УГОЛОВНОЕ ДЕЛО МАЙОРА ЗЕМАНА

1

Темные своды костела даже днем сохраняли некую мистическую таинственность, подавляя одинокого случайного путника своей мощью и строгими готическими формами. Увидев в туманной дымке возле алтаря какие-то странные мерцающие огоньки, наш случайный путник услышал вдруг в пустом зале храма голос. Он доносился откуда-то из темной глубины, приглушенный, усиленный резонансом. Голос скорее таинственно шептал, чем читал, проповедь:

— «Вдали, на главном алтаре, большим треугольником горели свечи. К. не мог наверняка сказать, видел ли он их раньше. Может быть, их только что зажгли...»

Путник тихо двинулся по сумрачному залу храма в надежде найти этот таинственный голос. Он почти на ощупь шел в конусе скупого света, заглядывая в темные укромные уголки, где с ужасом обнаруживал причудливые, со страдальческим выражением лица, фигуры святых. Но они олицетворяли собой больше смерть, грусть и скорбь, нежели жизнь.

И снова донесся голос:

— «Когда К. случайно оглянулся, он увидел, что неподалеку от него, у одной из колонн, горит высокая толстая свеча. И хотя это было очень красиво, но для освещения алтарной живописи, размещенной в темноте боковых приделов, такого света было недостаточно, он только усугублял темноту...»

Храм казался безлюдным и пустым — тем таинственней был голос, который сопровождал путника. Возможно, он принадлежал священнику или церковному сторожу, бог их знает, путник их не нашел. Как говорит Франц Кафка, церковные сторожа вкрадчивы от природы, всегда трудно заметить их появление.

— «К. прошел к одной из боковых капелл, поднялся на ступеньки к невысокой мраморной ограде и, перегнувшись через нее, осветил фонариком картину в алтаре. Лампадка, колеблясь перед картиной, только мешала. Первое, что К. отчасти увидел, отчасти угадал, была огромная фигура рыцаря в доспехах, занимавшая самый край картины. Рыцарь опирался на меч, вонзенный в голую землю, лишь кое-где на ней пробивались редкие травинки...»

Наконец путник нашел то место, откуда доносился голос. Он обнаружил большую свечу впереди, у столба, и под ней того, чей голос минуту назад он слышал. Это был актер, одетый в черное старомодное одеяние, с книгой в руках.

— «К., уже давно не видавший картин, долго разглядывал рыцаря, непрестанно моргая от напряжения и от невыносимого зеленоватого света фонарика. Когда он осветил фонариком всю остальную картину, он увидел положение во гроб тела Христова...»

Артист был не один. Возле него стояли молодая женщина в несколько экстравагантном костюме и респектабельный пожилой мужчина с тронутыми проседью висками. Это были Дагмар Неблехова, теперь уже редактор телевидения, и профессор университета Голы. Неблехова негромко, с почтением к тому месту, где они находились, спросила пожилого мужчину:

— Что вы на это скажете, пан профессор?

И Голы так же тихо ответил ей:

— Да, мы в храме, который так колоритно описывает в своем наиболее сильном, гениальном произведении писатель Франц Кафка. Я, в отличие от некоторых ученых в области литературы, убежден, что прообразом храма в произведении Кафки был не храм святого Вита в Пражском граде, а именно этот костел, в котором мы в данный момент находимся, Тынский собор.

— У вас есть для этого какие-то основания?

— Конечно. Франц Кафка родился в 1883 году как раз здесь, на Староместской площади. Его отец держал магазин с текстильными товарами. Жили они в доме, который стоял по соседству с Тынским собором. Более того, комната, в которой жил Франц Кафка в детстве и юности, имела одно окно, из которого открывался изумительный вид. Оно было обращено непосредственно к собору. Следовательно, Франц Кафка днем и ночью, когда просыпался, смотрел через это окно в глубины и таинственный полумрак этого красивого готического собора.

— Может быть, именно поэтому в его творчестве столько странных, фантастических явлений и ситуаций, всевозможных таинственных, зашифрованных подтекстов, мистики? — задумчиво произнесла Неблехова.

Голы с чувством превосходства усмехнулся:

— Вы ошибаетесь. Его творчество довольно своеобразно, но это вовсе не бред больного человека. Оно вполне реально, и более того, настолько реально и злободневно, что даже мороз подирает по коже. Послушайте, как, например, начинается его роман «Процесс».

Актер поднял книгу и прочитал:

— «Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест...»

Профессор Голы остановил его движением руки и прокомментировал:

— Да, вот так конкретно начинает Кафка свой роман. А его герой Йозеф К. о своем аресте потом рассказывает судье...

Актер перевернул несколько страниц и прочел:

— «Рано утром меня захватили врасплох, еще в кровати, возможно, что отдан был приказ — судя по словам следователя, это не исключено — арестовать некоего маляра, такого же невинного человека, как и я, но выбор пал на меня. Соседнюю со мной комнату заняла стража — два грубияна. Будь я даже опасным разбойником, и то нельзя было бы принять больше предосторожностей. Кроме того, эти люди оказались вконец развращенными мошенниками, они наболтали мне с три короба, вымогали взятку, собирались под каким-то предлогом выманить у меня белье и платье, требовали денег... То, что со мной произошло, всего лишь частный случай, и сам по себе он значения не имеет, так как я не слишком принимаю все это к сердцу, но этот случай — пример того, как разбираются дела очень и очень многих. И я тут заступаюсь за них, а вовсе не за себя».

Неблехова произнесла взволнованно:

— Вы правы, пан профессор! Это не сон, это гениальное видение того, что все мы пережили. Ведь среди нас до сих пор есть Йозефы К. Непосредственно с нами здесь находится один из них...

Она повернулась, и в этот момент наш случайный путник увидел того, о ком она говорила.

В одной из находившихся в стороне ниш перед боковым алтарем стоял на коленях человек. Неблехова приблизилась к нему и произнесла патетически растроганно:

— ...Убогий, состарившийся, измученный. Что из того, что он священник? Мы уважаем его веру. Это прежде всего человек, который здесь, перед алтарем, благодарит не только бога, но и нас, людей, еще не потерявших своего человеческого лица, за то, что остался жив... — Она подошла к нему и спросила: — Вы пережили подобную ситуацию, какую описывает Франц Кафка, ваше преподобие?

Мужчина у алтаря медленно повернулся к ней. Это был очень старый человек со спокойным, ласковым выражением лица, на которое наложил отпечаток его священный сан и на котором было написано душевное страдание. Не вставая с колен, он поднял на нее свои полные скорби глаза и тихо произнес:

— Да...

— За что вас, собственно, арестовали?

— Не знаю.

— А за что вас осудили?

— Не знаю. Они ничего не доказали. Я не имел никакого отношения к ужасам в Планице... Бог — свидетель тому, что я ничего не знаю.

— На какой срок вас осудили без всяких доказательств?

— Пожизненно!

— И сколько вас там продержали?

— Пятнадцать лет.

Неблехова резко повернулась к Голы и актеру и с гневом сказала:

— Вы слышите, люди? Пятнадцать лет держали этого старого, невинного человека в тюрьме. — Она опять обратилась к священнику: — А скажите нам, наш сегодняшний Йозеф К., как фамилии тех людей, которые вас тогда арестовали?

— Земан и Житный.

— А фамилия следователя?

— Полковник Калина.

— Благодарю вас. — Она подошла к Голы и актеру: — Нет, Франц Кафка действительно не мистификация и не сон, пан профессор. Франц Кафка стал при нашем строе жестокой реальностью.

Профессор Голы ее дополнил:

— Вы поняли. Поэтому его гениальный юридический анализ легенды о привратнике у врат закона и о человеке, который хотел туда войти, заканчивается пророческими словами...

Актер раскрыл под свечой в последний раз свою книгу и прочел заключение:

— «Нет, — сказал священник, — вовсе не надо все принимать за правду, надо только осознать необходимость всего. — Печальный вывод! — сказал К. — Ложь возводится в систему».

Был поздний вечер, но окна министерства внутренних дел еще светились. Полковник Калина и майор Житный наблюдали эту необычную встречу путника с «Францем Кафкой» и современными толкователями творчества писателя в кабинете Калины на экране телевизора.

С последними словами актера Житный спросил:

— Выключить?

Калина усмехнулся:

— Телевизор? Да!

Житный подошел к телевизору и выключил его.

— Порядочное свинство!

Калина встал, налил из-под крана в стакан воды и запил какой-то порошок.

— Как же называется этот новый культурно-исторический сериал пани Неблеховой?

Житный иронически усмехнулся:

— «Что вы на это скажете, пан профессор?»

Калина вернулся к своему столу, начал складывать бумаги в ящики:

— Ну, а как мы поняли, об этом будут говорить много. Можете быть спокойны.

Житный ходил по кабинету, размышляя вслух:

— Они действуют в точном соответствии с директивами пражского резидента акции «Белые линии» Перри Штайна. Во-первых, стремятся внедриться в средства массовой информации. Это Неблеховой удалось: она работает на телевидении. Во-вторых, стараются не предпринимать нападок на партию и социализм, а сосредоточить внимание на их прошлых ошибках и заблуждениях, на том, что в них было, на их взгляд, антигуманного, антидемократического и уродливого — короче, на диктатуре пролетариата, то есть на нас и милиции. Начало этому положено в сегодняшней программе. В-третьих, для них очень важно нарушить наши дружественные связи с Советским Союзом. Как только они лишат партию этих трех главных опор, они уничтожат и ее.

— Ловко! — отметил Калина.

Житный с раздражением продолжал свои рассуждения:

— Наверху на все это не реагируют, ничего не предпринимают, как будто их это не касается, и связывают нам руки.

Калина по-прежнему держался спокойно и невозмутимо. Он навел порядок на столе, запер на ключ ящики и сейф, а потом заметил:

— Я уже два раза в донесениях обращал на это внимание министра. Ему казалось, что мои опасения беспочвенны. Надеюсь, этот телевизионный репортаж его убедит. Ведь это выпад и против него.

— Для нас двоих вопрос ясен, — сказал Житный. — Но как перенесет это бедняга Земан? Его это шокирует. Выдержит?

Калина слегка улыбнулся:

— Выдержит. Я знаю его с 1943 года. Честный парень от станка, коммунист, твердый как кремень.

— Теперь будут трескаться и кремни, Вашек.

Калина надел пальто и шляпу:

— Но Земан выдержит. Я ему верю как самому себе. — Он взял портфель и пошел к двери.

Только теперь Житный заметил, что Калина уходит, и спросил:

— Куда идешь? Уже домой?

Однако Калина покачал головой:

— Нет. На телевидение. Нужно поговорить с пани Неблеховой о демократии.

Телевизионный клуб на набережной Сметаны был местом, где можно было приятно отдохнуть. Темное полированное дерево, которым были отделаны стены и перегородки, делящие все пространство на интимные уголки, придавало помещению уют и ощущение тепла, приглушало голоса и шум и давало возможность отдохнуть нервам, взвинченным суматохой редакций и студий. Через широкие окна, выходящие на одну сторону, было видно набережную и мостик Новотного над Влтавой, Карлов мост, с его старыми фонарями и скульптурами святых, и величественный силуэт Градчан с башнями собора святого Вита. Поэтому сюда охотно приходили редакторы, драматурги, режиссеры, писатели, артисты и прочий люд, имеющий отношение к искусству. Они либо молча отдыхали, либо развлекались, спорили о сценариях, о политике, пили кофе, коньяк и вино и смотрели при этом вечернюю телевизионную программу по телевизорам, стоящим во всех углах.

Калина, придя туда в тот вечер, почувствовал себя чужаком в этом обособленном обществе. Он встал в стороне в своем старом пальто, со шляпой в руке. Никто не обращал на него внимания, никто не предложил ему присесть, официанты не осведомились, что он желает.

Наконец он увидел Неблехову. Она сидела в компании у стойки бара с сигаретой в руке и стаканом вина перед собой и оживленно беседовала с каким-то мужчиной в джинсах и белом свитере.

Калина подошел поближе и тихо обратился к ней:

— Добрый вечер, пани редактор!

Увлеченная дискуссией, она даже не обернулась к нему. По тому, с какой скромностью обратился к ней Калина, Неблехова решила, что это какой-нибудь зритель, корреспондент или рядовой сотрудник, который пришел о чем-то просить. Одним словом, будничные дела, сплошная тоска! Давая понять, что у нее нет желания с ним говорить, она холодно бросила через плечо:

— Добрый вечер! — и больше не обращала на него внимания.

Калина, однако, уходить не собирался.

— Я не знаю, помните ли вы еще меня. Мы с вами встречались в прошлом году в поэтическом кафе при весьма необычных обстоятельствах.

На Неблехову его слова нагнали скуку, и она постаралась поскорее от него избавиться, как от надоедливой мухи:

— Нет. Не узнаю вас. Вам что-нибудь от меня угодно?

Калина со спокойной решительностью в голосе ответил:

— Да. Угодно!

Неблехова, продолжая беседу со своим приятелем, как бы мимоходом спросила:

— А что именно?

— Только что обо мне вы рассказывали по телевидению.

Только теперь Неблехова резко повернулась к Калине:

— Кто вы?

В ее глазах он увидел заинтересованность и настороженность. Калина показал ей служебное удостоверение:

— Полковник Калина из государственной безопасности.

У нее перехватило дыхание. Несколько мгновений она испуганно смотрела на него, потом истеричным голосом вскрикнула:

— Вы пришли меня арестовать?

И сразу же возле стойки и у столиков воцарилась тишина. Собеседник Неблеховой обернулся, и Калина узнал в нем поэта Данеша.

Спокойно улыбнувшись, Калина, не повышая голоса, сказал:

— Нет. Чего вы испугались? Ведь сегодня вы не побоялись публично выступить в телепередаче?

Неблехова, еще не опомнившаяся от испуга, со злобой продолжала выкрикивать:

— Что вам нужно? Вы угрожаете мне? Пугаете?

