Глава 11
Эйлу словно подменили. Она стала кроткой, послушной и всегда готовой выполнить приказания Бруда. Мужчины отнесли это на счет ужесточившейся дисциплины и были вполне удовлетворены. Пример Эйлы лишний раз подтверждал то, что было для них непреходящей истиной: мягкое обращение с женщинами порождает у них лень и дерзость. Им требовалась сильная рука. Они, слабые и безвольные существа, были не способны владеть собой так, как сильные представители человечества. Мужчинам же положено было управлять ими и держать в руках, чтобы те могли производить на свет потомство и таким образом вносить свой вклад в сохранение рода.
Не важно, что Эйла была всего лишь девочкой и родом из чужого племени. По возрасту, она вполне могла сойти за женщину, а ростом выдалась выше большинства из них, к тому же ее ждала женская участь. Женщинам же всегда доставалось, когда мужчины, боясь проявить мягкотелость, проводили свою философию в жизнь.
Однако Бруд это делал с особым рвением. Хотя он был достаточно крут с Огой, это было цветочками в сравнении с нападками на Эйлу, которые последнее время еще более ужесточились. Он постоянно держал ее на прицеле, травил, изводил как мог, заставлял бегать за каждой мелочью, а при малейшем нарушении или вовсе без повода давал затрещину, причем все это доставляло ему удовольствие. Некогда она задела его мужское самолюбие, теперь он платил ей тем же. Слишком долго она отказывалась ему повиноваться, слишком долго бросала ему вызов! Сколько раз он боролся с собой, чтобы не отвесить ей тумаков. Теперь настал его черед. Он заставил ее подчиниться своей воле и не собирался менять своего намерения.
Эйла ублажала его как могла. Она даже старалась предвосхитить его требования, однако это приводило к обратным результатам, и Он обрушивался на нее с обвинениями: дескать, не бери на себя то, чего знать не можешь. Едва она ступала за пределы очага Креба, как Бруд был тут как тут, а без надобности оставаться весь день за каменным ограждением личной территории Мог-ура она не имела права. Время было хлопотное – заканчивались последние приготовления к зиме. Нужно было еще много сделать до наступления холодов. Иза сполна запаслась травами, поэтому Эйла не имела возможности покинуть окрестности пещеры. К тому же Бруд за целый день сгонял с нее семь потов, и к вечеру она валилась с ног.
Иза не сомневалась, что переменам в Эйле способствовал не страх перед Брудом, а любовь к Кребу. Целительница поведала Мог-уру о странной слезоточивости, вновь напавшей на девочку при мысли о том, что он ее не любит.
– Ты же знаешь, Иза, она зашла слишком далеко. Должен же я был что-то сделать? Если бы ее не приструнил Бруд, это сделал бы Бран. Бруд превратит ее жизнь в пытку, а Бран может заставить покинуть Клан, – ответил Креб. Однако слова Изы навели его на мысль об удивительной силе любви, которая пересилила страх. Эти размышления занимали его несколько дней. После этого разговора Креб оттаял к девочке почти сразу. Оставаться беспристрастным – единственное, что он мог сделать.
Первые пушистые снежинки сменяли холодные дожди, к вечеру, когда температура падала, они переходили в град и мокрый снег. В преддверии наступающих холодов лужи покрывались льдом, но с юга начинал вновь дуть теплый ветер, и переменчивое солнце, пригревая землю, к полудню растапливало хрустящую корку льда. С конца осени до начала зимы Эйла ни разу не нарушила приличествующего женщине послушания. Она выполняла все капризы Бруда, вскакивала по его малейшему требованию, в присутствии мужчин скромно склоняла голову, следила за своей походкой, не только не смеялась, но даже не улыбалась и была совершенно безропотна, однако все это давалось ей с трудом. И хотя Эйла постоянно себя убеждала, что была не права, и принуждала себя к повиновению, внутренне она не могла смириться со свалившимся на нее бременем.
Она похудела, потеряла аппетит, даже у очага Креба ее почти не было слышно. Даже Уба не могла вызвать улыбку на ее лице, хотя Эйла, вернувшись вечером, первым делом хватала ее на руки и не выпускала до тех пор, пока обеих не сваливал сон. Иза тревожилась за нее и в один ясный день, наступивший вслед за непогодой, решила, пока зима окончательно не вступила в свои права, выпустить девочку на волю.
– Эйла, – громко произнесла Иза, когда они вышли из пещеры, стараясь опередить приказание Бруда, – я проверила свои запасы, и среди них не оказалось снежноягодника от боли в животе. Его легко узнать. Это куст с белыми ягодами, которые висят на нем после того, как он сбросит листья.
Иза не сказала, что ей хватает других средств от этой болезни. Увидев, что Эйла бросилась в пещеру за корзинкой, Бруд нахмурился. Но он знал, что травная магия Изы была куда важнее его бесконечных приказаний, как то: принести ему воды, чаю или кусок мяса; или меховую шкуру, которую он намеренно забыл в пещере и которой собирался согреть ноги; или колпак для головы; или яблоко; или пару камней с ручья для колки орехов, потому что его не устраивали те, что валялись у пещеры; или что-нибудь еще. Когда Эйла показалась из пещеры с корзинкой и палкой для копания в руках, он был вынужден гордо удалиться.
