Эмма Ньюман
Из всех ударов злейший

– Я просто не могу сказать, что ждет тебя в будущем.

Отвернувшись от матери, Лючия приподняла занавеску и выглянула в окно. Ей стало жутко. Отчего мать отказалась ответить? Она всегда знала, что ждет ее дочь в будущем.

Смотреть было не на что, кроме собственного отражения в стекле. За окном кареты, по ту сторону стекла, царила непроглядная ночная тьма, и Лючия опустила занавеску. Было холодно, и меха, окутывавшие плечи, ничуть не помогали унять дрожь. Мать знает, что ждет впереди. Знает, но боится сказать. Других объяснений быть не могло.

– Если ты видишь что-то ужасное, незачем скрывать это от меня, – сказала она. – Ведь я уже не маленькая.

Освещенное фонарем лицо матери было бледным. Она выглядела куда более старой и усталой, чем Лючии хотелось бы. Бледность лица матери так резко контрастировала с багрянцем бархатного капюшона, что казалось, будто та нездорова.

– Сердце мое, я никогда не лгу тебе. Просто не могу сказать, потому что не вижу.

– Разве ты утратила свой дар?

– Нет.

– Значит, будущее других ты все же видишь?

Мать вздохнула. То был вздох женщины, уставшей так, что и слова не вымолвить.

– Поспи, моя милая.

– Но куда мы едем?

– К той, кто знает ответы на все вопросы. К той, что научила меня Видению. Она вновь откроет путь, что лежит впереди, и все будет хорошо.

Мать вновь смежила веки, и Лючия поняла, что больше не добьется от нее ничего.

Значит, вот как живется всем остальным, тем, чье будущее – словно тьма за окном кареты. Как же они могут вынести это? От неизвестности желудок Лючии скрутило в болезненный узел, и мысли ее изо всех сил цеплялись за то, что ей было известно – что ей было известно всегда – уж это-то наверняка осталось прежним?

Мать никогда не лгала ей, особенно когда дело касалось Видения. Истину она преподносила дочери в виде сказок, так глубоко укоренившихся в сознании той, что без них Лючия себя и не мыслила.

Эти сказки начинались с самого рождения Лючии – с того, как мать, взяв кровь из пуповины, соединявшей их в ее утробе, вышла из дому в лунную ночь и смазала той кровью веки и губы, чтобы узнать судьбу дочери. Будущее дочери виделось ей отчетливо и ярко – все равно что пышный карнавал, проходящий под окнами. Радость и празднества, страдания и любовь – все предстало перед ее взором, а в центре всего этого – дочь, ее дитя, предвестница мира. Она увидела, как младенец, отчаянно вопящий и тянущийся к ее груди, растет, превращаясь в прекрасную юную деву, выходит замуж за сына их заклятого врага, и войне наступает конец. Она увидела любовь, которую ей следовало посеять в двух юных сердцах, и поняла, в чем состоит ее долг. Ей предстояло преодолеть все преграды, воздвигнутые войной, и устроить так, чтобы ее девочка как можно чаще встречалась с этим мальчуганом, и сады их сердец украсились бы цветами минут, проведенных вместе. Что за прекрасный юноша! Как благороден – не чета отцу! А ее дочь, сладкая, будто гранат, равно искусная в политике и пении!.. Она увидела внуков: старший правит Тосканой, поля тучны и обильны, народ сыт и счастлив вновь! Все это открыла ей кровь на губах и веках – кровь дитяти, родившегося на свет из ее лона.

Будущее Лючии де Медичи было вычерчено матерью четко, словно береговая линия рукой искусного картографа, и Лючия следовала ее карте со всей охотой. Франческо де Медичи не знал своего пути, но с радостью двигался следом, и любовь их крепла. Сунув руку под меховую полость, Лючия нащупала согревшийся у сердца медальон. Вспомнился миниатюрный портрет внутри и локон черных волос, в которые так хотелось запустить пальцы… Они поцеловались трижды, когда он думал, что ее мать не видит, не зная, что цель их спутницы – позаботиться о том, чтобы их страсть расцвела, а вовсе не увяла. Губы его были – словно лепестки роз, и одно лишь воспоминание о них привело Лючию в трепет. У нее наконец-то появились ежемесячные крови, и мать подготовила ее наилучшим образом. Их матери встретились втайне, чтобы решить исход войны в простой беседе за чашей вина. Это куда цивилизованнее, чем у мужчин, бьющих себя в грудь и размахивающих мечами, не в силах поступиться гордостью и завершить ими же затеянную войну. Помолвка состоялась. Осталось лишь ко времени убедить отцов, чтоб все обычаи были соблюдены, а после – устроить свадьбу.