Калина ответил спокойно, не обращая внимания на ее истерические выпады:

— Я пришел вам кое-что предложить.

Неблехова наконец поняла, что непосредственная опасность ей не грозит, и даже стала иронизировать:

— Что же? Постоянную визу для выезда на Запад, если буду молчать о таких вещах? Хорошо оплачиваемое место осведомителя? Или непосредственно деньги?

Калина, однако, твердо сказал:

— Нет. Свидетельство!

— О чем?

— О правде. Вы ищете правду, не так ли?

— Какую правду?

— О пятидесятых годах. Дайте мне возможность, и я ее людям скажу.

Этого Неблехова не ожидала и тут явно растерялась,

— Вы действительно осмелились бы выступить?

— Да. Осмелился бы!

У Неблеховой затряслись пальцы с сигаретой, она не знала, куда девать глаза, начала юлить:

— Но это не так просто...

— Почему?

— Это слишком ответственно... принципиально... то, что вы предлагаете. Это не в моей компетенции!

Калина спокойно спросил:

— А кто вам дал разрешение провести сегодняшнюю передачу?

Неблехова оказалась припертой к стене и замолчала. Калина продолжал:

— Посмотрите, сегодня вы предоставили слово священнику из Планице и профессору Голы. Теперь хочу слово взять я. Вы за демократию, хорошо, я — тоже. Ведь эта демократия одинакова для всех.

Неблехова растерянно промямлила:

— Я должна обсудить вопрос с руководством редакции,

Калина с твердой решимостью сказал:

— Хорошо, обсудите! До свидания, до завтра!

Неблехова ужаснулась:

— Подождите, как это? Уже завтра?

— Да, завтра вечером я приду к вам. В завтрашней телевизионной программе новостей или после нее, в беседе с вами, я поговорю о том, что вы сегодня сказали людям. Отвечу вам откровенно и правдиво на все ваши вопросы. Идет?

И у нее не осталось иного выхода, чем сказать:

— Идет.

Калина улыбнулся и попрощался:

— Спокойной ночи...

Павел Данеш, когда ушел Калина, негромко присвистнул:

— Ну привет, это серьезный прокол, Даша. Что теперь будешь делать?

А Неблехова, которая уже пришла в себя, решительно заявила:

— Позвоню министру внутренних дел.

2

Этой сумасшедшей, истеричной весне 1968 года, казалось, не будет конца. Она бунтовала и вставала на дыбы, как молодой, дикий конь, который слепо бьет вокруг себя копытами, жестоко калеча, а порой и убивая невиновных. Она несла на своем хребте виновников происходящего и безумцев, пьянила, как молодое вино, и вселяла бешеную хмельную бесшабашность в неискушенные души, наполняла страхом хозяев и тех, кто не потерял головы и способен был представить, чем такая бешеная езда может закончиться.

У майора Земана этой весной не было слишком много времени, чтобы проводить бесконечные часы где-нибудь на митингах или в кафе, дискутируя о достоинствах и недостатках, рассуждать о последствиях происходящего. С ослаблением контроля за соблюдением некоторых норм, которыми до сей поры руководствовалось все общество, возросла преступность. Поэтому у пражского угрозыска работы заметно прибавилось. Земана даже не слишком обеспокоила телевизионная передача, подготовленная редактором Неблеховой. Он знал, что не только Калина и Житный, но и министр внутренних дел, и руководство партии информированы о том, что Неблехова и Голы являются участниками диверсионной акции «Белые линии». Земан предполагал, что эту программу пропустили на телевидении только для того, чтобы дать противникам открыть свои карты и получить возможность принять против них решительные меры. Разумеется, своей жене Бланке он не имел права ничего сказать даже тогда, когда она очень расстроилась после вечерней телевизионной программы. Он только и сказал ей:

— Не бойся, девочка, все будет в порядке! — И усмехался про себя, видя, как встречные знакомые, когда он шел на работу, прятали глаза, не зная, замечать его или нет. «Подождите, голубчики, — думал он, — теперь уж наверняка Калина действует, и вы завтра или даже уже сегодня вечером запоете по-другому!»

Майор вошел в свой кабинет в хорошем настроении и прогудел своему помощнику Стейскалу, который ждал его:

— Привет, Мирек! Смотрел вчера телевизор?

Стейскал тихо обронил:

— Смотрел.

Земан снял пальто, шляпу и повесил их в шкаф.

— И что ты на это скажешь? Вот негодяи! Бедняжка Бланка после этого от расстройства не могла всю ночь уснуть. Ей все мерещился планицкий священник. Но Калина возьмет их в оборот, будь спокоен. Слишком грубая провокация. Этой Неблеховой наверняка с сегодняшнего утра на телевидении уже нет.

Стейскал вяло промямлил:

— Я не знаю, Гонза. — И продолжал старательно копаться в куче следственных дел, которые вытаскивал из ящиков стола Земана.

До Земана это дошло только теперь. Он запнулся, перестал улыбаться и строго спросил:

— Подожди, а что ты, собственно, делаешь за моим столом?

Стейскал молча продолжал свое занятие. Земан возмущенно закричал:

— Кто дал тебе право копаться в моих делах? Где ты взял ключ?

— У дежурного!

— А почему? Что это значит?

Вместо ответа Стейскал пододвинул ему какой-то пакет:

— Вот это пришло сегодня утром.

— Что это?

— Повестка на реабилитационный суд. Ты там фигурируешь в качестве свидетеля...

Земан рассмеялся:

— Ну, это уж слишком!.. — И тут же, снова став серьезным, показал на груду следственных протоколов, лежащих перед Стейскалом: — А какое это имеет отношение ко всему?

Стейскал, пряча глаза, смущенно проговорил:

— Ночью после этой программы... мне позвонил начальник управления... и приказал... пойми, Гонза... приказал...

— Что приказал?

Стейскал говорил с трудом, будто ворочал тяжелые камни:

— Чтобы я с сегодняшнего утра... временно... исполнял твои обязанности...

Земан взорвался:

— Что такое? Почему?

— Потому что ты идешь в отпуск...

— Я не просил никакого отпуска!

— В особый отпуск, до выяснения обстоятельств, связанных с Планице. Представь, сколько будет шума, всевозможных гадостей... в газетах, по радио, по телевидению. Они просто не хотят, чтобы это бросило тень на наше учреждение... на доброе имя пражского угрозыска...

У Земана от обиды и огорчения перехватило горло.

— Значит, вот как? И ты мне не позвонил, Мирек! Не спросил! Ты согласился?

Нервы у Стейскала тоже были на пределе. Земан и он были давними друзьями, очень долго жили и работали бок о бок, знали друг о друге все. Поэтому эта минута была для Стейскала нелегкой. И он в раздражении, в отчаянном стремлении оправдаться не столько перед Яном, сколько перед самим собой, заговорил:

— А что мне оставалось делать? Я что, должен был отдать это место какой-нибудь дряни? Чтобы кто-нибудь чужой пришел на все готовое? Ведь мы с тобой здесь в течение многих лет занимались тяжким трудом. Я тебе даю гарантию, Гонза: как только ты решишь свои проблемы, а я верю, что ты их решишь, я встану и беспрекословно освобожу тебе твое место за этим столом...

Земан, однако, снова спросил:

— Так ты согласился, Мирек?

Стейскал воспринял его вопрос как обиду и возмущенно воскликнул:

— Я же тебя еще в прошлом году предупреждал! Говорил тебе, не впутывайся в политику, занимайся своей криминалистикой. Но ты был упрям как баран, вспомни... А теперь получай...

— Ты согласился? — произнес еще раз Земан. — Добро. С богом!

Он повернулся, подошел к шкафу, взял пальто и шляпу и начал одеваться.

Стейскал подошел к нему:

— Подожди, Гонза, посоветуемся... Может быть, найдем какое-нибудь решение, чтобы ты мог здесь работать и дальше, пока хотя бы как заместитель... Опомнись, Гонза, не торопись с решением... Мы должны вместе написать протокол по передаче дел... Куда ты собираешься идти?

Земан резко и решительно произнес:

— К Калине! В министерство! — Он посмотрел на часы и холодно, с иронией в голосе добавил: — Думаю, что ровно через час ты полетишь во внеочередной отпуск вместе с начальником управления!..

Земан шел длинным коридором, одна сторона которого состояла из целого ряда окон. Он шел спокойно, уверенный в себе, несмотря на то, что его мысли были заняты только что происшедшим.

Он машинально здоровался с людьми, которые ему встречались, и в задумчивости не замечал, что многие из них не отвечают ему или отвечают недружелюбно. Некоторые, заметив Земана, вдруг торопились уйти со своими бумагами куда-то в сторону или захлопывали двери своих кабинетов. Только один человек не уклонился от встречи с ним. Он вышел в коридор как раз в тот момент, когда Земан проходил мимо. Это был прокурор Стрейчек, которого Земан хорошо знал и поэтому сердечно сказал:

— Привет, прокуратура! Что ты здесь делаешь?

Стрейчек пришел в полное замешательство от такого неожиданного вопроса и не знал, куда деть глаза.

— Мне нужны были кое-какие следственные документы из архива.

Земан машинально спросил:

— И дали тебе их?

Прокурор, явно нервничая, ответил:

— Дали. — И промямлил, как бы извиняясь: — Я теперь работаю в реабилитационном суде, Гонза.

Земан воспринял это по-деловому, спокойно:

— Отлично. Значит, скоро встретимся.

Прокурор поддакнул:

— Да. Наверное. — И тут же спросил: — А что ты? Есть какие-нибудь проблемы?

Земан остановился у одной из дверей в конце коридора:

— У меня? Нет. Так только, небольшие служебные трудности. Иду с ними к бате!

— К кому? — Прокурор прежде никогда не слышал, что у Земана в министерстве работает отец.

Земан еле заметно усмехнулся и пояснил ему:

— К Вашеку Калине. Я его так называю. — Он нажал ручку и открыл дверь кабинета Калины.

Эта комната была знакома Земану до мелочей. Здесь он часто бывал, когда ему было необходимо о чем-то посоветоваться с Калиной или когда получал от него какое-нибудь задание. Земану всегда здесь было хорошо. Он учился у Калины по-партийному мудро относиться к людям и их слабостям...

Земан по старой привычке остановился в дверях по стойке «смирно» и энергично, хотя и с долей юмора в голосе, потому что знал, что Калина не требует такого доклада, начал:

— Товарищ начальник... — И замолк на полуслове.

Вокруг него кружилась бумажная метель, неестественная, странная, как и весь беспорядок, который царил в этом, всегда таком солидном, содержащемся в идеальном порядке кабинете.

Окна были открыты, и сквозняк, который возник в комнате, когда Земан распахнул дверь, подхватил бумаги, лежавшие всюду — на столе, на полу, в выдвинутых ящиках шкафов и стола.

Земан быстро захлопнул за собой дверь, присел и начал собирать листы, разлетевшиеся от сквозняка.

Неожиданно среди этих бумаг он наткнулся на чьи-то ноги. Кто-то неслышно подошел и встал перед Земаном. Земан увидел остановившегося перед ним майора Житного.

— Что с Калиной? — с тревогой в голосе спросил Земан.

На лице Житного не дрогнул ни один мускул.

— Его уже здесь нет.

Земан выпрямился:

— А где он?

— Не знаю, наверное, дома.

— Почему?

Узкие губы Житного растянулись в горькой усмешке:

— Потому что сегодня министр в течение часа вышвырнул его с работы!

— За что?

— За пятидесятые годы!

Земан не поверил своим ушам;

— Что? Вашека?!

Житный пожал плечами:

— Этой мельницы, наверное, не миновать никому. А ему еще помогла редакторша.

— Неблехова?

— Да, Неблехова. Нажаловалась вчера вечером по телефону министру, что Калина ей угрожал. Министр расценил это как партизанщину, противозаконные действия и превышение полномочий. Ну а потом все уже пошло быстро...

Земану показалось, что он бредет сквозь какую-то непроницаемую, непонятную мглу.

— Боже мой... Я ничего не понимаю... Это какой-то дурной сон.

— Навести его, — сказал Житный. — Если не боишься... Ему именно сейчас важно знать, что он не один, что он кому-то нужен.

— А ты?

— Не буду ждать, когда и со мной поступят так же. Собираюсь...

— И куда же?

Житный загадочно улыбнулся:

— Откуда я знаю? Куда-нибудь, где я больше нужен! — Вдруг он порывисто положил руку на плечо Земана и притянул его к себе. — Знаешь Галаса, Гонза? — И, не ожидая ответа, проговорил без пафоса, но со страстной верой в голосе:

Прочь страх! Прочь страх!
Такую фугу не сыграл бы сам Себастьян Бах,
Какую мы сыграем!..

Стоял прекрасный весенний день. Людям хотелось улыбаться и вдыхать полной грудью пропитанный солнцем и свежестью воздух. Но Земан этого не замечал. Он вышел из министерства взволнованный и до боли тронутый трагической судьбой Калины. На тротуаре перед входом ему снова встретился прокурор Стрейчек. Однако Земан не был рад этой встрече, не было настроения. Со Стрейчеком, неплохим, в сущности, парнем, Земан всегда был в хороших отношениях. Не нравились Гонзе некоторые его качества. Был Стрейчек слишком боязливым, готовым всем угодить, закрыть глаза на какое-нибудь небрежно проведенное следственное дело. «Если бы он хоть в какой-то мере был мужчиной, — говорил себе Земан много раз, — если бы он со мной поскандалил, поссорился, был грубым, злым, швырял людям в лицо плохо, по его мнению, сделанную работу, он бы нравился мне больше. Как вообще этот худой, субтильный мальчик, вечно погруженный в своды законов, скорее ученый, чем юрист, мог стать прокурором?» Этого Земан не мог понять.

Стрейчек подошел к нему;

— Я ждал тебя.

Земан довольно неприветливо спросил:

— Зачем?

— Поговорить с тобой!

— Говори!