Эйла бросилась в лес, радуясь случаю уединиться. По дороге она смотрела по сторонам, но не мысли о снежноягоднике занимали ее. Шла она в неопределенном направлении и не заметила, как, двигаясь вдоль маленького ручья, оказалась на мшистом склоне. Неосознанно взобравшись наверх, она очутилась на своей горной лужайке. Эйла не была здесь с того дня, как ранила дикобраза.
Она села на берегу ручья и стала безотчетно бросать в воду камешки. День был холодным. Накануне в горах выпал снег, и земля меж деревьев покрылась толстым белым ковром. Воздух был прозрачен и, подобно сверкавшему крошечными кристалликами снегу, искрился на солнце, сияющем на бездонном лазурном небе. Но Эйлу не радовали красоты зимнего пейзажа. Он наводил ее на мысли о том, что скорые холода загонят Клан в пещеру и до самой весны она не сможет избавиться от Бруда. Когда солнце поднялось выше, с веток посыпался снег.
Впереди ждали ее долгие зимние дни в пещере, где не было никакого спасения от Бруда, «Что бы я ни делала, – размышляла она, – как бы ни старалась, все напрасно. Что мне делать?» Вдруг ее взгляд упал на валявшуюся на земле истлевшую шкуру и кучку иголок – все, что осталось от раненого дикобраза. «Должно быть, он стал добычей гиены или росомахи, – подумала она и с горечью вспомнила день, когда подбила бедного зверька. – Лучше б мне никогда не брать в руки эту несчастную пращу. Креб пришел бы в ярость. А Бруд… Бруд, если бы узнал, не разозлился бы, а скорее обрадовался. Ему представился бы повод поколотить меня. Он был бы счастлив узнать. Но он не знает и ни за что не узнает». Сознание того, что она сделала нечто запретное, что давало ему полное право придраться к ней, о чем он не догадывался, неожиданно согрело ей душу. Она ощутила удовлетворение, подобное выполненной работе или удачно выпущенному камню из пращи.
Вспомнив о брошенной праще, она решила ее поднять. Полоска кожи промокла, хотя, к счастью, еще не успела сгнить. Держа в руках эластичный ремешок, она наслаждалась ощущением его мягкости. Переместившись в памяти ко дню, когда она первый раз взяла пращу в руки, она невольно расплылась в довольной улыбке: в тот день Бран обрушился на Бруда за то, что тот ударил Зуга, а молодой охотник не смел и пикнуть. Однако не одна она умела вывести его из себя.
«Но только на мне он может отыграться сполна, – с горечью отметила Эйла, – потому что я девочка. Бран не на шутку рассвирепел, когда Бруд ударил Зуга. А меня он бьет, когда ему заблагорассудится, и Брану хоть бы хны. Нет, все-таки это несправедливо, – заключила она. – Иза говорила, что Бран дал Бруду нагоняй и запретил меня бить, и тот не стал этого делать, когда Бран рядом. Оставит он меня когда-нибудь в покое, или так будет продолжаться всегда?»
Она поднимала камешки и бросала их в воду. И между делом бессознательно заправила один из них в пращу. Улыбнулась, приметила на ветке единственный неопавший листок, прицелилась и выпустила камень. Когда тот сбил листок, она ощутила сладкое чувство удовлетворения. После чего собрала несколько камней и пошла к середине лужайки, где продолжила стрельбу по мишени. «Я могу попасть куда захочу, – подумала она и неожиданно нахмурилась. – Какой от этого толк? Я никогда не стреляла по движущейся цели. Дикобраз не в счет – он почти стоял на месте. Я даже не знаю, выйдет ли это у меня. А если я научусь охотиться по-настоящему, какой от этого толк? Я не смогу ничего принести с собой в пещеру. Моя добыча пойдет на прокорм волка или гиены, а эти воры и так крадут нашу пищу».
Для Клана мясо было жизненно необходимо, поэтому людям приходилось постоянно проявлять бдительность по отношению к хищникам – большим кошкам, волкам и гиенам и прочим. Порой они успевали украсть из-под носа охотников убитое животное. Даже когда мясо вялили или, заготавливая к зиме, рубили на куски, в любой момент могла подкрасться гиена или трусливая росомаха. Поэтому подкармливать своей добычей хищников Эйла решительно отказалась.
«Бран не позволил мне даже принести в пещеру раненого волчонка. А сколько их перебили наши охотники, хотя шкуры нам были совсем не нужны? От хищников нам только беды. – Она недолго размышляла над этой мыслью, на смену пришла другая: – Этих хищников можно убивать из пращи, за исключением крупных. Помнится, Зуг говорил об этом Ворну. Он говорил, что лучше применить пращу, тогда не нужно будет подходить к ним близко».
Эйла вспомнила, как Зуг превозносил достоинства оружия, которым сам владел мастерски. Действительно, охотник с пращой находился на безопасном расстоянии от страшных когтей и клыков, но Зуг забыл упомянуть, что в случае промаха он оказывался безоружным один на один с волком или рысью. Правда, охотник подчеркнул, что охотиться на более крупное зверье неразумно.
