Адриан Чайковски
Хоть в пушечном жерле

Пустынный берег после бури.

Пароль не был ладно скроен от природы, но вполне мог бы изобразить довольно внушительный вид, не будь он так потрепан морем. В облепивших его скромные стати одеждах, будь они сухими, всякий узнал бы серый мундир руссильонского лейтенанта. Это также было ролью, которую он мог бы убедительно сыграть, вот только на пустынном берегу не случилось ни нижних чинов, коих можно тиранить и угощать зуботычинами, ни высшего начальства, перед коим надлежит выслуживаться. Прокашлявшись, Пароль перевернулся на спину, тут же пожалел об этом, поспешил встать на четвереньки, и его снова звучно вырвало.

– Клянусь, – сказал он, подняв взгляд к небу, – ни ради золота, ни ради испанского хереса, ни ради женских прелестей в море больше не пойду!

– Прежде, чем покинуть этот берег, научи и меня ходить по водам морским!

Пароль разом сел на песок и потянулся к поясу в поисках поглощенной морем шпаги. Новоприбывший, как и сам Пароль, вымок с ног до головы, но держался не в пример лучше. То был смуглый, приятный на вид малый с аккуратной бородкой, в прекрасно пошитом синем мундире, ныне почти черном от влаги – явно один из арагонцев, недавних попутчиков Пароля.

– Некогда меня выучил этому трюку один алхимик, – с готовностью отшутился Пароль. – И, будь расположение звезд и прочих небесных тел благоприятным, я добежал бы отсюда до самого Милана, глумясь над бурей, гонящейся за мной по пятам, – окинув пришельца взглядом, он оценил его уверенную повадку, а также рапиру на поясе, уцелевшую и при том не утащившую хозяина на дно. – Знаете ли, сэр, случалось моему бренному телу попадать и в худшие передряги. Однажды был я…

– Оставим небылицы до тех пор, пока не усядемся к костру в компании получше, чем мы двое, – перебил его арагонец.

С этими словами он протянул руку, а Пароль был не настолько горд, чтобы отказываться от помощи.

– Оба мы – крысы столь гадкие, что даже море отказалось нас принять, – вяло улыбнувшись, заметил арагонец. – Я – Бенедикт.

– Пароль из Руссильона.

– Из свиты лекарки?

– Ближайший ее друг и конфидент, – подтвердил Пароль, полагаясь на то, что все, кто мог бы уличить его в преувеличении, покоятся на дне морском. – Увы, море поглотило все ее пилюли и снадобья, но даже не изменило цвета.

– Что ж, остается надеяться, что от них морскую пучину стошнит, и ее выбросит на сушу, – сказал Бенедикт без особого оптимизма. – Надеюсь, то же станется и с моим принцем.

Они прошлись по берегу, исхлестанному ливнем и заваленному обломками, но человеческих следов впереди не нашли. По пути Пароль выжал влагу из нескольких историй, которыми обычно угощал случайных знакомцев – наглых выдумок о военных походах, большую часть которых он провел, прячась в обозе, о шрамах, которых он никогда никому не показывал, о победах, ради которых и пальцем не шевельнул. Но настроения врать и хвастать не было – нет, не из-за скорби по погибшим товарищам, а лишь потому, что он промок и замерз, а этот двужильный испанец, очевидно, не собирался позволять ему попросту удрать и где-нибудь укрыться. Небо над головой все еще было темно от туч, хотя внезапный шторм, положивший конец их плаванию и разнесший на куски корабль, умчался так же быстро, как и налетел.

Бенедикт, в свою очередь, мысленно взвесил его ветхие небылицы и из вежливости не стал пробовать их на прочность. Однако в конце концов он поднял руку, призывая спутника придержать язык, и Пароль умолк едва ли не с облегчением.

В наступившей тишине они услышали голос – печальный и звучный, читающий нечто, поначалу принятое обоими за ритуальный стих заклинания.

– Из вод, что в лоне матери, на воздух выходит человек в начале лет; затем с него мать-церковь при крещеньи водой смывает первородный грех. Не хватит ли воды? Или должны мы к сему вдобавок дерзостно плясать над злою бездной, что всегда готова обратно воспринять нас в лоно вод?..

– Я думаю, это он насчет моря жалуется, – таково было веское мнение Пароля.

– Значит, он – наш товарищ по несчастью. Идемте, присоединим к его жалобам и наши голоса.

Бенедикт рванулся вперед, предоставив французу тащиться за ним следом, но вскоре спереди раздался крик – высокий голос велел Бенедикту остановиться.

– Мир! Я из Арагона! – крикнул в ответ испанец. – Насколько мне известно, мы – союзники!

Поравнявшись с ним, Пароль увидел юнца с натянутым луком – тощего, как щепка, и одетого в зеленый мундир арденских егерей. На камне за его спиной сидел постный бородатый старикашка, облепленный потемневшим от влаги балахоном.

– Я вижу лишь одну стрелу, а колчан твой пуст, – заметил Бенедикт. – К тому же, оба мы уже едва не утонули. Лучше сбереги выстрел для настоящего дела – ведь мы и без того полумертвы.

Юноша недоверчиво опустил лук.

– Вы ведь синьор Бенедикт, не так ли? Я видел вас с вашим господином на борту корабля, за столом для почетных гостей.

Сам он назвался Ганимедом, а его старший товарищ оказался Жаком, философом, одним из послов, спутников сгинувшей лекарки, спутницы Пароля. Им надлежало, достигнув Милана, молить престарелого Просперо о помощи в тосканских войнах.

Похоже, в последнее время ни одна битва в Европе не обходилась без волшебства. Совсем недавно сами повелители Волшебного царства едва не пошли войной на Иллирию, но тут война, как обычно, претерпела очередную перестановку сил. Войска Оберона рассеялись, как дым, а Орсино, герцог Иллирийский, ринулся в драку, денно и нощно собирая под свои знамена злых духов, ведьм и прочую нечисть. Каждой из противоборствующих сторон приходилось опасаться заклятий, чар, чудовищ и дурных знамений. И, конечно же, внезапных бурь.

Пароль хмуро взглянул в небо, не понимая, с чего кто-то взял, будто эта чушь приведет к чему-то хорошему.

Юноша из Ардена отправился в лес, тянувшийся вдоль берега, и вскоре вернулся с хворостом и растопкой для костра.

– Как вы полагаете, сударь, удалось ли спастись кому-нибудь, кроме нас? – спросил он Бенедикта.

– Не трогайте его, наивный юноша, – вмешался Пароль. – Ненасытная пучина поглотила его принца! А я лично не сомневаюсь, что из множества пассажиров нашего барка только нам четверым посчастливилось быть…

Он сделал паузу в поисках выражения поэлегантнее и был здорово обижен тем, что фразу за него цветисто завершил Жак:

– …изблеванными прочь соленым стихийным элементом.

К пущей обиде Пароля, старик тут же добавил:

– Кроме того, вот и пятый. Не из ваших ли он родичей, синьор Бенедикт?

Бенедикт вскочил на ноги, но надежда, озарившая его лицо, немедленно угасла.

– Нет, – ровным тоном ответил он, – но из родичей моего господина. Вот доказательство тому, что честь тонет там, где бесчестье держится на плаву среди волн, точно масляное пятно. И что теперь, сударь мой дон Хуан?

Новоприбывший оказался еще одним смуглым и бородатым арагонцем, заметно уступающим статью Бенедикту. Быстро окинув каждого холодным взглядом, он пренебрег всеми.

– Синьор Бенедикт, хвала Господу, море пощадило вас. Увы, среди вас нет моего брата? Будьте уверены, я молился о ниспослании ему спасения из пучин!

Пароль отчетливо услышал скрип Бенедиктовых зубов. Речь Хуана привела его в восхищение – ну как не восхититься человеком, способным вложить столько неискренности в каких-то два десятка слов!

В небесах прогремел гром. Тучи сгущались на глазах, и вскоре пасмурный день сделался темнее ночи.

– Похоже, непогода обрела второе дыхание, – задумчиво заметил Бенедикт.

– Не более естественное, чем первое, – заявил Ганимед, снова накладывая на тетиву стрелу, точно собирался сбить грозу с неба.

– Коль небо своевременно краснеет, – начал Жак, – то радуется пахарь и пастух, но не один лишь пахарь ужаснется, коль небо вдруг чернеет среди дня…

– Да, – оборвал его Пароль, – да, небо черным-черно. Да, очевидно, это какая-то черная магия. Не могли бы мы укрыться вон там, под деревьями, пока не… – голос его затих. – Господи праведный, а это еще что?!

Вдоль берега, по-над разметанными штормом обломками корабля, двигалось нечто, стягивавшее к себе сгущающуюся тьму, точно покрывало, заставляя ее вихрями клубиться в воздухе. Казалось, тучи в небе водят хоровод прямо над головой странного существа, а с пальцев его с треском срывались стрелы молний. Обличьем оно походило на старуху – иссохшую мегеру в лохмотьях. Старуха медленно плыла прямо на них, и шлейф ее рваного одеяния тащился за ней следом, едва не касаясь песка. С виду она была слепа – ее глаза казались не более, чем глубокими складками среди избороздивших лицо морщин, и молнии вспыхивали, ветвились, словно щупальца, отыскивая путь и обшаривая каждый обломок, выброшенный на берег.

– Что-то злое к нам спешит, – заметил Жак. На сей раз его лаконичность оказалась выше всяких похвал.

– Не объявить ли нам ретираду? – предложил Пароль, так как на всех у спасшихся имелась лишь одна рапира и одна стрела, которые вряд ли могли хоть чем-то угрожать приближавшемуся чудовищу.

Никто не питал желания признавать тактический гений руссильонца, однако все невольно попятились назад. Пароль решил, что остальные могут топтаться на месте сколько угодно. К тому же опыт показывал, что завтрашняя похвальба вполне способна покрыть сегодняшнюю трусость в любых количествах. Резко развернувшись, он едва не сбил с ног женщину.

Женщина была очень красива, и мокрое платье облегало ее фигуру так, что при иных обстоятельствах открывшееся зрелище доставило бы ему немалое удовольствие, не говоря уж о поводе для нескромных замечаний. Но так уж вышло, что эту женщину он знал давным-давно и вовсе не хотел бы испытать на себе остроту ее языка и прочие выдающиеся таланты.

– Привет, Елена, – только и сказал он.

– Цыц, дурачье! Тихо! – зашипела она, оттолкнув Пароля с дороги и подойдя вплотную к его насквозь промокшим спутникам.

Ведьма медленно, но неуклонно приближалась. Выхватив из рук Ганимеда лук и ни на кого не глядя, Елена вычертила на песке вокруг спасшихся круг и что-то пробормотала себе под нос. Пароль от души пожалел, что не пустился бежать сразу, едва увидев приближающуюся тварь: теперь он оказался отданным на милость не одной, а целых двух ведьм.

– Молчать. Не двигаться. На ведьму не смотреть, – прошептала Елена. – Даже мысли не выпускайте из головы.

С этими словами она крепко стиснула одной рукой плечо Пароля, а другой – дона Хуана, словно определив их двоих в самые ненадежные.

Но все послушно замерли, не проронив ни звука, и ведьма, окруженная вихрем струй ливня, тьмы и кислого запаха гниющих водорослей, проплыла мимо и направилась дальше вдоль берега. Старая карга давным-давно скрылась из виду, но даже Елена еще долго не осмелилась заговорить.

– Не думайте, что все опасности позади, – наконец сказала она. – Шторм застиг нас в водах Иллирии, и, если волшба здешних ведьм не сумела отыскать нас, эту задачу препоручат простым смертным. Пока не поздно, нужно бежать прочь от берега.

Вскоре после того, как потерпевшие крушение скрылись, на берегу появился отряд всадников. Останавливая коней у каждой кучи мокрой парусины и обрывков канатов, они пронзали ее пиками – на случай, если под ней прячется кто-то живой.

Отряд возглавлял юный офицер. Чистотой безбородого лица он вполне мог бы поспорить с Ганимедом. Солдаты называли его Цезарио, а больше не знали о нем ничего, кроме того, что их предводитель держится в седле, фехтует, играет в кости и ругается наравне с лучшими из них. Только старый сержант, ехавший позади, знал, что на самом деле их командира зовут Виолой.

Молодая жена герцога Орсино уже не в первый раз украдкой покидала дворец, чтобы натянуть бриджи и показать мужчинам, что почем. Старый герцог не возражал; похоже, от этого он только крепче любил своего бывшего верного пажа Цезарио.

Виола окинула взглядом песок, взрыхленный штормовой ведьмой и прибитый струями дождя, и выругалась в выражениях, вогнавших в краску солдат-рядовых. Дождь, заботливо оставленный им удалившейся ведьмой, лил, как из ведра, и сержант поплотнее натянул на голову капюшон плаща.

– Ох, вера истинная! Напомни-ка, отчего меня дернуло второй раз пойти играть в солдатики?

– Оттого, что ты никогда не упускал шанса оказаться в дураках, Фесте, – объяснила Виола.

– Вот как? – склонившись к ней, Фесте перешел на шепот. – А не оказался бы я еще большим дураком, кабы отпустил супругу своего господина играть в солдатики без сопровождения хоть одного мужчины, который мог бы, в случае чего, прийти ей на помощь?

Виола, в силу давней привычки, тут же ощетинилась:

– Если ты полагаешь, что мне нужна твоя помощь… – пожав плечами, она улыбнулась. – Впрочем, за компанию благодарю – пока ты не утратил остроумия. Вижу следы. Наши сомнительные союзники уничтожили большую их часть начисто, но похоже, что в лес ушел небольшой отряд. Около полудюжины человек.

Сощурившись, Фесте пригляделся к песку под копытами коня.

– Что тут можно сказать, при таком-то освещении? Дева Мария, с тех пор, как эти скотты почтили нас своим обществом, мы уже по горло сыты полночными полднями!

Помолчав, Виола позволила отряду спешиться и дать отдых коням. Взяв под уздцы своего коня, она отвела его в сторонку. Фесте послушно последовал за ней.

– Я предупреждала повелителя, что этот скотт нам недешево обойдется, – негромко сказала она, взглянув в необычно темное небо.

– Знаю, знаю, – подтвердил Фесте, – но ведь на всю Европу не осталось ни единого поля честной битвы, не испохабленного черной магией. Все – благодаря несдержанному нраву царя эльфов… А у кого из военачальников ее больше, чем у этого скотта, которого нельзя убить, к поясу которого прикованы цепью три ведьмы, который, вдобавок, в фаворе у Гекаты? Чтобы отказаться от союза с этакой силищей, твоему повелителю пришлось бы облачиться в мой старый колпак с бубенчиками.

Виола лишь покачала головой.

– Разве этот союз принес нам выгоду? Или только потери с обеих сторон возросли? Сейчас их волшба сбила нас со следа, и точно так же из-за нее каждая битва – хоть выигранная, хоть проигранная – обходится все дороже и дороже.

– Святая вера, да ты разумнее многих, позволю себе заметить, – согласился Фесте. – Но пока этот скотт омрачает своим присутствием двор твоего супруга, все мы – все равно что тот малый, решивший прокатиться верхом на медведе. Пусть и тряско ему, и страшно, а слезать-то еще страшнее.