— Пойдем на другую сторону, в парк. У этого здания сотни окон. А за этими окнами тысячи глаз. Они не должны нас вместе видеть.

Земан иронически усмехнулся:

— Боишься?

— Боюсь только того, — ответил молодой прокурор, — что потом уже не смогу помочь такому человеку, как ты.

Однако Земан все еще иронизировал:

— А в чем ты мне хочешь помогать?

Прокурор вместо ответа сказал:

— Знаешь, за каким делом я приходил к вам? Вот за этим. — Он вынул из портфеля какую-то толстую папку, с волнением протянул ему: — Посмотри. Только посмотри!

Земан наугад раскрыл дело и остолбенел...

...В его голове стремительно пронеслись картины прошлого, словно кадры старого фильма; они казались выцветшими и пожелтевшими, как старые фотографии, но были настолько впечатляющими, что он вдруг замер, охваченный особенной, неестественной тишиной, затмившей весь мир, шум автомобилей, говор людей, грохот грузовиков, шарканье ног по асфальту. Он увидел лампы в жестяных абажурах, тускло светившие десятки лет над партами школьников. Эти лампы освещали немую сцену в духе шекспировских трагедий: возле стены лежали четыре активиста планицкого национального комитета — Мутл, Томан, Бабицкий и Вчелак. На стенах и на обшарпанном полу сельской школы виднелись кровавые пятна. Земан помнил, как в дверях застыли неподвижные, как статуи, Житный, Матыс, Шандова, жена директора школы, три члена опергруппы. Потом в полумраке дверного проема возникла Бланка. Ее лицо было неподвижно. Она не плакала, только безмолвно, не отрываясь, смотрела на пол возле стены. Нет, она еще не верила происшедшему и шла шаг за шагом вперед. У стены она остановилась и опустилась на колени, приподняла голову Карела Мутла. Земан видел только его затылок да горящие, удивленные глаза Бланки. Тогда он не мог ее утешить ни словом, ни жестом, потому что сам еле сдерживал слезы скорби и гнева...

...Очнувшись от воспоминаний, Земан захлопнул папку со следственным делом и возвратил ее прокурору... Стоял обычный пражский день, внизу под откосом грохотали трамваи, сигналили автомобили, в молодой зелени едва распустившихся деревьев и кустов парка весело и самозабвенно чирикали воробьи. Земан с прокурором сидели на скамье возле паркового павильона; внизу под ними поблескивала Влтава с темными силуэтами перекинутых через нее мостов.

Земан, как-то странно поперхнувшись, спросил прокурора:

— Зачем ты напомнил мне об этой планицкой трагедии? После смерти Лиды и моего отца это была одна из самых страшных минут в моей жизни. У меня там остался товарищ... Муж моей нынешней жены...

Прокурор снова сунул папку в портфель и тихо сказал:

— Теперь будешь часто вспоминать ее в одиночестве.

— Почему?

— Ты получил сегодня утром от нас повестку на реабилитационный суд?

— Получил. А что произошло? Кто, собственно, требует реабилитацию?

— Священник из Планице!

Земан иронически усмехнулся:

— Это можно было предполагать после вчерашней телевизионной передачи. Невероятная наглость! Как он это аргументирует?

— Якобы агент, спрятанный у него тогда под угрозой расправы и совершивший убийство в Планице, был платным провокатором государственной безопасности.

Земан возмущенно воскликнул:

— Что?! Но это чушь! С этим, я надеюсь, вы быстро разберетесь.

Прокурор, однако, скептически покачал головой:

— Да нет, Гонза, все это не так просто. Тебе будет трудно доказать, что он говорит неправду. Агента, который мог бы все разъяснить, уже нет в живых. Вы его убили тогда, во время перестрелки на ржаном поле.

Земан решительно возразил:

— Зачем мне что-то доказывать? Я иду на суд как свидетель.

Немного смущаясь, с долгими паузами, прокурор рассказал:

— Наступило время странных судов, Гонза... Обвиняемые сейчас выступают как жалобщики, а подсудимыми становятся свидетели... Это трудные уголовные дела с трупами в конце. Да-да, в конце этих судов бывает смерть. Вспомни следователя Новака. Его мы вызывали тоже как свидетеля. Он застрелился неделю спустя в своей квартире. А прокурор Гора? Повесился в лесочке под Прагой. А тюремный врач Малек? Проглотил порошки, отравился. А два дня назад застрелился один генерал, старый фронтовик, честнейший человек. И его затравили...

Земан почувствовал, что ему вдруг стало трудно дышать. Его мозг не мог понять всего этого.

— Зачем ты мне все это говоришь? Хочешь меня испугать? — спросил он.

Прокурор вместо ответа спросил:

— Ты читал «Процесс» Кафки?

— Нет.

— Тогда прочти, и тебе все станет ясно. Поймешь этот механизм.

— Какой?

— Они используют произведения Франца Кафки против вас, но он-то, собственно, и пишет о вас. Есть у него и о тебе... то есть о той судьбе, которая ожидает тебя, Гонза.

— Не понимаю тебя... Какая судьба?

— С той минуты, как ты получил эту повестку, ты, собственно, уже арестован, хотя и на свободе. Ничего не произойдет, можешь жить и дальше так, как и жил, но к тебе все будут относиться как к обвиняемому. Будут при встрече с тобой отводить глаза, сторониться тебя, отворачиваться. Люди будут бояться остановиться поговорить с тобой, прикасаться к тебе, словно ты прокаженный. С этой минуты вокруг тебя глухая стена. Кричи до хрипоты, что ты невиновен, никто тебя не услышит... Эта стена поглотит все звуки. Даже если ты мужественный человек и не боишься бросаться на эту стену с голыми руками, ничего не произойдет. Напротив, стена отбросит тебя назад в твое одиночество. В конце концов ты обессилешь и перестанешь бороться... А потом на тебя навалится страшная усталость, депрессия, тоска... и ты застрелишься...

Земан чувствовал потребность восстать против удручающе-монотонного, ровного голоса прокурора. Он закричал:

— Нет! Что ты такое говоришь?

Прокурор встал:

— Я хотел тебя предупредить, Гонза. Хотел тебе сказать, чтобы ты к суду хорошо подготовился, все продумал, нашел аргументы, способ защиты...

Земан с негодованием воскликнул:

— Зачем? Вся Планице видела это преступление собственными глазами, знает правду. Все жители той деревни знают, как это в действительности было.

Прокурор, однако, с грустью в голосе лишил его и этой надежды:

— Люди из той деревни подписали резолюцию, Гонза, в которой выступают за реабилитацию своего бывшего священника!

Земан не поверил своим ушам:

— Как?

И прокурор еще тише добавил:

— А тот агент, говорят, был действительно наш человек. Он сидел перед бегством за границу у нас в тюрьме. И там, говорят, дал обязательство сотрудничать с органами государственной безопасности. Калина якобы сказал об этом священнику на допросе, чтобы его сломить. А священник твердит, что это письменное обязательство он видел собственными глазами!

И, не сказав больше ни слова, прокурор ушел, оставив потрясенного Земана в весеннем парке в центре Праги.

3

Как ни странно, Земан за все те годы, что знал Калину, никогда не бывал в его квартире. Калина строго, а скорее целомудренно, охранял свою частную жизнь. В конце концов дома он бывал очень мало. Большую часть дня, а часто до поздней ночи он находился в своем кабинете или на месте происшествия при расследовании различных преступлений и в свою квартиру на Жижкове приходил лишь отоспаться. А что он делал по воскресеньям и в праздники, никто не знал.

Поэтому сейчас Земан с известным чувством неловкости и волнения поднимался по темной винтовой лестнице старого, в прошлом доходного, жилого дома на Жижкове куда-то под самую крышу, чтобы позвонить в высокую, окрашенную коричневой краской и снабженную медной табличкой с надписью «Вацлав Калина» дверь квартиры.

Открыл ему доктор Веселы, их общий старый друг, с которым они когда-то после войны вернулись из концентрационного лагеря и который потом по рекомендации Калины также поступил на службу в органы государственной безопасности в качестве судебно-медицинского эксперта. Веселы был всегда спокоен, уравновешен и рассудителен. Он философски относился к любой стрессовой ситуации. Земан был рад, что именно Веселы будет присутствовать при том напряженном разговоре с Калиной, который должен был состояться. Земан, волнуясь, спросил:

— Вашек дома?

Доктор Веселы по взволнованному виду, с каким Земан задал вопрос, понял, что произошло нечто серьезное, и поэтому, поднеся палец к губам, дал понять, что уже здесь, в прихожей, надо говорить тихо.

— Да. Лежит, — прошептал он и добавил: — Хорошо, что ты пришел, Гонза.

Земан быстро повесил плащ и шляпу в узком темном коридоре, в котором стояли только старинный дубовый шкаф и ящик для постельного белья. Три застекленные двери вели из коридора в комнаты.

— Я должен переговорить с ним, — настойчиво произнес Земан.

— О чем?

— Об одной страшной лжи, которую он должен опровергнуть... иначе моя жизнь не имеет смысла. — На второй части фразы голос его сорвался.

Веселы решительно возразил:

— Нет, Гонза! Ни о чем подобном ты сейчас с ним говорить не будешь!

Земан возмутился:

— Почему? Я должен! Пойми, что...

Веселы наклонился к нему и прошептал:

— Ему очень плохо, Гонза... Возможно, он умрет.

Земан, не поверив услышанному, запнулся на полуслове:

— Вашек?

Веселы грустно сказал:

— Пережил Испанию, войну, концентрационный лагерь, эти страшно трудные дни и ночи, когда мы после войны начинали создавать Корпус национальной безопасности, держась лишь на кофе и сигаретах. Но этого он не переживет. Его же люди всадили ему кинжал, всадили подло, в спину, и этого сердце его не выдержало...

— Почему ты его не отправишь в больницу?

— А куда? — спросил Веселы устало. — В госпиталь его уже не возьмут, а куда еще? Бог знает, как к нему там стали бы относиться, когда узнали бы, кто он. Лучше я здесь возле него сам останусь...

— Я пришлю тебе сюда мою маму, — предложил Земан. — Поможет тебе, приготовит что-нибудь, сменит тебя возле него.

Веселы с благодарностью улыбнулся ему:

— Хорошо, Гонза. А теперь заходи... Но если тебя что-то мучает, забудь об этом и молчи, потому что его мука сейчас гораздо страшнее всех остальных, понимаешь меня? Проходи! — Он открыл одну из застекленных дверей, пропуская Земана в комнату Калины.

Калина лежал на диване у окна, из которого открывалась панорама как бы сбегающих вниз крыш Жижкова. Это было по-своему красиво, но сейчас Калина не замечал этой красоты. Он хрипло и тяжело дышал, уткнувшись пожелтевшей щекой в подушку.

Земана поразил вид Калины. Но больше всего его удивило, как бедно живет его бывший начальник. Стены в его квартире были заставлены темными дубовыми книжными шкафами, заполненными книгами. Стояли здесь и дубовый стол, заваленный бумагами, документами, журналами и раскрытыми книгами, из которых Калина, вероятно, делал выписки, мягкое кожаное кресло, столик с тремя стульями в одном из углов, трехстворчатый старинный шкаф, диван, и все. У окна на стене висел портрет Дзержинского.

Земан старался казаться бодрым и веселым, однако в голосе его проскальзывали нотки жалости.

— Что это ты делаешь, начальник? Не припомню, чтобы ты днем когда-нибудь валялся в постели.

Калина, по-мальчишески застыдившись, ответил:

— Как-то вдруг у меня ослабли ноги, Гонзик... Я рад, что именно ты меня не забыл... — И тут, будто о чем-то вспомнив, с тревогой в голосе спросил: — А с тобой что?

Земан, мужественно пересилив себя, отшутился:

— Ничего. А что может быть? Все в полном порядке. Подчиненные находятся, как всегда, в пивной в Конвикте, картотека моя растет, из памятников смогу скоро уже заложить собственное кладбище.

Калина даже улыбнулся:

— Балагуришь. За все время работы я не знал лучшего криминалиста, чем ты. — Он посерьезнел и с трудом сказал: — А я боялся... — И, помолчав, прерывающимся голосом выдавил: — Меня... вышибли, Гонзик!

Земан было замолчал, но потом откровенно признался:

— Я знаю, Вашек!

Калина вздохнул:

— Хоть бы с тобой ничего не произошло... Меня бы мучила совесть... — И он, превозмогая себя, начал говорить о том, о чем, наверное, постоянно думал: — Что стало с нашей республикой? Помните, ребята, как мы о ней мечтали, спорили... там, на нарах концентрационного лагеря... какой она будет, какой мы ее сделаем... Хорошей, справедливой... И как мы вместе в нее возвращались с первым праздничным поездом... а вокруг благоухала весна...

Доктор Веселы присел к нему на угол дивана.

— Теперь мы опять в поезде втроем, Вашек. Только на этот раз не знаем, куда этот поезд едет.

— И много людей против нас, — грустно продолжал Калина. — Перестали нас понимать. Где мы ошиблись, отчего утратили взаимопонимание?

Веселы горько усмехнулся:

— Об этом еще Аристофан в своих «Всадниках» мудро говорил:

Народ мой, красна твоя
Держава. По всей земле
И страшен, и славен ты —
Хозяин могучий!
Но слаб и послушен ты.
Но, лестью окутанный,
Но, ложью опутанный,
Чьи б речи ни слышал ты,
С разинутым ртом сидишь,
Твой разум не дома.

Калина задумчиво на него взглянул:

— Ты образованный, доктор, всегда и все можешь нам толково объяснить... Только вот что объяснить невозможно... Были пятидесятые годы? Были. Наделали мы тогда ошибок? Наделали. Но мы в тех ошибках честно признались, старались их добросовестно исправить. А сегодня о нас говорят странно, обезличенно: «они». Это же странно!

Земан возразил:

— Не все, Вашек. Как раз не все. — И обратился к Веселы: — А я знаю другую цитату, доктор. «Можно обмануть всех людей на короткое время или одного человека навсегда. Но невозможно обмануть надолго весь народ».

