сейчас Житный покажет, кого ты, собственно, арестовал.

Они прошли в техническое помещение, оборудованное магнитофонами и проекторами. Один из техников затемнил окна, раскрыл экран и по указанию майора Житного включил проектор.

Земан был здесь не впервые. Всякий раз он узнавал тут многие удивительные тайны, скрытые от глаз и слуха обычного человека. Вот и эти документальные кадры, которые демонстрировали сейчас Земану, представляли для него несомненный интерес. Отдельные кадры Житный комментировал.

...По пражской улице идет стройный молодой человек, ничем особенно не отличающийся от остальных прохожих. Он одет в светлые модные брюки, белую рубашку с открытым воротом и легкий светлый спортивный пуловер...

Житный представил его:

— Это пан Пертольд Штайн, известный среди друзей под именем Перри. Он прибыл в Прагу в качестве атташе по культуре вскоре после таинственной гибели двух резидентов операции «Белые линии» — Арнольда Хэкла и Иво Голана. Пан Перри Штайн принял после них эту эстафету.

...Мужчина на экране подходит к стоящему у тротуара спортивному автомобилю, где сидит какая-то женщина. Он улыбается ей, здоровается, садится в машину, и они отъезжают...

Кадры со спортивной машиной чередуются с кадрами с каким-то пражским жилым домом в стиле модерн; камера движется к окну наверху, под самой крышей, потом на подъезд, на окружающие дома, чтобы дать, по-видимому, информацию о местоположении дома по отношению к остальным домам, главным образом по отношению к импозантному строению старого Дома культуры...

Из темноты раздался голос Житного:

— У него частная квартира в центре Праги, рядом с Домом культуры. Выгодная стратегическая позиция. Недавно в этом доме проходил съезд союза работников искусств. У пана Штайна была оборудована прямая связь из зала непосредственно с его квартирой. Он имел возможность вместе с западными журналистами, которых он пригласил к себе, с комфортом следить за заседаниями съезда, а также с помощью телефона в некоторой степени управлять и направлять дискуссии на них.

...Камера теперь следует за автомобилем Штайна по пражским улицам. Машина останавливается перед домом. Пан Штайн открывает дверцу и галантно помогает женщине выйти...

И только теперь Земан увидел, что это Дагмар Неблехова.

Житный прокомментировал:

— Штайн собирает в своей квартире представителей чешской интеллигенции, проводит с ними дискуссии об искусстве, о мировой литературе, о культурной политике. Это его постоянные гости: пани редактор Дагмар Неблехова... историк в области литературы, профессор университета Арношт Голы... секретарь союза работников искусств Людвик Ланда... и Павел Данеш!

...На экране появляется другой автомобиль, из которого выходят профессор Голы и Людвик Ланда. Занятые разговором, они сразу же входят в дом. Потом по тротуару торопливо проходит Павел Данеш. Оглядевшись, не следит ли кто за ним, он быстро проскальзывает в дверь...

Фильм закончился. Житный заметил:

— Больше на кинопленку заснять ничего не удалось. Теперь увидишь только несколько плохих снимков, сделанных с помощью телеобъектива через двойное окно. Но зато услышишь кое-что. — Он приказал технику: — Диа и магнитофон!

На экране появились не очень качественные диапозитивы, на которых Земан увидел сидящих в различных позах и занятых дискуссией Перри Штайна, Неблехову, Данеша, Голы, Ланду и какого-то еще мужчину в клетчатом пиджаке, лица которого ни на одном кадре не было видно. Они уютно расположились вокруг горящего камина, держа в руках рюмки. Из магнитофона, который включил техник, тем временем раздавались их голоса:

— ...Итак, вопрос такой — не следует ли основать какую-нибудь новую партию? Необходимо, чтобы она носила антикоммунистический характер...

Житный представил говорящего:

— Это Павел Данеш.

— ...и канализировала сопротивление существующим партиям.

— Разумеется, нельзя тянуть дело с партией беспартийных, назовем ее, чтобы это не звучало так дико, скажем, «клубом активных беспартийных». Туда пошли бы и католики, в этом нет сомнения, они бы считали, что будут ведущей силой, что это их партия...

Житный тихо пояснил:

— Это говорит профессор Голы.

Голос из магнитофона продолжал:

— Затем наверняка возникла бы партия социалистов-немарксистов. Такая партия чрезвычайно выгодна тем, что считалась бы лояльной, даже если бы она не была таковой на самом деле. Однако эту социалистическую немарксистскую партию я хотел бы видеть без бывших национальных социалистов.

— А как быть с ними, пан профессор? Они ведь тоже каким-то образом проявят себя. Или вы так не считаете?

— Это была партия чехов, которые называли себя социалистами, народными социалистами, на них опирался Бенеш... Вы, Данеш, по убеждению лидовец или католик?

— Нет... Я был в КПЧ, пан профессор, но там я скорее числился в списках... Вы знаете, какое это было время, мне ведь хотелось где-то проявить себя. А потом у меня случился этот провал со студентами. Я с удовольствием поговорил бы с этими ребятами, но боюсь их бешеного радикализма. Перед февралем они были функционерами партии национальных социалистов, а теперь все они за рубежом. Я боюсь их радикализма, мне думается, если они возьмутся за дело, то не миновать виселиц на фонарях.

— Ничего не поделаешь, дорогой Данеш. Но мы за эти фонари не отвечали бы, понимаете? Это была бы не наша вина. Здесь мы можем умыть руки. Будем реалистами и не станем строить иллюзий. То, что мы пока выжидаем, — это не страх и не перестраховка, а прежде всего проявление ясного и холодного ума. Наконец, то, что мы начинаем делать, это и есть политика. Или, как мы ее называем, культурная политика...

Здесь вмешался полковник Калина:

— Стоп, стоп! Остановите! Хватит!

В помещении зажегся свет. Техники начали перематывать кассеты.

Калина тихо произнес:

— Как видишь, Гонза, это щупальца как раз тех «Белых линий», которые потянулись сюда в шестидесятые годы. Теперь понимаешь, почему их так интересует Данеш?

Земан взволнованно спросил:

— Как вам удалось получить это?

Калина улыбнулся:

— Один из тех людей, которым пан Перри Штайн верит и которых приглашает к себе, — наш человек.

— И что вы с этим сделаете?

Калина пожал плечами:

— Ничего. Причем это не все, что нам об этом деле известно. Таких штайнов сейчас в Праге уже несколько. К сожалению, мы пока ничего не можем сделать.

Земан возмутился:

— Как это «не можем»? Речь идет о судьбе республики!

Калина горько усмехнулся:

— Политические инстанции махнули на такие вещи рукой. Якобы это вздорная болтовня незначительной кучки интеллектуалов. А прокурор согласия на ведение расследования сейчас не дает, ты сам знаешь. Нам нужны против них другие, более существенные факты, что-то конкретное, чтобы можно было их арестовать.

Земан вскочил:

— У меня такие доказательства есть! Я арестовал Павла Данеша не за эти мерзости, не за политику, а по конкретному уголовному делу. И я его не выпущу!

— Поэтому мы тебя, Гонза, и пригласили, — сказал Калина. — Поэтому и решили тебя проинформировать. — Он по-отечески обнял его за плечи. — Только, парень, помни: ты выходишь на тонкий лед. Видишь, какую кампанию они развязали уже в первый день его ареста. Эта кампания будет все более раздуваться, политические инстанции начнут на тебя давить, требовать быстрого окончания. Если ты с точки зрения криминалистики безупречно, а главное, быстро не докажешь вину Павла Данеша, изобличив его, ты проиграешь,

Земан, однако, решительно заявил;

— Докажу!