«А что, если я стану охотиться только на плотоядных? Мы не едим их мяса, поэтому для нас это не станет ущербом, – размышляла она, – пусть даже, в конечном счете, с ними разделаются стервятники. Ведь охотники так и поступают.
О чем это я? – Эйла потрясла головой, стараясь отделаться от недозволенной мысли. – Ведь я же будущая женщина, мне не положено охотиться, не положено даже касаться оружия. Но я умею стрелять из пращи! Несмотря на то, что мне этого делать нельзя, – с гордостью отметила она, – из этого может выйти прок. Если я буду убивать росомах, лис или этих паршивых гиен, они перестанут красть наше мясо. Подстрелю-ка я какую-нибудь гадину, а там поглядим, что из этого выйдет…» – И Эйла вообразила, что расправляется с хитрым зверем.
Все лето она тренировалась в стрельбе из пращи, и, хотя это была всего лишь игра, она знала, что истинная цель любого оружия не шест, не ветка и не скала, а живая мишень. Ей требовался новый вызов. А без него интерес к этому занятию у нее стал охладевать. Спустя много веков, когда на земле появится развитая цивилизация и людям не придется охотиться, чтобы выжить, зародится дух состязания во имя самого состязания. В Клане состязание было искусством выживания.
Хотя Эйла не могла открыть для себя истинную причину своего интереса, ей было горько расставаться с любимым занятием, и она мучительно искала, где бы применить его. Ей нравилось развивать в себе ловкость и координацию рук и глаз, а более всего она гордилась тем, что научилась всему сама. Девочке требовались новые, более крупные достижения, предоставить которые могла только охота, но для этого Эйле необходимо было подыскать вескую причину.
С самого начала обучения стрельбе Эйла воображала, как однажды вернется в Клан с добычей и как раскроются глаза соплеменников, увидев, что она принесла с собой. Но случай с дикобразом дал ей понять, что такое вряд ли возможно. Эйла не могла принести убитое ею животное и похвастаться удалью. Она была девчонкой, а им охотиться не положено. Девочка понимала, что, убивая соперников Клана по охоте, она будет делать достойное дело, пусть даже о нем никто не узнает, и у нее появится веская причина совершенствовать свое мастерство.
Чем больше Эйла думала об этом, тем больше убеждалась, что нашла верное решение, но, тем не менее, у нее оставалось чувство вины.
Она мучилась угрызениями совести. Иза с Кребом ей столько раз говорили, что женщине нельзя трогать оружие. «Но я не просто его трогала, – думала она, – я из него стреляла. Это очень дурно. А охотиться из него, верно, и того хуже?» Борясь с противоречивыми чувствами, она взглянула на пращу и неожиданно приняла решение.
– Я буду! Буду это делать! Я научусь охотиться! Но буду убивать только хищников! – выразительно произнесла она, для убедительности подкрепляя решение жестами. Вспыхнув от возбуждения, она помчалась к ручью собирать камни.
Подыскивая гладкие и круглые голыши подходящего размера, она неожиданно натолкнулась взглядом на странный предмет. С виду он походил на камень, но также напоминал морскую ракушку. Она подняла его и стала рассматривать. Все же это оказался камень в форме ракушки.
«До чего странный камень, – подумала она, – никогда не видела такого раньше!» Вдруг Эйла вспомнила, о чем однажды ей рассказывал Креб, и мороз пробежал у нее по спине. От волнения подкосились ноги, и она была вынуждена сесть на землю, не спуская глаз с окаменевшего моллюска.
«Креб сказал, – вспоминала она, – что тотем может помочь мне принять решение. Если оно правильное, дух подаст мне знак. Креб сказал, что это может быть нечто необычное, но никто не скажет, что именно. Человек узнает знак не умом и не сердцем, ему скажет об этом внутренний голос».
– Великий Пещерный Лев, это твой знак? – спросила она, пользуясь принятыми в обращении с духами жестами. – Не хочешь ли ты мне сказать, что я приняла верное решение? Не хочешь ли ты сказать, что мне можно охотиться, хоть я и девочка?
Она сосредоточенно уставилась на моллюска, стараясь медитировать так, как это делал Креб. Эйла знала, что иметь такого сильного покровителя очень необычно для женщины, но никогда прежде не задумывалась об этом. Забравшись под накидку, она нащупала четыре параллельных шрама на ноге. «Почему Лев избрал именно меня? Это сильный тотем, мужской тотем. Зачем же ему понадобилась девочка? Зачем я подобрала старую пращу, которую выкинул Бруд? Никто из женщин к ней близко не подошел бы. Что толкнуло меня это сделать? Может, мой тотем? Может, он хотел, чтобы я выучилась охотиться? Охотятся только мужчины, но у меня мужской тотем. Конечно! Так и должно быть! У меня сильный тотем, и он хочет, чтобы я охотилась».
– О Великий Пещерный Лев, пути духов неведомы мне. Я не знаю, почему ты хочешь, чтобы я охотилась, но я рада, что ты подал мне знак. – Эйла развязала кожаный мешочек, в котором хранился амулет, и положила туда окаменелость. Повесив амулет на место, она ощутила, что тот заметно потяжелел, словно тотем прибавил значимости ее решению.