— Да, так говорил Авраам Линкольн, — подтвердил Веселы.

Земан, которого этот спор заинтересовал, порывисто, с убежденностью в своей правоте продолжал:

— ...И возможно, многие из них теперь, как говорил твой Аристофан, слушают с открытым ртом красивые речи. Но скоро у них откроются глаза. И тогда выметут вместе с ними из этой республики господина Перри Штайна и всех его приспешников — Неблехову, Данеша, Голы, Ланду, всю эту «благородную» элиту...

У Калины заблестели глаза:

— Отлично, Гонза, отлично... Мне стало опять хорошо... Теперь я чувствую себя как тогда, помнишь, в концентрационном лагере... Верх брала смерть... а мы верили в жизнь...

Калина дышал тяжело, глаза у него горели, говорил он с трудом, но с чувством удовлетворения.

Веселы ловко сунул ему под язык какую-то таблетку:

— Вашек, Вашек, не нужно так волноваться. Не дури!

Голова Калины устало опустилась на подушку. По-видимому, он исчерпал все свои силы и захотел спать. Закрыв глаза, полковник удовлетворенно прошептал:

— Хорошо, что ты хоть остался в Корпусе, Гонза... Пока там такие, как ты... надежда есть...

Земан встал и собрался уходить. В дверях он еще раз наклонился к Веселы и шепотом с горечью в голосе сказал ему:

— Бедняга, как он ошибается! Меня ведь тоже вышвырнули, доктор. Но у меня хоть остались Бланка и Лидушка.

Увы, Земан тоже ошибался. Это лето было чересчур бурным, события следовали одно за другим таким потоком, что он захлебывался в них. Едва проглотишь одну порцию горечи, как за ней, не давая продохнуть, следует другая.

Оказалось, что тихого, безопасного тыла у Земана уже нет.

Он вернулся от Калины домой, ожидая встретить здесь понимание и поддержку. Вместо этого судьба уготовила ему новое потрясение. Земан застал дома дочь Лидушку в слезах.

— Я больше не вернусь в эту школу, папа! — в отчаянии кричала она.

Бланка, вторая жена Земана и скорее подруга Лидушки, нежели мачеха, стараясь успокоить девушку, гладила ее по голове и уговаривала:

— Опомнись, Лида... Надо крепиться... Не нужно расстраивать папу и жаловаться...

Лидушка в истерике рыдала:

— Знаешь, что они устроили? Меня поставили на кафедру... и сказали: «Посмотрите, как выглядит дочь... одного из тех... кто несет вину за преступления пятидесятых годов...» И я там стояла, а все на меня смотрели... с ненавистью... и молчали... И Петр, папа... и Петр...

Земан наконец взял себя в руки и, переживая оттого, что она вынуждена из-за него страдать, сказал:

— Прости, Лидушка... Но ведь ты знаешь, что это неправда!

Однако Лида вдруг выпалила:

— Откуда мне знать, где здесь правда? Откуда я могу знать, что не на твоей совести смерть мужа Бланки, как все теперь говорят? Откуда я могу знать, чем ты занимался в те страшные пятидесятые годы, если потом ты остался на своей должности?.. Как мне тебя защищать?.. — И в конце бросила ему в лицо самое страшное обвинение: — Откуда мне знать, что на твоей совести... нет и смерти моей мамы?

Земану почудилось, что рухнули стены дома.

— Ради бога, Лида!

После этой истерики Лидушка тихо заплакала:

— Оставьте меня... Оставьте меня все... — И убежала.

Земан медленно опустился на стул возле стола, положил голову на руки. Тяжело дыша, он молчал, потрясенный. В этот момент ему не хотелось жить. Он не мог поверить, что все эти страшные слова сказала ему его дочка, девочка, теплое, живое чудо, которое он нежно ласкал, когда после всех трагедий на своей работе приходил вечером домой! Боже мой, что она ему сказала!

Бланка, сочувствуя Яну, осторожно погладила его по голове, разламывающейся от боли, горькой обиды и ужасной несправедливости.

— Прости ей, Гонза. Она еще слишком молода, чтобы разобраться в этом хаосе и выстоять в нем...

Земан еще немного помолчал, прежде чем смог выдавить из себя слова:

— Боже, куда мы пришли! А я, наивный, думал, что могу потерять все, кроме вас двоих!

Бланка села рядом и прижалась к нему:

— Я тебе верю, Гонза. Я тебя не брошу, что бы ни произошло.

— Я знаю... — сказал Земан. — Но Лидушка... Ты ведь понимаешь, что для меня значит этот ребенок. Благодаря ей я остался жить, когда случилось несчастье с Лидой. Дочка была моим счастьем, смыслом моей жизни. До того момента, когда я снова нашел тебя, она была для меня всем. А теперь?..

Бланка страдала вместе с ним, понимала, в каком он состоянии. Она знала это чувство и тоже прошла через полосу безысходного одиночества, нежелания жить, отчаяния после гибели в Планице Карела Мутла. Сколько лет потом она жила как бы в оболочке горечи, тоски, страдания! Она была уверена, что потеряла способность любить, что между ней и остальными людьми выросла преграда ожесточенной неприступности, иронической, холодной недоверчивости. Бланка никогда не поверила бы, что произойдет чудо и любовь снова пробудится в ней, что в ней снова заиграет кровь, что она будет, как прежде, без грусти и горечи смеяться, что будет счастлива, а все то тяжелое и страшное, что она пережила, покажется ей далеким дурным сном. Но пришел Гонза, и чудо совершилось...

Она опять ласково погладила его по волосам и мудро, спокойно сказала:

— Оставь ее в покое. Выплачется, а потом извинится перед тобой. Все мы с ней выясним. Она ведь еще совсем девочка.

Земан попросил жену:

— Иди к ней, Бланка, прошу тебя... — И тут же решил: — Как только она успокоится, сложи в чемодан все самое необходимое для нее, себя и меня!

— Зачел!? Куда ты собираешься ехать?

— В эту школу она уже не может ходить, я это понимаю. А дела нужно поправлять там, где они испортились. Поедем все втроем в Планице!

4

Майор Земан загорелся страстным желанием восстановить правду, убедиться в том, что то страшное обвинение, которое он услышал по телевидению и от прокурора, есть подлая ложь, интрига, клевета. Он мог бы смириться с обвинением, что в каком-либо ином случае из-за неправильного ведения следствия допустил нарушение законности. Такое иногда, даже при всей старательности человека, может произойти. Но так извращать дело о жестоком убийстве четырех планицких активистов!.. Это Земан расценивал как святотатство.

Он часто мысленно возвращался к тому чистому, только начинающемуся летнему утру, от которого еще веяло мирной ночью, когда убийцы обстреляли их на ржаном поле. Вновь и вновь вспоминал Земан ту минуту, когда, возмущенные и разгневанные, выпрыгнули они вместе с милиционерами на полевую дорогу с грузовиков и быстро выстроились цепью. Они уже хотели двинуться к ближайшему лесу, чтобы его прочесать, когда сзади услышали крик. Бродяга и гуляка Эман Заградник бежал по пыльной дороге между полями, махал руками и кричал: «Свиньи! И пана управляющего убили!.. Они здесь! Прячутся вон там, во ржи! До смерти перепугались, завидевши вас! Пойдемте, я покажу вам, где они скрылись...» Затем среди поля внезапно поднялся лесник Босак, обезумевший от ярости, и дал очередь из автомата. Эман на бегу нелепо замахал руками, его вечная подруга — гармоника, которую он постоянно носил с собой, отлетела в сторону, и он упал в пыль проселочной дороги. Когда к нему подбежали, он уже не дышал, изо рта у него вытекала струйка крови. Они бросились в поле, откуда стрелял один из убийц, лесник Босак. Убийц преследовали сотрудники Корпуса национальной безопасности, милиционеры, рабочие, свободные от ночной смены. Во главе отряда бежали Житный, старшина Матыс и он, Земан, с пистолетом в руке. Земан тогда громко крикнул: «Именем закона... Сдавайтесь!.. Бросайте оружие!..» Из ржи в ответ не раздалось ни голоса, ни выстрела, там испуганно выжидали... И тогда цепь открыла огонь.

Теперь, спустя пятнадцать лет, он снова стоял с Бланкой и Лидушкой над этим ржаным полем. Оно было еще по-весеннему зеленым. Вокруг желтели луга, в небе радостно заливались жаворонки. Внизу диковинно петляла между заросших берегов тихая речушка. Там, где ее течение было подернуто мелкой рябью, солнечные лучи отражались множеством золотистых зайчиков. Вдали, за рекой, поднимались поросшие лесом холмы, воздух над ними был таким прозрачным, что можно было различить на таком расстоянии и вершины старых елей, усыпанных прошлогодними шишками, и свежую зелень берез.

В этом живописном уголке природы приютилась деревушка из тридцати — сорока домов, побеленных мелом, с номерными табличками, небольшой костел с пузатой башенкой в обрамлении крон могучих лип, с крышей в стиле барокко старого дома священника. Недалеко от него за садом, не совсем гармонирующее со всем остальным ансамблем, торчало современное двухэтажное здание школы.

Это и была Планице.

Земан и Бланка стояли перед ней взволнованные, с подступившим к горлу комком. То был милый сердцу уголок Моравии, спокойный и уютный, несмотря на то, что с ним были связаны столь страшные, драматические моменты их жизни.

Вдруг внизу в деревне, как в грохочущем котле, заревели динамики, и по окрестным холмам разнеслась многократно повторенная эхом «Леди Карнавал», исполняемая по радио Карелом Готтом.

Было уже другое время.

Земан, преодолевая нахлынувшие чувства, начал спускаться с женой и дочерью вниз, к Планице.

Гости стояли в горнице старой избы Мутлов, в той самой сельской горнице со старинными украшениями и перинами, которую с великими усилиями отремонтировали когда-то Карел Мутл и дедушка Свобода, отец Бланки. Сейчас папаша Свобода сидел за столом. От радостного волнения и неожиданности он лишился дара речи, только сжимал трясущиеся пальцы молитвенно сложенных перед собой рук.

Бланка заговорила первой:

— Вот и мы, папа!

Она подходила к стульям, столу, шкафу, старым креслам, дивану, кровати, переходила от вещи к вещи, которые ей когда-то принадлежали. Дотрагиваясь до них легко и нежно, как до реликвий, как бы здороваясь с ними, Бланка растроганно повторяла:

— Все здесь осталось так, как было... Все...

Старый Свобода наконец пришел в себя и начал суетиться по дому, чтобы угостить гостей получше, но только беспомощно бегал и ничего не находил.

— Это хорошо, дети, что вы приехали... А Лидушка-то уже какая большая... Настоящая девушка... У тебя уже каникулы, девочка? Почему вы не написали, что приедете?.. Я бы... Здесь не прибрано... Чем вас угостить? Знаете, одинокий дед... готовлю себе кое-как...

Бланка его успокаивала:

— Не беспокойся, папочка. Я сейчас все сделаю!

Свобода вытащил из одного из шкафов бутылку и поспешил с ней к столу:

— Выпьешь со мной сливовицы, Гонзик? — И, не ожидая ответа, принес две стопки. Подышал на них, вытер не очень чистым полотенцем, которое вытащил из ящика, и налил. — Такую в Праге не достанешь. У меня осталось еще семнадцать слив в саду. Девять деревьев пришлось срубить, напала какая-то болезнь. — Он поднял свой стакан. — Ну, за что?

— За то, чтобы у вас опять зрели ваши сливы, — чокаясь с ним, сказал Земан. — Чтобы эта безумная весна скорее кончилась. Чтобы осень была мудренее.

Свобода отпил глоток и тут же сказал:

— Ну почему? Эта весна не самая плохая. Влаги достаточно...

Это удивило Земана. Он знал, что старый Свобода, коммунист со стажем, всегда активно следил за политической судьбой своей страны.

— Вы что, не читаете газет? — недоверчиво спросил Ян.

— Читаю, — без особого интереса ответил Свобода. — Делаете вы там, в своей Праге, разные глупости, если только это правда. Об этом все говорят. Люди даже смеются над тем, что сегодня пишут.

Земан не верил своим ушам.

— Смеются, говорите? Что же, считают происходящее несерьезным? А за республику они не боятся?

— Здесь люди боятся только одной вещи, — улыбнулся Свобода. — Как бы у вас там в Праге кто-нибудь не сошел с ума и не начал старым хозяевам возвращать скот и землю. Что они с ними будут делать?..

Земана это еще больше изумило.

— Вот как?! Они не хотят возвращения старого? Им не хочется уходить из кооператива? А ведь пятнадцать лет назад...

Свобода не дал ему договорить:

— Да, голубчик, что было тогда, того нет сегодня. Сейчас деревня социалистическая, с этим уже ничего не поделаешь. Дела у них идут очень хорошо, никогда в деревне так не жили.

Земан вдруг с облегчением рассмеялся:

— Тогда за это мне, отец, налейте еще одну... — Земан выпил сливовицу и оживленно обратился к своей дочери: — Видишь, Лида! Это то, что делали мы в те суровые пятидесятые годы и за что ты меня отчитывала. Мы создавали кооперативы, из которых сегодня никто не хочет уходить. — И весело добавил: — Ни за что не уйдут!

Лидушка не знала, куда девать глаза, на которые стали навертываться слезы. В голове у нее все перепуталось. Она подумала, что несправедливо обидела своего замечательного, всегда по-юношески жизнерадостного отца.

Бланка заметила состояние Лидушки, положила ей на плечо руку и сказала:

— Пойдем, я покажу тебе свою старую кухню. А потом мы переоденемся и приготовим поесть... Чего бы вы хотели, мужчины?

— Зарежь курицу и сделай ее в сметане, — бодро предложил Свобода. — Все равно они только во дворе гадят. Пусть одной будет меньше. — Он долил рюмки в третий раз: — Ну что, поедем, Гонзик?