5

Стоял обычный ноябрьский день. Земан вышел из белого здания министерства, размышляя над той информацией, которую он только что получил. Моросил мелкий дождь. Над Летенской площадью и над нечетким, затянутым дымкой силуэтом Градчан висели низкие, косматые тучи. Прохожие спешили по улицам мрачные, раздраженные непогодой и низким атмосферным давлением, которое установилось еще с утра. Нервничали водители автомашин. И, несмотря на это, им было лучше, чем Земану. Они могли разрядить свое плохое настроение, ворча на грязное месиво на тротуарах, поссориться с автоинспектором на перекрестке, могли возмутиться по поводу отсутствия того или иного товара в магазине, могли читать газеты и выражать свое несогласие с тем, что там написано, могли накинуться, если были недовольны работой своих предприятий или решением своих личных проблем, на народную власть, на правительство и на президента. Они все это могли сделать потому, что были свободными хозяевами этой страны, а еще потому, что не подозревали, что их сиюминутное плохое настроение сегодня на руку тому, кто готовит предательство, или тому, кто все полномочия по управлению страной хочет у них отобрать. Иногда лучше не знать чего-то, чем знать, потому что, посвященный в детали какого-то дела, ты уже должен действовать и мыслить иначе, чем обычно. И все же Земан был рад тому, что Калина и Житный ему обо всем рассказали. Он, по крайней мере, сейчас понимал все во взаимосвязи, а эта взаимосвязь была такова, что он чуть не задохнулся от возмущения и гнева.

Скольким он пожертвовал в тяжелой борьбе за нынешнюю республику! Своей беззаботной молодостью, когда нес нелегкую службу в пограничной области, часто с риском для жизни. Своей любовью — женой Лидой, которая умерла на руках у него, отчаявшегося от бессилия. Своими друзьями, которые пали в кровавых стычках с классовым врагом. И теперь кто-то хочет все это стереть из памяти, предать забвению, цинично посмеяться и уничтожить республику?!

Нет, этого Земан не может допустить, какую бы там, наверху, ни проводили тактику и как бы там ни медлили. Он сел в служебный автомобиль, полный энергии и энтузиазма.

— Поехали! — приказал он шоферу и повернулся к надпоручику Стейскалу, который сел рядом с ним. — Развиваем бешеные темпы по этому делу, Мирек. Сейчас мы еще раз допросим Данеша и после обеда начнем готовить представление прокурору.

Стейскал, однако, был вынужден поубавить его оптимизм. Немного помедлив, он возразил:

— Так быстро не получится, Гонза...

— Почему?

— Я получил сообщение из нашего оперативного центра. Ева Моулисова письменно отказалась от своих показаний. Утверждает, что она якобы утром сделала это в шоке, в бреду, в невменяемом состоянии.

Однако Земана, к его удивлению, эта неприятная весть особенно не огорчила. Наоборот, он спокойно произнес:

— Я этого ожидал. Знал, что так будет после визита тех людей, которые ее сегодня утром навещали. Ничего, Мирек. Ведь Данеш и вещественные доказательства — у нас. Что показала дактилоскопия? Есть отпечатки на орудии преступления? Что говорят баллистики? Где нашли стреляную гильзу?

Стейскал несколько раз судорожно сглотнул, прежде чем ответить:

— А мы... мы этого орудия преступления, Гонза... не нашли! И гильзы тоже нет!

— Как это так?

— Просто не нашли!..

Земан взорвался от ярости:

— А почему ты мне об этом сразу не доложил?

— Ты не спрашивал!

— Но ведь само собой разумеется, что моя следственная группа всегда самым тщательным образом обследует место преступления на предмет обнаружения всех следов и всех вещественных доказательств преступление! Во всяком случае, до сегодняшнего дня это было само собой разумеющимся делом!

Земан был вне себя. Со Стейскалом они работали уже много лет. Мирек был немного легкомысленным, не мог спокойно пройти мимо хорошенькой девушки, не поговорив с ней, но в работе был всегда надежен и точен. Поэтому Земан держал его в качестве помощника и по-дружески прощал парню все его человеческие слабости. И вдруг такая нерадивость...

Стейскал объяснял:

— Мы все тщательно осмотрели. Трижды! Оружия там просто не было...

— Оно что, испарилось? Или Данеш стрелял из пальца?

— Ты пойми, там было человек двести. Мы не могли всех обыскивать... Тогда пришлось бы раздеть... и твою дочь... Более того, преступник мог вынести и бросить оружие, например, в канал еще до нашего приезда...

Земан уже не слушал его объяснений. Он резко, с раздражением в голосе приказал шоферу:

— Разворачивай! Едем в больницу!

Несмотря на протесты лечащего врача, который не хотел пускать их в палату, они прорвались к певице.

Ева Моулисова лежала на кровати бледная, с закрытыми глазами и с затравленным, страдальческим выражением лица.

Возле нее сидел профессор Голы с раскрытой книгой в руках. Видимо, он читал ей что-то. Заметив входящих, он закрыл книгу и встал:

— Тише, панове! Она только что уснула. Наконец-то...

— Придется разбудить. Нам нужно поговорить с ней.

— Вам бы не мешало быть более внимательными и тактичными. Состояние больной тяжелое. Ей необходим покой.

— В таком случае объясните, что здесь делаете вы?

— Я ее старый друг. Она попросила меня остаться у нее, почитать, успокоить ее после нервотрепки, какую устроил ей сегодня утром ваш коллега... — Он поклонился и представился: — Профессор Голы!

Земан посмотрел ему прямо в глаза, с минуту помолчал, потом произнес:

— Я знаю. — И также представился: — Майор Земан.

— Я уже о вас слышал. Очень рад, что могу с вами познакомиться лично, пан майор.

— Я также.

Профессор Голы предложил:

— Не выйти ли нам поговорить в коридор? Чтобы ее не беспокоить...

— Нет. Наш врач читал историю ее болезни. Ранение Моулисовой не столь серьезно, чтобы она не могла давать показания.

Профессор Голы возмутился:

— Ее ранение серьезнее, чем вы полагаете! Кто-то хотел ей вчера прострелить сердце, а прострелил душу. А для артиста, художника, это может быть смертельно. Только что вы знаете о душе художника, пан майор? Как вы ее можете понять? В конце концов вы, наверное, материалист и не понимаете, что такое душа. А душа, однако, есть в каждом подлинном произведении. Послушайте хотя бы это... — Он открыл книгу и начал читать по-французски с восторженным пафосом. Зачитав несколько четверостиший, Голы произнес: — Нет, вам не дано это понять, пан майор, более того, это даже лучше, что вы не понимаете. Достаточно того, что вы слышали музыку слов, их грустный и одновременно упрямый непокорный ритм, в котором трепещет, пылает и бунтует душа поэта...

Земан чувствовал, как утонченно издевается над ним Голы, как он подчеркивает свое превосходство и ум, как он хочет подавить его, вселить неуверенность, поколебать его в решимости допросить Еву Моулисову. Земан чуть не закричал на профессора, но сдержался и, обратившись к пациентке, которая все еще неподвижно лежала с закрытыми глазами, сказал:

— Пани Моулисова, я знаю, что вы не спите. Я хочу знать, почему вы отказались от своих утренних показаний? Ведь вы давали их в полном сознании, без чьего бы то ни было давления, свободно!

Моулисова молчала. Земан настойчиво продолжал:

— Вы ведь прежде всего заинтересованы, чтобы мы докопались до истины. Вы пострадали...

Ева Моулисова наконец открыла глаза и застонала:

— Прошу вас... оставьте меня... Все... — Стон ее превратился в истерические рыдания: — Оставьте меня, ради бога!..

Профессор Голы с победоносным видом усмехнулся. Земан, вне себя от раздражения, бросил Стейскалу: «Пошли!» — и выскочил из палаты.

Подвал поэтического кафе казался в эти дневные часы, когда не было ни магического освещения прожекторов на сцене, ни интимного розового света настольных ламп, каким-то сырым и неуютным. Сразу стало заметно, что стены почернели, краска местами облупилась, а обивка на многих стульях, красиво выглядевших по вечерам, поблекла.

Одним словом, когда Земан и Стейскал вошли в кафе, здесь царила отнюдь не поэтическая атмосфера.