Бенедикт без лишних слов взял на себя заботу о поддержании духа спутников на должной высоте, но эта роль оказалась неблагодарной. За исключением дона Хуана, к которому он отнюдь не питал любви, от души улыбнуться способен был один лишь Ганимед. Лакейской душе Пароля не хватало хозяина, присутствие коего могло бы вызвать льстивую улыбку на его лице, Жак мог жаловаться на жизнь до самой смерти, а Елена была просто… холодна. Впрочем, Бенедикт был рад тому, что волны пощадили ее: именно та, чье лекарское искусство, благодаря неустанным штудиям, превзошло пределы, положенные человеку от природы, и открыло перед ней книгу сверхъестественного, была самым многообещающим из послов, которым предстояло молить о помощи Просперо, волшебника и герцога Милана. Бенедикт не без оснований считал, что она добьется от старика Просперо большего, чем Жак, стонущий перед беднягой-герцогом пятистопным ямбом. Вот только ладить с этой женщиной было нелегко. Сам Бенедикт привык покрывать слова сахарной глазурью, согласно требованиям придворного этикета, но Елена не желала играть по придворным правилам. При первой встрече он приветствовал ее, как подобает арагонскому дворянину приветствовать благородную даму, но ее ледяное презрение, словно клинок рапиры, пронзило его обаяние насквозь.

Он ненадолго задумался, не замкнуться ли и ему в угрюмом молчании, но «noblesse oblige» побуждало к действию.

– А теперь, – во всеуслышание объявил он, – взгляните: вот жидкость малая, счастливо спасшаяся от жидкости великой! – с этими словами он выхватил из-под загубленного вынужденным купанием дублета серебряную фляжку. – Дух самой Шотландии! Уискебо из страны проклятого скотта! Кто пожелает выпить со мной в пику ему?

Это вызвало некоторый интерес даже у скорбного старого философа, и Бенедикт поднял фляжку.

– Те, кто оставил дома любимых, пусть выпьют за них! Скоро им предстоит оплакивать нас, но какая радость ждет их, когда мы найдем дорогу домой!

Ответ дона Хуана был вполне предсказуем:

– Я скорее повешусь, чем стану пить за острый язык твоей благоверной, – сказал он, сплюнув.

Исключительно ради него Бенедикт улыбнулся шире прежнего.

– Пью за прекраснейшую из женщин – мою жену, чей язык так же остер, как и ум, и чья единственная трагедия – тот жалкий муж, которым она обременила себя из-за минутного каприза. – Сделав глоток, он передал фляжку дальше. – Ганимед, вскружили ли вы голову какой-нибудь из Арденских девиц?

– Я состою в браке, сэр, – ответил юноша, принимая фляжку и с подозрением принюхиваясь к ее содержимому. – Бьюсь об заклад, моя любовь прекрасней всех на свете: благородна, нежна, верна… Да, поэта хуже среди живущих не найти, но лучшего борца придется поискать!

Тут юноша осекся и покраснел. Пароль громогласно захохотал.

– Парень, любить девок, знающих толк в борьбе – это прекрасно! – выдавил он сквозь смех, не обращая внимания на угрожающий взгляд Ганимеда. – Что до меня, у меня имеется по девице в каждом порту и гарнизоне, и все они, несомненно, наденут вдовий траур, услышав, что наш корабль не вернулся из плавания.

К фляжке потянулся дон Хуан, но тут вмешался Бенедикт:

– Мой господин, разве вы уже женаты?

– Как я могу жениться, – прошипел его соотечественник, – когда этот глупец, мой старший брат, еще не женат? Кто пойдет замуж за нищего младшего сына, когда старший до сих пор ходит в холостяках? И оба мы знаем, Бенедикт: он взял бы замуж твою жену, если бы только она пошла за него. Думаешь, он не заглядывается на нее до сих пор?

Бенедикт прибавил своей улыбке еще дюйм ширины.

– Ты хочешь уязвить меня тем, что мне завидуют принцы? Ганимед, передайте фляжку следующему из тех, у кого есть семья.

– Дайте сюда! – выхватив из рук юноши фляжку, Елена сделала большой глоток. – Скажем так, – продолжала она, отнимая горлышко от губ, – в дни юности я что есть мочи бегала за неким прекрасным юношей. И, потрудившись пораскинуть умом, заполучила его, о чем до сих пор сожалею. Сэр, – тут она обратилась к дону Хуану, – не вздумайте жениться. Брак превратит вас во внешнюю сторону дырки в заднице, а вашу нареченную – во внутреннюю.

Жак было вскинулся, чтоб опровергнуть сей поклеп на мужской пол и институт брака, но холодный, точно камень, взгляд Елены заставил его промолчать. Без лишних слов он передал фляжку Хуану, от которого она перешла к Паролю.

Солдат помедлил, глядя на Елену, затем встряхнулся и торжественно заговорил:

– Признаться, я слишком забочусь о женщинах вообще, чтобы связать себя узами с какой-либо одной из них, лишив всех прочих моего внимания. Но если мы воистину в Иллирии, мне стоит выпить за то, что желаннее, чем любовь, и долговечнее, чем непорочность. Пью за богатство, ибо пьянчужка, с которым я как-то встретился, сказал, что я непременно разбогатею, если когда-нибудь попаду на эти берега.

– Он – бесстыжий враль, – сказала Елена, едва Пароль умолк, чтобы приложиться к фляжке. – Его слова гроша ломаного не стоят.

Фляжка добралась до Жака, обнаружившего, что она таинственно пуста. Видя, что старик вот-вот начнет жаловаться, чем сумеет досадить и самим богам, Бенедикт вновь вскочил на ноги.

– Что ж, я был бы рад отдохнуть у вашего костра, госпожа Елена, но долг влечет вперед. Мой принц, дон Педро, где-то на этом берегу, либо уже в руках врага.

– Либо на дне моря, – мрачно буркнул дон Хуан.

– Да, уж вы бы предпочли именно это.

– И если это так, ты вскоре можешь очень пожалеть о своей непочтительности. Ведь кто тогда займет трон Арагона? – требовательно спросил Хуан.

– Тогда и я, и весь наш народ должны молить господа, чтобы это было не так, – только и смог ответить Бенедикт. – По этой причине от вас я помощи не жду, но сам отправлюсь на поиски, разыщу ближайший город и буду расспрашивать встречных, пока не исчерпаю все возможности.

– Невдалеке на бреге сем есть город, – затянул Жак, – названье Аполлония ему. От нас он к югу. Там ищи счастливцев, что, избежавши волн, попали в плен…

– Хорошо-хорошо, благодарю вас, – поспешно перебил его Бенедикт.

– Мы пойдем с вами, – сказал Ганимед, с некоторой неохотой поднимаясь со своего места у костра.

Стоило Бенедикту сообразить, что это «мы» подразумевает и Жака – сердце его упало.

– Не стоит… – начал он.

– Ваше лицо, речь и платье, – перебил его юноша, – тотчас выдают в вас арагонца – одного из главных врагов Орсино в Тосканских войнах. Сколько раз вы скрещивали мечи с иллирийцами? А мы, арденцы, пока ничем особенным себя не проявили. Уж позвольте нам послужить вашими глазами и ушами, иначе, если и найдете своего принца, то только в соседней камере.

Бенедикт кивнул, признавая его правоту, и резко обернулся, услышав шипение Елены над костром.

– Что там?

– Ведьма, искавшая нас на берегу, возвращается. Бьюсь об заклад, ее бессмертная повелительница недовольна отсутствием пленных, – глаза лекарки блеснули в свете костерка. – Если вам нужно идти, ступайте, да поскорее. Она движется к нам со стороны моря; отправляйтесь на юг, а я отвлеку ее от вас, а остальных спрячу.

Поморщившись, Бенедикт кивнул Ганимеду:

– Тогда идемте, но, умоляю, пусть философия подождет в безопасном месте, иначе мы никогда не доберемся до этого порта.

– Так вам известен парадокс Зенона, столь удививший весь античный мир… – обрадованно начал Жак – и продолжал, и продолжал, пока его голос не затих вдали.

Елена подобрала хворостину и начала чертить на земле круг, обводя линией костер и что-то высчитывая в уме. Волшебство Старой Шотландии основывалось совсем на других материях – духах, эльфах и дьявольских договорах, навеки связывавших его приверженцев с губительными силами, с которыми ей вовсе не хотелось иметь дела. Ее волшебство – книжное – имело корни в натурфилософии, сделавшей ее столь выдающейся целительницей, способной излечить любую болезнь и едва ли не возвращать к жизни мертвых. То было волшебство эпохи разума – алхимия, философия и ясный свет дня, а не дым и паутина темных ночей прошлого.

– Не залить ли мне костер? – тревожно спросил Пароль.

«Надо бы, – подумала Елена, – пугать его почаще». Похоже, лучшие из его человеческих качеств в нем был способен пробудить лишь низменный инстинкт самосохранения.

– Она не глазами ищет, – ответила она, откровенно любуясь выражением его лица: в прошлом им доводилось встречаться, а забывчивостью она не отличалась.

Ведьма была уже близко. Вокруг поднялся ветер. Деревья зашумели.

– Держитесь ближе к центру круга, – предупредила Елена обоих оставшихся с ней. – Молчите и даже не смотрите на нее.

По небу над их головами неслись тучи, и Елена вспомнила об отправившемся на поиски Бенедикте, надеясь, что ей удастся отвлечь ведьму и помочь ему с товарищами уйти. Этот арагонец производил впечатление достойного человека, философ еще мог пригодиться, а Ганимед… Что ж, Елена не могла отрицать некоторую симпатию к тому, кто зашел так далеко, стремясь пробить себе путь в жизни.

Тут дон Хуан якобы споткнулся, зацепившись за торчавший из земли корень, качнулся назад, и его каблук пробороздил землю, разорвав круг.

– Глупец! Что вы делаете? – шикнула на него Елена.

На миг выражение лица дворянина сделалось откровенно злорадным, но эта гримаса тут же скрылась под маской едва ли не театрального раскаяния.

– Увы! Моя неловкость выдала всех нас! – вскричал он гораздо громче, чем нужно. – Но не бойтесь, прекрасная дева, я отвлеку врага и спасу вас и вашего спутника!

С этими словами он откровенно ухмыльнулся, прежде чем ринуться навстречу ведьме, размахивая руками. И в этот миг, оставшись без защиты от вражьей волшбы, Елена невольно восхитилась его беззастенчивостью. «Честность в негодяях встречается редко», – подумала она, осматривая круг в надежде вовремя исправить прерванную линию, но тут Пароль тоже пустился бежать – в противоположную сторону, вслед за ушедшими на поиски принца.

Теперь исправлять было нечего – круг, затоптанный в нескольких местах, окончательно утратил силу. Елена встала над костром, сжав в руке хворостину, будто настоящий волшебный посох. Стоило подождать и посмотреть, не удовольствуется ли ведьма одним Хуаном, и если нет – проверить, чего стоит магия новых времен против волшбы старых богов.

Все звуки – звон кружек, визг девок, стук игральных костей, божба и ругань – разом стихли. Один сэр Тоби продолжал петь, отчаянно фальшивя, но и его голос осекся и стих, стоило ему увидеть причину повисшей в воздухе тишины.

Скотт, чье имя никто из людей не смел произнести вслух, по нынешним временам выглядел весьма устрашающе. Возможно, именно такой и была вся знать сотни лет назад: темная кольчуга, островерхий шлем, из-под которого почти не видно серого лица… Явился он, даже не затемнив дверной проем. Следом за его плащом тянулись тени, рука покоилась на рукояти кинжала, будто убийство ни на минуту не покидало его мысли. В конце концов, кем же он был, как не убийцей – он, совершивший цареубийство и якшающийся с ведьмами?

По крайней мере, хоть ведьм на этот раз при нем не было. Однако он и сам по себе был страшен. Солдаты при его появлении осеняли себя крестным знамением – но только за его спиной. Нынешний папа римский давно махнул рукой на объявленный было крестовый поход против магии, подобно своему предшественнику, отменившему собственный запрет на применение черного пороха. Впрочем, скотт отрекся от божьей милости и людских законов давным-давно, решившись послушаться супругу. От него веяло холодом, тянуло могильной плесенью и резким, железистым запахом крови.

– Что? – заплетающимся языком пробормотал сэр Тоби, щурясь на полководца налитыми кровью глазками. – Что еще стряслось? – он качнулся над столом, настолько пьяный, что лицо его не утратило румянца даже при виде столь мрачной фигуры. – Орсино определил тебя в гонцы, или ты пришел выпить со мной бурдючок испанского?

Скотт резко двинулся к нему, навис над головой, и старый пьянчуга поспешил загородить локтем кружку. Полководец заговорил; голос его зазвучал низко, гулко, замогильно, точно напев старой Шотландии, погибшей пять веков тому назад:

– Занятного оленя псы мои вспугнули из кустов, – нараспев произнес он. – Твои ж – догнали.

Сэр Тоби важно кивнул, хотя смысл сказанного дошел до него лишь три удара сердца спустя.

– Еще один пленник, говоришь? Еще один матрос или слуга отправится к остальным в плавучую тюрьму?

– Нет. По его словам – из благородных, – возразил скотт. – Пожалуй, к первому его ты поместишь.

Тут громкий топот возвестил о прибытии еще одного отряда солдат, чьего небрежения дисциплиной устыдились бы даже гарнизонные гуляки за столом. Впереди шел молодой офицер по имени Цезарио, а в середине – смуглолицый арагонец.

– Это еще что за новости? – сэр Тоби резко встал, толкнув брюхом стол так, что пиво волной выплеснулось из многочисленных кружек. – Разве это не тот малый, которого мы уже раз брали в плен? Вот подлец! Сбежал, дав слово вести себя паинькой?! Немедленно высечь!

Грузно навалившись на стол, он уставился на Цезарио тяжелым взглядом, означавшим крайнюю степень недовольства.

Глядя в гневное, пошедшее красными пятнами лицо родственничка – к несчастью, дяди ее невестки, – Виола с трудом сдержала желание подойти поближе и дать ему пощечину. Пожалуй, не будь здесь этого ходячего мертвеца, скотта, она бы не сдержалась.

– Это не тот, – сказала она, – хотя сходство очевидно. Надеюсь, вы держите дона Педро под рукой до особого распоряжения герцога?

Тоби выпучил глаза – возможно, придя в замешательство от фамильярности юного офицера, возможно, просто ничего не соображая спьяну. В конце концов он громогласно рыгнул и тяжело опустился в кресло, утратив к происходящему всякий интерес. Виола раскрыла было рот, чтоб приказать отвести пленника в темницу, но тут он шагнул вперед, буквально оттолкнув ее локтем, и заговорил:

– Постойте, храбрые сэры! Верно ли, что вы держите в оковах моего брата Педро, принца Арагонского?

– В оковах? С чего бы, мы же не голландцы какие! – проворчал Тоби. – Нет, он содержится со всеми удобствами, но он наш пленник. Как и вы, так что, если вы явились, чтобы обменять себя на него, вам с самого начала не посчастливилось.