Она больше не испытывала угрызений совести. Ей было разрешено охотиться, этого хотел ее тотем. И не важно, что она девочка. «Я такая же, как Дарк, – размышляла она. – Он ушел из Клана, несмотря на то, что все говорили ему не делать этого. Мне думается, он нашел лучшее место, где его не может настигнуть Ледяная Гора. Наверное, он создал новый Клан. Должно быть, у него тоже был сильный тотем. Креб говорит, что трудно жить с сильным тотемом. Прежде чем что-то дать, он испытывает человека, чтобы узнать, достоин ли тот этого. Креб говорит, что поэтому я чуть не умерла до того, как меня нашла Иза. Интересно, испытывал ли тотем Дарка? А не захочет ли мой тотем еще раз испытать меня?
Испытание может быть тяжелым. А вдруг я его не выдержу? Как я узнаю, что он меня испытывает? Что такого ужасного может он заставить меня сделать?» Эйла стала думать о трудностях, которые ей встречались в жизни, как вдруг ее осенило.
«Бруд! Бруд дан мне как испытание! Что может быть хуже, чем провести всю зиму у него на побегушках? Если я выдержу это, если я окажусь достойной моего тотема, он позволит мне охотиться».
В пещеру Эйла вернулась совсем другим человеком. Иза заметила это, но не могла сказать, что, собственно, в ней изменилось. Она оставалась не менее послушной, но выполняла все с большей легкостью и уже внутренне не сжималась при приближении к ней Бруда. Она не смирялась со своей участью, а принимала ее. Но то, что к ее амулету кое-что прибавилось, заметил только Креб.
Близкие радовались, что девочка к началу зимы окончательно обрела нормальное состояние. Хотя она сильно уставала, к ней вернулась улыбка и даже смех, которым она давала волю, играя с Убой. Заметив, что ее амулет чем-то пополнился, Креб догадался, что девочка приняла какое-то решение и получила от тотема знак. Теперь она проще стала относиться к своей участи, и Мог-ур мог, наконец, облегченно вздохнуть. Он понимал, что повиновение Бруду ей давалось с большим трудом, но ей еще предстояло научиться владеть собой.
Зимой на восьмом году жизни Эйла стала женщиной. Однако в физическом смысле ее тело оставалось прежним – стройным, угловатым, без каких-либо признаков перемен. Но именно той зимой Эйла простилась с детством.
Порой жизнь ее была столь невыносима, что она задумывалась, стоит ли ее продолжать. Подчас, просыпаясь поутру и глядя на знакомые очертания пещеры, она мечтала уснуть вечным сном. Но всякий раз, когда ее охватывало отчаяние, амулет, который она сжимала в руке, как бы давал ей силы прожить еще день. Снег и лед постепенно сдавали свои позиции, приближалась пора, когда Эйла могла вволю гулять по лесам и полям, наслаждаясь зеленой травкой и теплым ветерком.
Подобно своему тотему, Мохнатому Носорогу, Бруд был человеком упрямым и мог в любой момент вспылить. Стоило ему ухватиться за что-нибудь, как сдвинуть его с этого пути становилось практически невозможно, – непреклонность, характерная для всего Клана. Постоянные придирки, издевки и затрещины, которыми он изо дня в день награждал Эйлу, невозможно было скрыть, это происходило у всех на глазах. Многие из соплеменников считали, что девочку стоило немного приструнить, но почти никто не одобрял усердия, с которым делал это Бруд.
Бран все еще беспокоился, как бы девчонка вновь не разбудила в Бруде зверя, однако тот в последнее время являл собой едва ли не образец сдержанности, и у вождя немного отлегло от сердца. Бран надеялся, что со временем сын его женщины не уступит ему в самообладании, и решил пока в это дело не вмешиваться. К концу зимы вождь невольно проникся к странной девушке уважением – такого рода чувство он некогда испытывал к сестре за то, что она безропотно терпела побои своего мужчины.
Так же как Иза, Эйла стала примером женского смирения. Как полагается женщине, она покорно сносила все невзгоды. Когда девушка непроизвольно хваталась за амулет, Бран и многие другие воспринимали этот жест как глубочайшее почтение к духовным силам, перед которыми они все трепетали. И к ее женскому образу добавлялась еще одна положительная черта.
Амулет давал ей веру, она почитала духов, но относилась к ним по-своему. Она знала, что тотем испытывает ее, и, если она окажется его достойна, он позволит ей охотиться. Чем больше Бруд изводил ее, тем больше у нее прибывало уверенности в том, что с началом весны она сможет приступить к новому занятию. Она намеревалась превзойти в этом мастерстве не только Бруда, но и самого Зуга. Она хотела стрелять из пращи лучше всех в Клане, пусть об этом даже никто не узнал бы. Эта мысль взращивалась ею всю зиму, – так же незаметно росли окаймлявшие вход в пещеру сосульки, находившиеся на границе тепла и холода, за холодное время года вытянулись, превратившись в массивный, полупрозрачный, ледяной занавес.
Эйла приступила к обучению еще зимой. Она невольно присутствовала при охотничьих разговорах, во время которых мужчины вспоминали прошлый опыт и обсуждали стратегию на будущее. Хотя Эйле приходилось быть рядом с Брудом, она использовала любую возможность, чтобы выполнять свою работу где-нибудь поблизости. В особенности ей нравились охотничьи истории Дорва и Зуга. В ней вновь проснулся интерес к старому охотнику. Она по-женски всячески ему угождала, а гордому и суровому охотнику, так же как Кребу, для радости немного было надо: чуть-чуть внимания и тепла хотя бы от этой странной и неказистой девчушки.