Роберту Сганелу, однако, такая обстановка нравилась, ибо она напоминала ему предвоенную пору, когда он считался королем многих киностудий. Сганел тогда относился к числу кинозвезд, игравших роли любовников в пустых комедийных фильмах из светской жизни, которые были до такой степени бессодержательны и глупы, что их нельзя было назвать искусством. Тем не менее фанатикам кино Сганел нравился и благодаря этому был весьма популярной личностью. Однако популярность сыграла с ним злую штуку. Немецкие господа из пражской киностудии «Баррандов» привлекли его к участию в нескольких нацистских фильмах. Нет, это нельзя было считать коллаборационизмом. Он был слишком пассивным человеком, занятым самолюбованием, неспособным принять участие в делах, связанных с политикой. Но этого оказалось достаточно, чтобы после войны он уже никогда не появился на экране и, к его сожалению, быстро был забыт. В конце концов Сганел был доволен тем, что не закончил, как многие его коллеги, в пивной «У Сойки», рассказывая там за рюмку дешевого рома или водки о своей былой славе. Ему удалось удержаться на поверхности. Несмотря на годы, он оставался стройным мужчиной и в лиловом смокинге чувствовал себя, как в своих старых фильмах, «львом салона». А в этом винном ресторане, артистический профиль которого им настойчиво выдерживался, он по-прежнему играл определенную роль на современном культурном фронте: он был известен и оттого счастлив.

Сейчас Сганел сидел у одного из столиков перед сценой, держа листы с текстом, и при свете лампы руководил репетицией:

— Стоп! Не спите там, панове!

На сцене по его команде, взвизгнув, замолчали инструменты музыкантов маленькой джазовой группы. Остановились три уставшие, скучающие танцовщицы в тренировочных костюмах.

— Музыка должна зазвучать раньше. Выходите сразу же с последним словом пана Водваржки. Дамы тоже! Итак, снова!..

Артист Водваржка, язвительный и раздраженный, произнес:

— Работай, дружище, работай. У меня еще радио. — Заметив в полутьме зала Земана и Стейскала, он недовольно высказался: — Ну привет, этого нам только и не хватало! Так мы не закончим и до вечера... Я собираюсь, Берт, и уезжаю.

Сганел прикрикнул на него:

— Подожди!.. Секунду пауза, молодежь! — Он обернулся к Земану: — Что вам угодно, пан майор?

— Надо поговорить, пан Сганел.

Сганел занервничал. По правде говоря, он относился к полиции с уважением, и определенная таинственность двух мужчин в штатском вызвала у него невольный страх. Но сейчас он понимал, что необходимо держать себя в руках, иначе он моментально утратит весь свой авторитет у этой горстки комедиантов. Поэтому он вежливо, спокойно предложил:

— Вам придется чуть-чуть подождать. Я должен еще раз прорепетировать выход. Это действительно займет всего минутку. Присаживайтесь, пожалуйста. — Сганел взял два стула и поставил их перед Земаном и Стейскалом, затем возвратился на свое режиссерское место, и, чтобы как-то смягчить ситуацию, извиняющимся тоном объяснил: — Мы вынуждены отрепетировать новые номера, поскольку Евы Моулисовой теперь нет среди нас... Сами понимаете, ресторан должен работать, я не могу закрыть заведение... Поэтому мы срочно переделываем все представление... Если это нам удастся, опять будем иметь успех... — Он хлопнул в ладоши и повернулся к сцене: — Итак, поехали, дети мои! Последний раз! Внимание!

Актер Водваржка, бросив иронический, многозначительный взгляд на пришедших, съязвил:

— Не бойся. Теперь-то наверняка все будет как надо.

Водваржка никогда не любил полицейских. Он происходил из старой цирковой семьи. Говорят, что его дед и дядя были известными канатоходцами, и от них он унаследовал беспокойную жажду к свободе и неприязнь к любой власти, которая бы ее ограничивала. Характер у него был необузданный, неуправляемый, вспыльчивый, так что положиться на этого человека было невозможно. Режиссеры с ним работали неохотно, тем не менее это был «его величество артист», который воплощал в себе какую-то особенную поэзию и пафос. Несмотря на свою молодость, Водваржка мог сделать в любой роли нечто необычное, что волновало зрительный зал, придавало особую окраску всему представлению, привлекало публику.

Вот и сейчас он кивнул музыкантам, те подняли инструменты и заиграли. Поплыли в танце девушки. А Водваржка с вдохновением стал декламировать:

Ответьте горю моему,
Моей тоске, моей тревоге.
Взгляните: я не на дому,
Не в кабаке, не на дороге
И не в гостях, я здесь — в остроге.
Ответьте, баловни побед,
Танцор, искусник и поэт,
Ловкач лихой, фигляр хваленый,
Нарядных дам блестящий цвет,
Оставите ль вы здесь Вийона?

Артист обращался к четверым музыкантам оркестра, которые сопровождали его выступление, ходил вокруг них, язвил и со страстью атаковал их стихами Вийона:

Не спрашивайте почему,
К нему не будьте слишком строги,
Сума кому, тюрьма кому,
Кому роскошные чертоги.
Он здесь валяется, убогий,
Постится, будто дал обет,
Не бок бараний на обед,
Одна вода да хлеб соленый,
И сена на подстилку нет.
Оставите ль вы здесь Вийона?

Когда Водваржка кивнул в сторону Земана и Стейскала, стало ясно, кого он имеет в виду. Земан побледнел, поняв, что артист провоцирует их. Тут Водваржка вспрыгнул на сцену и продекламировал заключительные строки баллады:

Скорей с прошеньем к... п р е з и д е н т у!
Он умоляет о подмоге,
Вы не подвластны никому,
Вы господа себе и боги.

Теперь уже Сганел, напуганный развязностью артиста, не выдержал:

— Стоп! Оставь свои шуточки, Гонза. — Однако, боясь разозлить его, добавил: — А в целом все отлично. Повторите куплет.

Водваржка с насмешливой улыбкой поправился:

Скорей сюда, в его тюрьму!
Он умоляет о подмоге,
Вы не подвластны никому,
Вы господа себе и боги.

Он махнул рукой на Земана и Стейскала, как бы зовя их к себе на сцену:

Живей, друзья минувших лет!
Пусть свиньи вам дадут совет:
Ведь, слыша поросенка стоны,
Они за ним бегут вослед.
Оставите ль вы здесь Вийона?

Воцарилась тишина. Земан потихоньку встал и спросил:

— Так вы это хотите показывать вечером?

Водваржка ухмыльнулся:

— А вы, видимо, хотите нам это запретить? Вам уже мешает и Вийон? Средневековый поэт?

Земан ответил спокойно и строго, но с трудом сдерживай гнев:

— Не мешало бы запретить, чтобы вы не использовали средневекового поэта в целях провокации. Но это в наши обязанности не входит. Пойдемте, пан Сганел.

Когда они зашли за занавес, отделявший бар от зала и сцены, Земан взорвался:

— Вы с ума сошли, пан Сганел? Вы что, хотите, чтобы мы закрыли ваш ресторан?

Из зала доносились голоса и смех участников репетиции. Они, конечно, были довольны — выходка Водваржки развлекла их.

Сганел отвел взгляд и, уклоняясь от ответа на вопрос Земана, с корректной учтивостью спросил:

— Что вам угодно, панове? Будете что-нибудь пить?

Земан, не обратив внимания на его предложение, продолжал:

— Кого вы защищаете? Ради кого позволяете выступать со сцены с нападками? Ради этого мошенника и проходимца, как вы сами изволили говорить?

Сганел, будто не слыша, зашел за стойку бара и с профессиональной официантской подобострастностью предложил:

— Виски? Коньяк? Джин? Или, может быть, кофе? Кока-колу? Тоник?

Земан зло, с иронией в голосе, спросил:

— Или вы тоже хотите отказаться от своих показаний?

Только теперь Сганел наконец среагировал:

— Нет-нет! Я никогда не откажусь от своих слов: я не видел, кто стрелял.

Вмешался Стейскал. Он засыпал Сганела вопросами:

— Тогда почему вы побежали за Павлом Данешем? Зачем вы его преследовали? За что вы его избили?