Однако Земан отказался:

— Нет, нет, отец! Мне нужна ясная голова. У меня здесь есть кое-какие служебные дела.

— Ведешь следствие? Какое-нибудь новое дело?

— Скорее старое, но кое-кто из него хочет сделать новое.

— О чем речь?

— О правде. Более того, о смысле всего, что мы строили в течение последних двадцати лет. О партии!

И здесь ему Свобода с высоты своего опыта и прожитых лет спокойно сказал:

— За нее не бойся, она уже многое пережила, переживет и эту весну. Я, например, вспоминаю 1929 год, когда у руководства стояли Йилек и Болен. Тогда казалось, что партия развалится, а видишь, пришел Готвальд.

Земан с благодарностью сказал Свободе:

— Мудрый вы человек, отец!

Свобода лукаво усмехнулся:

— А ты разве не мудр? У тебя все для этого есть — и годы, и чин. Ты тоже уже должен быть мудрым, Гонзик. — Он поднял стопку со сливовицей: — За мудрость и спокойствие!

Земан чокнулся с ним:

— По последней, отец, и я пойду!

— Куда?

— Туда, где начиналось старое дело. В школу!

Он стоял в пустом и тихом школьном коридоре перед дверью в классную комнату, и у него не было силы войти туда. Снова у него звучали в ушах те слова, которые он тогда говорил членам местного национального комитета Мутлу, Бабицкому, Вчелаку и Анне Шандовой:

«Я с радостью взялся за выполнение этого задания, товарищи. Во-первых, я установил, что здесь живет мой друг, Карел Мутл, а во-вторых, этот Босак меня лично интересует. И наконец, ведь здесь же действительно часто случаются пожары!.. Сами посудите... Горит вокруг вас. Здесь... здесь... здесь... Горят амбары, стога сена, хозяйственные постройки, сараи с машинами и инвентарем. Уже месяц ходит красный петух вокруг вашей деревни. И ходит он по правильному кругу. Заметили? Знаете, что это значит? Либо это спираль, и рано или поздно она закончится здесь. Либо это круг, и в таком случае поджигатель живет тут, в вашей деревне...»

Пересилив себя, Земан нажал на ручку и вошел.

На возвышении за столом сидела какая-то пожилая, седовласая, очень худая, почти высохшая, женщина в очках, придававших ее лицу строгое выражение, и проверяла тетради. Он сразу ее узнал, но она не узнала его. Она подняла на него глаза и настороженно спросила:

— Что вам угодно?

Немного волнуясь, он спросил ее:

— Вы уже меня не помните, пани директор?

Женщина отрицательно покачала головой, и тогда Земан представился:

— Майор Земан. Я...

И тут она узнала его и строго спросила:

— Это вы? Что вам нужно?

Это был далеко не радушный прием. Земана это смутило, и он, подбирая слова, продолжал:

— В моей жизни то был самый трагичный случай... Я думал...

Женщина прервала его, не дав договорить:

— Все это переболело. К этому лучше не возвращаться!

— Но я должен...

Она снова прервала его:

— Я знаю, понимаю вас. Недавно сюда к нам приезжал один молодой поэт, фамилия его, кажется, Данеш. У него такой искренний, восторженный взгляд. Он собирал подписи под какой-то резолюцией.

Земан быстро, с волнением в голосе спросил:

— Вы ее подписали?

Пани директор спокойно, сдержанно ответила:

— Да.

— Да? — Земан был потрясен и недоверчиво переспросил: — Вы это действительно подписали?

Пани директор ему спокойно объяснила:

— А почему бы нет? Мы здесь, в деревне, не мстительны и не кровожадны. Этот священник свое отстрадал, зачем ему вредить еще? Я здесь живу тихо, спокойно много лет и все уже позабыла. Простила. Всем, и вам тоже!

Земан был взволнован и ничего не понимал.

— Мне? Почему мне?

— Вам это лучше знать!

— Бог с вами, пани директор, вы же здесь тогда были! Вашего же мужа здесь убили! Вы все видели собственными глазами!

Пани директор тихо, с достоинством ответила:

— Я видела то, что можно было увидеть. Узнала то, что можно было узнать. То, что скрывалось за всем этим, я не знала и не хочу знать!

Потрясенный, Земан выпалил:

— Но это, вероятно...

Она опять прервала его и холодно, с неприязнью в голосе, спросила:

— Так что вам еще угодно?

Он понял, что проиграл, и обронил:

— Больше ничего! — Повернулся и вышел.

Поручик Матыс, начальник районного отдела Корпуса национальной безопасности, привез Земана на кооперативный двор на своей собственной машине как раз тогда, когда оттуда выезжали в поле тракторы. Председатель кооператива Анна Шандова весьма энергично руководила этим выездом — так генерал бросает свои танки в сражение. Она кричала, приказывала, просила, уговаривала, и мужчины на могучих машинах слушались ее.

Заметив наконец Матыса и Земана, она нетерпеливо их спросила:

— Что, Ладя? Не видишь, сколько у меня работы?

Матыс, который, видимо, был у нее под каблуком, как бы извиняясь, улыбнулся:

— Посмотри, кого я тебе привез, Аничка. Узнаешь его?

Шандова, женщина памятливая, вгляделась в гостя и воскликнула:

— Еще бы нет! Земан! Приглашай! Вот это гость!

Здороваясь, она энергично пожала Яну руку. Земан был приятно удивлен таким приемом, так отличавшимся от того, с которым он столкнулся в школе.

— Я не знал, что вы с Матысом поженились.

Шандова грубовато пошутила:

— Ему очень хотелось поднять свой жизненный уровень, в этом все дело. Мечтал о собственном автомобиле, вот и женился на мне, пересилил себя, а я ему за это машину купила. Так, Ладя? Ему, короче говоря, надоело ваше скудное жалованье стражей порядка.

Земан принял ее слегка иронический тон:

— А ваше кооперативное не такое же? Я до сих пор помню, как ты напустилась на меня тогда в школе: «Мы здесь, товарищ, агитируем как сумасшедшие... а коровник еще не достроен... кооператив фактически у нас разваливается... Нам здесь хоть надорвись, а вам в Праге все равно, — скопировал Земан ее тогдашнюю манеру говорить, — вы в Праге уже, наверное, живете при коммунизме!»

Земан смотрел на нее и любовался. Правда, за эти пятнадцать лет, что он ее не видел, она постарела, погрузнела. Широкая, крепкая, эта женщина была похожа на кирасира. Однако годы сделали ее спокойнее, мудрее. От нее исходила какая-то прямолинейная решительность, чистосердечность, увлеченность работой, вера в свое дело, уверенность в себе. В ее присутствии Земан чувствовал себя спокойно. Без хвастовства, с деловитой, естественной гордостью она проговорила:

— Да? Так теперь при коммунизме скорее мы живем. — И без обиняков спросила его: — Зачем приехал? Что нужно? Хочешь устроиться на работу?

Земан слегка опешил:

— Я? Как это? Почему?

Матыс слегка кашлянул, потом неохотно, со смущением пояснил:

— Мы видели ту телевизионную передачу!

Земан, огорченный тем, что его не понимают, поспешно возразил:

— Нет, мне от вас нужно нечто другое!

Шандова, однако, была убеждена в своей правоте, но полагала, что попросить ее о работе Земану мешает мужская гордость, поэтому спокойно и невозмутимо брала быка за рога:

— Если у тебя в Праге какие-нибудь проблемы, плюнь на все и иди к нам. Люди у нас тебе будут рады, здесь тебя никто ни в чем упрекать не станет!

Матыс тут же подхватил:

— И ты не думай, что Аничка предложит тебе какую-нибудь грязную и тяжелую работу. У нас современное производство, здесь есть все профессии. А кое-где у нас работают и в белых халатах, как в лаборатории...

Земан смотрел на него с интересом и удивлением. Неужели это тот самый старшина? Он был тогда совсем молодым участковым инспектором. Пятнадцать лет назад он жаловался, что чувствует себя на этом большом своем участке слабым и беспомощным. А теперь у него выросло пивное брюшко, он ездит на машине, стал степенным и важным, как настоящий районный начальник. Теперь он с гордостью водил Земана по двору, как по своим владениям. И похвалиться, собственно, было чем; двор чистый, бетонированный, как взлетная полоса на аэродроме. Возле него теснится ряд новых, современных домов из железобетонных конструкций и панелей; механизированные коровники, склады, мастерские, крытые стоянки для сельскохозяйственных машин, административные постройки, клуб и многое другое. «Это не просто ферма, как когда-то давно, а скорее фабрика по выработке мяса и муки», — подумал Земан.

Матыс открыл раздвижные ворота одного из длинных коровников, чтобы Земан мог посмотреть, и сказал:

— Помнишь, как у нас здесь горел первый кооперативный коровник? Посмотри, как выглядит наш коровник сегодня. У Анки здесь триста коров, полная механизация, автоматы...

Он говорил восторженно, с увлечением, однако Анна нетерпеливо прервала его. Эти хвалебные речи, сопровождающие каждую экскурсию журналистов, различных деятелей и делегаций, которые здесь ходили целыми толпами, уже давно ей надоели.

— Так кем ты хотел бы у нас работать? Референтом по безопасности? С учетом натуральной оплаты здесь ты будешь зарабатывать больше, чем в городе. Так что? Согласен?

— Нет!

Отказ Земана от такого великолепного предложения удивил и немного обидел ее, и она ворчливо спросила:

— Так чего тогда ты хочешь?

— Мне нужно, чтобы ты поехала со мной в Прагу на суд. Как свидетель!

Такого оборота она не ожидала. Ей это не понравилось, и она запротестовала:

— Ты спятил? Это в разгар весенних работ?!

Матыс, желая помочь Земану, поддержал его:

— Он мне рассказал, что там, в Праге, на карту поставлено все, Аня!

Однако Шандова решительно отказалась:

— У нас тоже на карту поставлено все. Мы здесь в деревне, мой дорогой, не имеем времени на эти ваши пражские истерики и глупости и уж тем более не желаем ввязываться в них. Вы в Праге можете устраивать митинги, манифестации, кричать, спорить, но мы должны вкалывать, чтобы следующей весной, когда у вас остынут головы, вам было что жрать! — сказала она с грубоватой откровенностью.

Земан не сдавался, пытаясь во что бы то ни стало ее уговорить.

— Это ведь касается нас всех, Аничка. Меня, твоего Матыса и тебя. Ты что, не знаешь, что твердит этот гнусный поп?

Шандова спокойно ответила:

— Знаю. Ходили здесь с этой резолюцией.

Земан испугался:

— Ты ее тоже подписала?

— Нет. Я под таким свинством не подписываюсь, — засмеялась Шандова. — Тогда бы Ладя меня убил. — Однако тут же серьезно произнесла: — Что тогда случилось, так тому и быть, это того стоило. И даже этих четырех человеческих жизней...

— Ты что, тоже думаешь...

— Ничего я не думаю, я знаю, что нужно было пойти даже на жертвы, чтобы покончить с сельскими поджигателями. Это была жестокая битва, но неизбежная... Сегодня здесь у всех новые дома, холодильники, телевизоры, ванные комнаты, автомобили, облицованные кафелем веранды, а комнаты облицовывают даже лиственницей... — Это ей вдруг о чем-то напомнило, и она обернулась к Матысу: — Ты достал лиственницу, Ладя?

Матыс отвел глаза и виноватым голосом забубнил;

— Я еще в лесничестве не был, Аничка!

Шандова взорвалась:

— От тебя совсем никакого толку, опять в деревне будем последними! — Она повернулась к Земану: — Так что, хочешь на эту должность?

Земан был ошарашен этими ее меркантильными, по-деревенски спокойными рассуждениями, в то время как вокруг, ему казалось, начинался конец света. Они не понимали друг друга, как будто разговаривали на разных языках. Он уже знал, что настаивать, объяснять бесполезно, и поэтому устало, но решительно ответил:

— Нет!

От всего этого он впал в уныние, почувствовал неуверенность. Хуже того, теперь его стало мучить сомнение. Как же в действительности обстояло дело? Чем больше он об этом думал, тем яснее становилось: тот случай, который казался ему таким простым и ясным, с логической стороны далеко не безупречен, во многом не лишен неясностей, имеет странные, необъяснимые моменты. Возможно, что причина тому — холодные, неприветливые глаза пани директора или грубоватость Анки: как было, так и было, это стоило четырех человеческих жизней... Возможно, что это работала его разыгравшаяся фантазия, не контролируемая спустя пятнадцать лет четкой памятью. Но вместе с тем Земан осознавал, что мало знает о собственно планицком деле, кроме того, что сам видел своими глазами.

Земан снова все мысленно восстановил в голове: он приехал тогда в Планице, потому что Калина показал ему донос какого-то лесника Босака и высказал соображения, что этот лесник может оказаться бывшим гестаповским агентом. Потом эти подозрения, без каких-либо веских доказательств, ему подтвердил по телефону другой сотрудник государственной безопасности, Житный. Они вместе поехали арестовать Босака, а схватили его сына Ярду, который им сказал, что отец в доме священника... Они поспешили туда, оттуда в школу, но то страшные выстрелы уже прогремели там. Потом Земан, охваченный ненавистью и гневом, бежал по ржаному полю, стрелял, задерживал преступников. Пятнадцать лет он был убежден в том, что все, что он тогда делал, было правильно, законно и по-мужски честно. Он ни минуты не сожалел о том, что лесника Босака и трактирщика Бенеша, единственных оставшихся убийц, взятых живыми на ржаном поле, они повесили. Но теперь он начал колебаться, задумываться, комбинировать, и это было ужасно... Чем больше он анализировал тот случай, том больше ему казалось, что подлинная мотивировка, истинная правда сложна, почти недостижима.