– Обменять себя на него? – захохотал пленник. – Скорее, я пришел предостеречь вас, добрый сэр рыцарь. Сам я – Хуан, по праву принц, чье слово тверже железа, уважающий благородство даже в тех, против кого воюю. Но знайте: мой брат Педро не отличается подобной щепетильностью в вопросах чести. Закуйте его в надежные цепи, иначе он проникнет в любую щель и перережет горло всякому, кто встанет на его пути. Не верьте ни единому его слову: нарушить обещание для него – все равно что преломить соломинку. Увы, я грешу против братской верности, но любовь к истине и жажда справедливости вынуждают меня раскрыть вам всю правду о нем.

Более всего Виолу поразил сухой, деловитый тон, каким все это было сказано. Арагонец ел глазами Тоби и этого проклятого скотта и говорил, даже не пытаясь вложить в свои слова хоть толику страсти и тем придать им убедительности. Зато в оценке интересов слушателей он оказался мастером. Да, угрюмый воин лишь задумчиво взирал на пленника, однако Тоби явно не смог устоять перед возможностью заполучить в свои лапы узника, которого он в полном праве тиранить вместо того, чтоб обходиться с ним достойно.

– Весьма своевременное предупреждение! – воскликнул он. – Ты и ты – ступайте, отыщите этого шельмеца Педро и глаз с него не спускайте, если только он уже не сбежал, воспользовавшись нашим великодушием. Не годится, чтобы столь ценная добыча вдруг исчезла, прежде чем герцог решит ее судьбу. А вы, сэр?

– Я, добрый рыцарь? – пленный арагонец принял позу шутовского смирения. – Я – дон Хуан, злосчастный младший сын, горюющий о том, что ход событий вверг наши народы в ссору. Ибо, будь я на троне в час, когда над нами нависла угроза войны, уж я-то нашел бы способ обойтись без вражды с могучей Иллирией.

Виола открыла было рот, чтоб возразить, но и эти слова прозвучали для сэра Тоби сущей музыкой.

– Подыщите этому доброму малому жилище и устройте его, как подобает, – приказал он. – Ну, а затем, дон Хуан Арагонский, быть может, вы присоединитесь ко мне за этим столом?

– Ничто на свете не доставит мне большего удовольствия.

Даже в этот миг в его голосе явственно слышалась насмешка, но и этого, казалось, не заметил никто, кроме Виолы.

В каждой стране имеются свои порты, однако все порты, в каком-то смысле, принадлежат одному народу. Пароль повидал столько портовых городов, что не пропал бы в любом порту мира. Серый руссильонский мундир он благоразумно укрыл под плащом, пожертвованным в его пользу зазевавшейся прачкой.

Он вовсе не чувствовал за собой вины в том, что бросил Елену. Дружбы между ними не было никогда, и на этот раз он оказался в ее свите лишь потому, что супруг Елены сомневался в ее добродетели. Пароль подумал, что мысль о ее супружеской неверности показалась бы правдоподобной только тому, кто совсем не знает ее. Да, она была довольно привлекательна, а с мужем и господином они теперь едва могли находиться вместе в одной комнате – однако Пароль подозревал, что она слишком уж холодна, чтобы найти себе новую любовь, и, к тому же, слишком уж не хочет, чтобы еще кто-то из мужчин лез в ее дела. С некоторых пор ее начал побаиваться сам король Франции, которому она некогда спасла жизнь. Посему лучшего посла к волшебнику Просперо было не сыскать.

А ведь были времена – еще до того, как она вышла замуж и обрела могущество и вес, – когда они с Паролем были способны учтиво беседовать. Она уже тогда отличалась остротой ума… Эта мысль едва не удержала его от бегства. Но грозовая ведьма была совсем близко, а своей отвагой Пароль куда чаще хвастал, чем проявлял ее на деле.

Что ж, пусть себе воюет с ведьмами проклятого скотта. У него, Пароля, есть дела поважнее. Едва он обнаружил, куда их занесло штормом, все его помыслы устремились к сокровищам и богатству. Несмотря на недоверие Елены, в этом он ни капли не солгал. Один человек – точнее, один случайный собутыльник в очередной таверне – в самом деле предсказал, что, оказавшись на иллирийской земле, он отыщет сокровище.

Тот же человек соблаговолил снабдить его некоторыми подробностями, а кроме того Пароль прочел кое-какие книги и выслушал немало преданий. Несомненно, узнав о том, что Пароль поглощен научными исследованиями, Елена подняла бы его на смех, но власть и богатство – превосходный стимул. Ходить в чьих-то прихвостнях Паролю надоело давным-давно.

– Вот когда стану вельможей, и все они явятся выпрашивать милостей, уж я их заставлю льстить и пресмыкаться, – поклялся он самому себе, выходя из третьей по счету таверны, где угощал собутыльников на деньги из позаимствованного у случайного прохожего кошелька и исподволь расспрашивал их о том, что ему требовалось. Пока что все ответы вели в одном направлении – признаться, жутковатом, но Пароль только радовался собственной находчивости. – А все, кто смеялся надо мной – все эти фальшивые друзья, что отвернулись от меня с презреньем – что ж, придется им прийти ко мне и заново притвориться друзьями, а я сделаю вид, будто знать их не знаю, а еще лучше – придумаю, как испытать их преданность! – последняя мысль понравилась ему больше всего. – «Мерси, мерси, великий Пароль, – закричат они, – мы с самого начала видели звезду твоего величия, но нас ввели в заблуждение!» А я им на это…

Но что Пароль ответил бы на это гипотетическим просителям, так и осталось неизвестным: кто-то, неслышно подкравшийся сзади, накинул ему на голову мешок.

Пароль взвизгнул от испуга, но чьи-то руки крепко обхватили его, а грубый голос гортанно прошептал:

– Тихо. Еще один звук станет последним в твоей жизни.

Представив себе целую тьму острых ножей, нацеленных на него извне, Пароль обмяк и послушно двинулся туда, куда его повели.

Вскоре его привели в какое-то тихое место, где отчетливо пахло навозом – очевидно, в конюшню, – и усадили на бочку, поставленную на попа. Один из похитителей крепко стиснул его руки, и Пароль напрягся, ожидая удара, но вместо этого над ухом его прозвучала фраза на каком-то совершенно незнакомом тарабарском языке. Тщательно составленная по дороге сказка о его симпатиях к Иллирии и иллирийцам рассыпалась в прах. Судя по всему, его угораздило попасть в лапы к разбойникам из куда более отдаленных земель.

– Прошу вас, милостивые государи, – глухо забормотал он из-под мешка, – скажите, вы, случайно, не турки? Ибо мне доводилось слыхать о союзе Блистательной Порты с Иллирией…

– Какие еще турки? – ответил тот же яростный голос, что говорил с ним прежде. – Неужто не узнаешь звуков московитской речи?

Пораскинув мозгами, Пароль не сумел отыскать ни единой причины, ради которой шайке московитов стоило бы хватать его на улицах Аполлонии.

– Тогда, благородные господа московиты, скажите, пожалуйста…

Вновь невнятная тарабарщина – на сей раз от нее веяло холодным ветром далеких степей. Несомненно, татарский магнат давал какие-то указания толмачу.

– Нет уж, скажите, пожалуйста, вы, сьер франк, какое дело заставило вас тайком пробраться в этот город? – шепнули ему на ухо.

Пароль представил себе острые сабли, наполовину извлеченные из ножен и ждущие лишь одного неверного слова, чтобы вонзиться в его тело.

– Прошу вас, добрые сэры, – пролепетал он, – только пощадите меня, и я сделаю вас богатыми! Здесь, в этом городе, хранится сокровище – так сказал мне один человек. Да, игрок и пьяница, но, несмотря на это, человек великой мудрости, а звали этого хвастливого ростбифа Уиллом из Стратфорда. Сохраните мне жизнь и свободу, и я отведу вас к этому сокровищу.

Еще порция тарабарщины – и толмач вновь обратился к Паролю:

– Что ж, сьер франк, вы весьма великодушны. Но о каком же сокровище речь?

– Речь о сокровище, разделяющем мир, о кинжале, способном порабощать народы, – торопливо заговорил Пароль. – Так сказал этот малый. Я решил, что он не в своем уме, но он уверял, что на свете в самом деле существует кинжал – простой кинжал, за который любой европейский владыка отдаст всю свою казну до последнего гроша. Прошу вас, друзья мои! Если вас хоть сколько-нибудь волнует богатство, неужели вы останетесь равнодушны к такому сокровищу?

– Кинжал?..

Если голос над ухом и утратил на миг гортанный выговор, Пароль этого не заметил.

– Понимаю, понимаю, я сам страшно разгневался, решив, что он хочет надуть меня, поставив на кон пустопорожние выдумки против звонкой монеты, но он дал клятву – да такую, что убедительнее быть не может! Кинжал, волшебный кинжал, которому подвластны судьбы мира, ждет меня здесь, в Иллирии!

– Ни с места, сьер франк, – велел ему московит.

Трое из похитителей отошли в сторонку и принялись шептаться. Зловещий заговорщический шепот звучал так тихо, что Паролю не удавалось разобрать ни слова. Он мог бы потихоньку снять с головы мешок и кинуться к выходу, но что, если путь на свободу преграждают еще трое московитов, коих его выходка отнюдь не развеселит? Оставалось лишь сидеть смирно и молить господа, чтобы алчность одолела легендарную московитскую кровожадность.

Вскоре толмач вернулся к нему.

– Сьер франк, – сказал он, – вы явились за сокровищем не один. Мы знаем, что, кроме вас, шторм пощадил и других. Что с ними?

– Я бросил их! – поспешно заверил его Пароль. – Бесполезный груз на пути к величию, не более того. Что мне в них проку? Какая-то ведьма с каменным сердцем, пара спесивых испанских павлинов, чья болтовня намного превосходит прочие достоинства, безбородый мальчишка, столь неотесанный, что более всего чтит свою благоверную за успехи в борьбе, да выживший из ума старый дурак, битком набитый безвкусными метафорами. Я оставил их в лесах играть в прятки с ведьмами и иллирийцами. Они нужны вам? Я с радостью приведу их к вам, а, коль угодно, отведу вас к ним, только, пожалуйста… – тут он почувствовал, как рука толмача затягивает горловину мешка на его горле, точно веревку палача. – Прошу вас, пощадите несчастного Пароля, и он будет верно служить вам до скончания века.

Тут с Пароля сдернули мешок, и… Прямо перед его выпученными от страха глазами предстал радостно улыбающийся Ганимед. За ним стояли и Бенедикт с Жаком. На ум Паролю немедленно пришла целая дюжина разнообразных выдумок, которые могли бы помочь снять с себя все обвинения. Конечно же, он просто заговаривал похитителям зубы, чтобы сбить их с толку и надуть либо завлечь в ловушку, или… Но он лишь повесил нос в полном отчаянии.

– Опять… – только и смог вымолвить он. – Да сколько же раз мне попадаться на этот трюк?

– Где же ваши дерзкие речи, отважный Пароль? – спросил Бенедикт. – Не будет ли вам угодно еще раз усомниться в моих достоинствах?

– Нет, сэр, – пробормотал Пароль.

– Так, может, вы отведете нас к нам же самим? И нам самим же выдадите? – вставил Ганимед.

– Пристало ль плуту, речь ведя о просвещенном, разбрасываться термином «дурак»? – с хитрецой осведомился Жак.

– О тебе, старик, я одно скажу: ты сам покрыл позором свои седины, изображая эту тарабарскую чушь, как какой-нибудь балаганный фигляр, – запальчиво ответил Пароль.

– Наречие далеких московитов известно просвещенным с давних пор. Его лишь безнадежный неуч может принять за тарабарщину и чушь, – ледяным тоном сказал Жак.

– А где же похвальба о том, как ловко вы бросили в опасности Елену и Хуана? – перебил его Бенедикт.

– От Елены больше нет никакого проку ни мне, ни вам, ни прочим смертным, – едко ответил Пароль. – А что до вашего соотечественника – он первый сбежал от нас и помчался прямиком в лапы врага. Как будто сам хотел, чтобы его изловили.

Услышав эти новости, Бенедикт тут же оставил насмешливый тон.

– Рассказывайте, как было дело, – ровно проговорил он.

– И про волшебный кинжал – поподробнее, – добавил Ганимед.

Он явно был заинтригован, и это не укрылось от Пароля. «А ты, паренек, можешь мне пригодиться, – подумал он. – Наивного мальчишку, верящего в сказки, всегда полезно иметь под рукой».

– Пока что я их не вижу, – сказала Виола, окинув таверну острым взглядом. – Но если они будут держаться прежнего курса, то рано или поздно непременно появятся. Чужеземцы, четверо, по словам одних – французы, по словам других – московиты, но неизменно задают любопытные вопросы – да, и о гарнизонной крепости, и о пленниках, но не только. К тому же выбирают не кабатчиков или корабельных капитанов, а чумных докторов, уличных магов самого низшего разбора, да знахарок. Прикинемся же теми, кого они ищут – и, возможно, они сами расскажут нам, что у них на уме.

Виола снова надела мужское платье, но на сей раз дополнила дублет и шоссы очками и мантией ученого. Фесте, в свою очередь, нацепил роскошную фальшивую бороду, а поверх мундира накинул сутану.

– Я буду Эдвардом Келли – алхимиком, мистиком и духовидцем, – решила Виола.

– А я – патер Топас, – сказал Фесте с тягучим простонародным акцентом.

Виола бросила на него удивленный взгляд.

– Опять патер Топас?

– Отчего нет? Как черви в молоке зарождаются от солнца, так и погрязшие в темной трясине невежества ждут лишь того, чтоб светоч церкви озарил их путь лучом просвещения. – Пожевав бороду, Фесте небрежным жестом благословил таверну, но вдруг насторожился. – Взгляни, однако ж: они здесь.

Оглянувшись, Виола увидела на пороге четверку иноземцев: старика, жевавшего бороду точь-в-точь как патер Топас, какого-то хлыща, напустившего на себя важный вид, ладно сложенного дворянина и юношу с луком за плечом. Старец тут же направился к камину погреть косточки, а дворянин меж тем протолкался к хозяину таверны. Двое оставшихся огляделись и, конечно, увидели парочку ученого вида, устроившуюся за столом в углу.

– Храни вас бог, почтенные мэтры, – окликнул их юный иноземец. – Прошу, позвольте невежественной младости угостить ученую старость кружечкой-другой.

– Отчего же, – ответил Фесте прежде, чем Виола успела остановить его, – да благословит святой Кинкеленций твою щедрость, милок! Нечасто людям знанья и искусства, тем, в чьих руках…

– Очень любезно с вашей стороны, – перебила его Виола. – Но разве вы, питающие такое уважение к учености, не составите нам компанию?