Сганел налил себе рюмку коньяка и залпом выпил.

— Потому что он мне в нетрезвом состоянии устроил скандал. Потому что он мне своим хамством сорвал представление.

Земан немедленно, не давая Сганелу опомниться, задал следующий вопрос:

— Только поэтому? А кто тогда, по-вашему, стрелял?

— Этого я, простите, не знаю!

— А куда исчезло орудие преступления? Вы же здесь должны досконально все знать. Вам известны все укрытия, углы и закоулки. Вы знаете людей, персонал, публику. Кто из них мог взять оружие? Кто мог унести его или спрятать?

— В этом я вам, к сожалению, ничем не могу быть полезен... Не желаете ли в самом деле что-нибудь заказать?

— Скорее всего, не хотите! — воскликнул Земан. — Но запомните, пан Сганел, вы играете с огнем!

И вдруг Сганел чистосердечно признался:

— Понимаете, панове, я обо всем этом много думал... И понял одно — если вы закроете этот винный погребок, они мне помогут... Но если они меня исключат... за сотрудничество с вами... из культурного фронта, я пропал. Это простой меркантильный расчет. А я уже слишком стар для того, чтобы позволить себе начинать все сначала в другом месте.

Земан все понял и больше уже не напирал на него, а только сказал:

— Так вот, значит, как! Вы боитесь! Хорошо, мы справимся и без вас. Хотя бы ради того, чтобы и до вас дошло, у кого в этом государстве право, закон и сила.

Сганел, заметно нервничая, налил себе еще одну рюмку коньяка, выпил и подавленным голосом промямлил:

— Мне очень жаль, пан майор. Вы мне, вообще говоря, симпатичны. Но знаете, мне кажется, что вы немного... донкихот!

6

Стоял опять тоскливый, пропитанный дождем, туманный ноябрьский вечер, когда надпоручик Стейскал позвонил в дверь квартиры Земана в одном из пражских жилых районов. Ему открыла Лидушка. Стейскал невольно отметил, что она становится очень привлекательной. Он по-прежнему считал ее несчастным осиротевшим ребенком — голенастым, худым, с большими, нежными, вечно удивленными глазами. Переживая вместе с Земаном по поводу ее учебы в школе, ее детских болезней, он радовался вместе с ними новым игрушкам и грустил о пропавшем плюшевом медвежонке. И вдруг Лидушка превратилась в прелестную девушку. В глазах у нее появилось нечто шаловливо-кокетливое, отчего даже такой видавший виды мужчина, как Стейскал, начал таять... Он не удержался, чтобы не поприветствовать ее озорной шуткой:

— Привет, кошечка!

Она шутку приняла, не обиделась и ответила ему так же весело:

— Привет, дядя. Проходи, я сейчас сварю кофе.

Стейскал по-домашнему переобулся, и ему стало немножко грустно оттого, что Лидушка назвала его дядей. «Старею, черт побери, — подумал он. — Молодость уже позади, а до пенсии еще далеко. Думаю, что я все еще молодой, что передо мной не устоит ни одна девушка, а вот для нее я уже дядя»,

— А где мама? — поинтересовался он.

— Она на собрании.

— А папа?

— Он дома.

— Что делает?

— Читает Вийона. Пришлось сегодня принести из библиотеки.

— Что? Вот это да! — произнес Мирек, вытаращив от удивления глаза. — Ну а как дела между вами? Все в порядке?

Лидушка закрутила головой, обидчиво поджала губы:

— Еще не совсем. Почти не разговаривает со мной. Еще не простил мне вечер в «Конирне». На две недели мне запрещены прогулки.

Стейскал засмеялся:

— Но по тебе не скажешь, что ты слишком опечалена этим. Чем занимаешься в домашней кутузке?

— Учу математику. С Петром.

— Что? Он тебе разрешил? Тогда это вполне комфортабельная тюрьма, я бы тоже был не против.

Однако Лидушка не была в восторге и пожаловалась:

— Только вот папа сидит весь вечер с нами.

В двери, ведущей в прихожую, появился Земан в халате и с книжкой в руке:

— Ты что здесь мне портишь девчонку, Мирек? — И строго приказал Лидушке: — Лида, марш! Приготовить кофе и потом дорешать пример. А то что-то у вас затянулась беседа... Проходи, — сказал он Стейскалу.

Они вошли в комнату, где в уголке возле Лидиного детского столика склонился над раскрытыми тетрадями ее одноклассник Петр.

Стейскал на ходу взял у Земана книжку и, полистав ее, весело спросил:

— С каких это пор ты увлекаешься поэзией?

— С тех пор как держу под следствием поэта, — ответил ему Земан и сразу же приступил к делу: — Зачем пришел, Мирек? Что-нибудь случилось?

— К сожалению, нет.

— Это, наверное, хорошо?

— Скорее плохо!

— Почему?

Стейскал покосился на Лидушку и Петра, которые склонились над тетрадями.

— Может, пойдем куда-нибудь? Чтобы не мешать... — сказал он.

Лидушка с благодарностью взглянула на Стейскала. Однако Земан решительно отверг его предложение:

— Нет-нет! Ты думаешь, что у меня дома для учебы должна быть какая-то особая обстановка? Нет уж, лучше, когда они под присмотром.

Стейскал пожал плечами, извиняющимся взглядом посмотрел на Лиду, как бы говоря: где там, его просто так не возьмешь, твердолобый, как осел, ревнивый и неприветливый, как всякий папа.

— Хорошо, как хочешь, Гонза... Так вот, я попросил согласия прокурора, как ты хотел, на домашний обыск у Моулисовой. Мы осмотрели все вещи Данеша, сантиметр за сантиметром.

— Ну и?..

— Ничего. Пара грязных свитеров, белье, два костюма, несколько ручек, чистая бумага, никаких заметок, адресов, никакой документации, записных книжек, ничего. Только это. — Он подал Земану небольшую связку бумаг.

— Что это?

— Рукопись книжки его стихов, подготовленных к изданию. И это все.

Земан полистал рукопись:

— Ты читал?

Стейскал вздохнул:

— Да, читал, но ничего там не понял. Если там что-то зашифровано, я этого не одолею. Я в поэзии не очень силен.

Земан посмотрел на титульный лист и прочел:

— «Павел Данеш. Поэтический июль». Гм, так это все же поэт... — Он снова открыл рукопись и наугад прочитал вслух одно из стихотворений.

Петр и Лидушка удивленно подняли головы и стали прислушиваться.

Он дочитал и поддакнул Стейскалу:

— Ты прав, это какая-то бессмыслица. Вийон лучше!

Он положил рукопись на стол. Петр встал и потихоньку подошел к ним.

Стейскал несмело произнес:

— А я пришел, Гонза, сказать тебе, что мы на мели.

— Как это?

— У нас нет против Данеша ни единой улики. Нам придется его отпустить.

Земан воскликнул:

— Что? Ты хочешь сдаться?

— Нет, не это. Но мы не имеем права держать его дальше под арестом. Мы обязаны его держать под следствием на свободе!

Земан раздраженно сказал:

— Ты с ума сошел! Я его не выпущу.

И в это время Петр тихо попросил:

— Можно посмотреть, товарищ майор? — Он показал на рукопись Данеша.

Земан кивнул и больше уже не обращал внимания на Петра. Он был слишком занят разговором со Стейскалом. А Стейскал с некоторым колебанием и смущением рассказывал:

— Я прошелся сегодня по Праге, Гонза. Послушал, что говорят люди.

— Ну и что?

— Большинство представителей культурного фронта против нас. Все на стороне Данеша.

— Не все, надеюсь. Я знаю многих честных работников искусства, которые идут с нами и никогда не свернут с этого пути. А ты хочешь его отпустить, потому что этого требует какая-то горстка крикунов? У тебя что, сдали нервы? С каких это пор работники культурного фронта решают наши проблемы?

Однако Стейскал упрямо продолжал:

— Потом я зашел к ребятам в КНБ и почитал информацию. Все стало ясно.

— Тем лучше!