Земан уже второй час сидел на лавочке под старой липой перед домом Мутловых и хмуро молчал, погруженный в свои мысли. Он даже не замечал, что ночь вокруг него благоухает и так чиста, как это бывает только весной. Он был один. Бланка после возвращения Земана из его безрадостной прогулки по деревне как-то странно избегала встречи с ним, прятала глаза. Она поставила на стол ужин, до которого Ян даже не дотронулся, и разговаривала странным, сдавленным, чужим голосом, только отвечая на вопросы отца или Лидушки.

Однако сейчас она вдруг вышла из дома и села на лавку рядом с ним. Они сидели под липой вдвоем, как когда-то давно, только теперь оба они были старше и на них лежал груз пережитого. Земан подсознательно чувствовал, что Бланку тяготит какая-то страшная тайна, которую она боится открыть. Вдруг Бланка тихо обронила:

— Нам лучше было бы остаться в Праге, Гонза. Возможно, что Калина... — Но, заметив его встревоженный взгляд, она осеклась на полуслове и увела разговор в сторону: — Все здесь напоминает о прошлом. Я думала, что это уже переболело... Но теперь опять перед глазами... эта страшная картина... Не нужно нам было сюда приезжать!..

Земан впервые за весь вечер заговорил и уже не мог остановиться:

— Эта деревня, наверное, наша судьба... У тебя здесь тогда застрелили мужа... а сегодня хотят подстрелить меня!

Бланка испугалась:

— Как это?

— Я тебе не сказал всю правду. Я взял отпуск не из-за Лидушки. Просто меня за Планице уволили!

Бланка в ужасе прошептала:

— Боже мой, Гонза...

— Через три дня я иду на реабилитационный суд. Поэтому я и поехал сюда... Я хотел найти здесь силы для этого процесса, уверенность, но обрел еще большее беспокойство.

— Кто требует реабилитации? Он?

— Да, священник!

Бланка, с трудом подыскивая слова, спросила:

— А ты абсолютно уверен, что с ним тогда было все в порядке?

Земан возмущенно спросил:

— А ты в этом сомневаешься?

— Нет, я не о том, Гонза... Я знаю, что ты всегда был честным и порядочным человеком... В тебе я никогда не сомневалась и никогда не усомнюсь... Я останусь с тобой, что бы ни случилось... Но ведь ты сам можешь ответить только за себя... Разве ты знаешь о том, как все было?.. Были ведь в те годы и процессы... ты мне сам говорил об этом... — И вдруг призналась: — Я этого священника уважала, и ты знаешь почему... Был это тихий, достойный человек... А потом я поверила в его вину... и смертельно его возненавидела... Но теперь, когда я увидела его по телевидению, я не могла уснуть... Всю ночь думала об этом...

Земан быстро спросил;

— Теперь ты в его вину не веришь?

— Нет, не это... Я просто... не совсем уверена!

Земан от возмущения даже встал с лавки:

— Значит, и ты? Откуда у вас вдруг появилось это недоверие? Кто его посеял в ваших душах? Ведь от этого можно сойти с ума!

Бланка тихо спросила его:

— А ты сам, Гонза, нисколько не сомневаешься?

Земан не ответил на ее вопрос и продолжал:

— Ведь было так просто и ясно. Здесь мы, а там враги. Враги убивали, а мы их за это преследовали... Здесь были мы, честные люди, на страже закона, а там были они, преступники... Чего же тут неясного? — Он тут же решил: — Поеду к Калине. Сейчас же. Буду с ним говорить, и доктор Веселы мне в этом не помешает. Вашек должен сказать мне правду!

И гут Бланка с тихой грустью произнесла:

— Он уже тебе ничего не скажет, Гонза!

Земан удивленно взглянул на нее. Бланка погладила его по руке, чтобы успокоить, обняла:

— Я боялась тебе это говорить, когда увидела, в каком ты состоянии. После обеда тебе принесли телеграмму... Калина сегодня утром умер!..

Это было как гром среди ясного неба. И Земан только сейчас, с почти физической болью, ощутил, как хороша эта весенняя ночь, как она животворно тепла, как она обращается к ним тысячами голосов а звуков; гармоникой издалека, лаем собак, кваканьем лягушек, шелестом лип и мерцанием звезд, стоном сычей и отдаленным заразительно веселым девичьим смехом.

Только один голос навсегда замолк и не прозвучит в этой ночи — мудрый, ласковый, добрый голос Калины.

5

В ритуальном зале крематория на Ольшанах звучал марш павших революционеров. Это были бедные, печальные похороны. На гробе лежал букет гвоздик, и рядом стояли три венка.

В зале было мало народу, всего шесть человек, осмелившихся прийти проститься с Калиной. Это были Земан, его мать, Бланка, Лидушка, доктор Веселы и бывший начальник пражской криминальной службы, первый пражский начальник Земана, а теперь уже пенсионер, майор Павласек.

Бланка с беспокойством взглянула на Яна. Она видела его бледное лицо, понимала, как ему трудно держать себя в руках. Губы Земана дрожали, на глаза навернулись слезы.

Сейчас он во второй раз потерял отца, доброго, чуткого, мудрого, на которого всегда можно было опереться, прийти в тяжелую минуту за советом. Теперь Земан остался один и осознавал это. Павласек, стоявший рядом, горестно прошептал:

— Даже салют не дали! Даже салют!

А в эту минуту гроб с телом Калины медленно скрывался за занавесом, отделяющим мир мертвых от комедии абсурда, которую в судорожной спешке играл этой весной мир живых...

Люди молча вышли из крематория в наполненные заботами будни. Каждый из них был погружен в свои мысли и воспоминания, связанные с этой печальной утратой. И даже весенний день показался им притихшим и драматичным.

Группа родных и близких другого умершего, проходившая мимо них, вывела их из состояния молчаливой скованности.

Земан заговорил первым и произнес вслух то, о чем думал на протяжении всех похорон:

— Это первый мертвый в этом процессе. Я начинаю понимать прокурора.

Все удивленно посмотрели на него, а Павласек спросил:

— Какого прокурора, Гонза?

Земан не ответил ему. Он повернулся к доктору Веселы:

— У тебя наверняка есть эта книга, доктор?

— Какая?

— «Процесс» Франца Кафки!

— Есть.

— Дашь ее мне?

— Зачем?

— Я хотел бы ее прочесть перед завтрашним днем.

— А что будет завтра?

— Суд!

Мать Земана испуганно спросила:

— Боже мой, Гонзик, какой суд? За что?

— Не знаю, мама. Я только одно знаю: в этом процессе не должно быть мертвых, как и в других подобных процессах. Поэтому прежде я хочу во всем разобраться...

Он говорил так загадочно, что все были сбиты с толку и молчали. Только Павласек спросил:

— Что ты хочешь сделать?

И Земан признался:

— То, что делали советские командиры в критической ситуации и в окружении во время войны, когда хотели предотвратить дальнейшие потери с их стороны и сохранить хотя бы остатки своих подразделений для дальнейшей борьбы. Они сообщали: вызываю огонь на себя!

Они поняли его и перепугались. Он хотел принести себя в жертву! Веселы выпалил:

— Ты с ума сошел, Гонза!

Бланка в испуге схватила его за руку:

— Ты этого не сделаешь!

Однако Земан твердо стоял на своем.

— А что мне остается делать? Я остался один. Калина умер. Житный ушел! — Веселы и Павласеку он сказал: — Я иду на реабилитационный суд, меня вызывают за Планице. Не хочу втягивать в это никого из вас...

Веселы деликатно намекнул ему:

— Если это тебе поможет, оставь Калине Калиново. Он наверняка бы с этим согласился. И сам бы тоже от ответственности никогда не уклонился!

Земан решительно отверг его совет:

— Нет! Это битва живых. Мертвых оставим в покое, для них мучения уже закончились. И если суждено пасть кому-либо еще, так это тому, кто сам, добровольно остался в этом котле. Вызываю огонь на себя!

Бланка, к своему ужасу, поняла, что Ян это для себя решил твердо и что если не произойдет чуда, она потеряет мужа. Со страхом в глазах она зашептала:

— Ради бога, Гонза! Ты понимаешь, что говоришь?

Темные своды собора теперь, в наступающих сумерках, казались мрачными, таинственными, пугающими. Они подавляли Бланку своей мощью и строгими готическими формами.

Бланка не отважилась бы на такой поступок, если бы не страх за Земана. Она, опасаясь быть разоблаченной, вынуждена была осторожно выяснять, где остановился планицкий священник. Наконец ей удалось узнать, что он как гость находится в доме священника Тынского храма. Она вошла в этот дом в сумерках, нерешительная и напуганная предстоящей встречей. Однако старого священника она там не нашла. Какой-то молодой священник, бледный, аскетического вида, строгий, сказал ей, что он в храме. И теперь она неуверенно, шаг за шагом, шла в холодном полумраке собора. Вместе с ней в двери и окна внутрь храма вливалась темнота и вынуждала Бланку, как слепую, идти на ощупь по каменным плитам, мимо старинных деревянных лавок, низких скамеек и колонн туда, вперед, откуда доносился отдаленный старческий голос, хриплый и усталый:

— «...У врат Закона стоит привратник. И приходит к привратнику поселянин и просит пропустить его к Закону. Но привратник говорит, что в настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал проситель и вновь спрашивает, может ли он войти туда впоследствии? «Возможно, — отвечает привратник, — но сейчас войти нельзя». Однако врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоит в стороне, и проситель, наклонившись, старается заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник смеется и говорит: «Если тебе так не терпится — попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх...»

Бланка не сразу смогла обнаружить, откуда доносится этот голос. В вечерних сумерках ей казалось, что в храме тысячи ниш и поворотов, что она попала в бесконечный лабиринт углов и боковых часовен и часовенок. Она шарила глазами по их таинственным укромным уголкам, надеясь его там найти, а вместо этого с испугом обнаруживала причудливые, страдальческие фигуры святых, которые символизировали собой скорее смерть, тоску, жалость, нежели жизнь. Храм казался совершенно пустым, и тем таинственней был этот голос, который неустанно, как крик ночной птицы, манил ее и сопровождал:

— «...Не ожидал таких препон поселянин, ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех в любой час, подумал он; но тут же он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти...»

Наконец она обнаружила место, откуда доносился этот голос. Оно находилось почти у алтаря, на церковной кафедре возле толстой колонны, за которой она скорее предположила, чем увидела, какую-то темную фигуру, которая там при свете маленькой электрической лампочки вслух читала книгу:

— «...Привратник подал ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидит он там день за днем и год за годом. Непрестанно добивается он, чтобы его впустили, и докучает привратнику этими просьбами...»

В эту минуту голос замолк, и лицо мужчины на кафедре исказилось испугом. Это был священник из Планице, и Бланка догадалась о причине его испуга. Испугала его она сама, остановившись прямо перед ним и смотря на него снизу вверх своими большими удивленными глазами. Она сказала:

— Я хотела бы с вами поговорить, ваше преподобие!

Они сели друг против друга в холодной ризнице, и только теперь вблизи Бланка увидела, как стар и дряхл планицкий священник. Он уже немного оправился от испуга, но все еще был очень взволнован этой неожиданной для него встречей. Бланка тоже волновалась. Она с трудом подбирала слова, хотя весь день обдумывала, что скажет ему. Наконец священник спросил:

— Зачем ты пришла, дочь моя? Что тебе нужно от меня?

Сдавленным голосом Бланка проговорила:

— Только что вы говорили там, на кафедре, о законе и справедливости.

Священник, поколебавшись, признался:

— Я изучал один текст. И изучал на месте, которое мне ближе всего.

Поборов робость и нерешительность, Бланка отважилась сказать о своем деле:

— Я как раз пришла просить вас об этой справедливости!

— По отношению к кому?

— К моему мужу!

Священник, помолчав некоторое время, спросил:

— Кто твой муж, дочь моя?

— Майор Ян Земан.

Священник зашевелил губами и тихо произнес:

— Боже всемогущий!

Бланка горячо заговорила, глядя ему в лицо:

— Возможно, что с вами поступили несправедливо, ваше преподобие, но вы не имеете права мстить за это невинному, поступать несправедливо с другим честным человеком. А Гонза честный. Он никогда в жизни сознательно никому не причинил вреда!

Священник молчал и молился. Однако Бланка не сдавалась и настаивала на своем:

— Вы были свидетелем, когда много лет назад убили моего первого мужа. Неужели вы можете спокойно смотреть, как будут уничтожать моего второго мужа?!

Священник тихо запричитал:

— Боже милосердный, ты знаешь, что я этого не хотел! Я уже старый, усталый человек. Я хотел дожить остаток жизни в покое, в молитвах за свои грехи просить прощения... Но они меня к этому склонили...

— Кто?

— Пани редактор, профессор и поэт!

— А где в таком случае ваше христианское человеколюбие, ваше преподобие? Почему вы не следуете словам молитвы, которой меня учили, когда я еще была ребенком: «Прости нам наши грехи, как и мы их простили нашим обидчикам»?! — страстно боролась за своего мужа Бланка.

Священник отчаянно защищался, по все же уступал:

— А что мне теперь делать? Что ты от меня хочешь?

— Правду! Вы единственный человек, который с тем агентом в Планице разговаривал. Вы один знаете, кем он в действительности был, что говорил, чем вам угрожал, когда принуждал вас оставить его в вашем доме... Скажите перед судом ту правду, ваше преподобие. Ничего больше мне от вас не надо!