Словом, все шло так, как увидела мать шестнадцать лет назад, и Лючия была этому только рада. Конечно, без волнений перед первой встречей с Франческо не обошлось, но это же естественно. Как объяснила мать, любовь их была неизбежна. История и мифы наперебой рассказывали о тех, кто шел на все, только бы избежать предначертанных судеб, но любые их усилия неуклонно вели к тому, что предначертано, и только умножали страдания в пути. Ничего не поделаешь, оставалось лишь отдаться на волю судьбы, погрузившись в нее, как голова утопает в пуховой подушке. Лучшего мужа, чем Франческо – благородный красавец Франческо, – невозможно было и пожелать, и незачем было опасаться, что он отвергнет ее внимание. Привлечь его и завоевать его сердце оказалось не труднее, чем дышать. А сама Лючия полюбила его тотчас, как только он поцеловал ее руку, будто ее сердце только этого и ждало.

Но всю последнюю неделю мать по утрам выглядела устало, а ее звонкий смех пересох, точно речное русло в засуху. Когда же Лючия спросила, как ответить на тайное послание Франческо, на лице матери отразилась неуверенность, и даже о свадьбе она ни словом не обмолвилась. Лючия начала избегать ее – уж слишком все это было тревожно! – и проводила время в разучивании свадебного танца, хотя во всем доме только и разговоров было, что о войне. Брат накричал на нее, обозвав глупой девчонкой, радующейся, когда вокруг столько горя, но Лючия простила его. Ведь он, бедняга, не знал, что скоро всем бедам конец!

Но в тот же вечер, стоило ей начать причесываться перед сном, в ее спальню вошла мать и велела собираться в дорогу. И с тех пор уже прошел не один час… Кем бы ни была наставница матери, она, очевидно, предпочитала жить вдали от цивилизованных мест. Тревог, вызванных поведением матери, было никак не одолеть, и в конце концов Лючия прямо спросила ее, что происходит, но ответ ее отнюдь не успокоил. Неужели правда, тревожащая мать, еще хуже неведения?

Лючии стало очень жаль, что она уже не маленькая и не может, как раньше, умоститься на сиденье рядом с матерью, свернуться клубочком и положить голову ей на колени. Она стала взрослой женщиной, и вскоре ей предстояло ездить в карете с мужем и новой свитой, а кроме того она была слишком высока ростом. Наверное, все это – только подготовка. Да, так и есть. Все это – подготовка к новой жизни, когда она не сможет, что ни день, советоваться с матерью и должна будет жить одним лишь собственным умом.

Стоило Лючии успокоиться и набраться терпения, карета накренилась – дорога пошла вверх. Тоскливый вой снаружи заставил Лючию плотнее закутаться в меха. Лакея с ними не было, только кучер. Да, самые жестокие бои шли где-то далеко, но во времена войны жестокость расползалась повсюду, будто чума. Неужели мать забыла о разбойниках и дезертирах? Лючия покачала головой. Будь впереди опасность, мать не отправилась бы в путь. Она бы Увидела ее. Лючия вновь успокоилась, превыше всего надеясь, что мать не утратила дара Видеть, что может угрожать ей самой, даже если дар подводит ее при попытках проникнуть в будущее дочери.

Подъем сделался круче, карета накренилась еще сильнее, и Лючия соскользнула вперед, разбудив мать. Та схватила Лючию за руку, пересела к ней и прижала ее к спинке сиденья. Руки она так и не разжала, и Лючия крепко-крепко обняла ее свободной рукой. Мать поцеловала ее в щеку, и на душе, как всегда, стало легче: они вместе и вместе движутся вперед.

– Почти приехали, – сообщила мать к немалому облегчению Лючии.

– Мы останемся там ночевать?

Судя по улыбке матери, она сказала какую-то нелепость.

– Думаю, нет, – ответила она, целуя руку Лючии. – Вот что: слушай внимательно. Я не смогу пойти с тобой, поэтому вспомни все, что я рассказывала об уважении к ремеслу хозяйки. Говори только когда попросят. А если потребуется задать вопрос, подумай хорошенько, прежде чем спрашивать.