Зуг не остался слеп к тому, с каким интересом она воспринимала его воспоминания о былых подвигах, – в молодости Зуг был помощником вождя, а теперь его место занял Грод. Она его слушала молчаливо, внимательно и с глубоким уважением, а лицо у нее всегда выражало восторг. Подзывая к себе Ворна, чтобы рассказать об уловках или охотничьих приемах, старик знал, что девочка постарается устроиться где-то поблизости, хотя сам всегда делал вид, что не замечает этого. «Пусть слушает, раз нравится, – думал он. – Что в этом дурного?
Будь я моложе, – продолжал размышлять он, – и будь я добытчиком, пожалуй, сделал бы ее своей женщиной. Когда-нибудь ей нужен будет мужчина, а с такой внешностью найти его непросто. Зато она молодая, достаточно сильная и почтительная. У меня есть родня в других Кланах. Если б мне хватило сил отправиться на очередное Сходбище, я бы за нее похлопотал. Когда Бруд станет вождем, она здесь не захочет оставаться. Конечно, нельзя ей потакать – мало ли кому что хочется, – но тут винить ее не стану. Надеюсь только, что не доживу до этого дня». Зуг недолюбливал Бруда и не забыл его оскорбительной выходки. Он считал беспричинными нападки молодого охотника на девочку, к которой питал самые теплые чувства. «Хоть ее и следует воспитывать, но Бруд перешел все пределы. К тому же она всегда была с ним вежлива. И вообще, разве может юнец знать, как обращаться с женщинами? Да, я непременно за нее похлопочу. Если не смогу пойти сам, дам кому-нибудь поручение. Эх, если б не была она такой дурнушкой!»
Как бы трудно ни приходилось Эйле, все складывалось не так уж плохо. Дел было немного, поэтому спешки никакой не было. Бруд исчерпал все, что можно было ей поручить, и в результате ничего не осталось. Поскольку он не встречал с ее стороны сопротивления, постепенно его нападки стали ослабевать. Была и другая причина, которая помогла Эйле пережить зиму.
Поначалу Иза решила обучать девочку целительству, чтобы у той была веская причина не покидать пределов очага Креба. Однако Эйла обнаружила явный интерес к делу, и Иза стала проводить уроки постоянно. Осознав, насколько ее приемная дочь отличается по способностям от людей Клана, целительница стала жалеть, что не начала занятий раньше.
Будь Эйла ее собственной дочерью, Иза, обратившись к тому, что хранилось в детском разуме и называлось памятью предков, сейчас начала бы ее учить, как этим пользоваться. Однако Эйла с трудом вспоминала, что происходило со дня рождения Убы, поскольку ее сознательная память имела ограниченные возможности. Иза проходила с ней одно и то же по нескольку раз, постоянно проверяя, все ли она правильно усвоила. Сообщала девочке сведения из собственного опыта и из опыта предков, всякий раз поражаясь, каким кладезем знаний является ее собственный мозг. Раньше она об этом не задумывалась и прибегала к памяти только при необходимости. Подчас ей казалось, что невозможно передать известные ей сведения приемной дочери и сделать ее настоящей целительницей. Но интерес Эйлы не угасал, и Иза была решительно настроена, во что бы то ни стало дать ей надежное положение в Клане. Уроки проводились ежедневно.
– Что помогает от ожогов, Эйла?
– Сейчас вспомню. Равное количество цветков иссопа и золотой розги высушить и измельчить в порошок. Намочить, положить на повязку и привязать к ожогу. Когда повязка высохнет, полить ее холодной водой, – выпалив, Эйла ненадолго задумалась. – Цветки и листья мяты хорошо помогают при ожогах паром. Их нужно намочить в руке и приложить к больному месту. От ожогов хороши также примочки из отвара рогоза.
– Отлично, что еще?
Девочка порылась в памяти и добавила:
– Гигантский иссоп. Разжевать свежие листья вместе со стеблем и приложить к ожогу или же намочить сушеные листья. И еще… ну конечно, отвар цветков желтого чертополоха. Использовать в остывшем виде для примочек.
– Он хорош и для ран и ссадин, Эйла. Не забывай также о хвоще. Из его золы, смешанной с жиром, получается прекрасная мазь от ожогов.
Под руководством Изы Эйла научилась готовить и вскоре стала почти постоянно стряпать для Креба, ну и, конечно, для себя, что обязанностью не считалось. Она старательно размалывала зерна, чтобы его старые зубы могли их разжевать. Аккуратно раскалывала орехи, перед тем как подать их Мог-уру. Иза обучила ее готовить обезболивающий отвар и примочки, помогающие при боли в суставах, и Эйла узнала, как применять различные средства для исцеления этого тяжкого недуга, которым зимой страдали все старики, принужденные жить в холодных пещерах.