Некоторое время они обменивались любезностями, затем отправили испанского дворянина за новой порцией выпивки, предоставив ему проталкиваться к кабатчику сквозь все девять кругов ада. Предоставив Фесте нести чушь, Виола некоторое время наблюдала за иноземными гостями, изо всех сил старавшимися уследить за путаными петлями логики мнимого святого отца. Наконец она перешла к делу:

– Да, мы – вероятно, два самых ученых мужа во всей Иллирии, однако сами видите, как обходится с нами фортуна! Я сам почти еженощно веду беседы с ангелами и бесплотными духами и штудировал науки вместе с самим доктором Ди, а патер Топас оттачивал свое мастерство в незримой коллегии веруккопоркусов и сумел получить философский камень. Но с тех пор, как кто-либо в последний раз оказал любезность двум бедным ученым, прошло так много холодных дней… Скажите же: чем мы можем отплатить за вашу доброту?

Юноша, очевидно, хотел было ответить с осторожностью, но его спутник, едва не лопающийся от важности солдат, опередил его:

– Что ж, мои премудрые друзья, коль вам угодно в свою очередь оказать нам уважение, быть может, вы сумеете разрешить наш спор? Вот этот тощий юнец утверждает – и это прекрасно соответствует вашим словам – будто волшебникам и магам в Иллирии не место, ибо здешние земли для столь высокоученых людей, как вы, бесплоднее пустыни. Но мне, почтенные мэтры, доводилось слышать, что в Иллирии имеются чудеса на зависть всему миру. Отмечу среди многих хотя бы кинжал, о коем говорят, что он способен разделять миры, единственный в своем роде клинок, обладающий необоримой силой. Прав ли я, доверяя молве?

– Святая вера! Сэр, ясно, как ночь, вы – малый, чьи уши столь открыты, что междуушное пространство подвержено влиянью всех ветров, – поспешно затараторил Фесте.

Виола замерла. «Я привела с собой одного шута, а здесь их – целая шайка, – подумала она. – Так вот на что они нацелились, безумцы?»

Она оглянулась, проверяя, чем заняты остальные двое. Испанец все еще пытался пробиться к кабатчику за выпивкой, а старик у камина, похоже, успел задремать.

– Вещь, упомянутая вами, мне известна, – негромко сказала она, коснувшись локтя Фесте, чтобы прервать его невнятную болтовню. – Она не из Иллирии, но я точно знаю, что в эту самую минуту она находится в наших краях. Однако, если вы ищете ее, то вы – глупцы. Конечно, она порой странствует от владельца к владельцу, но сейчас вернулась к своему первому хозяину.

– И кто бы это мог быть? – спросил юноша, мало-помалу заразившийся мрачностью Виолы.

– Его имя не произносят вслух; люди называют его по прозвищу, происходящему от названия земли, которой он некогда правил. А путь к трону ему открыл тот самый кинжал, который вы ищете. В одном ударе этого кинжала, попавшего к нему неведомо из какой адской кузницы, сошлись убийство и измена. Так значит, ваша цель – Шотландский Кинжал?

– Это вы о Макбете? – манерно протянул солдат.

С проворством атакующей змеи Виола выхватила нож и вогнала его в столешницу, пригвоздив рукав солдата к доскам. Второй нож, миг спустя появившийся в ее руке, нацелился в лицо иноземца. Фесте вскочил и обогнул стол, зажимая обоих в угол.

– Именем Орсино, герцога Иллирийского, вы арестованы, – объявила Виола. – И если в вас осталась хоть толика ума, данного вам от рождения, никогда больше не произносите это имя!

Солдат выругался и потянулся к ножу, пришпилившему его рукав к столу, юнец же качнулся назад и въехал локтем в грудь Фесте с криком:

– Бенедикт!

Виола пригрозила ему ножом, но тут же заметила, что в таверне стало сумрачно. Повеяло холодом и могильной сыростью.

– Идиот! – бросила Виола в лицо солдата, таращившегося на нее с отвисшей челюстью.

Толпа гуляк резко раздалась в стороны, освободив центр зала. Посреди зала возвышалась темная фигура в доспехах пятивековой давности, с испятнанным ржавчиной двуручным мечом наготове. Ввалившиеся глаза шарили по залу из-под края островерхого древнего шлема.

– Кто звал меня? – спросил скотт.

– Ч-ч… святая вера! – пробормотал Фесте, срывая с лица бороду патера Топаса. – Теперь мы все остались в дураках!

Виола взглянула в лицо иноземного юноши. Мысли понеслись вскачь. Скотт двинулся к ним, а всем прочим оставалось лишь гадать, что он способен сделать с этой парочкой безмозглых дурней. Судьба солдата не слишком-то заботила Виолу, но вот юноша… Открытое, симпатичное лицо, так молод и так похож на брата – и на нее…

Быстрым движением она вырвала из столешницы нож, освобождая руку солдата.

– Я собиралась отдать вас в руки иллирийского правосудия, но не предать древней шотландской казни. Бегите.

Оба стрелой рванулись к выходу, а Виола развернулась лицом к доспехам, могильному праху и вековой тьме.

– Ты знаешь меня, скотт, – заговорила она. – Я служу Орсино, твоему союзнику.

– Кто имя произнес, повинен смерти, – проскрежетал древний полководец.

– Здесь для тебя нет законной добычи, – возразила Виола. – Ступай туда, откуда пришел.

В ответ скотт поднял меч, и она отскочила назад. Сколько раз она жалела о том, что этот жуткий выходец с того света явился на подмогу ее мужу! Фесте забежал вперед и заслонил ее, но она отшвырнула шута в сторону. Если уж все закончится трагедией, то только для нее.

Меж звеньев кольчуги посреди широкой груди скотта блеснуло острие рапиры. Издав победный крик, зашедший со спины испанец пронзил скотта насквозь.

– Одна лишь сталь, а внутри пусто! – весело провозгласил он, но тут же заметил, с каким ужасом все смотрят на него.

– Бегите, – посоветовала Виола. – Бегите немедля!

Скотт передернулся, но, скорее, от раздражения, чем в попытке освободиться от клинка смертного. Он просто развернулся к испанцу, и рапира выскользнула из его доспеха сама собой. Из-под древнего шлема раздался гулкий смех, от которого всех и каждого пробрало холодом до самых костей.

– Увы, – во всеуслышание сообщил скотт, – я дерзок, смел, кровав, мне нет препон – ни один муж, что женщиной рожден, Макбету не опасен, – скотт качнул мечом. – Был однажды тот, кто решил, будто смог меня убить. Да я и сам так думал, но хозяйка отринула пустой сутяжный бред. Худую смерть обрел тан файфский. Я же победоносен и неуязвим!

– Вот как? Ну что ж, – сказал испанец, встряхнув бутылкой, которую держал в левой руке. – Так, может, выпьем?

Рык скотта прорезал тишину, заскрежетав, как ломающееся железо. Призрак взмахнул мечом, но внезапно замер, не отрывая взгляда от бутылки. Выглянув из-за его плеча, Виола разглядела грубо отпечатанный с резной доски ярлык с изображением деревьев и надписью: «Бирнамский лес. Особый запас». Что-то в этом ярлыке на миг остановило руку скотта, а в следующее мгновение испанец с маху ударил бутылкой прямо в лицо противника. Осколки брызнули в стороны, а испанец с отменной быстротой метнулся к двери и скрылся. Отчаянно протирая глаза, залитые крепким виски, скотт грязно выругался – казалось, при звуке древних шотландских проклятий пошел волдырями сам воздух. Тем временем Фесте ухватил Виолу за локоть и потащил прочь.

Вторжение скотта не до конца помешало делу. На полпути к выходу, несмотря на спешность отступления, они не забыли прихватить с собой старика-чужеземца, дремавшего у камина и забытого своими товарищами.

Гроза прошла – в конце концов ведьма сообразила, что гром и молнии над головой охотника плохо способствуют охотничьему счастью. Теперь древняя колдунья беззвучно плыла среди деревьев, нащупывая дорогу вытянутыми вперед пальцами с чудовищными ногтями, изогнутыми, точно серпы. Лицо ее было сплошь, словно высохшая слива, покрыто морщинами, среди которых давным-давно скрылись глаза.

С тех пор, как ведьма учуяла Елену, ей пришлось бегать почти без остановки. Как ни гордилась она своим мастерством, достигнутым усердными трудами, перспектива противостояния первозданной мощи древнего чудища не внушала надежд. «В те времена применяли совсем другие методы», – подумала Елена. Целых пять сотен лет эта старуха таскалась за скоттом на цепи, и кто знает, сколько лет оттачивала свое искусство до этого… Елене доводилось читать о том, каким было волшебство до Парацельса, Роджера Бэкона и Просперо. В те давние времена в основе всякого волшебства лежали сделки с демонами и прочими силами древнего мира, и волшебник всегда оставался их рабом без малейшей надежды стать хозяином. Теперь она воочию увидела, куда на самом деле ведет этот якобы путь к могуществу. Во что превратилась эта ведьма? В иссохшую, одряхлевшую, но неподвластную смерти игрушку в чужих руках…

Впрочем, игрушку очень сильную, этого Елена отрицать не могла. Древняя тварь гнала ее через лес по кругу, шаря среди деревьев, вынюхивая, нащупывая ее. И Елена прекрасно понимала: стоит этой мегере дотянуться до нее или хотя бы точно узнать, где она находится, все кончится крайне скверно. А ведь у скотта в неволе не одна, а три таких твари, готовые по первому его слову сеять ужас на полях сражений всей Европы.

Но Елена все время держалась на шаг – жизненно важный шаг – впереди, а порой и не на один. Она металась взад-вперед, на миг появляясь в пределах чутья ведьмы, чтобы тут же исчезнуть, и добрую половину ночи вела ее по лесу, описывая широкий круг.

Таким манером она и вернулась обратно в свой лагерь. Костер, конечно же, давным-давно погас. Здесь она и даст ведьме бой – юная сила против вековечной злобы.

– Ну что ж, иди сюда! – воскликнула она. – Довольно ты гонялась за мной. Мне это надоело. Иди сюда, принимайся за свое ведовство, и поглядим, чего стоит твоя сила против моей!

Показавшаяся из-за деревьев ведьма залилась кудахчущим смехом. Ноги с длинными, скрученными, точно бараний рог, ногтями безжизненно висели в воздухе, вместе с подолом ее одеяния, в нескольких дюймах над ковром опавшей листвы.

– Прекрасная встреча для нас обеих, – прошипела она сквозь беззубые десны. – Какое одаренное дитя – ну и пляску мне задала! Но зачем же убегать от старшей сестрицы, деточка? У нашей повелительницы Гекаты давно не было новых прислужниц. А мы с сестрами подыщем тебе место у огня, сердечко мое.

– Речь, несомненно, об адском пламени, – бросила в ответ Елена. – Не для того я набиралась сил, чтобы впустую тратить их, служа духам, дьяволам и древним богам. Моя сила принадлежит мне и только мне.

Ведьма вновь закудахтала и придвинулась ближе, широко раскинув руки в стороны.

– Все так говорят, дорогуша, – прошептала она, пересекая линии, начерченные Еленой на земле. Одним движением ноги Елена замкнула круг и отступила за его границу.

– Что ж, вот и пришло время испытать, чего стоит твоя сила против моей.

На самом деле Елена напряглась, приготовившись к бегству: раньше ей доводилось применять волшебные узы лишь против мелких духов, призраков и сильфов, а эта древняя тварь была существом совсем иного порядка. Некоторое время ведьма просто парила в темноте, бормоча что-то себе под нос. Затем она потянулась вперед, коснулась границы круга – и вспышка зеленого пламени опалила ей руки. Взвизгнув, ведьма устремилась назад, но лишь для того, чтоб обнаружить такую же границу у себя за спиной. Елена молча наблюдала, как она мечется внутри круга, точно муха в бутылке, не в силах понять, что выхода нет.

– Сестры, на помощь! – закричала старуха. – Госпожа Геката, я в западне!

Елена подождала еще немного, вслушиваясь в ночь всеми доступными чувствами – природными и сверхъестественными. Но на зов ведьмы никто не откликался.

– Ты в самом деле в западне, – сказала Елена. – Да, ты сильна, но я усердно училась, и мое средство познания тайн мира – наука, а твое – заплесневелые суеверия.

– Моя госпожа сотрет тебя в порошок за этакую дерзость! – поклялась ведьма.

Пошарив вокруг кострища, Елена нащупала опустевшую фляжку Бенедикта. Он хвастал, что внутри – дух самой Шотландии… При этой мысли в голове Елены родилась неплохая идея. Обернувшись к яростно плюющейся ругающейся пленнице, она улыбнулась.

– Если бы я слушала всех, кто говорил, что я «не могу», «не должна» или «жестоко поплачусь, если поступлю по-своему», то была бы не более чем почтенной супругой какого-нибудь захолустного сквайра, – любезно сказала она. – Вельможи, учителя, лекари, мудрецы и даже будущий муж – все они пытались указывать мне мое место и положение, но я им не вняла. Не стану внимать и твоим предсказаниям. Итак, «старшая сестрица», я наношу на этот сосуд знаки, что удержат тебя в заточении. Прошу прощения, темница тесновата, но позже ты, возможно, получишь жилье попросторнее – если, конечно, я буду довольна тобой. А пока – заточаю тебя в эту фляжку, и, сидя там, ты будешь отвечать на любые мои вопросы.

Сэр Тоби Белч бросил на новоприбывших мутный взгляд.

– Что еще тут? Уж не привели ли вы на службу своего деда? Или он сам решил, что старческое слабоумие – лучший возраст, чтобы таскать пику? У нас здесь достаточно крепких парней, потерявших зубы в драке. Кто обеззубел естественным путем, тот нам ни к чему!

– Сэр, этот старец – с испанского корабля, потерпевшего крушение, – ответила Виола, приглаживая накладные усы под взглядом сэра Тоби.

– Это правда? – заплетающимся языком проговорил пузатый пьянчуга.

– Крайне нудный старикан, – подтвердил дон Хуан, несомненно, гадая, где могут быть остальные его бывшие товарищи. – Никогда не забуду тех дней среди моря, на одном корабле с ним. Стоит кому-то сказать слово, у него в ответ найдется девять, и все – некстати. Скажите ему, что солнце стоит высоко – он будет разглагольствовать целых двадцать минут, что твой Дельфийский оракул.

– То есть этого за стол приглашать не стоит? – рассудил сэр Тоби.

– Нет, если только вы не желаете изгнать прочь из-за стола всю радость и веселье, – подтвердил Хуан. – Он – просто жалкий осел.

– Однако он может знать что-нибудь о своих друзьях… – начала было Виола, но сэр Тоби тут же оборвал ее:

– Что нам еще нужно знать, когда с нами столь надежный и честный человек? – он с размаху опустил мясистую руку на хилые плечи дона Хуана, и Виола поняла, что все время ее отсутствия этот арагонец прилежно льстил ее родственничку. Тут на старого пьяницу явно снизошло вдохновение – он разразился бурным хохотом. – Бросьте его в темницу к этому негодяю Педро! Если уж он так невыносимо уныл, пусть изводит своим занудством испанского принца!

Фесте искоса взглянул на Виолу, и та кивнула. По крайней мере, двоим злосчастным узникам не придется страдать от одиночества.

Как только верный сержант Виолы вышел за дверь, зал заполнила знакомая неуютная тьма, тени в углах взвились, взвихрились в воздухе, устремились к центру зала и сплелись в мрачную фигуру скотта. Виола отступила на шаг, но скотт не обратил на нее внимания – практически отодвинув ее локтем с пути, он встал перед сэром Тоби.