– Как мне представиться лакею при входе?

– Милая, моя наставница ждет тебя в пещере у подножья Монте-Прадо.

Образы изысканной усадьбы тут же исчезли из головы.

– В пещере?

– Да еще в какой! Эта пещера – сама История. В ней – место силы тех, кто Видит. Возможно, с виду она неказиста, но – не верь той лжи, что показывают тебе глаза.

Лючия кивнула. Чем больше информации, тем лучше – особенно когда не знаешь, что ждет впереди.

– О чем с ней нельзя говорить? Чего ей нельзя рассказывать?

Мать вновь улыбнулась. Взгляд ее исполнился любовью и признательностью.

– Ее знания безбрежны, а интерес к политике ничтожен. Если задаст вопрос, отвечай правдиво. Все, чего мне удалось достичь, достигнуто благодаря ее науке, и бояться тебе нечего.

– Будет ли она как-нибудь испытывать меня?

– Думаю, нет. Я попросила ее предсказать твое будущее и взглянуть, что за силы мешают мне Видеть. Ах, сердце мое, мы так близки, так близки к окончанию этой войны и к исполнению желаний твоего сердца! Я не могу допустить ни малейшей угрозы нашим планам и твоему счастью.

Карета сбавила ход, остановилась, замерла. Замерло и сердце Лючии. Отодвинув занавеску, она увидела зев пещеры. Внутри мерцал неверный оранжевый свет.

– Что, если она решит, будто мне чего-либо недостает?

– Наставница увидит твою непорочность и прочие достоинства. Скрыть их не легче, чем эти горы.

Пока кучер спускался с козел, Лючия накинула на голову капюшон плаща – синий, цвета ее глаз, как сказал при последней встрече Франческо. Покопалась в памяти, пытаясь припомнить, когда ей в последний раз приходилось делать нечто важное, не зная наперед, как все обернется. Подавила желание остаться в карете, с матерью, и потянулась к дверной ручке.

Мать положила руку ей на плечо.

– Лючия, ты – весь мой мир. Лучшей дочери ни одна мать не может и желать. Ступай смело.

Поцеловав мать в щеку, Лючия позволила кучеру помочь ей покинуть карету. Дверца кареты захлопнулась за спиной, Лючия двинулась к пещере – и только теперь осознала, как тепло было внутри. Ветер свистел в ушах, рвал с нее плащ и меха, но она плотнее запахнула одежды у горла и пошла ко входу в пещеру. Как бы ей ни хотелось оглянуться, она не оглядывалась из опасения, что, увидев за стеклом встревоженное лицо матери, мигом утратит всю свою решимость.

Войдя в пещеру и укрывшись от ветра, Лючия отпустила ворот плаща и надвинула на глаза капюшон, чтобы защитить их от света и лучше видеть. Пещеру освещали факелы и огромные свечи, стоявшие в естественных нишах – углублениях в каменных стенах. Длина и толщина наплывов застывшего сала под каждой из свечей отмечали время – многие-многие годы. Дальше в глубину пещеры пол шел под уклон – вниз, в темноту, и Лючия поняла, что именно туда ей предстоит спуститься.

Лючия приподняла подол платья и пошла в глубь пещеры, внимательно глядя под ноги и обходя ямы, настолько глубокие, что недолго и лодыжку вывихнуть. Пахло дымом, свечным салом и отсыревшим камнем. Никогда еще ей не приходилось бывать в обстановке столь первобытной. Неужели именно здесь мать выучилась своему искусству? Спуск оказался круче, чем она ожидала, и, отойдя от входа, Лючия увидела, что он ведет в подземелье размером примерно с ее спальню. Здесь было темнее: один-единственный факел горел между нею и чем-то, поблескивавшим у дальней стены – может быть, лужей?

Не понимая, есть ли тут кто-нибудь, Лючия остановилась, но тут же вспомнила, чему ее учила мать. Закрыла глаза, замерла – и тут же почувствовала, что в темноте у дальней стены кто-то есть.

– А-а-а…

Голос – глубокий, звучный, исполненный вековой мудрости – принадлежал женщине преклонных лет. Лючия склонилась в глубоком реверансе.

– Какая красавица, какие манеры… Поди, поди сюда, дитя мое.