— Сганел прав: мы немного донкихоты, Гонза. Мы ввязываемся в то, что называется большой игрой и что нас не касается.

Земан был вне себя от негодования.

— Ради этого ты и пришел ко мне?

— Да. Я решил, что лучше прийти и сказать тебе об этом дома, чем на работе. Понимаешь, Гонза, до сих пор мы с тобой были прежде всего криминалистами. В этой профессии мы разбираемся, чувствуем себя как дома. А то дело, в которое нас впутывают, скорее относится к области разведслужбы.

Земан его резко прервал:

— Если ты боишься, можешь уйти в сторону. Я найду себе другого помощника.

Однако Стейскал озабоченно произнес:

— Я боюсь прежде всего за тебя, Гонза!..

В это время в спор опять вмешался Петр:

— Товарищ майор, разрешите вам кое-что сказать?

Увлеченный спором со Стейскалом, Земан раздраженно проворчал:

— Давай быстро, у нас нет времени.

— Я не знаю, имеют ли смысл эти стихи или нет... Но я знаю наверняка: ни одно из них не написано Павлом Данешем!

Столь неожиданное заявление заинтересовало Земана.

— Подожди! Как так?

— Например, тот стих, который вы недавно прочли, — признался, по-мальчишески смущаясь, Петр, — написал я. И некоторые другие — тоже.

— Ты можешь это как-нибудь доказать?

— Могу. Это стихотворение я собственноручно написал... для вашей Лидушки. У нее есть оригинал.

— Отлично! — воскликнул Земан и вдруг осекся: — Подожди-ка! Покажи... — Он забрал у Петра рукопись и снова бегло перелистал стихи и прочел:

...Я только твой, в моей фантазии,
Где «да» скажу я, ты скажешь «может быть».

Прочитав это, Земан с возмущением проговорил:

— Паршивец!.. Ну, Лида, ты у меня получишь! И это твои стихи?

В постели ты как в клети золотой,
В ней только птицам петь бы и порхать,
И добродетели твои — дело пустое,
Ну почему я должен трепет рук скрывать?

И Петр храбро подтвердил:

— Тоже мои. И именно поэтому я вам хочу отдать вот это... — Он сунул руку в карман и подал майору гильзу.

Земан сразу же утратил всякий интерес к стихам и жадно схватил маленький закопченный медный предмет.

— Где ты взял?

— В ресторане. В тот вечер. После выстрела гильза эта упала возле нашего стола. Нагнулись мы за ней вдвоем — я и еще один пан в клетчатом пиджаке. Я оказался проворней... Не сердитесь на меня, товарищ майор. Я хотел оставить себе на намять... и на счастье... Но теперь, думаю...

Земан и не собирался сердиться. С радостным видом он повернулся к удивленному Стейскалу:

— Видишь! А ты хотел бросить это дело? В такой момент! — Он снова повернулся к Петру, схватил его за плечи и начал трясти: — Ты просто молодчина, парень, умник! Но постой! Ты говоришь — клетчатый пиджак? А ты не ошибся? Если мне не изменяет память, клетчатый пиджак в этом деле всплывает уже в третий раз. Второй раз это было у Калины на диапозитивах. А впервые... — Он ударил себя кулаком по лбу: — Когда же я видел его по этому делу впервые?

Криминалистика — довольно точная наука, но и в ней без известной доли обычного паршивого счастья не обойтись. И такое счастье Земану привалило. Когда он вошел в тот же вечер в оживленный ресторанчик на Жижкове, он обнаружил, что клетчатые пиджаки — типичная одежда мужчин, столпившихся возле стола любителей пива и игроков в карты. Наверное, жижковский универмаг продал большую партию этой модели, и теперь вся жижковская шпана считала просто дурным тоном не иметь такой одежды.

Сквозь голубую завесу сигаретного и сигарного дыма, который клубился облаком возле стойки бара и над столами, почти ничего не было видно, а из-за шума множества мужских голосов и монотонного пиликанья гармошки, игравшей давно затасканные песенки, ничего не было слышно.

Однако Земан уверенно продвигался вперед.

Он наклонился к одному клетчатому пиджаку, обладатель которого держал в руках чертовски удачные карты, и крикнул:

— Добрый вечер, Ферда!

Ферда Восатка моментально положил карты на стол;

— Добрый вечер, пан майор. Я знал, что однажды вы придете. Вы не какой-нибудь болван!

Земан не обиделся, а, наоборот, с видимым удовлетворением улыбнулся в ответ на похвалу:

— Как видишь, нет,

Ферда хотел встать:

— Так идем?

Но Земан его удержал:

— Подожди, допей хотя бы пиво. Да и я переведу дух. Это уже двадцатая пивная, в которой я тебя ищу. — Он подозвал официанта: — Две «охотничьей»... Выпьем по случаю нашей встречи. Спешить нам незачем. Я, как ты уже сказал, не какой-нибудь болван, а ты не хулиган какой-нибудь. Ты вполне добропорядочный, честный жижковский вор. Тебе от меня не уйти. Дай прикурить.

Майор взял сигарету. Весь вид Земана свидетельствовал о его отличном настроении. Ферда сунул руку в карман своего щегольского пиджака и достал серебряную, богато инкрустированную газовую зажигалку. Земан взял ее в руки, внимательно рассмотрел и, заметив выгравированные инициалы «ПШ», засмеялся:

— Пан атташе по культуре тебе это подарил, или ты ее у него стянул, Ферда?

Ферда чистосердечно признался:

— Стянул, пан майор.

— Когда тебя Данеш первый раз туда взял с собой?

— Примерно год назад, пан майор.

— Зачем?

— Чтобы я для него чистил карманы. Он меня брал с собой и к пану атташе, и в клуб, и в этот винный ресторан, в общество благородных людей, которые без конца спорили о политике и искусстве, а потому не имели времени следить за своими карманами.

Земан весело рассмеялся:

— Так, значит, это была настоящая жатва для карманника?

Ферда согласился:

— Так получается, это была действительно жатва, пан майор. Представляете, сколько мне пришлось выслушать ужасной ученой болтовни? И вот так я должен был с ним каждый вечер шарить по карманам. Он страшный мошенник, пан майор, он меня эксплуатировал...

Земан развеселился:

— Вот видишь, Ферда, не нужно впутываться в политику. Надо красть только среди порядочных людей. А что с тем пистолетом? Ты его тогда подобрал?

— Я, пан майор. Из воровской солидарности.

— И куда его дел?

— Отдал Неблеховой, редактору, которая с Данешем ходила; она спрятала в сумочку.

— Что это было за оружие?

— Маленький браунинг, дамский.

— И маленький браунинг убивает. Ты должен был придерживаться принципов, Ферда, и не брать оружие в руки.

Ферда Восатка сокрушенно произнес:

— Я болван, пан майор, да?

— Болван!

Ферда испуганно спросил:

— Как вы думаете, долго мне за это париться?

Земан усмехнулся. У него было хорошее настроение. Вместо ответа он поднял рюмку с «охотничьей»:

— Ну, теперь мы по этому поводу выпьем, потом поедем на машине к нам, надиктуешь мне для протокола, а там посмотрим...

С той минуты когда Лидушкин Петр в совершенно безнадежной ситуации вывел его на след («Гляди-ка, — с удивлением подумал он, — я его уже так называю», — но потом махнул на это рукой: таких парней еще будет много), Земан чувствовал себя гончей собакой, которая преследует зверя до тех пор, пока не настигнет его или сама не упадет обессиленная. Такого еще не случалось. Он привык в своем ремесле все основательно взвешивать. Он знал, что лучше хорошо все обдумать, проиграть все комбинации, чем спешить; что утро всегда мудренее вечера. Однако на этот раз подсознательное чувство подсказывало, что до завтра ждать не следует. В какой-то момент он начал бояться, что счастье отвернется от него и в расследовании дела у него возникнут препятствия, ловушки или какие-нибудь другие сложности. «Закончить, закончить, — твердил он себе в охватившей его лихорадке. — Надо разгрызть этот орешек, закончить и потом уже идти спать». Поэтому он приказал привести Данеша из камеры в свой кабинет сразу же после допроса Ферды Восатки, несмотря на то, что был уже поздний вечер.