– Что сделал ты с пленным испанцем? – загрохотал гулкий замогильный голос.

Сэр Тоби подождал, пока слуга не наполнит его кружку, и залпом осушил ее. Перед разговором с призраком он явно нуждался в подкреплении сил.

– Прохлаждается в темнице, как и подобает лицемерному негодяю – или как там аттестовал его этот добрый малый.

– Если он такой негодяй, то почему не повешен? – спросил скотт.

– Мудрая мысль, – согласился дон Хуан. – Прежде кое-кто считал, будто он заперт надежно, но в том, что касается избавления от оков и решеток, он просто-таки маг и волшебник. Как и в перерезании глоток своим пленителям, оказавшись на свободе. А его обещания не стоят ни гроша.

– Гр-ррм… Ну что ж… – сэр Тоби широко взмахнул рукой, едва не угодив дону Хуану по физиономии. – Но дело в том, что один не в меру старательный офицер поспешил сообщить о пленном принце моему кузену, герцогу, и теперь нам остается только дожидаться его высочайшего решения.

Виола кивнула, радуясь собственной предусмотрительности. Идея принадлежала ей, и под отправленным герцогу письмом стояла ее подпись.

– И скоро ли Орсино оторвется от своей поэзии и музыки и соблаговолит ответить? – проворчал древний полководец.

И тут от входа зазвучал новый голос. От неожиданности скотт вскинулся и резко развернулся, потянувшись к кинжалу.

– Орсино не потратил времени ни на один куплет, ни на одну ноту, и даже не приказал писцу написать в ответ сонет! – с этими словами в зал вошел сам Орсино, а следом за ним хлынула целая толпа слуг и прихлебателей. – Какая новость порадовала бы меня сильнее, чем весть о том, что у нас в руках сам арагонский принц?

– Милорд… – сэр Тоби встал, угрожающе пошатнувшись. – Вот этот достойный малый рядом со мной – дон Хуан Арагонский, младший сын, явившийся предупредить нас о коварстве старшего брата. Он советует обойтись с его родичем по всей строгости, а иначе мы пожалеем.

– Странное дело, – сказал Орсино, щурясь на дона Хуана. – Молва гласит, что Педро – человек чести, но о Хуане ничего подобного не слышно.

– Увы мне, как я оклеветан! – напыщенно провозгласил дон Хуан. – Сами видите, злословие Педро шествует впереди меня, пороча его несчастного младшего брата перед всем миром! Язык Педро коварнее жала гадюки, сэр.

В его заверениях вновь чувствовалась очевидная фальшь, и Виола с облегчением отметила, что Орсино они вовсе не убедили.

– Я уже решил его судьбу, – объявил герцог. – Даже если бы благородство его духа не тронуло мое сердце, нельзя забывать о государственных интересах. Участие в этой войне, что тянется месяц за месяцем и губит страну за страной, не приносит Иллирии никакой пользы. Наши крестьяне и ремесленники идут на войну, держа оружие в обеих руках, и зачастую возвращаются домой однорукими, а то и вовсе безрукими калеками. Неубранные урожаи гибнут на корню. Женщины остаются вдовами, а дети – сиротами. Какой-то ничтожный семейный спор среди Медичи о том, у кого больше прав на тосканский трон, превратился в водоворот, втянувший в омут войны всех государей Европы. Обдумав заново все льстивые уговоры и страстные просьбы, подвигнувшие меня ввергнуть в войну и Иллирию, я сожалею о том, что поддался им.

– Ваша светлость, это не по-мужски, – проскрежетал скотт. – Где ваш воинский дух?

– Да, где? – добавил Тоби, неизменно храбрый там, где нет врага. – Война не по ноге, жмет да трет? Так марш, марш вперед, пока не разносится!

– Ты говоришь о войне, словно это сапог, – ответил Орсино. – И я со страхом думаю о том, скольких придется растоптать в прах, пока этот сапог разносится. Я получил известие: в морском бою близ Саленто мой шурин был захвачен никем иным, как арагонцами, подданными дона Педро. Что ж, я буду только рад исполнить свой долг, обменяв их принца на моего родственника.

Виола ахнула, но ее голос утонул в общем ропоте. Ее переполняли смешанные чувства – к ней вернулся страх, с которым она провожала брата на бой, и в то же время она отчаянно гордилась мужем, поступавшим по чести вопреки всему этому сборищу забулдыг, подлецов и чудовищ.

– Как знать, – продолжал Орсино, – быть может, этот жест поспособствует и более долговечному взаимопониманию между нами и противником? Мне сообщили о браке сына Франческо с дочерью Фердинанда. Неужели ненависть между братьями может быть сильнее подобной любви? А что касается меня, я давно сыт этой войной по горло.

Но скотт продолжал настаивать на своем:

– Война – единственная игра, достойная принцев. Неужели ты станешь единственным карликом среди всех правителей Европы и по-бабьи уклонишься от драки? Подумал ли ты о том, как будут смеяться над твоим народом и под какой угрозой окажутся твои рубежи? Путь к возвышению в жизни лишь один: вцепиться в нее зубами, как хищный зверь!

Взгляд Орсино остался невозмутим:

– Но что, если у нее есть шипы? Я видел в вересковых зарослях множество ястребов, погибших оттого, что не смогли выпустить схваченного. Когда пришла война, ты явился ко мне и предложил мне свою мощь, и до сих пор твои ведьмы летают над полями битв в далеких землях, губя солдат противника и наши собственные души. Ты уверял, будто пришел на помощь лишь потому, что наше дело правое, но теперь я начинаю думать, что ты – не благородный орел, каким объявляешь себя, а ворон, падальщик, готовый завалить трупами весь мир, чтоб только прокормиться.

– О, добрый герцог, – вклинился в разговор Хуан, – не думайте, что брат мой сдержит хоть одно из данных вам обещаний. Освободите его – и он перережет горло вашему родственнику, едва ступив на арагонскую землю. Коль вы готовы вступить в переговоры с противником, вот перед вами я, сын Арагона, чье содействие может решить дело миром, если только мой брат не получит свободу и не испортит все, чтоб насолить мне.

Холодный взгляд Орсино обратился на него.

– Не стану препятствовать сэру Тоби, взявшему вас себе в собутыльники – этой казни с вас будет довольно, но не думайте, будто я не слышу змеиного коварства ваших слов, дон Хуан. Теперь пусть мне приготовят комнаты – удобные и прибранные, в коих пристало остановиться если не герцогу, то хотя бы доброму христианину. Я должен написать письмо, которое отправлю в Арагон с доном Педро.

Стоило Орсино удалиться, дон Хуан почувствовал, что больше не способен даже делать вид, будто наслаждается пьяной компанией сэра Тоби. Один раз, один-единственный раз он оказался так близок к тому, чтобы избавить мир от братца и открыть себе путь к арагонскому трону – к мечте, которую фортуна постоянно держала у него перед носом, да так и не уронила ему на колени…

Протиснувшись мимо выдающегося брюха сэра Тоби, он вышел из-за стола и углубился в крепость, чтобы остаться наедине со своими мрачными мыслями.

Иметь такого брата, как дон Педро, означало неминуемо загубленную жизнь. Какие шансы, какие надежды могли быть у него, с рождения росшего в тени человека, приводящего в восхищение всех и вся и битком набитого различными достоинствами? Как мог несчастный Хуан претендовать на честь, благородство и доброту, когда все это было монополией старшего брата? Что осталось Хуану, кроме общества негодяев и умения говорить им то, что они хотят слышать.

Очевидно, Орсино не поддался его лицемерию. Молва называла его ширмой, тряпкой под каблуком мужеподобной женушки, человеком, не способным ни к чему, кроме мечтаний и поэзии. Увы, дон Хуан только что видел перед собой совсем иного человека. Пожалуй, Иллирия находилась в лучших руках, чем он думал, и это оставляло Хуану куда меньше возможностей преуспеть в своих интригах.

Отыскав комнату подальше от шума пирушки, он прокрался внутрь и привалился к стене, прислонив голову к холодному, грубо отесанному камню. Он вовсе не хотел плыть на этом обреченном корабле на переговоры с Просперо, волшебником и герцогом Миланским. Куда охотнее он остался бы дома, снедаемый тревогой о судьбе этого предприятия, предоставив братцу рисковать жизнью перед лицом стихии и старого колдуна. Дон Педро настоял на том, чтобы возглавить посольство к Просперо лично – в знак особой важности дела. Конечно, духи, феи и эльфы Оберона воздержались от вмешательства в войну, но вставшие против Арагона и его союзников армии – включая иллирийскую – выставили в поле впечатляющие количества магов, астрологов и еще худшей чертовщины, не говоря уж о скотте и его проклятых ведьмах. Если бы Просперо вступил в войну на стороне Арагона, хотя бы только обеспечив защиту от вражеских проклятий и чар, это изменило бы весь ход войны. Всей Европе было известно, что в волшбе ему нет равных.

Поэтому в дело и было пущено все, что могло бы привлечь старого волшебника на нужную сторону – страстные просьбы принца, мудрые речи философа, снадобья и чары целительницы… И Хуан, так как Педро не доверял ему настолько, чтобы оставить брата дома.

«Если бы ты, братец, когда-нибудь доверился мне, – подумалось дону Хуану, – возможно, я и не стал бы тебе врагом». Однако дон Хуан был достаточно честен с самим собой, и прекрасно понимал, что это чувство – не более, чем отговорка: он не из тех, кто удовольствуется жизнью в тени другого.

Он сгорбился под гнетом невеселых мыслей, но тут услышал еле различимое бормотание, скорее отдававшееся в камне стены, чем звучавшее в воздухе. В поисках одиночества Хуан забрался в самую глубь крепости, а все слуги были заняты утолением жажды хозяина и его собутыльников. Так кто же мог бормотать себе под нос здесь, в самом сердце здания?

Осторожно выступив в коридор, дон Хуан двинулся на звук, собирая отдельные слова воедино, и вскоре узнал голос скотта. Это заставило его остановиться. Сей мрачный реликт прошлого был не из тех, кто внушает доверие, однако Хуану стало любопытно, о чем кровавый древний монстр может беседовать с самим собой в тиши темной кладовой. Подкравшись поближе, он навострил уши.

– Он не мужчина, – скрежетал замогильный голос. – Орсино – сущее дитя и тряпка. Но ничего. Найдутся другие армии, которым нужна помощь, и другие правители, у кого хватит духу продолжать войну.

В ответ ему зазвучал еще один голос, женский, от которого веяло неприступным величием и холодной, как лед, яростью. Хуан не мог слышать этот голос без дрожи, но в то же время почувствовал в нем ужасную притягательность и понял: зло в этом голосе перекликается со злом в его собственной душе. В тот же миг все иллюзии насчет того, как жестоко обошлась с ним жизнь, рассеялись. Он осознал, что он – всего лишь подлый негодяй и раб этого голоса.

– Разве вечная жизнь и неуязвимость для всех клинков и стрел мужей, рожденных женщинами, дарована тебе затем, чтобы ты отвечал мне: «Не могу»? – требовательно спрашивала невидимая женщина. – Разве власть над моими ведьмами дана тебе затем, чтобы ты пожимал передо мною плечами, разводил руками и лепетал оправдания?

– Орсино не питает любви к войне. Я не могу сделать воина из поэта, – вздохнул скотт с удивительным в нем, почти человеческим разочарованием. – А если поднажать, выйдет то же, что в Датском королевстве – сплошные смерти без всякой цели.

– Порой смерть и есть основная цель, – мрачно заметила женщина.

– И еще… – голос скотта дрогнул. – Я не вижу, что сталось с твоей прислужницей. Она скрылась от моего взора.

На миг сделалось тихо, и Хуан затаил дух. Затем женский голос вновь заговорил – куда медленнее прежнего:

– И от моего, а это дело нешуточное. Но это моя забота. Твои заботы – огонь и меч, и в этом ты оплошал передо мной. Если Педро вернется в Арагон, ты познаешь всю глубину моего недовольства. Если Иллирия прекратит войну – тоже. Сделай свое дело, бывший король Шотландский, и я увижу всю Европу в огне. Я сокрушу их троны, спалю их церкви и утоплю их хваленый свет разума в крови. Мы вернем нашу эпоху, Макбет, эпоху крови и ярости, страха и смерти. Вот цель, ради коей я сберегла тебя, вот моя воля, которую ты должен исполнить. Иначе познаешь крайнюю степень моего недовольства.

С этими словами говорившая исчезла – Хуан не мог этого видеть, но безошибочно почувствовал ее отсутствие, словно нечто вроде разочарования. Каждое слово ее повергало в ужас, но и внушало невольное восхищение. Конечно, в мире было полным-полно дурных людей наподобие Пароля или сэра Тоби, всю жизнь напролет сеющих вокруг себя обиды и оскорбления, угрозы и обман. Но изредка встречались и другие – те, кто искал наслаждения не просто в богатстве, силе и власти, но в злодействе. Именно таков был он сам, именно таких считала своими повелительница скотта, Геката.

Поэтому, вместо того, чтобы убраться прочь и вернуться к скучному веселью обеденного зала, дон Хуан пошел вперед и вскоре оказался в комнате, где было так темно, что он едва смог различить внутри фигуру в доспехах. Однако скотт был здесь. Повесив голову, он размышлял над выговором, полученным от своей хозяйки.

Дон Хуан полагал, что двигается беззвучно, но голова в островерхом шлеме тут же вскинулась, скотт быстро шагнул к нему и ухватил за ворот, заставив подняться на носки. К горлу прижалось холодное лезвие кинжала, и Хуан отчетливо почувствовал, что металл пульсирует, точно живой. Ошибки быть не могло: ритм этого пульса совсем не совпадал с биением его собственного сердца.

– Ты подслушал нашу тайную беседу, – медленно проговорил скотт. – Значит, сегодня мне достанется толика арагонской крови, пусть и не из жил принца.

– Постойте, разве вы не знаете меня? – торопливо заговорил Хуан.

– Знаю. Ты – самый лицемерный и глупый младший брат на свете.

– Так знайте же и то, что я меньше всех на свете заинтересован в возвращении дона Педро на арагонский трон. Знайте: я не из ваших врагов и не из безмозглых пьянчуг сэра Тоби, но из тех, кто вместе с вами восхищается вашей блистательной повелительницей.

Рука скотта чуть опустилась – по крайней мере, воротник перестал сдавливать горло.

– Говори, – велел скотт.

– Вы – муж небывалого могущества, вас защищают столь сильные чары, – зашептал дон Хуан, – так зачем вам повиноваться вздорным приказам Орсино?

– Он здесь хозяин, – пророкотал скотт. – Я здесь – по его приглашению, как ни жалеет он о нем теперь.

– Но что вам подобные мелочи? – воскликнул Хуан.

В ответ скотт вдруг резко толкнул его к стене. Хуан выпучил глаза; кровь застыла в его жилах.