Поднявшись, Лючия пошла на голос, в темноту, но стены впереди отчего-то не чувствовалось. Чувствовалось, будто перед ней полукруглая ниша, а сразу за нишей – ущелье, да такое широкое и глубокое, что в него поместились бы разом все ночи на свете.

Едва тьма скрыла ее ноги, Лючия увидела небольшую чашу – естественное углубление в сталагмите на высоте пояса, природную каменную купель, полную воды. Чашу освещал одинокий бледно-желтый огонек, горевший без фитиля прямо посреди водной глади. Волшебство, исходившее от нее, было столь сильным, что волоски на шее встали дыбом.

– Ты боишься, дитя мое?

– Немного. Меня учили, что волшебство – оно как огонь. Если подойти к нему с почтением и осторожностью, оно принесет великую пользу. Но человека невежественного и безрассудного оно может изувечить, а то и сжечь. Я не знаю тебя, здешнее волшебство не повинуется мне. Я отношусь к тебе с почтением – настолько глубоким, что оно граничит со страхом.

– Твоя мать хорошо тебя выучила. Подойди к чаше. Здесь тебя не постигнет никакое зло. Здесь нет волшебства, которое причинит тебе вред, мой птенчик, и никакой кошмар не явится к тебе до рассвета.

Лючия приблизилась к чаше. Хозяйка сделала то же самое. Лючия не видела ее лица, скрытого под вуалью из тонких серебряных нитей, однако несколько прядей волос, выбивавшиеся наружу, были черны, как вороново крыло. Белое платье из венецианской парчи, перепоясанное витым серебряным шнуром, оставляло на виду только тонкие, изящные руки. Лючия невольно принялась гадать, как прекрасно лицо под вуалью, но тут же опомнилась: это было совсем не важно. В этой женщине чувствовалось волшебство такой силы, что она, конечно же, могла выглядеть, как только пожелает.

– Твоя мать была одной из моих лучших учениц. Я видела, что она хочет родить дитя, когда она была еще моложе, чем ты. Другой я бы запретила, но она блистала, словно бриллиант, словно яркая нить в серой ткани судьбы, и отказывать ей в ее желании значило бы пойти против сил, много превосходящих мои. И вот ты стоишь передо мной – созревший, но еще не сорванный плод; женщина, и вместе с тем невинное дитя. Да, ты красива, но красотой бутона розы, которому еще предстоит расцвести, явив миру всю свою прелесть. Зачем твоя мать привезла тебя сюда?

– Мать не может увидеть мое будущее. Какая-то сила препятствует ее Видению. А от моей помолвки с любимым зависит очень многое, и потому ей нужно удостовериться, что нашим планам ничто не угрожает.

Хозяйка пещеры обошла чашу, остановилась за спиной Лючии и скинула с ее плеч меха и плащ. Одежды упали на пол. Несмотря на еще несколько слоев хлопка, шелка и шерсти, Лючии стало холодно.

– Когда у тебя в последний раз были крови?

Хозяйка положила неожиданно теплую руку на чрево Лючии – туда, где будет расти ее дитя. Жар ее ладони чувствовался даже сквозь платье и белье.

– Почти луну назад.

Ладонь хозяйки надавила на живот – точно так же повивальная бабка, которую Лючия однажды видела в доме подруги, нажимала на чрево женщины в тягости, – и за спиной послышалось довольное бормотание:

– Хорошо… Да… Хорошо. Смотри в огонь.

Лючия повиновалась, и хозяйка отошла от нее, вернувшись на прежнее место по ту сторону чаши. Огонек парил над самой водой, и принять его как есть стоило немалых усилий. Но неверие и сомнения могли только помешать. Огонек существовал, горел, а как и отчего – было неважно.

– Вдохни поглубже. Подумай о любимом, о замужестве, и о судьбе, которая, как ты полагаешь, ждет тебя. Задержи дыхание, держи все это в груди, пока не припечет, а затем выдохни – над огнем.

Лючия сделала глубокий вдох, огонек моргнул, и она почувствовала дрожь глубоко внутри – в том самом месте, на которое минуту назад легла ладонь хозяйки. Она заставила себя вспомнить о Франческо, об их грядущем браке, об окончании войны, и мысли сами устремились к любимому – к его телу, к их брачной ночи, к тому мгновению, что их соединит.