Прошла половина зимы. Снег завалил вход в пещеру на несколько футов в высоту. Толстый белый покров препятствовал выходу теплого воздуха наружу, однако сверху продолжал свистеть ветер. Настроение Креба, как никогда, менялось от одной крайности к другой: то он молчал, то брюзжал, то извинялся и раскаивался, то снова замыкался в себе. Эйла не понимала, что с ним происходит, но Иза догадалась. У Креба болел зуб, боль была страшная.
– Креб, дай мне взглянуть на твой зуб, – попросила его Иза.
– Ерунда. Обычная зубная боль. Немного побаливает, и все. Что, я не могу потерпеть небольшую боль? Думаешь, я не знаю, что такое боль, женщина? Подумаешь, немного болит зуб!… – отрезал Креб.
– Ладно, Креб, – склонив голову, ответила Иза.
Но он тотчас заговорил примиряюще:
– Иза, я знаю, ты только хотела помочь.
– Если ты мне дашь на него посмотреть, я буду знать, что предложить тебе. Как я могу сделать это, если ты не разрешаешь мне даже на него взглянуть?
– Чего на него смотреть? – продолжал он препираться. – Такой же гнилой зуб, как все остальные. Завари-ка лучше чай из коры белой ивы, – промычал Креб, после чего сел на постель и уставился в пустоту.
Кивнув, Иза отправилась готовить чай.
– Женщина! – не дождавшись, крикнул ей Креб. – Где твой ивовый чай? Почему так долго его несешь? Не могу размышлять. Не могу даже сосредоточиться.
Иза поспешно схватила костяную чашку, знаком велев Эйле следовать за ней.
– Я уже несу, но не уверена, что отвар ивы тебе поможет. Дай мне лучше взглянуть на зуб, Креб.
– Так и быть. Ладно. Смотри. – Он открыл рот и указал на больной зуб.
– Видишь, как глубоко уходит черная дырка, Эйла? Десна опухла, в ней накопился гной. Боюсь, зуб придется вырвать, Креб.
– Вырвать! Ты же сказала, что просто хочешь на него взглянуть, чтобы дать мне что-нибудь от боли. Разве ты говорила, что будешь его вырывать? Ладно, дай мне что-нибудь от боли, женщина!
– Хорошо, Креб, – согласилась Иза. – Вот твой ивовый чай.
Эйла с изумлением наблюдала за развитием событий.
– Кажется, ты сказала, что ивовый чай мне не слишком поможет?
– Ни он и никакой другой. Можешь попробовать пожевать сладкий тростник, он может немного ослабить боль. Хотя лично я сомневаюсь.
– Тоже мне целительница! Не может справиться с зубной болью.
– Я могла бы попробовать выжечь боль, – будто невзначай бросила Иза.
Креб вздрогнул.
– Давай рогоз, – ответил он.
На следующее утро лицо у Креба опухло и отекло, отчего его внешность приобрела еще более жуткий вид. От бессонной ночи глаз покраснел.
– Иза, – простонал он, – сделай что-нибудь с этим зубом.
– Дал бы мне вчера его удалить, сегодня боли уже не было бы. – И Иза пошла, мешать варящуюся в чаше ячменную кашу, которая слегка попыхивала.
– Женщина! Неужто у тебя нет сердца? Я не спал всю ночь!
– Знаю. И мне не давал.
– Ну сделай же что-нибудь! – взорвался он.
– Хорошо, Креб, – ответила Иза. – Но вырывать зуб нельзя, пока не спадет опухоль.
– И больше ты ничего не можешь придумать? Только вырывать?
– Можно попробовать еще одно средство, но я не уверена, что смогу сохранить зуб, – сочувственно произнесла она. – Эйла, принеси-ка мне вон тот пакет с обожженными щепками от дерева, в которое попала молния прошлым летом. Мы вскроем десну и попробуем уменьшить опухоль, а зуб потом все равно придется убрать. К тому же, может, удастся выжечь боль.
Указания, которые Иза давала Эйле, заставили Креба содрогнуться, но, тем не менее, он покорился судьбе: что может быть хуже зубной боли?
Иза порылась в пакете со щепками и выбрала из них две.
– Эйла, раскали конец одной из них. Он должен быть черным, как уголь, но еще достаточно прочным, чтобы не сломаться. Сгреби тлеющий уголь из костра и держи над ним щепку. Но для начала я хочу, чтобы ты посмотрела, как я буду вскрывать десну. Раздвинь его губы.
Эйла сделала, как ей велели, и продолжала смотреть в открытый рот Креба, полный испорченных зубов.
– Мы проткнем десну острой щепкой между зубами, чтобы пошла кровь. – И Иза подтвердила свои слова действием.
Креб стиснул кулак, но не издал ни звука.
– Теперь, пока эта щепка намокает, пойди прокали другую.
Эйла стремглав помчалась к костру и сделала то, что просила Иза. Женщина взяла у нее палочку, оглядела ее критически и, кивнув, велела Эйле вновь держать губы Креба. Целительница вставила горячую щепку в полость зуба. Креб дернулся, и Эйла, услышав шипение, увидела, как из большой дырки зуба пошел пар.
– Готово. Теперь подождем и посмотрим, не пройдет ли боль. Если нет, то зуб придется вырвать, – прокомментировала Иза, смазывая десну порошком из сушеной герани и нарда. – Жаль, у меня нет поганок, они хорошо помогают в таких случаях. Иногда ими убивают нерв, после чего вытаскивают его. Тогда не нужно удалять зуб. Лучше использовать свежие грибы, но неплохо действуют и сушеные. Собирать их нужно в конце лета. Если мне они попадутся на будущий год, я покажу их тебе.