– Я встал на этот путь, убив своего гостя, – сказал древний король. – Да, он был моим королем и моим другом и весьма благоволил мне, но наихудший из моих грехов – в том, что он был моим гостем, а я – хозяином дома. С тех пор мне доводилось убивать детей, стирать с лица земли королевства, ввергая их в войны, не оставлявшие за собой ничего, кроме голода и руин. Я с ног до головы в крови… но никогда не доводилось мне быть гостем, ополчившимся на хозяина дома, – в голосе древнего полководца послышалась едва заметная дрожь, отголосок страха простого смертного. – Быть может, дьявол не сумеет окончательно наложить на меня лапы, пока на мне нет хотя бы этого греха.

Глядя в сумрачное серое лицо под шлемом, Хуан внезапно почувствовал жалость, смешанную с толикой презрения. Неужто даже это чудовищное создание вынуждено так лгать самому себе?

– Но Орсино все еще корпит над своими приказаниями, – заметил он вслух. – Как всякий поэт, он будет писать и переписывать их семь дней и семь ночей. Или, по крайней мере, до завтрашнего утра. Что, если вы тем временем проберетесь в темницы и прикончите Педро своей властью?

Скотт мрачно, задумчиво вздохнул и покачал головой.

– Это лишь половина плана, – решил он. – Орсино прекрасно поймет, что произошло, и тем скорее запросит мира, ибо в нем нет истинной любви к войне, подобающей правителю. А меня и мою повелительницу прогонит прочь за урон, нанесенный чести его дома. Но есть другой путь, о, будущий повелитель Арагона.

Дон Хуан слегка дрогнул под немигающим взглядом призрака, но глаз не отвел.

– Так продолжайте же! В какой стороне лежит этот путь?

– Нет, дона Педро не найдут в клетке мертвым, – провозгласил скотт. – Пусть лучше все увидят, что твои предостережения истинны: пусть ускользнет он из клетки и окажется на свободе. И что же ему делать на свободе, как не поквитаться с самым главным из тех, кто пленил его?

– Но я думал, вы отказываетесь причинять вред хозяину дома.

– Я? Я еще ни слова не сказал о том, что сделаю я. Я унесу твоего брата из темницы, подыщу безлюдную вересковую пустошь и прикончу его там. Я не подниму руки на Орсино. Но ты…

Дон Хуан почувствовал в ладони что-то твердое – тот самый кинжал, что лишь несколько минут назад щекотал его горло. Сквозь кожу, оплетавшую рукоять, слабо пробивался все тот же ужасный пульс.

– Этот кинжал дала мне моя темная повелительница, – благоговейно выдохнул скотт. – Один удар этого клинка принес смерть моему королю, а мне – вечную жизнь в обмен на порицанья и награды смертных. Да, времена подобных мрачных сделок канули в прошлое, однако ты еще успеешь заполучить арагонский трон. Возьми кинжал и им убей Орсино. Стань убийцей хозяина, как я стал убийцей гостя. Оставь у его тела такую улику, чтоб, обнаружив исчезновение Педро, никто не смог усомниться, что это – дело рук твоего брата. Так подстегнем мы к продолжению войны измотанных владетелей Иллирии и Арагона. Так ты получишь корону. Так я верну благосклонность моей госпожи.

После столкновения со скоттом они вели разведку куда осторожнее, однако за несколько ночных часов, миновавших с той поры, услышали более, чем достаточно, чтобы освоиться в городе и оказаться здесь, прямо у вражьего порога.

– Верно, львиную долю команды держат на корабле, что стоит на якоре в отдалении от берега, – подтвердил Ганимед, обращаясь к Бенедикту. – Но ваш повелитель – здесь, в этих стенах, а вместе с ним и бедняга Жак.

– А-а, ну конечно же, давайте прольем нашу кровь ради пары оставшихся ему лет, – язвительно сказал Пароль. – Какая досада, что его нет с нами! Он выстроил бы из своих словес такую осадную башню, что мы без труда поднялись бы вон до тех бойниц и пробрались внутрь!

– Если вам не приходит на ум ничего, кроме желчи, лучше молчите, – велел ему Бенедикт.

Пароль насупился и погрузился в молчание. Он очень жалел, что так и не смог избавиться от спутников. Сокровище – после того, как он воочию увидел, каков его владелец – его больше не привлекало. Теперь он думал о мириадах возможностей, открытых в портовом городе для таких ловких парней, как он. Не в последнюю очередь – о бегстве во Францию.

– Говорят, комендант крепости – пьяница, – заметил Ганимед. – А его люди, которых мы видели в городе, держались распущенно и выглядели неопрятно. Слуги неизменно подражают хозяевам во всем, как обезьяны.

– Охрана у ворот несет службу довольно ревностно, – вмешался Пароль. – И не думайте, мундиры Орсино я ни с чем не спутаю. В крепость явился если не сам герцог, то еще какая-то важная особа, и вам, выходит, не повезло. Мимо злодеев, что сейчас стоят в карауле, не проскользнуть.

– И что же ты посоветуешь? Бросить товарища, не говоря уж об испанском принце? – спросил Ганимед.

– Юноша, я видел больше битв, целовал больше женщин и штурмовал больше городов, чем ты провел дней, посасывая мамкину титьку, – сказал Пароль юному лесному стрелку. – Храбростью в атаке никто не сравнится со мной. Но в солдатском ремесле, не приобретя толику жизненной мудрости, до моих лет не дожить. Принц в плену? Так пусть подданные заплатят за него выкуп! Философ? Пусть пользуется одиночеством и оттачивает ум. Нас всего трое, с одним клинком на всех. Нам не пробраться в крепость, а если случайно и удастся, то те, кто внутри, уж позаботятся, чтобы мы не вышли обратно. В лучшем случае – окажемся в плену, в худшем – местной страже придется потрудиться вырыть еще три могилы. К тому же, если нас схватят, сэр Бенедикт, скорее всего, принесет своему пленителю неплохой прибыток, а какого-то арденского пентюха сочтут не стоящим той похлебки, что ему придется скормить. Ну, кто станет платить выкуп за этакую неотесанную деревенщину? Что же до меня… Конечно, все девицы Франции заплачут обо мне горючими слезами, но среди тех, кто мог бы тряхнуть мошной ради моего освобождения, мой кредит, боюсь, исчерпан.

– А что, если переодеться? – предложил Бенедикт.

– Ах, переодеться?! – взорвался Пароль. – О да: доброго утречка, беспощадные иллирийцы, мы, трое путешественников из далекой Московии, желаем аудиенции с вашим лордом герцогом. Возможно, вы слышали, что в нашей стране есть обычай: кто пожертвует лишних пленников пришлым московитам с неубедительным акцентом, тому обеспечена удача во всех делах сроком на один год и один день. Особенно если пленник – испанец королевской крови, такие уж у нас диковинные обычаи! Какой дурак поверит в этакие небылицы? Только тот, кто глуп, как… – увидев взгляды товарищей, Пароль сплюнул. – Тьфу! Даже не знаю, с чем сравнить! И вообще я просто притворялся, что готов помогать вам, пока вы делали то, что нужно мне. Будьте прокляты и вы оба, и ваш философ, и ваш принц! С меня хватит!

– Тогда ступайте, – невозмутимо ответил Бенедикт. – Ищите свою фортуну среди местных городских подонков и всю жизнь помните о том, что бросили товарищей.

Ко всему названному Паролю было не привыкать. Воспользовавшись шансом, он решительно направился к выходу из переулка. В кошельке у него звенело несколько монет, а в городе было полно гуляк и матросов, у которых запросто можно было выманить еще – ведь в запасе у него имелись сотни небылиц о деяниях, которых он никогда не совершал, и о странах, где никогда не бывал. Этого было достаточно, чтобы разжиться едой и выпивкой, а то и подцепить бабенку-другую.

Поглощенный своими грошовыми планами, он едва не наткнулся на Елену.

При виде нее, как всегда, стоящей у него на пути, сердце Пароля оборвалось. Ее роскошные одежды – сплошь в пятнах засохшей морской соли – изорвались в зарослях вереска, ноги были грязны и босы, волосы спутаны. И, конечно же, она была прекрасна. Ее красота не нуждалась в одеждах и украшениях и не могла быть смыта ни одним океаном.

Пароль вспомнил ее, явившуюся ко двору короля Франции – неуклюжую девицу со странными манерами, жадно ловившую каждое слово Бертрама, богатенького дружка Пароля. Но затем она оказалась необычайно одаренной лекаркой, исцелила короля, а Бертрама обвела вокруг пальца и заставила взять ее в жены, ибо это было нужно ей. Со временем она превратила свое искусство врачевания в настоящее волшебство – и все по той же причине: она рассматривала мир с точки зрения собственных желаний и не принимала от него ответа «нет». «Вот это-то, – решил Пароль, – в ней и пугает. Эта женщина всегда обращалась с миром, как подобает мужчине».

Паролю вспомнились их давние беседы и споры – еще до того, как она достигла нынешнего своего положения. В те времена она ему нравилась, хотя и частенько брала над ним верх. С ней можно было скрестить клинок мысли, не опасаясь за свою репутацию при каждом обмене репликами. Но потом она вышла замуж, обрела власть, и, наконец, начала внушать ужас. А он… он так и остался тем же дурнем, каким был всю жизнь, потому что попробовал было вырвать из лап мира то, чего хотел, однако мир сбил его с ног и насмеялся над ним. Казалось, Елена стала взрослой, а сам он так и остался ребенком.

– Дай пройти.

Но командный тон, который Пароль хотел было принять, съежился и увял под ее взглядом.

– Да это храбрый Пароль, – лукаво улыбнувшись, сказала Елена. – Конечно же, ты не бежишь с очередного поля боя?

– От этой парочки безумцев нет никакого толка для того, кто внемлет только голосу разума, – ответил он. – Поэтому позволь мне пройти.

– А вот у турок говорится, что безумцы отмечены господом, – заметила Елена. – Идем, поговорим с нашими боговдохновенными товарищами. Возможно, они окажутся не так безумны, как ты полагаешь.

Пароль собрал все остатки храбрости, какие сумел наскрести, и ответил:

– Я в эту затею насчет спасения принца не полезу. Не желаю играть роль копьеносца в этой баталии. Мне довелось повидать слишком много полей битв, и я прекрасно знаю, что случается с простым людом в столкновениях меж великими.

Рука Елены легла на его грудь. Ее прикосновение потрясло Пароля. Оно заставило на миг страстно захотеть стать тем, кем он мог бы быть – не хвастуном, а храбрецом, не продажным, а верным – словом, тем, кто заслуживал бы ее прикосновения. Ему вновь вспомнились их шутливые перепалки, и сердце пронзило острой, мучительной тоской. «Блаженные дни, – подумал Пароль. – Стоило ли надеяться, что когда-нибудь они повторятся?»

– Нужно ли заставлять тебя? – спросила Елена. – Нужно ли напоминать, что может статься с твоим здоровьем, удачей и мужской силой, если пойдешь мне наперекор?

– Что за заклятье ты на меня наложила? – хрипло спросил он в ответ.

– Пока никакого.

– Что за заклятье выложило передо мной всю мою жизнь, как на ладони? И осветило каждый уголок моей души?

Елена отступила на шаг, убрав руку с его груди.

– Такие чары мне не под силу. Единственный волшебник, способный так зачаровать тебя, – ты сам.

Пароль – враль, трус и плут Пароль – почувствовал, как слезы выступают из его глаз. Он отмахнулся от Елены и, оправдываясь, забормотал, что не спал с тех пор, как был выброшен на берег, что чертовски устал, что в глаз попала соринка, от которой никак не избавиться…

К тому моменту из проулка показались Бенедикт с Ганимедом, успевшие составить некий сумасбродный план. Увидев Елену, они остановились.

– Сударыня, – заговорил испанец, изящно кланяясь, – рад видеть вас живой и здоровой. Вы пришли как раз вовремя, чтоб проводить нас. У нас с Ганимедом сложился отчаянный план спасения наших…

– Нет, – ответила Елена без лишней резкости, но твердо. – План их спасения составила я, и для его осуществления пригодятся некоторые знания и силы, обретенные мною в последнее время, – с этими словами она, в силу никем не понятых причин, вынула серебряную фляжку Бенедикта и помахала ею в воздухе. – Вот это поможет нам проникнуть в крепость, не потревожив стражу у ворот.

Ганимед с Бенедиктом переглянулись, и юноша пожал плечами.

– Придется ли нам для этого переодеваться московитами?

Впервые на памяти Пароля во взгляде Елены отразилось полное непонимание происходящего.

– Н-нет, – неуверенно ответила она.

Ганимед слегка развел руками, словно извиняясь перед Бенедиктом.

– Значит, ваш план лучше нашего, – решил он.

– Тогда на нем и остановимся, – подытожила Елена. – Вы двое пойдете в крепость со мной, – после этого она с устрашающей любезностью улыбнулась Паролю. – А для тебя приготовлена особая роль – та, для которой ты подойдешь как нельзя лучше. От тебя, Пароль, потребуется как можно больше шума. Ты будешь отчаянно врать и хвастать и плести самые красочные небылицы из тех времен, когда ты тянул солдатскую лямку. Ты будешь не рядовым копьеносцем, а трубачом, трубящим победу.

Пароль глубоко вздохнул, чувствуя, что весь его мир балансирует на лезвии ножа.

– Вот эта роль по мне!

– Еще бы. И клянусь: о сохранении твоей жизни я позабочусь не меньше, чем о жизни принца, которого мы должны спасти. Собирайтесь поближе, и я объясню, как все произойдет.

Спустившись в темницу, дон Хуан обнаружил, что разглагольствования старого дурня – в полном разгаре. Сидя на твердых каменных плитах, Жак не испытывал ни малейших неудобств. В конце концов, он много лет прожил в Арденском лесу и, несмотря на почтенный возраст, был вовсе не из тех, кто избалован домашним уютом.

– Раздел магической науки номер пятый – о духах воздуха, способных в миг един свершить для мага чудеса такие, что не под силу больше никому. Для этого подлейшие из магов обманом завлекают духов в плен. Но праведный – дарует им свободу и волен к их услугам прибегать. Пример тому – Просперо иль тот мальчик – из лампы джинна выпустивший мавр. Вот так и в нашем мире: есть злодеи, что силы черпают в бессилии других, но любят люди тех, чья сила в правде, тех, кто спасет товарища в беде.

– А Макьявелли пишет в «Государе», что страх есть стимул лучший, чем любовь, – заметил в ответ дон Педро.

Дон Хуан закатил глаза. «Ну неужели ты не можешь хоть немного помучиться перед тем, как скотт прикончит тебя?» – подумал он. Но нет, братец определенно был более чем доволен разглагольствованиями старого буквоеда.

– Увы, сия трактовка популярна, однако ж в корне! – в корне неверна! – забубнил Жак, и дон Хуан решил оставить эту парочку наедине друг с другом. Возможно, он и надеялся покрасоваться перед братцем и позлорадствовать всласть, но, оказавшись здесь, почуял, что это слишком рискованно, да к тому же дон Педро наверняка отыщет какой-нибудь новый способ обратить ситуацию в свою пользу.

– Пусть скотт с ним разбирается, – пробормотал он себе под нос.