Когда Павла Данеша привели к Земану на допрос, поэт уже не выглядел заспанным, похмелье давно прошло. Теперь он, наоборот, был собран, готов к атаке, полон злой иронии и злобы.

В камере у него было время поразмышлять и уяснить для себя, как было бы ужасно, если бы из-за какой-то ошибки он потерял свою свободу, которой многие годы с таким упорством добивался.

Способный сельский паренек, Данеш приехал когда-то из Моравии в Прагу изучать философию. Жил в общежитии, зубрил учебные пособия, аккуратно ходил на лекции к профессору Голы, с энтузиазмом принимал участие во всех семинарах, научных дискуссиях и совещаниях, потому что была у него честолюбивая мечта выдвинуться и быстро стать обеспеченным и известным ученым в области литературы. Вскоре, однако, он понял, что такой путь к карьере довольно труден и долог.

Тогда он бросился в политику, стал активным функционером в молодежном союзе и в студенческом движении. Одно время он числился среди неких интеллектуальных ура-революционных «голубых рубашек», выкрикивающих на массовых митингах корявые стихи о «победоносных флагах красных» и придирчиво проверяющих анкетные данные других студентов.

Затем внезапно, чуть ли не в течение одной ночи, Данеш сменил голубую рубашку члена молодежного союза на заношенную до бахромы джинсовую куртку битника, бросил учебу и общественную деятельность и объявил себя «сбившимся с пути молодым человеком». Он скитался по кафе, барам и клубам, заводил случайные знакомства, пил, подрабатывал статейками в газетах или в качестве статиста на съемках в кино и на телевидении, был одно время импресарио у известного джазового певца, заключал договоры на сценарии и книги, которые обещал написать, но никогда не написал (однако авансы за них получил) — одним словом, вел «сладкую жизнь». Правда, у него не было места для ночлега, поскольку его вышвырнули из общежития, но всегда находились какие-нибудь девчонка или приятель, которые пускали его на несколько ночей к себе. В то время о нем заговорили как о поэте, и он был счастлив: ведь он сделал «большую карьеру» и достиг «большой свободы».

И теперь полицейские, которых он всегда ненавидел, захотели лишить его этой свободы. Он был уверен, что знакомые на свободе ему помогают, делают что-то, но проходило время, и он начал беситься в четырех стенах камеры. Поэтому он так охотно вскочил, когда за ним пришли. Наконец-то!

Земан спокойно предложил ему:

— Садитесь, маэстро!

Данеш ответил ему язвительно и со злобой:

— Спасибо, я постою. Насиделся уже. Я нахожусь здесь довольно долго, задержан противозаконно.

Земан усмехнулся:

— Как сказать!

Данеш раздраженно воскликнул:

— В течение сорока восьми часов мне должны предъявить санкцию прокурора на арест!

Земан с улыбкой его похвалил:

— Отлично, в уголовном кодексе вы разбираетесь. Так что мы друг друга поймем.

— Мы с вами никогда не сможем понять друг друга!

— Почему?

Данеш с ненавистью прошипел:

— Потому что вы олицетворяете все преступное и низкое, что есть в этом режиме и с чем я никогда не смирюсь!

Земан не только не возмутился, а, наоборот, продолжал добродушно улыбаться.

— Опять сказано отлично. Вы уже дали показания? Я доволен. Вы меня убедили.

— В чем?

— В том, что вы меня ждали.

— Я — вас? Чушь!

— Знаете, — спокойно сказал Земан, — недавно я выслушал лекцию о душе поэта. А мы разбираемся в душе преступника. По опыту мы знаем, что спешить с допросом не следует, пока эта душа ожесточена и неприступна. Человек, сидя в камере, начинает скучать, много думает о том, что он скажет следователю, когда их встреча состоится, и, наконец, начинает ждать ее с нетерпением. Со временем между ними, между следователем и преступником, возникает своеобразная дружба. Они близко узнают друг друга, видят один другого насквозь...

Данеш не вынес спокойного покровительственного тона майора и почти истерично, с ненавистью закричал:

— Я свободный интеллигентный человек и никогда не смогу подружиться со шпиком!

И тут Земан громко приказал:

— Садитесь!

Данеш неожиданно послушно сел, но слова продолжали литься потоком:

— Я уже давно понял ваш психологический трюк и нашел противоядие. Могу вас заверить, что я в вашей каталажке не скучал. Даже здесь я нашел себе занятие...

Земан спокойно сказал:

— Тем лучше. А чем вы занимались?

Данеш с иронией в голосе ответил:

— Сочинял для вас стихи.

— Вот видите, значит, вы очень ждали встречи со мной, если для меня сочиняли стихи. Может, прочтете их?

— Разумеется!

Данеш запрокинул голову, сосредоточился. Ему хотелось выразить всю свою злость и ненависть.

Мне шел тридцатый год, когда я,
Не ангел, но и не злодей,
Испил, за что и сам не знаю,
Весь стыд, все муки жизни сей...
Ту чашу подносил мне — пей! —

И далее продолжал:

Не кто иной, как Земан с Конвиктской
Майор по сану, тем верней —
Я почитать его не стану!

Земан не только не рассердился, а, наоборот, начал тихо смеяться, отчего Данеш еще больше рассвирепел и продолжал с пафосом и ненавистью:

Ему не паж и не слуга я,
Как в ощип кур, попал в тюрьму
И там сидел, изнемогая,
Все лето, ввергнутый во тьму.
Известно богу одному,
Как щедр епископ благородный, —
Пожить ему бы самому
На хлебе и воде холодной!

И так как Земан смеялся уже во весь голос, Данеш возбужденно спросил:

— Почему вы смеетесь?

— Вы продолжайте, — проговорил сквозь смех Земан. — Хорошие стихи... Несмотря на то, что написали их не вы, а Франсуа Вийон в 1461 году. Это стихотворение называется «Большое завещание», и адресовано оно не Земану с Конвиктской, что было бы для меня слишком большой честью, а епископу д'Оссиньи, который приказал бросить Вийона в тюрьму... Вам, маэстро, нравится воровать чужие стихи?

Данеш был настолько ошарашен осведомленностью Земана, что потерял дар речи. А Земан между тем продолжал:

— У нас имеются также показания одного молодого поэта, который по наивности доверил вам свои стихи, а вы их потом выдавали за свои. Он положил перед Данешем протокол. Данеш молчал, а Земан, почувствовав, что укладывает его на обе лопатки, продолжал приводить аргумент за аргументом:

— У нас есть много других интересных вещей. Например, вот это. — Он положил на стол серебряную газовую зажигалку Перри Штайна. — И в дополнение к этому — показания вашего компаньона, карманника Фердинанда Восатки. — Он положил перед ним другой протокол. — И наконец, мы имеем вот это. — Майор показал ему гильзу. Выложив все свои козыри, Земан заключил: — Так что вы на это скажете теперь? Вы еще будете утверждать, что мы вас держим в тюрьме незаконно? Я бы вам посоветовал признаться. Признание облегчит вашу участь. — И с веселым смехом майор добавил: — А применительно к вашей ситуации я мог бы сейчас перефразировать другое стихотворение Вийона. Вот послушайте:

Ты — Данеш и тому не рад,
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.

Данеш был окончательно сломлен. Его охватило чувство страха. Истеричным голосом он закричал:

— Нет, это все неправда!.. Я отрицаю!.. У вас против меня ничего нет... Это все ловушка, обман, интрига... Я протестую!..

— Следовательно, вы не намерены признаваться даже под тяжестью улик?

Данеш выкрикнул:

— Нет! Никогда!

Земан не спеша собрал протоколы и вещественные доказательства в ящик стола:

— Хорошо. Тогда поступим с вами иначе.