– Ну как, зуб еще болит? – спросила Иза на следующий день.
– Уже лучше, Иза, – уверил ее Креб.
– Но он еще болит? Креб, если боль до конца не прошла, он раздуется снова, – убеждала его Иза.
– Да… пожалуй, еще болит, – признался он, – но уже не так сильно. Правда, уже меньше. Может, подождем еще денек, а? Я обратился за помощью к духам. Я просил Урсуса уничтожить плохой дух, вызвавший боль.
– Разве ты первый раз просил Урсуса избавить тебя от боли? Думаю, Урсус хочет, чтобы ты расстался с зубом прежде, чем он остановит боль.
– Тебе ли знать Великого Урсуса, женщина? – раздраженно сказал Креб.
– Эта женщина не имела права так говорить. Этой женщине неведомы пути духов, – склонив голову, ответила Иза и, взглянув на брата, добавила: – Но любая целительница знает, что такое зубная боль. Она не прекратится, пока не вырвешь зуб, – уверенно заключила она.
Креб повернулся спиной и поковылял к своей постели. Сел на нее и закрыл глаз.
– Иза! – позвал он немного спустя.
– Да, Креб?
– Ты права. Урсус хочет, чтобы я расстался с зубом. Давай вытаскивай его.
Иза засуетилась вокруг Креба и протянула ему чашку:
– Возьми, Креб, выпей. Это уменьшит боль. Эйла, там рядом с пакетом с щепками лежит небольшой колышек и длинный кусок сухожилия. Тащи их сюда.
– Откуда ты знала, раз уже успела подготовить свое снадобье?
– Я знаю Мог-ура. Трудно расстаться с зубом, но, если того захочет Урсус, Мог-ур повинуется. Это не самая большая жертва, которую он принес Урсусу. Тяжело жить с сильным тотемом, но, не будь ты его не достоин, Урсус не избрал бы тебя.
Кивнув, Креб выпил напиток. «Он из того же растения, которое помогает мужчинам обратиться к своей памяти, – подумал он. – Но кажется, Иза его кипятила. Это скорее отвар, чем настой. Его можно использовать по-разному. Чем он круче заварен, тем сильнее действует. Дурман – это истинный дар Урсуса». Креб начал ощущать дурманящее действие травы.
Иза вновь велела Эйле держать Кребу рот, а сама осторожно поместила острый деревянный колышек к основанию больного зуба. Резко ударила по нему камнем, чтобы раскачать зуб. Креб подскочил, но боль оказалась не столь сильной, как он ожидал. Затем Иза обвязала зуб одним концом сухожилия, а второй попросила Эйлу прикрепить к шесту, вбитому в землю, он служил частью рамки, на которой сушились травы.
– Теперь отклоняй его голову назад, Эйла, пока не натянется шнур! – приказала Иза девочке, после чего резко дернула за сухожилие. – Есть! – Она держала в руке сухожилие, на котором болтался коренной зуб.
Целительница посыпала ранку сушеным корнем герани, пропитала маленький кусочек кроличьей кожи обеззараживающим раствором и дала ему подержать во рту.
– Возьми свой зуб. – Иза протянула болтающийся на веревочке коренной зуб все еще не пришедшему в себя Мог-уру. – Дело сделано.
Он сжал его в руке, а когда лег в постель, бросил на землю.
– Подарок для Урсуса, – пробормотал он заплетающимся языком.
Клан был свидетелем того, как Креб приходил в себя после операции, проведенной Изой с помощью Эйлы. Поскольку рана у него быстро заживала, все лишний раз убедились, что присутствие девушки благотворно воспринималось духами. После этого к ее помощи относиться стали с большим доверием. За прошедшую зиму она научилась лечить ожоги, порезы, ушибы, обморожения, простуды, боль в животе и множество других распространенных мелких недугов.
Со временем больные стали обращаться с небольшими жалобами к Эйле так же охотно, как и к Изе. Все видели, что девочка собирала для Изы травы и что целительница обучала ее своей магии. Эйла вскоре прижилась в Клане, и соплеменники даже пришли к выводу, что хоть она и родилась для Других, но в один прекрасный день станет их целительницей.
Стояла самая холодная пора, едва минул день зимнего солнцестояния, и еще далеко было до первых признаков весны, когда у Овры начались родовые схватки.
– Еще слишком рано, – сказала Иза Эйле. – Она даже не доносила ребенка до весны и совсем недавно ощутила его шевеление. Боюсь, роды пройдут неудачно. Как бы ребенок не родился мертвым.
– Овра так хотела ребенка, Иза. Она так обрадовалась, когда узнала, что беременна. Неужели ничего нельзя сделать? – спросила Эйла.
– Мы сделаем все, что сможем, но порой мы бываем бессильны, Эйла, – ответила целительница.