Не снимая руки с рукояти кинжала, он прокрался к лестнице и направился наверх, к комнатам, занятым Орсино.

Странным это было делом – расхаживать повсюду, имея при себе Шотландский Кинжал. Куда бы ни пошел дон Хуан, вокруг сгущались тени, укрывавшие его от чужих глаз. Ни стражники, ни слуги не замечали его, любая дверь открывалась перед ним. А стоило сжать в пальцах рукоять… дон Хуан всю жизнь был далек от душегубства, предпочитая ему интриги, достойные похвал самого Макьявелли. Когда без крови было не обойтись, он просто подыскивал для исполнения своих замыслов подходящих людей. Мысль о том, чтобы вонзить клинок в тело Орсино, внушала отвращение – нет, не оттого, что это грех, всего лишь из-за грубости и грязи. Будь его воля, он предпочел бы дырявить чужую репутацию, а не плоть.

Но стоило взять в руку кинжал, орудие Гекаты, толкнувшее скотта на цареубийство – и все сомнения вмиг исчезли. Сжав в пальцах рукоять, дон Хуан воистину стал дерзок, смел и кровав.

А Орсино у себя, наверху, прилежно трудился над письмом, которое собирался отослать в Арагон с доном Педро. Над тем самым письмом, которое вернет дону Педро трон, навсегда лишит Хуана наследства, а у скотта отнимет участие Иллирии во всеобщей резне. И, сколь бы много стратагем ни роилось в голове дона Хуана, все они свелись к одной-единственной, едва лишь пальцы его сомкнулись на рукояти.

Но Орсино был не один: стоявшая у стола служанка вновь наполняла кубок своего господина. Увидев это, дон Хуан замер у двери. «Пей до дна, герцог Иллирийский, – подумал он. – Заглуши боль, пока не поздно».

Загодя разжившись перстнем с печатью, отнятым у дона Педро тюремщиками, когда сэр Тоби велел содержать пленника в строгости, дон Хуан намеревался оставить его у тела герцога. А там скотт уж позаботится о том, чтобы во всеобщем гневе никто не усомнился в достоверности этой улики.

Наполнив кубок Орсино, служанка удалилась по своим делам, и дон Хуан напружинился: время пришло. Никем не замеченный, он вошел в комнату, на миг отпустил кинжал – и ощутил легкий проблеск здравого смысла. Едва Орсино умрет, кровавый Рубикон будет перейден, и он, дон Хуан, зайдет так далеко, что легче будет продолжать путь, чем воротиться назад. Конечно, он не сделается жутким темным властелином из старинных мифов, вроде скотта – как сказал древний воитель, те времена давно миновали, – но превратится в некое его современное подобие, чья власть зиждется на страхе и подозрительности, а душа обречена на вечные адские муки.

«Но перед смертью я хотя бы посижу на троне», – подумал дон Хуан. Это утешение казалось вполне достаточным, и потому он целиком положился на него и вынул кинжал из ножен.

И тут снизу раздался громкий вопль. Поначалу Хуан решил, что это всего лишь Тоби Белч, на которого вновь напал буйный стих, но внизу тут же разгорелся шумный спор, а затем все голоса перекрыл один-единственный – и этот единственный голос от слова к слову звучал все громче и громче…

«Это же тот самый идиот-военный… как его… Пароль?!»

Муза разом покинула поэта. Орсино вскочил на ноги, гневно нахмурился, вихрем пронесся мимо невидимого дона Хуана и устремился вниз – посмотреть, что там за шум. Как, несомненно, и все прочие обитатели крепости, имевшие уши.

Дон Хуан обнаружил, что его бьет дрожь: сама судьба предотвратила роковой удар. Осторожно спрятав кинжал, он тоже пошел вниз. «Ничего, будет и другой шанс, – подумал он, чувствуя, как непомерная жажда власти сдает позиции перед любопытством. – Однако что же там стряслось?»

Внизу, в пиршественном зале, обнаружился Пароль, громогласно излагавший описание какой-то небывалой битвы.

– Что происходит? – негромко спросил дон Хуан, пробравшись к сэру Тоби.

– Этот замечательный малый, – отвечал сэр Тоби, – был вражеским солдатом, но, прослышав о всем известном великодушии Иллирии, решил сдаться нам на милость, как и ты сам. Примчался к нам прямо из-под Лепанто, где, как он говорит, турецкий флот бросил вызов морским силам Венеции.

Герцог Орсино был откровенно очарован рассказом Пароля. Расхаживая по залу вокруг него, он ставил под сомнение каждую невероятную подробность, но на каждый его вопрос у Пароля находилось еще более невероятное объяснение. Зал меж тем неуклонно продолжал наполняться стражниками, придворными и слугами, желавшими тоже послушать сию необычайную историю.

– Добрые сэры, – заливался Пароль, – ведь я стоял прямо по левую руку от величайшего из венецианских полководцев, от самого Моора! Уж он был страшен в гневе! Потеряв на берегу и ногу, и коня, он прыгнул в барку – крохотную, не больше рыбачьей шаланды. Я – за ним! Он велел мне поднять парус, и, хотя венецианские галеры уже устремились в атаку, мы вырвались вперед и пошли во главе их всех – прямо на боевые суда османов!

– Но где же были турецкие пушки? – спросил Орсино. – Любому солдату известно, что их пушки намного превосходят нашу корабельную артиллерию как дальностью, так и точностью боя.

– А как же! Их ответный залп был ужасен! – вскричал Пароль. – Свинец обрушился на нас, точно летний ливень, и целых семь галер в мгновение ока ушли на дно со всеми командами! Но ни меня, ни Моора это не устрашило, и, когда раскаленное, шипящее ядро полетело прямо в нас, бравый Отелло приказал мне ослабить шкоты, чтобы парус надулся, как дублет на брюхе вон у того крепкого малого.

Сэр Тоби возмущенно взревел, но его протест утонул в общем хохоте.

– И затем! – Пароль еще сильней возвысил голос. – Затем я дернул румпель и развернул наше суденышко кормой к врагу! Ядро прокатилось по нашему парусу, развернулось, следуя его изгибу, понеслось назад к туркам и продырявило то самое судно, с борта коего было пущено!

В ответ зал разразился радостными криками. Казалось, даже Орсино забыл о том, что формально турки – его союзники в этой войне.

– Но как же турецкий огонь? – во всеуслышание спросил какой-то академически мыслящий малый. – Общеизвестно, что турецкие корабли способны выдыхать адское пламя, которого даже море не в силах погасить!

– И в самом деле, так оно и вышло, стоило нам приблизиться! Волны вспыхнули так, что…

И Пароль продолжал свой рассказ, отчаянно, громогласно, без оглядки громоздя выдумку на выдумку и не замечая ничего вокруг. Однако дон Хуан обнаружил, что, как ни странно, целиком поглощен небылицами. Почти против собственной воли, он спихнул с места какую-то мелкую сошку, расположившуюся рядом с сэром Тоби, и сел.

– Что это за место? – спрашивает Бенедикт. – Видал я и пустынные берега, и прочие пустыни и пустоши по всему миру, но такого, да еще в одном-единственном шаге от той аполлонийской улочки…

– Мы – меж страниц книги мироздания, – напряженно отвечает Елена, крепко сжимая в руках серебряную фляжку. – Каждая сцена, каждый миг наших жизней рождается на этих страницах, прежде чем наступить для нас. Мы – там, где никому из нас быть не положено.

– Так зачем же вы привели нас сюда? – шепчет Ганимед, изо всех сил прижимая к себе свой лук.

– Затем, что это место – не просто в одном шаге от покинутой нами аполлонийской улочки. Оно в одном шаге отовсюду – от любого города и лесной чащи, от всех выжженных пустошей, безлюдных островов и губительных прибрежных скал в мире, – встряхнув фляжку, Елена внимательно вслушивается в то, что происходит внутри. – Если только найти нужный выход, я могла бы отвести вас в Египет и потревожить саму Клеопатру, или на римский форум, своими глазами взглянуть, как умер Цезарь. Я могу отвести вас в Венецию, в Верону, в Лондон – в тот кровавый замок, для благородных пэров роковой, или в Эльсинор – нужно только знать, каким путем идти…

– А по-моему – точь-в-точь как фиглярские подмостки, – слегка разочарованно замечает юноша.

– Да, ведь любой театр есть целый мир, – объявляет Елена. – И нас в эту минуту больше всего заботят выходы и уходы. Иными словами, входы и выходы.

– А нет ли здесь выхода в Милан? – спрашивает Бенедикт.

Елена смеется.

– Я ведь сказала, что мы можем шагнуть отсюда в древний Рим, а вы еще спрашиваете о Милане! Да-да, в Милан, но… но… – Елена вглядывается в пространство за кулисами, и ее лицо становится печальным и задумчивым. – Однако, я вижу, там расставлены декорации совсем иной пьесы. Там – комната в башне Просперо в миг его смерти.

– Старый Просперо при смерти уже не первое поколение, – усмехается Бенедикт, но Елена поднимает руку, призывая его к молчанию.

– И все же он достигнет этой неизведанной страны быстрее, чем мы можем достичь Милана, – шепчет она в ответ.

Юный арденец разочарованно стискивает кулак.

– Но ведь мы… Если мы можем попасть во времена древнего Рима, то отчего не пройти во вчерашний Милан?

– Оттого, что вчерашний Милан принадлежит Гекате, а с ней мне не тягаться. Мы сможем увидеть лишь завтрашний Милан, где уже нет Просперо.

– Тогда зачем? Зачем нам это все? – восклицает Бенедикт.

– Ч-шшш, – отвечает Елена. – О Милане подумаем позже. Теперь же сделаем шаг покороче. Идемте в гарнизонную крепость и спасем вашего принца.

– Итак, куда нам? – с готовностью кивает Бенедикт.

Елена снова встряхивает фляжку и сосредоточенно прислушивается.

– Подождите, не мешайте. Конечно, послушать, как Марк Антоний властвует над толпой, было бы прекрасно, однако Древний Рим – не то место, куда стоит попадать по ошибке. А есть и множество путей, ведущих в те места, которых в мире нет.

Ганимед тревожно оглядывается, но любопытство в нем пересиливает страх:

– Это в какие же?

Елена смотрит со сцены – со страницы – прямо на тебя, оценивающе глядит тебе в глаза, подводя итог твоим словам и делам.

– Весьма странные места, – говорит она. – Возможно, я навещу их, покончив с нашими делами. Всегда чувствовала, что стены нашего мира мне тесны. В конце концов, разве я не заслуживаю сцены попросторнее?

Бенедикт дипломатично кашляет.

– Сударыня доктор, нас ждет гарнизонная крепость, – напоминает он.

Елена улыбается в ответ. Ее улыбка заставляет Бенедикта невольно отступить на шаг, но целительница тут же соглашается:

– Да, конечно.

Выбрав выход, Елена уходит со сцены, уводя за кулисы спутников. Перед тем как исчезнуть, она вновь оглядывается на тебя. Впрочем, ее прощальный взгляд столь мимолетен, что это могло тебе и почудиться.

– Милорд, к нам посетитель, – сообщил Жак.

Не тон его, но лаконичность заставила Педро вздрогнуть и поднять взгляд. В следующий миг он оказался на ногах, отступая к решетке, чтобы выиграть пространство, и безуспешно шаря у пояса в поисках шпаги.

Меж тем скотт неторопливо приблизился вплотную к клетке.

– Знаешь ли ты меня, дон Педро Арагонский?

– Я знаю: ты – враг мне и всему миру, – подтвердил принц. – Из-за тебя нам пришлось отправиться в Милан, чтобы найти средство противостоять твоей дьявольской силе.

Древний воитель беззаботно махнул рукой.

– О, как много прекрасных планов пошли на дно, стоило им лишь оказаться в море! В конце концов, в мире нет лучших заклинателей бурь, чем мои ведьмы.

– Кроме Просперо, – упрямо возразил Педро.

Скотт хмыкнул, издав гулкий металлический звук.

– Как, разве ты не слышал? Волшебник из Милана мертв уж две недели. Зарезан в собственной башне.

Педро разом обмяк.

– Нет! – простонал он.

Макбет лишь слегка пожал плечами под кольчугой.

– В любом случае это неважно. Твои дни закончатся здесь, ибо я пришел отвести тебя на казнь. Мы с твоим братом уже достигли соглашения: он отвезет вашему народу весь о твоей гибели, и, мстя за нее, арагонцы будут драться в этой войне еще неистовее. И гибнуть на всех полях Европы вместе с остальными.

Латная перчатка Макбета сомкнулась на замке, пальцы его сжались, корежа металл, и дверь камеры с лязгом распахнулась. Одним плавным движением Макбет обнажил ржавый меч.

– Бой – так бой! – воскликнул Педро. – Только принеси мне шпагу, и я встречу тебя лицом к лицу, как подобает солдату.

– Я мог бы принести тебе шпагу, кинжал, мушкет, секиру и даже пушку, – сообщил в ответ скотт. – Но это тебе не поможет. Что бы ты ни сделал, я для тебя неуязвим. Но ты ошибаешься во мне. Разве ты не слышал моей повести? Разве нянька в детстве не пугала тебя ею? Что помнит нынешний ничтожный век о том, кто был Макбетом? Что он был великим душегубом. Посему я убиваю, и буду убивать и впредь. Кровь еще одного человечишки вряд ли хоть сколь-нибудь заметно отяготит чашу весов, если я когда-нибудь предстану перед Страшным судом.

– Постой, но я слыхал совсем иное, – вмешался в разговор Жак. – Твою историю я знаю.

– Что за вздор? – прорычал скотт.

– О вздоре речи нет. Хоть я на грани отпущенных мне дней, мой разум остр, – возразил престарелый философ. – Неужто ты уверен, что «убийца» – все, что осталось в памяти людской? Так слушай! Есть рассказ о полководце, чьи помыслы всегда стремились ввысь, грозе врагов, защитнике народа! Известна также мне другая повесть – о том, кто сбит был с верного пути. Доверившись пророчествам и чарам, он страшно обманулся – и погиб. Но трогательней всех шотландских былей считаю я другую – сказ о муже, что преданно любил свою жену.

– Свою жену?.. – скотт замер, пораженный внезапно нахлынувшими воспоминаниями.

– Давно ли, интересно, ты вспоминал в последний раз о ней? Но люди помнят: ты ценил ее превыше всего на свете. Помнят, как была сильна, как яростна, во всем тебя достойна жена твоя была. И как ушла из жизни.

– Да, ушла… – эхом откликнулся древний воин. – Ушла из жизни…

– Ты не один, в тебе – сто человек, у каждого из них – иная повесть, – мягко сказал Жак. – Жить «душегубом» вовсе ни к чему.

Скотт продолжал стоять на пороге. На что он смотрит – на дона Педро или на направленный на него клинок – понять было невозможно. Долгое-долгое время судьбы всей Европы висели на волоске. Наконец островерхий шлем качнулся, и древний воитель сказал:

– Нет. Я служу повелительнице строгой и жестокой. Что станется со мной, не исполни я ее волю?

С этими словами он шагнул вперед и протянул руку к своей жертве.