7

От этого поэтического подвального помещения веяло очарованием старой Праги. Здесь пахло вином, которое лилось тут многие годы... Но сейчас в ресторанчике было пусто. Только возле стойки бара нетерпеливо толпились те, кого пригласил сюда майор Земан: Дагмар Неблехова, артист Ян Водваржка, три танцовщицы, четыре музыканта оркестра, владелец кафе, он же режиссер и бармен, Роберт Сганел и Петр. Все они чувствовали необычную напряженность ситуации, поэтому разговаривали сдержанно, пили мало. Только Петр смущенно стоял в сторонке, чувствуя, что он не вписывается в эту компанию, тем более что присутствующие тоже не обращали на него внимания, просто не брали его в расчет. О чем говорить со школьником, который покраснел как рак, начал что-то заикаясь бормотать, когда одна из танцовщиц попросила у него прикурить.

У Неблеховой вдруг сдали нервы, и она громко высказала то, о чем все в этот момент думали:

— Начнется здесь когда-нибудь хоть что-то? Зачем нас, собственно, сюда вытащили?

— Никто ничего не знает, пани Неблехова, — пожал плечами Сганел. — Все мы получили точно такую же повестку, как и вы.

Артист Водваржка сонно зевнул над бокалом джина:

— Сели в лужу, так решили хотя бы сделать вид, что расследуют.

Неблехова заявила:

— Насколько я знаю, ни к кому из нас у них претензий нет...

Водваржка захохотал:

— Только мелкие придирки!.. Но им придется долго к ним подыскивать параграф! — сказал он, вспомнив свой конфликт с Земаном.

— Павлу тоже никаких претензий не предъявили, — заявила Неблехова.

— Скорее всего, речь пойдет о нем... — многозначительно зашептал Сганел, перегнувшись через стойку бара с таким видом, как будто выдает великую тайну, — ...если привезли и ее!

Это сообщение взбудоражило всех, Неблехова, ахнув, промолвила:

— Что? Ева здесь?

Сганел в знак согласия закрыл глаза.

— А где она? Почему не с нами?

Сганел был счастлив, что именно он может их информировать, что на этот раз он знает больше, чем они, элита культуры, которая благодаря своим неведомым подпольным источникам узнавала всегда обо всем первой. Он шепотом разбалтывал эту сенсацию:

— Она здесь, в своей уборной. Приказано ей, чтобы не выходила, пока не позовут.

Неблехова, соскочив с высокого стула у стойки, решительно сказала:

— Иду к ней!

Сганел, испугавшись возможных неприятностей, в ужасе начал ее отговаривать:

— Нет-нет, не ходите, они увидят вас. Они в зале ждут своего майора.

Неблехова, однако, взяла свою сумочку и независимо сказала:

— Ну и что? Кто запретит даме идти туда, куда ей нужно? Полиция не может этого запретить!

Водваржка расхохотался:

— Браво, Даша! Браво!..

Ева Моулисова сидела в своей артистической уборной перед зеркалом, без грима и парика, бледная, усталая, постаревшая и похудевшая.

Она смотрела в зеркало с грустью, с безразличием, неспособная что-либо для себя сделать, как-то приукрасить свое увядающее лицо.

Ева понимала, что ее жизненный путь женщины-любовницы и пользующейся успехом у публики певицы новых шлягеров кончается и что ей остается только выкрикивать в темноту зрительного зала свое отчаяние и одиночество, умирать каждый вечер на сцене под тоскливую мелодию — чтобы умереть однажды в этом театре на самом деле. А ведь не так уж давно началась ее карьера известной джазовой певицы.

Ева росла обычной девушкой. Она еле-еле закончила школу и не стала учиться дальше. Она была наделена природной интеллигентностью и здравым смыслом. Девушка умела шить и устроилась работать в заурядный дамский салон. Бесконечные, однообразные, нудные часы проводила она за швейной машинкой. Ее ожидала типичная судьба тысяч девушек ее круга: сначала танцы, несколько знакомств, потом свадьба, дети, плита, прачечная, шитье для соседок и знакомых, ссоры с мужем из-за его зарплаты, однообразные воскресные поездки на дачу. Но получилось иначе.

Однажды, с кем-то поспорив, она приняла участие в конкурсе певиц, который объявил один из молодых театров. Нет, пению Ева никогда не училась, но любила петь и играть на гитаре с мальчишками в туристических походах. В том конкурсе она победила — возможно, потому, что не имела такой цели и попробовала ради шутки, а поэтому не испытывала страха. Какого-то композитора средних лет, плешивого, с одутловатым лицом и уже заметным брюшком, с невыразительными, чуть навыкате глазами, сидящего в жюри, заинтересовал ее резковатый, своеобразный голос. Скорее всего, его заинтересовала ее стройная фигура с высокой грудью, по-мальчишески узкими бедрами и длинными стройными ногами. После короткого знакомства он сумел включить ее в телевизионную программу «Ищем новые таланты», и она сразу стала известной.

Предложения с телевидения и радио посыпались одно за другим. Ева выступала в целом ряде эстрадных концертов, стала актрисой молодого театра, записала свои первые пластинки — сначала небольшие, а потом и долгоиграющие. На улице ее без конца преследовали поклонники с просьбами об автографе. Зрительные залы сходили с ума, как только Ева появлялась на сцене. Тысячи девушек красились, причесывались и одевались, как она, тысячи мальчишек любили ее в своих мечтах. Все это быстро утомило ее. Потом она начала пить и употреблять наркотики. Поток предложений о выступлениях на эстраде, по радио, телевидению не иссякал. Ее приглашали сниматься в фильмах. Она боялась отвергнуть все эти предложения, так как это могло означать шаг к немилости у публики и утрату популярности и славы. Она начинала бояться этого конца, подсознательно чувствуя, что головокружительный взлет джазовой звезды подобен блеску метеора — вспыхнет на краткий миг, ослепительно засияет и погаснет.

Она хотела воспротивиться, задержать этот бешеный полет, но напрасно, у нее не хватало сил противостоять судьбе. От сознания этого она нервничала, испытывала страх и пила еще больше. И старела. Из-за тех сотен и тысяч выкуренных сигарет, бурно проведенных ночей, выпитого виски, коньяка и джина Ева старела неудержимо, усталость поглощала ее, и это приводило в ужас. В какой-то момент она начала тосковать по тихому, спокойному личному счастью, по обычному дому с детьми, с плитой и прачечной, швейной машиной и однообразно-идиллическими выездами на дачу... И вот в таком душевном состоянии, в минуту новой волны ужаса перед старостью, забвением и одиночеством, она встретила Павла...

Скрип двери артистической уборной отвлек Еву от этих безутешных воспоминаний. В зеркале она увидела, как за ее спиной появилась Дагмар Неблехова.

Эта наглость вызвала у Евы приступ гнева.

— Уходи... Что тебе здесь нужно?.. Прошу тебя, уходи!

Однако Неблехова не послушалась. Наоборот, она приблизилась к Еве и уселась напротив, прямо на гримерный столик.

— Я знаю, ты не любишь меня, Ева! — Дагмар вынула из сумочки сигарету, закурила, чтобы как-то справиться с волнением, вызванным предстоящим неприятным разговором. — Сейчас не время для нашей личной неприязни и ненависти. Мне нужно с тобой поговорить.

— О чем? Что мы можем еще сказать друг другу?

— Речь идет о Павле.

— Какое дело мне до него? Ты его хотела, возьми! С этим я уже смирилась.

— Я говорю о Павле в принципиальном плане.

— Не понимаю тебя.

— Идет борьба, Ева, которую не измерить нашим женским куриным мозгом, секрециями желез, страстями, ревностью. Это борьба за всю чешскую культуру!

Моулисова горько усмехнулась:

— Павел для тебя — чешская культура?

Неблехова говорила страстно, стараясь ее убедить:

— Я тебе уже сказала, что все дело в принципе. Если мы от него отступим, то потеряем все. Они заберут у нас и этот клочок свободы, который мы завоевали с таким трудом. Если мы будем сопротивляться, они получат возможность арестовывать и наказывать. Мы испугаемся и отступим, и все вернется на двадцать лет назад.