И это было именно то, чего священник не мог сказать. Ведь не мог же он рассказать ей об одном случае времен оккупации, память о котором он нес всю свою жизнь на плечах как крест на Голгофу. Прислали к нему тогда на постой на несколько дней молодого капеллана, немца с Судет. Звали его Лоренц. Был это странный, невзрачный, худощавый мужчина с острыми как иглы глазами, фанатически преданный вере, такой чуть ли не средневековый поборник веры, который каждого грешника предавал анафеме и готов был послать в пекло ада. Священник объяснял эту нетерпимость и рвение его молодостью, ласково разговаривал с ним много вечеров кряду, пытаясь научить немца любви к ближнему и терпимости к человеческим слабостям, которые необходимы сельскому священнику для мудрого руководства своими прихожанами. Рассказывал ему о людях из Планице, каждого ему характеризовал, открывая его слабости, недостатки, говорил об отношении к церкви и существующему строю. А через три дня после этого гестапо начало аресты, и священник понял, кому он выдал своих прихожан. Его охватил ужас, дни и ночи напролет он молился, но не почувствовал облегчения. Сознание вины не проходило. Потом он всю жизнь боялся, что его вина раскроется, что откуда-то появится мститель и наказание. Но ничего подобного не произошло. Капеллан Лоренц ушел в последние дни войны с отступавшей немецкой армией и исчез, был предан забвению. Люди, возвратившиеся из концлагерей, не попрекали священника, поскольку о его вине ничего не знали. Постепенно он обретал спокойствие, забывал прошлое, жил тихо и скромно среди своих ульев и роз. А потом пришел агент... Появился как нечистая сила из пекла среди ночи, как те уже давно забытые мститель и наказание... Разве станет священник об этом рассказывать Бланке и суду? Святой церкви перед смертью — да, она милосердна и отпустит ему грехи. Но светской власти он страшно боялся, особенно после стольких лет заключения, в котором, как надеялся, он прошел через чистилище. Ведь этими пятнадцатью годами он искупил перед светским законом свою вину, почему же теперь от него хотят, чтобы он снова бил себя в грудь, занимался самобичеванием, терзал себя рассказом о том страшном случае, который он мучительно стремился забыть. Нет, не мог он рассказать!

И теперь, пряча глаза, он пообещал Бланке:

— Да, попытаюсь, дочь моя... Только боюсь, не будет ли уже поздно...

6

Ян Земан сидел на скамье в коридоре суда и ждал. Через закрытые двери до него доносились аплодисменты, приглушенный шум из зала суда, восклицания людей, сидящих там, с которыми он еще не был знаком, отчетливый вопрошающий голос судьи, которого он еще не видел, и патетический голос священника, дававшего показания.

Теперь Земан из рассказа Бланки уже знал, почему священник учил притчу Кафки о привратнике у дверей закона.

Он был страшно обозлен на Бланку за то, что она пошла в Тынский собор. Если бы она об этом сказала раньше, он никогда не разрешил бы ей идти.

Земан не разделял оптимизма Бланки. Ему было ясно, что священник не отступит от своего замысла, даже если бы очень захотел этого. Водоворот событий уже втянул их в себя, раскрутил в диком бешеном вихре, из которого нет выхода. Земану ничего не оставалось, как предстать перед этим судом и испытать судьбу до горького конца. Эта простая истина подтверждалась и обрывками речи священника, приглушенно доносившейся из зала суда. Прислушиваясь к его голосу, Земан понял, что священник цитирует притчу Кафки.

Вдруг над Земаном раздался ясный, иронический голос:

— Красиво написано, не правда ли? По-библейски!

Земан поднял голову и увидел Павла Данеша. Это была крайне неожиданная встреча спустя шесть месяцев после того, как Земан в последний раз видел поэта на следственном эксперименте в поэтическом кафе и вынужден был его отпустить. Теперь Данеш стоял перед Земаном с самоуверенным видом и со злорадством в глазах.

— Что вы здесь делаете?

— Я пришел, как и вы, в качестве свидетеля! — усмехнулся Данеш.

Земан удивился:

— Что вы можете знать о Планице?

— Возможно, больше, чем вы думаете! — Данеш сел возле Земана на лавку и с наигранной бодростью, наклонившись к нему, сказал: — Вот видите, пан майор, не прошло и полгода, как мы встретились опять... Только вы здесь сегодня не в роли всемогущего следователя, а я не в роли бесправного заключенного, которого вы можете казнить или миловать по своей воле.

Земан моментально отразил его выпад:

— Вам не на что жаловаться, Данеш.

Данеш со спокойной иронией согласился:

— Да, действительно, не на что... Только я считаю, что за удар нужно платить ударом. Вот я и плачу.

— Для этого вы в Планице против меня собирали подписи?

— Возможно... Но возможно и то, что я больше думал тогда о справедливости, о гуманизме, о том, что социализм у нас в конце концов должен обрести человеческое лицо, а мы обрести наш народ, его старую добрую культуру. — И вдруг, утратив свой нарочито иронический спокойный тон, он выплеснул всю свою ненависть: — ...И избавиться от таких необразованных холуев... полуинтеллигентов... надсмотрщиков... истязателей...

Земан возмущенно крикнул;

— Прекратите!

Данеш моментально взял себя в руки и сладким голосом с дружеской любезностью предупредил Земана:

— Обратите внимание, пан майор, мы здесь не в камере предварительного заключения... Но, несмотря на это, я извиняюсь, что позволил себе увлечься. Сами понимаете, поэт, у нас всегда семь пятниц на неделе, перебарщиваем, вы это знаете...

В эту минуту дверь зала суда открылась и служащий произнес:

— Свидетель Ян Земан, на допрос!

Он вошел в этот взбудораженный, ненавидящий зал, небольшой по размерам и оттого казавшийся переполненным, и ему сразу стало ясно, что сейчас начнутся его хождения по мукам. Только три сидящие тут женщины с состраданием относились к нему и были рады хотя бы взглядом помочь в его мучениях — Бланка, Лида и его мать.

Не сразу Земан рассмотрел судью и публику... Это была дикая смесь очкастых людей, одетых в черное или серое, интеллектуалов с шариковыми ручками и блокнотами, возможно журналистов, людей искусства и ученых, волосатых хиппи в грязных, рваных, пропитанных потом джинсах, и обычных зевак с улицы, мужчин и женщин. В зале было жарко и душно от десятков разгоряченных, взволнованных разыгравшимися страстями людей. Многие присутствующие обмахивались сложенными газетами или, не стесняясь, расстегивали сорочки и блузки. Одна из девиц в джинсах во время паузы, вызванной приходом Земана, спокойно села к своему приятелю-студенту, заросшему волосами, на колени и исступленно его целовала, позволяя ему гладить себя под блузкой по голой груди. Потолок в помещении был низким, а поскольку кресла для публики располагались в виде амфитеатра, создавалось впечатление, что люди сидят друг на друге в несколько слоев.

Земан прошел на место свидетеля за небольшой барьерчик и, к своему удивлению, обнаружил, что возле председателя суда в качестве заседателей сидят инженер Чадек и профессор Голы. Слева он увидел бледного прокурора Стрейчека, справа — планицкого священника с адвокатом.

Председатель суда обратился к Земану:

— Ваш паспорт, пан свидетель!

Председатель суда Янота, щупленький, карликового роста человечек, сидевший в своей судейской мантии за монументальным столом, был почти незаметен. Лицо его было узким и пожелтевшим, словно старый канцелярский документ. Своим острым носом, беспокойными, маленькими навыкате глазами за стеклышками пенсне и высоким, вечно раздраженным, ироничным голосом он сильно напоминал комнатного песика, на которого вместо собачьей попонки надели судейскую мантию.

«Это плохо, — подумал Земан. — В этом человеке я должен вызывать неприязнь уже своим стовосьмидесятисантиметровым ростом и тем, что выгляжу кап мужчина». От этого ему стало не по себе.

Он молча подал судье паспорт. Тот раскрыл документ и официальным лающим тоном произнес:

— Фамилия, имя, место рождения, место жительства, род занятий?

Земан, поборов волнение, твердым голосом ответил:

— Ян Земан, 1925-й, Прага, 6, улица Плоха, 133, государственный служащий.

В одном Земан заблуждался: судья Янота отнюдь не страдал комплексом неполноценности. О том, как он выглядит со стороны, судья никогда не задумывался. Всем своим существом он был погружен в законодательство и завоевал уважение, и не без оснований, тем, что был большим знатоком в области уголовного права. Вероятно, он страдал от того, что много лет подряд ему доверяли дела, не отвечающие его уровню и знанию, его сообразительности и способности комбинировать, его логике и прирожденному остроумию, что он должен был вести дела, связанные с незначительными хищениями, мелким мошенничеством и кражами, о которых не пишут даже в «черной хронике». Теперь он наконец почувствовал себя как тот маленький король, который никогда не встречал более высокого человека, чем он сам, потому что все должны были подходить к нему на коленях. Ему стало важно не то, кого он судит, а как судит. Он лез из кожи вон, чтобы понравиться залу и журналистам, и был счастлив, когда чувствовал, как им восхищаются, как реагируют на его блестящую, с правовой точки зрения, речь. Поэтому теперь он с издевкой спросил:

— Послушайте, что такое «государственный служащий»? Вы работаете в налоговой инспекции?

Зал, развеселившись, загоготал. Земан проглотил эту пилюлю, постарался взять себя в руки. Он уже раскусил игру судьи на популярность. По одной этой фразе Земану, однако, стало ясно, что обстановка здесь гораздо хуже, чем он ожидал. Более того, за его спиной вспыхнул яркий источник света и застрекотала камера. Он быстро оглянулся и увидел редактора Неблехову с кинооператором, которые, разумеется, запечатлели эту «сенсацию» дня для телевидения.

Отвечая на вопрос судьи, Земан твердым голосом четко заявил:

— Нет! Я майор чехословацкой безопасности.

Судья иронически спросил:

— А какой? Государственной?

Зал снова пришел в возбуждение. Земан решительно ответил:

— Я знаю только одну безопасность, пан председатель. Я майор Корпуса национальной безопасности.

— Хорошо, как вам угодно. — Судья повернулся к протоколисту: — Зафиксируйте это, пожалуйста. И отметьте, что личность свидетеля была надлежащим образом установлена, данные сверены по паспорту. — Вернув Земану документ, судья продолжал: — Считаю своим долгом предупредить вас, пан свидетель, что вы можете отказаться давать свидетельские показания в том случае, если считаете, что ваши показания повлекут за собой преследование в уголовном порядке вас или особы, вам близкой. Все понятно?

— Да.

— Хочу вас далее предупредить, что за ложные показания вы будете привлечены к уголовной ответственности. Вы поняли?

— Да.

— И наконец, я должен вас спросить, нет ли у вас замечаний по составу суда?

Земан посмотрел на Чадека и Голы, слегка усмехнулся и ответил:

— Нет.

— Если вас интересует, какие общественные институты они представляют, могу вам сообщить, что пан инженер Чадек представляет К-231, а пан профессор Голы — клуб активных беспартийных. Этого вам достаточно?

Земан кивнул:

— Благодарю.

— Значит, у вас нет замечаний по составу суда?

— Нет. Для меня это, наоборот, удобнее. Мы близко знакомы. Пана инженера Чадека я арестовывал в 1948 году, а пана профессора Голы чуть было не арестовал в прошлом году.

После этого иронического замечания Земана публика взбесилась. Судья вынужден был долго звонить, прежде чем зал успокоился, а после этого резким тоном сделал Земану замечание:

— Оставьте эти отступления от темы, пан свидетель, суд они не интересуют. Вас пригласили для того, чтобы вы отвечали нам только на поставленные вопросы.

— Да, спрашивайте, пан председатель!

— Расскажите, какова ваша роль и степень участия в так называемых планицких событиях?

— В 1953 году по приказанию вышестоящих инстанций министерства внутренних дел я приехал в Планице, чтобы расследовать дело, связанное с серией пожаров и саботажем, выразившимся в порче имущества, построек и инвентаря...

Для Земана это было привычным делом. Он говорил с военной точностью, по-деловому, невозмутимо, буквально по минутам излагал хронологию планицкого дела. Однако это давалось ему с трудом, потому что, несмотря на все его попытки воспрепятствовать этому, в голове его опять начали проноситься апокалиптические картины. Они казались выцветшими и пожелтевшими, как старые фотографии, но обладали такой силой воздействия, что его целиком поглотила особая, неестественная тишина, отключившая его от всего этого враждебного шума, душного, разъяренного зала суда, от стука пишущих машинок и его собственного монотонного голоса. Он снова видел перед собой лампы в жестяных абажурах, тускло светившие десятки лет над партами школьников. Эти лампы освещали немую сцену в духе шекспировских трагедий: возле стены лежали четыре активиста планицкого национального комитета — Мутл, Томан, Бабицкий и Вчелак. На стенах и на обшарпанном полу сельской школы виднелись кровавые пятна... В дверях застыли неподвижные, как статуи, Житный, Матыс, Шандова, жена директора школы, три члена опергруппы... Потом в полумраке дверного проема возникла Бланка. Ее лицо было неподвижно. Она не плакала, только безмолвно, не отрываясь, смотрела на пол возле стены. Нет, она еще не верила происшедшему и шла шаг за шагом вперед. У стены она остановилась и опустилась на колени, приподняла голову Карела Мутла. Земан видел только его затылок да горящие, удивленные глаза Бланки. Тогда он не мог ее утешить ни словом, ни жестом, потому что сам едва сдерживал слезы скорби и гнева... Резкий, скрипучий голос судьи вернул его к действительности:

— Вы уверены, пан свидетель, что с исполнением ваших тогдашних обязанностей в Планице было все законно?

Земан опять стоял посреди шумною, неприветливого зала суда, как бы придавленного низким потолком. Девица в джинсах все еще целовалась со своим волосатым студентом. Земан решил, что, по-видимому, рассказывал он не слишком интересно, и заставил себя сказать:

— Да, пан председатель!

— Вы приехали на расследование в Планице на основании доноса или, скорее, предупреждения, которое вам послал лесник Босак?

— Да, пан председатель!

Судья с иронией в голосе заметил:

— Видите, он вам сообщил сведения, а вы его потом за это повесили. Называется, отблагодарили.

Земан возмущенно воскликнул:

— Так ведь это был убийца, пан председатель! Бывший агент гестапо.

Именно это судья и хотел от него услышать. А услышав, бросился в атаку:

— А как вы, собственно, узнали о том, что он агент гестапо?

— Сначала меня предупредил о нем, как о возможном бывшем агенте, полковник Калина. А потом мне это подтвердил майор Житный.