Кровь жарко прилила к щекам, и Лючия выдохнула. Боязнь задуть огонек оказалась недолгой. Пламя устремилось в стороны и охватило чашу до краев. Из тускло-желтого огонь стал яростно-красным и запылал так горячо, что Лючия отшатнулась, опасаясь опалить волосы.

– Эта чаша росла тысячи лет, строилась из слез самой земли, – сказала хозяйка пещеры. – В ней сила, которой не постичь человеку. В ней сила, которой не постичь волшебнику. В ней сила, которой не постичь даже духу, эльфу или фее. Но она говорит со мной. Взгляни в огонь, разожженный тобой, моя роза. Хочешь ли ты услышать, что говорит он мне?

– Да.

Хозяйка пещеры подняла руки так, что ладони ее оказались по обе стороны пламени, и запрокинула голову, устремив взгляд вверх, к каменному своду пещеры.

– Лючия де Медичи! – голос ее зазвучал сильнее прежнего. Цвет пламени из красного стал холодным, голубым, точно лед. – Тебе суждено обвенчаться с Франческо де Медичи спустя две луны, в день, который увидит и снегопад и солнце на ясном небе. Ваш союз положит конец войне и принесет мир на тосканские земли. Но путь тебе преграждают страдания. Некто намерен расстроить ваши замыслы, – огонь потускнел и заморгал, точно от внезапного дуновения, которого Лючия не могла уловить. Кончики языков пламени пожелтели. – В руках волшебника Просперо, герцога Миланского, кинжал, который он задумал обратить против тебя и твоего любимого, – пламя вновь сделалось ярче и поднялось выше прежнего. В лицо Лючии дохнуло холодом, будто она склонилась к леднику. – Этот кинжал прольет кровь, которая усугубит вражду. Этот кинжал погубит твоего возлюбленного. Тебе никогда не носить под сердцем его дитя.

Огонь погас, и все вокруг окутала тьма. Лючия принялась шарить по полу в поисках плаща и мехов, изо всех сил стараясь удержаться от слез и взять себя в руки. Она не могла, никак не могла постичь услышанного. Кинжал? Герцог Миланский? Ничего подобного в рассказах матери не было! Все должно было выйти совсем не так!

Над водой вновь загорелся тусклый желтый огонек, и Лючия закуталась в плащ. Ее била дрожь. Пальцы хозяйки впились в края чаши.

– Вот отчего твоя мать не может видеть, – объяснила она. – Вы с ней под властью темных чар Просперо. Он полагает, что ни одной женщине не по силам проникнуть в его замыслы. Но он не знает, как далеко простирается моя сила.

– Он замышляет погубить Франческо? Но зачем? Какой в этом смысл? Если только… – Лючия крепко стиснула медальон, словно от этого и сам Франческо оказался бы рядом, вдали от любых опасностей. – Мог ли Просперо узнать, что наш брак положит конец войне?

– Он – могучий волшебник и может многое.

– Должно быть, он хочет, чтобы война продолжалась! И отец хочет того же – уж не стакнулся ли Просперо с ним или с моим дядей? Я слышала, смерть дочери сильно испортила его нрав. И что же – из-за этого я и мой любимый обречены на смерть? Неужели с этим ничего не поделать? Разве мне не суждено выйти замуж за Франческо? Неужели судьба и любовь не могут помешать его гнусным планам?

Хозяйка пещеры снова обошла чашу и положила ладонь на щеку Лючии. Теперь рука ее была холодна – в сравнении с ней щека Лючии горела огнем.

– Возможно, смогут, если у тебя достанет мужества.

В сердце Лючии зажглась искорка надежды.

– Что я должна сделать?

– Ты должна завладеть этим кинжалом прежде, чем он свершит свое злое дело, убить им Просперо и тем избавить мир от зла.

Лючия покачала головой.

– Но я не способна даже пнуть собаку или раздавить паука! Как же мне убить человека? Мне просто не хватит духу, чтобы убить!

– Быть может, тебе хватит духу, чтоб плакать над гробом суженого. Быть может, тебе хватит духу прожить остаток жизни без него, в семье, раздираемой на части войной и ее братьями – мором и гладом. Возможно, когда все, кого ты любишь, будут мертвы или охвачены скорбью, ты сумеешь найти утешение в чистоте своих помыслов, не позволивших тебе убить человека.

Лючия отстранилась от ее руки и опустила взгляд к огоньку посреди каменной чаши.