— Ты преувеличиваешь. Я не люблю слушать длинные патетические речи... И совсем мне не по душе, когда в искусство пытаются втащить политику!

Однако Неблехова не сдавалась:

— Ты была в больнице, Ева. Ты не знаешь, что вокруг творится. По всей республике идет сбор подписей под петициями протеста против ареста Павла. Как раз сейчас Людвик Ланда находится в ЦК с делегацией представителей творческих союзов. Они выражают свой протест, выступают как посредники...

— Что ты хочешь от меня?

— Чтобы ты не была мелочной и не давала показаний против Павла. Иначе ты пойдешь против всех, против всего культурного фронта, и останешься в одиночестве.

Но Моулисова возразила:

— От меня никто не требует никаких показаний...

Неблехова удивилась. Такого поворота дела она не ожидала.

— А что же они от тебя хотят?

— Ничего. Просят спеть только мои куплеты. И все...

В это время из репродуктора над дверью раздался голос помощника режиссера:

— Пани Моулисова, пани Моулисова, приготовьтесь, скоро ваш выход!

Когда Неблехова вошла в зал ресторана, она остолбенела — вместе с Земаном здесь находились также Ферда Восатка и Павел Данеш!

Музыканты, танцовщицы, артист Водваржка и Петр уже были на своих местах.

Земан пояснил Неблеховой:

— Мы хотим провести небольшой следственный эксперимент. Пани Неблехова, где вы находились в тот момент?

— Сзади, в баре...

— Хорошо, идите туда. И закажите себе что-нибудь выпить, вы что-то очень бледны. — Сказав это, Земан с иронической учтивостью обратился к Данешу: — А вы где были, маэстро?

Данеш неохотно, с апатичным видом кивнул:

— Там, при входе.

Земан приказал стражнику, конвоировавшему Данеша:

— Проведите его туда. — И повернулся к Восатке: — А ты, Ферда?

— У двери в бар.

Земан послал его туда, а остальным членам своей оперативной группы приказал:

— А мы, товарищи, сядем здесь как зрители... Можно начинать, пан Сганел!

Сганел, заметно волнуясь, распорядился:

— Свет!

Загорелись лампы на столиках и прожекторы на сцене.

— Музыка!

Джазовый квартет заиграл вступление к песне Евы, закружились в танце танцовщицы. В эту минуту по знаку помощника режиссера из-за кулис на сцену вышла пани Моулисова. Однако, она не запела, потому что, остолбенев, застыла у края сцены, глядя на Данеша. Она не ожидала его здесь увидеть.

Павел тоже не ожидал увидеть здесь Еву и был, как и она, крайне удивлен неожиданной встречей. Они стояли друг против друга, он внизу, она наверху, и молча смотрели один на другого.

Музыка во второй, потом в третий раз начинала играть вступление, танцовщицы кружились, а эти двое все стояли и молчали.

Земан наконец произнес:

— Итак, пани Моулисова. Песню!

Ева опомнилась, сделала шаг вперед и начала петь. Она пела озорно и шаловливо, но со слезами на глазах;

Франтиха шляпница Жаннетта,
Любым мужчинам шли привет
И Бланш, башмачнице, про это
Напомни: вам зевать не след!

Пение давалось ей с трудом, спазмы то и дело сжимали горло. Напрягая силы, она исполнила конец баллады, ставший своеобразной панихидой по ее любви и молодости:

Эй, девки, поняли завет?
Глотаю слезы каждый день я
Затем, что молодости нет:
Монете стертой нет хожденья.

Внезапно Ева упала на колени и громко разрыдалась. Музыка умолкла, стало тихо. И в этой гнетущей тишине откуда-то из темноты зала послышался голос:

— Сделай на минуту паузу, Гонза! Мне нужно с тобой срочно переговорить!

Земан оглянулся и разглядел в глубине зала полковника Калину в шляпе и зимнем пальто, которое тот носил уже много лет.

Они уединились сзади у стойки бара, все остальные покинули зал. Однако на приятелей, собравшихся выпить и поговорить, Земан и Калина не были похожи. Калина, не сняв пальто, шарф и шляпу, негромко сказал:

— Кончай, Гонза! Это уже ни к чему!

— Почему?

— Я пришел к тебе с приказом от вышестоящих органов!

— Каким?

— Освободить немедленно Павла Данеша, закрыть его дело, опечатать бумаги и отослать наверх!

Земан не поверил своим ушам:

— Что?

— Исполняй приказ, Гонза!

Земан, ничего не понимая, возмущенно возразил:

— Но у меня есть против него доказательства! Я уличил его в уголовно наказуемых действиях на законном основании. И против Неблеховой у меня есть кое-что. Она вынесла отсюда орудие преступления и утаила его от нас...

Однако Калина снова устало, но отчетливо повторил:

— Выполняй приказ, Гонза!

— Но ты же сам с этим не согласен, Вашек!

Было заметно, какого труда Калине стоит держать себя в руках и спокойно настаивать на том, с чем он был абсолютно несогласен.

— Мое личное мнение уже ничего не решает.

Земан протестовал:

— Где же правда, справедливость? Ведь закон одинаков для всех — и для обычных людей, и для поэтов. Куда мы придем, Вашек, если будем арестовывать простых людей и отпускать идейных противников, беспомощно отступать перед ними? Куда мы с этим придем?

Калина понимал весь драматизм этого вопроса, но, несмотря на это, с горечью в голосе настойчиво повторил;

— Выполняй приказ!

Земан спросил:

— А если не выполню?

Калина тихо ответил:

— Тебе это будет стоить места службы.

— И ушел.

Земан вернулся в зал, в котором между тем погасли прожекторы и светились только настольные лампы. Снова собравшиеся в этом тусклом помещении люди поняли, что Земан проиграл, поэтому смотрели на него со злорадством.

Только Ева Моулисова ни на кого не обращала внимания. Задумчиво сидела она на стуле, молчаливая, погруженная в себя, в свои тоскливые мысли.

От имени всех заговорил Ян Водваржка, и в его словах прозвучали ирония, ненависть и торжество тех, кого вызвал сегодня сюда Земан:

— Так что? Закончим эту комедию?

Он произнес это с такой развязностью и наглостью, что подавленность Земана сразу же исчезла. Он поднял голову и вопреки собственному благоразумию выкрикнул:

— Нет! Будем продолжать! Все по местам! Пан Сганел, давайте другую песню!

Его голос прозвучал так властно, что люди подчинились ему безропотно.

Сганел дал команду:

— Свет!

Зажглись прожекторы и лампы на столах.

— Музыка!

Оркестр заиграл вступление к другому куплету Евы, танцовщицы опять закружились.

Ева Моулисова, однако, не реагировала и все так же безучастно сидела на стуле.

Сганел просящим голосом в микрофон окликнул ее:

— Евочка, пожалуйста!..

Ева Моулисова медленно встала, движением руки, как бы отмахиваясь, сделала знак музыкантам замолчать и невыразительно, равнодушно, без пафоса проговорила:

— Перестаньте... Это действительно все только комедия... — И, кивнув в сторону Земана, продолжала: — Но не его... Это наша комедия, которую все мы здесь для него играем... Он единственный из всех имеет волю и мужество защищать правду... — Она повернулась к Данешу: — Ты, Павел, наверное, еще больший прохвост, чем я думала... И он прав в том, что хочет тебя наказать... Только, — она повернулась к Земану, — вы напрасно думаете, что Павел способен на что-то большее, чем врать, обманывать людей и красть! В тот вечер... стрелял не он! Тогда... стреляла... я! После того что он здесь сказал, мне не хотелось жить!

Земан резко встал, пораженный услышанным, и скорее себе, чем ей, возмущенно бросил:

— Боже... что за комедия!.. Все вы шуты... комедианты... клоуны!

Он забрал свои вещи и вышел...

Стоял ноябрь 1967 года.

Назад: «БЕЛЫЕ ЛИНИИ»

Дальше: УГОЛОВНОЕ ДЕЛО МАЙОРА ЗЕМАНА