— А каким образом он вам это подтвердил? Принес какое-нибудь неопровержимое доказательство?

Земан после минутного колебания признал:

— Нет, по телефону.

Зал суда возбужденно зашумел. Судья с наигранным удивлением спросил:

— И этого вам, как опытному криминалисту, было достаточно?

Земан твердо сказал:

— Я верил ему!

— А что он вам сказал тогда по телефону?..

Те события произвели такое сильное впечатление на Земана, что он накрепко запомнил даже слова майора и теперь четко воспроизвел их:

— «Босак и этот тайный агент, о котором предупреждал Калина, — одно и то же лицо. Еду туда с оперативной группой. Буду ждать тебя в двадцать ноль-ноль у лесной сторожки».

Судья услышал от него то, что хотел услышать, и начал с охотничьим азартом делать выводы из сказанного Земаном:

— И вы туда поехали... И вам не пришло в голову, что случай этот, мягко говоря, странен?.. Один сотрудник государственной безопасности высказывает предположение о возможном агенте. Другой сотрудник государственной безопасности по телефону вам подтверждает это подозрение и тут же, без какой-либо логики, связывает это с антигосударственной деятельностью против республики. Вы едете к этой сторожке — и посмотрите, действительно, какой удивительный случай из криминалистики, какое удивительное, собачье чутье! — и там находите раненого сына лесника, который после пыток указывает вам, куда ведет этот след: в дом священника, где якобы после ухода из сторожки лесника скрывается этот загадочный агент. Вы едете дальше, арестовываете священника, а тем временем там убивают в школе четырех активистов — и теперь у вас имеются все основания поднять на ноги всех жителей, арестовывать, казнить, подвергнуть ряд деревень террору и навести на всю округу ужас...

Здесь Земан не выдержал и крикнул:

— Это ложь! По какому праву вы сочиняете эти домыслы? Зачем вам это нужно? Что вы хотите этим сказать?

Зал суда возбужденно загудел. Судья быстро всех успокоил, потом холодно, с расстановкой сказал:

— Вопросы здесь задаю я, пан свидетель. И тем не менее я отвечу на этот ваш неправомерный вопрос. Я хочу этим сказать, что вся эта планицкая провокация была только шахматной партией органов государственной безопасности, хорошо подготовленной и продуманной. Если хотите, я воспроизведу ее в деталях. Так вот... В пятидесятых годах возникают определенные... трудности с кооперированием, крестьянам не хочется идти на колхозную каторгу. Они сопротивляются, особенно там, в Планице. И тогда государственная безопасность посылает туда своего платного провокатора, чтобы он подбил некоторых недовольных крестьян на антигосударственную деятельность, а вслед за этим вас, чтобы вы эту антигосударственную деятельность, которую вам этот агент со своими укрывателями выдал, эффектно вскрыли. Вы это осуществляете, но ошибка в режиссуре стоит людям четырех жизней, а потом, когда вы стреляете и казните, и того больше, но это уже детали. Когда лес рубят, щепки летят, не правда ли? Цель достигнута, сопротивление сломлено, напуганные крестьяне скопом, безропотно, как бараны, вступают в кооперативы...

Земан был ошарашен этим обвинением. Он буквально задохнулся от негодования:

— Но это же свинство, что вы здесь говорите, пан председатель!

Зал суда, исполненный ненависти, загудел. Теперь это были уже не отдельные вспотевшие люди, теснящиеся в душном спертом воздухе под низким потолком, а как бы единое злобное, стоглавое чудище, набрасывающееся с многочисленными раскрытыми пастями, с горящими ненавистью глазами и выпущенными когтями на Земана. Однако Земан гордо продолжал.

— ...Никогда ни я, ни Калина, ни Житный не совершили ничего бесчестного, ничего такого, что противоречило бы законам нашей страны!

Судья холодно усмехнулся:

— Нет? В таком случае садитесь. И предупреждаю вас, что я на вас подам жалобу за оскорбление суда.

Судья играл с ним как кошка с мышью, и Земан уже давно видел в нем не карлика, а великана, злого и язвительного. Судья распорядился:

— Пригласите свидетеля Павла Данеша!

Павел Данеш вошел в зал и встал на место Земана, а Ян сел в стороне, побледневший, уставший от только что перенесенного напряжения. По его лбу и щекам катился пот.

Судья обратился к Данешу:

— Имя, фамилия, год рождения, место жительства, род занятий?

— Павел Данеш, 1939-й, Старе-Место, улица Гавлова, 15, поэт.

Судья одним духом протараторил необходимые в данной случае дежурные фразы:

— Можете отказаться от дачи показания, если вы считаете, что ваши показания повлекут за собой преследование в уголовном порядке вас или кого-то из ваших близких. Ложные показания караются по закону. У вас есть возражения относительно состава суда?

— Нет.

— Здесь, в сопутствующих этому процессу документах, у нас имеется резолюция, в которой многие жители Планице выступили за полную реабилитацию своего священника. Вы собирали подписи под этой резолюцией?

— Да, пан председатель!

— Для чего вы это делали?

— Мы, поэты и писатели, пан председатель, — заговорил с пафосом Данеш, — всегда были совестью этого народа. Мы считаем своей святой обязанностью бороться за чистоту эпохи, в которой живем, за чистоту морали, права, за свободу мышления своего народа, за его освобождение от диктатуры единственной идеологии, за право каждого человека свободно решить, куда он хочет идти и какую веру хочет исповедовать!

Многоголовая гидра в зале суда начала аплодировать, топать, восторженно и одобрительно скандировать.

Судья звонил в колокольчик, старался перекричать шум:

— Успокойтесь, или я прикажу очистить зал! Это судебное разбирательство, а не театр! Успокойтесь!

Зал снова утих, и судья обратился к Данешу:

— Только поэтому?

Данеш театральным жестом указал на священника:

— Мне было жаль этого невинного человека. Я хотел именно этими действиями в его защиту отблагодарить других за то, что они сделали для меня.

— Объясните то, что вы сказали, пан свидетель.

И здесь Данеш смог наконец продемонстрировать Земану, почему именно он пришел сюда в качестве свидетеля.

— Пан майор, — показал он на Земана, — по приказу полковника Калины арестовал меня в прошлом году и несколько дней незаконно, без санкции прокурора держал под арестом.

— За что вы были арестованы?

— За выступление о свободе искусства. Это всем известно.

Об этом писала вся мировая пресса.

— А почему вас все же отпустили?

— Под давлением всего нашего культурного фронта. Сейчас, слава богу, не пятидесятые годы. Тогда бы я получил, даже если бы не сделал ничего противозаконного, пожизненное заключение, как этот священник. Но мне и этого достаточно. Я узнал, что такое чехословацкий уголовный розыск и кем являются те, кто начиная с пятидесятых годов осуществляет свою незаконную деятельность... — Он указал пальцем на Земана. — Да, это они, Земаны, Калины и Житные, думают, что террором пи страхом они сломят этот народ, чтобы он забыл их злодеяния в пятидесятых годах, как, например, в Планице.

Зал суда взорвался бурными аплодисментами. Земан встал со своего стула мертвенно-бледный, задыхающийся и потрясенный этим враждебным ревом. Теперь он уже понимал прокурора Стрейчека, который грустно и беспомощно смотрел на него со своего места и своим хмурым, отрешенным молчанием как бы снова говорил: «Наступило время странных судов, Гонза... Это трудные уголовные дела с трупами в конце. Да-да, в конце этих судов бывает смерть... В конце концов ты обессилеешь и перестанешь бороться... А потом на тебя навалится страшная усталость, депрессия, тоска... и ты застрелишься...»

Вдруг Земан стал осознавать, что смертельная усталость действительно наваливается на него...

Судья любезно поблагодарил Данеша и с победоносным видом обратился к Земану:

— Вы слышали? Как нам теперь верить тому, что вы перед этим утверждали, пан майор? Как видно, о законности и о ее соблюдении вы не очень-то заботились ни тогда, ни сейчас!

Земан молчал. У него не было сил что-либо на это сказать, в висках болезненно пульсировала кровь, в ушах шумело. Он был на грани обморока, к горлу подкатывала тошнота.

В эту минуту за столом присяжных заседателей поднялся инженер Чадек и обратился к судье:

— Могу я взять слово, пан председатель?

— Разумеется, каждый имеет такое право!

Чадек заговорил тихим, ровным голосом:

— Я думаю, что далеко не все правда, что говорилось здесь о Яне Земане. У меня нет оснований его защищать, он меня действительно в сорок восьмом году арестовал. Но я должен заявить, что со мной он всегда обращался корректно и пристойно. А арестовал он меня тогда обоснованно. Я бежал из республики в группе вооруженных агентов, которые стреляли... Думаю, что Земан честный человек... И не забывайте: он не просто сотрудник государственной безопасности — он криминалист!

Чадек договорил, сел, и в зале сразу воцарилась тишина. Никто не ожидал, что именно Чадек так выступит. Но больше всего удивился Земан. Прокурор Стрейчек, который все это время пассивно наблюдал, как осуществляется безукоризненно подготовленная травля Земана, вдруг отважился выступить.

— Да, пан председатель, — заявил он, — как блюститель исполнения законов в этом процессе, я полагаю, что необходимо отличать плевелы от зерен. В любом государстве есть своя полиция, и мы не можем огульно критиковать все, что эта полиция при исполнении своих функций, как механизм подавления, делала, иначе мы уничтожим и само государство. Разве мы не можем представить, что и Ян Земан был введен в заблуждение, что в Планице он действовал из добрых побуждений, слепо веря своему начальству?

Что он говорил дальше, Земан уже не слышал. Он только видел, что прокурор говорит и говорит, подает реплики на возражения судьи, что зал кривляется и гримасничает, соглашаясь и не соглашаясь с тем, что слышит.

Картину этого странною, душней о, тесного зала Земан видел, но шум исчез, потому что вместо него Земан слышал то, что в нем сильнее всего звучало в последние дни: усталый, больной голос Калины.

Из этих тяжелых воспоминаний его вывел голос судьи:

— Хорошо, пан свидетель. Пан инженер Чадек и пан прокурор меня убедили. Если вы откажетесь от своего заявления, которое мы в самом начале этого процесса запротоколировали, если вы отмежуетесь от противозаконных действий органов государственной безопасности, если вы нам скажете, что были обмануты и вашим доверием воспользовался этот ваш таинственный полковник Калина...

По мере того как судья говорил, Земан с облегчением обнаруживал, что ситуация, в которой он оказался, благодаря вмешательству Чадека и прокурора все же изменилась к лучшему и что он чудом избавился от этой удушающей тошноты, страха, депрессии и тяжести, которая навалилась на него в этом зале суда. Он это чувствовал, но, к своему удивлению, услышал свой собственный голос, который упрямо повторяет:

— Нет!.. Никогда! Есть только один Корпус национальной безопасности, и я его представитель. Что делал Калина, то делал и я, делал по убеждению, сознательно, с радостью, потому что я не знал более честного человека, чем полковник Калина!

В зале суда снова поднялся гвалт. Судья бесновался:

— Так вы, значит, добровольно признаетесь? Вы добровольно причисляете себя к этой организации, которая на протяжении многих лет преступно владела государством?

Земан, однако, решил не уступать. Он был хладнокровен и тверд, когда бросил в лицо судье и всему этому фантасмагорическому залу суда:

— Я знаю только один лозунг, пан председатель, которым мы, сотрудники Корпуса национальной безопасности, руководствовались всегда! Этим лозунгом была счастливая, безопасная жизнь всех людей нашей страны. Родине и ее народу мы более двадцати лет верно служили, за нее боролись и умирали! — Сказав это, Земан повернулся и пошел к выходу.

Судья взвизгнул за его спиной:

— Куда вы идете? Процесс же еще не закончился!

Но Земан уже обрел спокойствие, силу и чувство достоинства. Ему хотелось выкрикнуть: «Плевать я хотел на этот ваш процесс!» Но вместо этого он спокойно, без особых эмоций сказал:

— Мне здесь больше нечего делать!

Зал суда превратился в ревущий котел, а судья — в беспомощного, нудного карлика, который напоминал скорее комнатного песика, одетого вместо собачьей попонки в тогу. Процесс вышел из-под его контроля, и он, бешено звоня в колокольчик, срывающимся, осипшим голосом безуспешно пытался перекричать рев зала:

— Я прерываю судебное разбирательство!.. Нет! Я откладываю судебное разбирательство!.. Слышите? Уходите! Вон!.. Откладываю!!!

Земана в коридоре уже ждали притихшие и взволнованные мать, Бланка и Лидушка. Он подошел к ним и тихо проговорил, как бы извиняясь за то, что их всех теперь ожидает:

— Простите меня... Иначе я не мог.

Но они не сердились. Мать сжала руку сына и растроганно сказала:

— Молодец, Гонзик!

Лидушка с детской непосредственностью обняла его, поцеловала в щеку и всхлипнула:

— Я горжусь тобой, папа!

А Бланка без слов взяла его под руку и повела. Из зала суда выскочил побледневший прокурор Стрейчек и бросился за ними по коридору.

— Что ты наделал, Гонза? — причитал он. — Ты с ума сошел? Ведь мы уже почти выиграли... Этим ты себя уничтожил...

Земан, окруженный тремя женщинами — самыми близкими ему людьми, в простой человеческой отваге и любви которых он обрел теперь еще большую уверенность и силу, остановился.

— Нет, это начало, — спокойно ответил он Стрейчеку. — Теперь я понимаю нашего друга Житного... Знаешь Галаса?

Прочь страх! Прочь страх!
Такую фугу не сыграл бы сам Себастьян Бах,
Какую мы сыграем!..

И выражение его лица, когда он вышел из здания суда в будни пражских улиц, немного опьяневших от солнца и этой сумасшедшей весны, было опять решительным и спокойным.

17 апреля 1969 года майор Ян Земан снова стал начальником пражского уголовного розыска.

Назад: КЛОУНЫ

Дальше: СОДЕРЖАНИЕ