– Но как я смогу? Ведь он волшебник, а я… Я не умею, не знаю ничего, что могло бы помочь.

Палец хозяйки коснулся подбородка, заставив Лючию вновь поднять лицо и взглянуть в глаза под вуалью.

– Ты – женщина, а твой любимый в опасности. Значит, найдешь способ. К тому же, ты не останешься без помощи. Расскажи матери, что я увидела в пламени над чашей. Она поможет тебе пробраться в Милан. Но только ты одна можешь войти в башню Просперо и только ты одна можешь убить его, ибо на твою сторону встанет сама судьба. Его деяния влекут тебя прочь с истинного пути, тянут в сторону, точно тетиву лука. Чтоб натянуть тетиву, нужно приложить силу. Убей Просперо его же кинжалом, пока он не убил твоего любимого, и нить судьбы выпрямится подобно спущенной тетиве, вернет тебя на прежний путь и сделает сильнее, чем ты можешь себе представить.

– И если я убью Просперо, все будет хорошо?

– Розочка моя, спроси себя вот о чем: будет ли все хорошо, если я не убью его?

Лючия прикусила нижнюю губу, чтобы унять дрожь. Сумеет ли она решиться на такое?

– Я тоже помогу тебе, – сказала хозяйка пещеры. В руках ее появился крохотный стеклянный пузырек. Вытащив пробку, она наполнила его водой из чаши, вновь закупорила и подала Лючии. – Ты сможешь сделать три глотка и трижды увидеть свое будущее. Но будь осторожна: за применением такого волшебства неизбежно следует расплата.

Лючия приняла пузырек, и желтый огонек вновь заморгал. Волна холода обдала кожу, хлынула в грудь. Лючия так и не смогла унять дрожь, пока хозяйка целовала Лючию сквозь вуаль в обе щеки и желала ей всего наилучшего. Озноб бил ее и по пути к карете и даже внутри, в объятиях матери. Ни нежные пальцы, гладившие ее по голове, ни ласковый голос, уверявший, что они непременно отыщут путь назад, к тому, что ей суждено, не смогли прогнать холод, окутавший сердце.

В конце концов, Просперо удалось сформулировать решение так аккуратно и точно, что на губах его впервые за многие годы появилась улыбка. Уж лучше распрощаться с окончательно разочаровавшей его жизнью, чем плести темные чары, продляя ее. Да, он достиг могущества и в волшебстве и в политике, и все же его недовольство не имело границ. К чему власть, если ничего не желаешь? К чему жизнь, если нет любви? К чему цепляться за настоящее, не имея будущего?

Дочь умерла двадцать лет назад. Конечно, за эти годы скорбь прошла, но неприкаянность, пришедшая ей на смену, сделалась только глубже. На время ее помогали отогнать прочь научные изыскания и нечаянная радость новых открытий, но она неизменно возвращалась. Душу словно объяла тьма, и чтобы развеять ее хоть ненадолго, нельзя было успокаиваться ни на минуту. Порой на это просто не хватало сил.

Брак не принес дочери радости, а он отмахнулся от ее мольбы о помощи. И сколько бы он ни твердил себе, что в ее смерти от родильной горячки нет его вины, невольно думалось, что, если бы он освободил дочь от этого неудачного союза, она была бы жива до сих пор. Возможно, еще нашла бы свою любовь, родила детей… Наследников…

Быть может, следовало обратить внимание на одну из женщин, проявлявших к нему интерес за эти годы, и обзавестись новой семьей. Но он прекрасно понимал, что всем этим дамам интересен вовсе не он, а его титул. К тому же все они были так бесхарактерны и пусты! Шелка, шелка, а под шелками – пустота… А ему нужна была женщина, которой хватило бы мужества драться за то, что ей нужно, которая смогла бы разжечь в его душе огонь и разогнать тьму… Но подобных женщин в Милане не существовало – по крайней мере, среди незамужних. Заводить же себе холеную домашнюю кошку только ради того, чтобы она родила ему сына, совсем не хотелось. А что, если родится дочь? Он ведь давно отвык от этих летучих, подвижных, точно ртуть, созданий, что всей душой желают чего-нибудь, а, едва получив желаемое, тут же охладевают к нему. Ни постоянства, ни глубины духа… Чума на всех на свете дочерей!