Но тут раздался звук – точно хлопанье крыльев стаи вспугнутых птиц или шелест страниц огромной книги – и за спиной скотта прямо из ниоткуда появились Елена, Бенедикт и Ганимед. Споткнувшись, Елена рухнула на пол. Наткнувшись на нее, попадали и Бенедикт с Ганимедом.

Скотт резко развернулся к ним. Увидев и поняв, что происходит, Бенедикт издал боевой клич и выхватил рапиру из ножен как раз вовремя, чтобы отвести удар меча. Изящно развернув кисть, он обошел защиту скотта, и тонкий клинок вонзился в грудь врага, пройдя меж кольцами его кольчуги.

Скотт захохотал. Рука в латной перчатке сомкнулась на гарде рапиры Бенедикта и вырвала оружие из руки арагонца. Не обращая внимания на торчащий из груди клинок, скотт развернулся к арагонскому принцу и взмахнул мечом, но Педро, прыгнув на него сзади, помешал ему нанести удар. Взревев, древний воин отшвырнул принца и встряхнулся.

– Что ж, неважно, умрешь ты где-то еще или прямо здесь – я убью и тебя, и всех прочих!

Елена, успевшая разжиться осколком камня, безуспешно пыталась нацарапать на каменном полу круг. Ганимед встал поодаль и натянул лук, нацелив на скотта свою единственную стрелу.

– Ни с места, чудовище, – предостерег он. – Вложи меч в ножны, или я проверю, не разит ли моя стрела надежнее, чем клинок Бенедикта.

Ответом ему был презрительный хохот.

– Людской закон мне жалок и смешон, – напомнил юноше скотт, – ни один муж, что…

– …женщиной рожден, да-да, – согласился Ганимед. – Только пророчество это несколько двусмысленно, тебе не кажется?

– Оно сбылось и продолжает сбываться уже пять с лишком сотен лет, – объявил скотт.

– «Будь смел, кровав, презри людской закон – ни один муж, что женщиной рожден, Макбету не опасен», – процитировал юный лучник. – Но относится ли это ко всем вообще, или только к «мужам» – к тем, кто наделен мужской силой?

Скотт угрожающе шагнул в сторону юноши.

– Какая тебе разница, недоросль?

– Разница всего лишь в том, что во мне нет и никогда не было мужской силы, – объяснил Ганимед. – Мое настоящее имя – Розалинда. Я – женщина.

Макбет умолк и замер неподвижно.

– Вот как? – недоверчиво спросил Бенедикт, отступая к Елене: в подземелье спустились двое иллирийцев – те самые, что так ловко провели всю компанию в таверне.

Но Ганимед – или же та, что носила это имя – не сводила взгляда со скотта.

– Я – Розалинда де Буа, хоть об этом и не знал никто на борту, кроме этого старика, – объявила она. – И то, что тебе напророчили, я понимаю так: неуязвим ты лишь для мужской силы. Желаешь оспорить мое толкование – сделай еще шаг, и моя стрела рассудит, кто из нас прав.

– И мой клинок, – добавил младший годами гвардеец, обнажив меч и встав рядом с Розалиндой. – Ведь я – Виола, герцогиня Иллирийская, и мне доподлинно известно, что мой супруг даровал этим пленникам жизнь и свободу.

Трижды скотт напружинивался, готовясь испытать свою неуязвимость, и трижды его пыл угасал. Быть может, ему, прожившему пять столетий, ничего не боясь, слишком давно не приходилось испытывать свое мужество. Теперь случай, наконец, представился, но оказалось, что оно давным-давно проржавело и рассыпалось в прах.

– И знай, – добавила Розалинда, видя его колебания, – что с сего дня на каждом поле боя, куда упадет твоя тень, тебя будет ждать девушка с мушкетом. Сим объявляю твое кровавое владычество достоянием прошлого!

Взревев в бессильной ярости, древний полководец вскинул руки и исчез, окутавшись тенями, собравшимися к нему из всех уголков подземелья. Стрела Ганимеда свистнула в воздухе, но только раскололась о каменную стену напротив. Скотт исчез.

С его исчезновением все облегченно вздохнули, но Бенедикт тут же заговорил:

– Он унес мою рапиру. Сударыня доктор, можете ли вы вытащить нас отсюда так же быстро, как только что убрался этот скотт?

– Нет. Мне требуется время для расчетов, – строго ответила Елена.

Виола вложила меч в ножны и переглянулась с Фесте.

– Один лишь дурень-шут сообразил: тот клоун наверху – лишь для отвода глаз, – отметил ее сержант. – Но даже этот старый шут не думал, что он способен отвести глаза столь многим. Чей такой?

– Мой, – отвечала Елена, не сводя взгляда с Виолы. – Итак, позвольте узнать, какова теперь будет воля Иллирии?

Пароль все еще продолжал рассказ о своих небывалых подвигах в битве при Лепанто. За это время он успел и прокатиться верхом на пушечном ядре, и вытащить самого себя из воды за волосы… Каждый слушатель пытался бросить вызов его вракам – и каждого Пароль поверг, чтобы, взобравшись на груду тел поверженных, достичь еще больших высот абсурда. Куда могли бы зайти его выдумки, если бы не появление товарищей, оставалось только гадать. Он был из тех, кто, разжившись веревкой, отнюдь не спешит повеситься, но вместо этого плетет лестницу до самой луны.

Запнулся он лишь при виде своих спутников, и в зале воцарилась мертвая тишина: уши каждого с нетерпением ждали продолжения.

Тишину нарушила отрывистая команда Виолы:

– Стража! Взять этого арагонского злодея дона Хуана!

Стражники повиновались не сразу, но сам дон Хуан, услышав свое имя, тревожно оглянулся и увидел брата. Тот вновь был на свободе, и взгляд его не сулил дону Хуану ничего хорошего. Возможно, приняв самоуверенный вид и нагло отперевшись от любых обвинений, он смог бы вновь втереться в доверие к дону Педро, но на сей раз смелость изменила дону Хуану. В мгновение ока он вспрыгнул на стол, ударом ноги отправил кружку сэра Тоби с опивками в сторону Орсино, соскочил на пол по другую сторону стола и метнулся к выходу.

Но тут Пароль, наконец-то оказавшись лицом к лицу с противником, победа над которым не требовала особой храбрости, сделал ему подножку, и младший из наследников арагонского трона распростерся на полу. Пока дон Хуан плевался и сыпал проклятиями, его обидчик склонился над ним и аккуратно освободил его от кошелька и, дабы отвлечь внимание многочисленных свидетелей от столь наглой покражи, также и от кинжала. Так и сбылось пророчество случайного собутыльника: сокровище, способное управлять судьбами мира, попало в руки самого заядлого в мире враля.

К этому времени и иллирийские солдаты пришли в движение и навалились на дона Хуана грудой, окончательно пресекая его попытку к бегству.

Орсино бросил гневный взгляд на юного офицера, отдавшего столь неожиданный приказ.

– Измену ль вижу? Кто настолько дерзок, что пленных моих выпустить посмел? Кто учинил насилие над гостем?

– Та, в чьей власти ты клялся вечно быть, – ответила Виола, выступая вперед.

Узнав жену, Орсино улыбнулся ей навстречу.

Не меньше часа герцог выслушивал рассказы обо всем, что произошло – порой совпадающие, а порой и противоречащие друг другу, – от собственной супруги, от старого шута, и от каждого из пленников. После этого он изгнал прочь из зала всех, кроме Виолы, не пощадив и шумно протестовавшего сэра Тоби, сел и задумался.

– Вот каков будет приговор Иллирии, – объявил Орсино, вновь призвав к себе всю пеструю компанию.

Он восседал за столом, прямой и строгий, словно судья. Слева от него обвис в кресле полупьяный сэр Тоби, справа сидела Виола. По такому случаю она облачилась в платье и выглядела, как и подобает герцогине. Ее красота и пышность ее наряда приковывали к себе все взгляды. Одна лишь Розалинда, глядя на нее, думала: «Она же ждет не дождется возможности сбросить с себя все это, вновь натянуть бриджи и вернуться к прежней роли!» Сама Розалинда неизменно отвергала все предложения снова влезть в вериги женского платья. И, если это и наносило ущерб достоинству семейства де Буа, по крайней мере, муж ее прекрасно понимал.

Пароль пребывал в чудесном расположении духа – он провел целый час, досказывая свою повесть сэру Тоби и его собутыльникам, на чем изрядно разжился золотом и элем. Бенедикт был рад спасению своего принца, а Педро – исполнен оптимизма в предвкушении свободы. Дон Хуан в сопровождении стражи, сгорбившись, стоял позади и злобно поглядывал на окружающих исподлобья. Розалинда успела кое-что узнать о нем от Бенедикта и не сомневалась в том, что вскоре старший брат снова простит младшего. Впрочем, сожалеть об этом ей, супруге младшего из наследников, вовсе не хотелось.

Жак с головой ушел в раздумья. Начни он пространными пятистопными ямбами рассказывать всем и каждому, каких высот мысли достиг, она сказала бы, что он вновь стал самим собой. Но Жак, очевидно, все еще размышлял над печальной историей древнего шотландского воина – нечасто философу доводится столкнуться нос к носу с таким осколком ушедшей эпохи. Да, в свое время он, несомненно, еще удостоит товарищей рассказом обо всем, что думает по этому поводу, но пока что он был на редкость немногословен.

И, конечно же, Елена… Но нет, ее Розалинде не удавалось однозначно классифицировать и разобрать по косточкам. Волшебница, целительница, способная ходить меж миров, она стояла за спинами спутников неподвижно, величественно, словно король и ферзь в одном лице, тогда как прочие – не более чем пешки. Конечно, именно она расставила всех по местам и добилась победы, однако ее растущая сила внушала страх. «А был ли нам вообще нужен Просперо?» – подумалось Розалинде.

– Я всем вам дарую свободу, – провозгласил Орсино, – но при одном условии. Вы, сэр, – обратился он к дону Педро, – оставите свой изначальный замысел, но вместо этого сядете на корабль, отправитесь обратно в Арагон и там распорядитесь освободить Себастьяна, брата моей супруги. Взамен я отдаю вашего брата под ваше попечение. Судить его я не стану, ибо главный свидетель свершенных и несвершенных им поступков скрылся в стране мрака.

– Да. Хоть я и возлагал надежды на наше посольство в Милан, – согласился дон Педро, – похоже, наше предприятие потерпело крах, еще не начавшись. Посему принимаю ваше условие с благодарностью, – он хлопнул Бенедикта по плечу. – Что ж, тем раньше ты увидишься с женой! Надеюсь, за время разлуки ты успел пополнить запасы остроумия?

– И отвезите в Арагон мое письмо, – добавил Орсино, жестом повелев передать дону Педро свиток. – Иллирия устала от этой войны и предлагает условия, на каковых готова выйти из нее. Пусть судьба тосканского трона решается в Тоскане. Передайте это письмо арагонскому альянсу, и, быть может, вашим союзникам не придется сожалеть о том, что вам не удалось достичь Милана.

Во время общего праздника, последовавшего за объявлением решения Орсино, Пароль окончательно пришел в доброе расположение духа. Ему предстояло зимовать в солнечном Арагоне, и это было куда лучше, чем невесть сколько времени торчать в мрачной башне миланского волшебника. Молва о том, что там творится, гремела по всей Европе. Мельницы слухов без устали крутились, перемалывая в муку рассказы о статуях, что говорят и ходят, о ветерках с человечьими лицами, о тайном городе, где полным-полно бестелесных голосов, блуждающих огней и прочих ужасных чудес.

Но, стоило Бенедикту с Педро отойти в сторонку, чтобы обсудить возвращение домой, Елена придвинулась к Паролю, ведя за собой Ганимеда – вернее, Розалинду – и Жака.

– Пусть испанцы бегут домой и там грызутся из-за войн и пленных, – негромко сказала она. – Нас ждет Милан.

– Туда нам не найти судов попутных, – предупредил ее Жак. – Хотя все ветры…

Елена подняла руку, обрывая его на полуслове.

– Чтоб достичь Милана, не нужен нам ни ветер, ни корабль.

– Но чего мы этим добьемся? – вмешалась Розалинда. – Просперо мертв и от союза с нами далек, как никогда.

Елена пожала плечами.

– Но каких плодов вообще можно было ждать от нашего путешествия? Старик Просперо много лет пренебрегал политическими дрязгами соседей; не думаю, что нам удалось бы склонить его вмешаться на сей раз. Но в его опустевшей башне наверняка остались книги и множество магических вещей. Быть может, ученая дама, которой хватит знания и силы, найдет там много ценного. Пойдете ли вы со мной?

– Увидеть тайный город чародея? Конечно! – поспешил ответить Жак.

Помедлив, Розалинда тоже согласно кивнула.

– Детей и хозяйство вполне можно поручить заботам мужа еще на несколько месяцев, – решила она. – Моя жажда странствий еще не утолена.

И тут холодный ясный взгляд Елены, конечно же, обратился к Паролю. Он тут же вспомнил тот миг озаренья у крепостной стены, ту вспышку воспоминаний о давно ушедших временах… С тех пор он и сам отнюдь не был безгрешен, а тому, во что превратилась Елена, не мог даже названия подобрать…

Но в то же время кого, как не ее, он мог бы назвать старым другом?

– Что ж, имущества у меня дома, в Руссильоне, всего-то ничего, зато долгов – выше крыши, – сознался он с несвойственной ему откровенностью. – А в Милане полным-полно тех, кто не знает ни моих историй, ни моих пагубных пристрастий. Но сможешь ли ты после отвести меня обратно в Иллирию?

– Если твоя тяга к странствиям столь скудна, будь по-твоему, – согласилась Елена. – Но у меня к тому времени, несомненно, появятся еще более грандиозные амбиции. Возможно, я отправлюсь в те страны, о которых не мечтал и сам Просперо, – с этими словами она протянула Паролю руку, но вовсе не затем, чтобы скрепить уговор рукопожатием. – Раз уж так вышло, кошелек дона Хуана можешь оставить себе, но кинжал его должен быть у меня.

– Кинжал? Какой кинжал? – Пароль наморщил было лоб, но его тут же озарило. – Вот этот? – вытащив тускло поблескивающий клинок, он недоверчиво уставился на него. – Это… тот самый кинжал?

На миг Пароль почувствовал, как тьма струится в его душу: кинжал наготове, а рядом, лишь руку протянуть, столько людей… Но среди великого множества его грехов и пороков греха убийства не бывало никогда. Он молча отдал кинжал Елене. Какой бы ценностью ни обладал этот клинок, Пароль был искренне рад избавиться от него.

Елена взвесила кинжал на ладони.

– Я кое-что видела, когда мы оказались меж миров. Знаете, откуда в нем такая сила? Он не отсюда. Один поэт, фигляр и мим переправил этот кинжал, запятнанный кровью, из своего мира к нам одной лишь силой слова. Вот как сильна была его печаль о друге, – с этими словами она спрятала кинжал. – Теперь держитесь ближе, – предупредила она, выуживая из-под накидки серебряную фляжку. – Сегодня – в Милан нашего мира, – взгляд ее устремляется со страницы прямо на тебя. – А завтра, глядишь, встретимся в твоем.