Начало родов Овры взбудоражило весь Клан. Женщины старались поддержать роженицу духом, мужчины с нетерпением ждали поблизости. Землетрясение унесло с собой жизни нескольких членов Клана, и нужно было восполнить потери. Поначалу каждый лишний рот доставлял лишние хлопоты мужчинам и женщинам, но зато, когда те становились старыми, малыши вырастали и заботились об их пропитании. Продолжение рода было превыше всего, поэтому так высоко ценилась каждая человеческая жизнь. Люди были нужны друг другу, поэтому их волновало то, что женщина Гува может потерять ребенка.
Но Гув беспокоился за нее больше, чем за ребенка, и готов был на все, лишь бы помочь ей. Он не мог вынести ее мучений, тем более что надежд на благополучный исход почти не было. Она мечтала иметь ребенка, среди женщин она единственная оставалась без детей. Даже целительница, несмотря на свой возраст, стала матерью. Овра, узнав о беременности, не помнила себя от радости, теперь же Гув подумывал о том, как облегчить ее горе.
Друк, как никто другой, понимал молодого человека. Когда-то он испытывал подобные чувства к его матери, хотя у нее роды прошли нормально. Теперь же он вполне довольствовался новой семьей, к которой уже привык. И надеялся, что Ворна заинтересует его инструментальное ремесло. Забавляла Друка и маленькая Оуна, в особенности сейчас, когда ее отняли от груди и она старательно изображала взрослую. Когда Друк с Агой заключили союз, Оуна была совсем крохой, и Друку казалось, что она живет с ними едва ли не с рождения.
Пока Иза готовила необходимые средства помощи, Эбра с Укой сопереживали роженице. Ука, которая очень тревожилась за свою дочь, сочувственно сжимала ей руку. Ога отправилась готовить вечернюю еду Брану, Гроду и Бруду, Гува пригласили поесть с ними. Ика вызвалась было помочь, но, поскольку Гув от предложения отказался, ее помощь не потребовалась. Гув и думать не мог о еде, но Аба, в конце концов, уговорила его немного перекусить, когда тот пришел к их очагу.
Ога, нервничавшая из-за Овры, уже пожалела, что отказалась от помощи Ики. Подавая чаши с горячим супом, она вдруг споткнулась. Кипящая масса ошпарила плечо и руку Брану.
– Аааааах! – вскрикнул он и, стиснув зубы, скорчился от боли.
Все обернулись и затаили дыхание. Молчание нарушил Бруд:
– Ога! Вот недотепа! – Он не мог вынести того, что это случилось по вине его женщины.
– Эйла, поди помоги ему, я не могу сейчас отойти, – попросила Иза.
Бруд чуть было не накинулся на Огу с кулаками.
– Нет, Бруд, – жестом остановил его Бран. Жирный горячий суп продолжал распекать кожу, и вождю стоило больших усилий не показать, как ему больно. – Она нечаянно. Кулаками делу не поможешь.
Ога вся съежилась у ног Бруда, трясясь от страха и унижения.
Эйле прежде не приходилось лечить вождя, и она не на шутку испугалась. Ринулась к очагу Креба, схватила деревянную чашу и помчалась к выходу из пещеры. Набрала снега и поспешила к вождю.
– Меня послала Иза, она не может сейчас бросить Овру, – начала она, преклонив колени. – Не позволит ли вождь этой девочке оказать ему помощь?
Бран кивнул. Он не слишком одобрял то, что Эйлу обучают магии растений, но сейчас у него не было выбора. Дрожа, она приложила комок снега к багровому ожогу, чувствуя, как при этом расслабляются мышцы Брана. После этого вновь убежала, отыскала сушеную мяту и залила ее горячей водой. Когда листья намокли, она остудила настой в чаше со снегом и вернулась к больному. Рукой нанесла средство на обожженные места, ощущая, как вождю постепенно становится легче. Было еще очень больно, но уже терпимо. Бран одобрительно кивнул, и у девочки слегка отлегло от сердца.
«Кажется, ей неплохо дается магия Изы, – подумал Бран, – и она научилась себя вести, как полагается женщине. Видать, ей просто требовалось немного повзрослеть. Случись что с Изой до того, как подрастет Уба, мы можем остаться без целительницы. Все-таки Иза мудро поступила, что начала обучать Эйлу».
Вскоре Эбра сообщила вождю, что у Овры родился мертвый мальчик. Он кивнул и разочарованно покачал головой. «И ко всему еще мальчик, – подумал он. – Овра, вероятно, вне себя от горя. Все знают, как она хотела ребенка. Надеюсь, у нее еще будет такая возможность. Кто бы мог подумать, что тотем Бобра окажется таким строптивым?» Несмотря на то что вождь был глубоко потрясен известием, он не проронил ни слова, дабы о трагедии никто не упоминал. Однако Овра оценила его сочувствие, когда несколько дней спустя он зашел к ней и сказал, чтобы она набиралась сил, не важно, сколько для этого потребуется времени. Хотя мужчины нередко собирались у очага Брана, сам он к ним почти не хаживал, а Женщин удостаивал вниманием и того реже. Овра была тронута его заботой, но ничто не могло заглушить ее боль.
Иза настаивала, чтобы Эйла продолжила лечение Брана. Когда же ожог стал заживать, Клан проникся к девочке еще большим доверием. Эйла почувствовала себя свободнее в присутствии вождя, ведь, в конце концов, он был такой же человек, как все.