Просперо встал и потянулся. Суставы захрустели после долгого сидения в безмолвной жалости к самому себе. Свечи почти догорели, а перед тем, как отправиться в последний путь, следовало написать еще несколько писем. Налив себе еще вина и отрезав ломоть сыра, он окинул взглядом свой кабинет.

Раньше кабинет казался просторнее, но за все эти годы в нем накопилось множество книг и диковин. Каждый шкаф и каждая полка были заполнены доверху. Столы и кресла тоже стали полками, только другой формы. Все вокруг было покрыто толстым слоем пыли. Что до углов кабинета – их он не видел уже более двух десятков лет и был уверен, что в одном из них нашло себе дом целое семейство мышей. Во всех остальных залах и комнатах дворца, благодаря тому, что ими Просперо не пользовался, царил первозданный порядок. Он даже не задумывался, что там, в тех комнатах. Все самое ценное было собрано здесь, и он предпочитал смириться с залежами пыли, но не пускать в кабинет служанок, которые в стремлении к чистоте способны уничтожить что угодно.

Конечно, самое ценное из его имущества могло оказаться не здесь, а на вершине орудийной башни, в двух этажах над его головой. Там он держал самые опасные предметы, собранные за эти годы. Кинжал, завернутый в ткань и перевязанный золотым шнуром, был заперт в особом ларце. Вскоре он, согласно договору с шотландским королем, отошлет его обратно в Шотландию и официально отметит последний год жизни. Решиться вернуть кинжал было нелегко – в конце концов, это значило смириться со смертью и покончить с жизнью, – но это решение было правильным. Оно покоилось внутри, словно хороший обед – вкусный, сытный, естественный. Кинжал сделал свое дело в нужный час, и Просперо был не готов идти дальше по пути исследования других его возможностей. Чудовищная вещь! Просперо исполнит обязательство и вернет его Макбету до зимнего солнцестояния, зная, что к Стефанову дню умрет. Дальше откладывать возвращение кинжала, неразрывно связанное со смертью, было бы глупо. Если его не вернуть до зимнего солнцестояния, Милан и его народ постигнет несчастье. Быть может, он, миланский герцог, довольно хладнокровен, но не чудовище же он! Он позаботится о том, чтобы избавить своих подданных от любых бед, которые он в силах предотвратить.

Внимание Просперо вновь вернулось к груде писем на столе. Последнее дело перед тем, как собрать все нужное и отправиться в последний путь. Могила Миранды была прибрана и украшена свежими цветами еще днем. Завещание – написано и отдано на хранение в присутствии доверенных лиц. Оставлять переписку многих месяцев преемнику не следовало, несмотря ни на какие соблазны. Половина писем была получена от этих треклятых Медичи – обе семейки умоляли принять их сторону в силу самых немыслимых причин, какие им только удавалось выдумать, и их письма можно было просмотреть и сжечь довольно быстро. Он безбоязненно игнорировал эти письма месяцами, но они все приходили и приходили. Просперо не питал никакого интереса к союзам с ними, как бы ни подзуживали его так называемые советники. Он знал: чью сторону он примет, те и победят, и во всех последствиях обвинят не кого-нибудь, а его. Оправиться от войны – дело не из легких, и он совсем не хотел взваливать на свои плечи такое бремя. Пусть спесивые Медичи режут друг дружку сами. Пока они развлекались этим в пределах Тосканы, ему до них не было ни малейшей заботы.

Третья чаша опустела, когда в камине догорало последнее письмо из Тосканы. Просперо громко, от души рыгнул. Дело было сделано. Он начал наполнять чашу в четвертый раз, но шорох за дверью кабинета остановил его. Просперо приоткрыл дверь.

– Виллем? – окликнул он, полагая, что его непутевый слуга опять шатается по коридорам, несмотря на поздний час. – Виллем, это ты?

Никто не откликнулся на зов, но Просперо не оставляло чувство, что в башне кто-то есть. Но, не будь это кто-то из домашних, защитные чары искрили бы вовсю. Между тем, вокруг было тихо, как в могиле дочери. Просперо зажег свечу в подсвечнике, которым пользовался, чтобы ходить по дому по ночам, и шагнул в коридор.

– Виллем?

Просперо двинулся вверх по узкой винтовой лестнице – мимо запертой спальни, прямиком к верхней из комнат. Дверь была заперта, но изнутри слышался шорох. Неужели что-то вырвалось на волю? Подняв кованое железное кольцо, он повернул его, отпирая замок. В центре комнаты, в лунном луче, струившемся внутрь сквозь узкую бойницу, рядом с ларцом, где был заперт кинжал, стоял закутанный в плащ человек. Вор? В его башне? Почему же защитные чары не сделали свое дело? Не будь перед ним столь убедительных доказательств, Просперо решил бы, что такое невозможно. Изумление тут же сменилось гневом, и Просперо ринулся внутрь. Неужто Макбет настолько не доверяет ему, что послал человека выкрасть кинжал раньше назначенного срока? Шаг, другой… Рука Просперо легла на плечо вора и резко развернула его. Девчонка? Серый отблеск металла в свете луны – и боль, жгучая боль в животе…

Выронив подсвечник, Просперо пошатнулся. Ладони сделались мокрыми от крови. В свете гаснущей свечи он увидел рукоять того самого подлого кинжала – будь он проклят! – глубоко вонзившегося в живот. Колени Просперо подогнулись, а девчонка бросилась к нему и крепко ухватила рукоять кинжала, рыдая от неких сильных чувств, природу коих Просперо постичь не сумел. Ненасытный клинок вытягивал из него душу, и он не мог поделать ничего – из раны струилась кровь, а с ней уходили и последние мгновения жизни. Вспомнилась Миранда – вот она, заливаясь смехом, мчится вдоль берега острова прекрасным летним днем, вот она лежит в гробу… Но видения тут же исчезли. Осталась лишь уверенность в том, что, кем бы ни была убившая его юная злодейка, страдания ее будут длиться вечно.

Кровь, брызнувшая на руки, едва Лючия попыталась выдернуть кинжал, оказалась неожиданно горяча. Рыдая над умирающим, она едва могла разглядеть ее сквозь слезы. А еще никак не могла понять, как все это вышло. Вот она развернула кинжал… миг – и клинок глубоко вонзился в живот Просперо! Кинжал словно сам, по собственной воле – непреклонной, решительной, жаждущей крови – кинулся к нему, увлекая ее за собой. Ведь она хотела только украсть этот кинжал, чтобы помешать замыслам Просперо, а после найти способ убедить его отказаться от задуманного, однако сделала именно то, о чем просила наставница матери. Все сопротивление ее воле, все планы, все разговоры, постоянные споры с самой собой и с матерью – все, что произошло после ночной поездки к той пещере, пошло прахом. Быть может, сама судьба вонзила в Просперо клинок, оставив ей лишь…

– Черт раздери!

Голос в дверях заставил вскинуть голову. Казалось, сердце вот-вот вырвется из груди. Франческо в Милане? Здесь?

– Любовь моя…

– Любовь? Если в груди моей и жила любовь к тебе, теперь она мертва! Как я мог думать, что ты мила и непорочна, когда ты способна на такое?

Выпустив кинжал, Лючия с трудом поднялась на ноги. Подол платья, рукава, ладони – все было залито кровью.

– Я только хотела…

– Я видел, как ты ударила его! Вот этими, своими собственными глазами! Убийца! Неужели нашего брака было бы мало? При чем здесь герцог? Все из-за того, что он решил принять сторону моего отца?

– Франческо! Я…

– Суть не в причине, а в поступке. Как проклята душа твоя отныне, навеки проклят будь и наш союз.

С этими словами Франческо повернулся к ней спиной и помчался вниз, громко стуча подметками по каменным ступеням. Вот-вот позовет стражу… Как ни болело, как ни рвалось на части сердце Лючии, жажда жизни в ней не ослабла. Обернувшись к телу, она коснулась век герцога, закрыв лишенные жизни глаза, и выдернула кинжал из раны – легко, будто соломинку из волос. Без лишних раздумий Лючия обернула оружие той же тканью, в которой обнаружила его, перевязала тем же золотым шнуром и спрятала в сумочку, укрытую под плащом.

Ключ от комнаты, сделанный матерью, рассыпался в пыль, сделав свое дело, поэтому Лючия просто тихонько закрыла дверь и поспешила вниз, каждый миг ожидая услышать крик Франческо, зовущего слуг. Но во дворце царило то же безмолвие, что и по пути внутрь – даже шагов Франческо было не слыхать. Лючия пустилась бежать тем же задним ходом для слуг, каким проникла во дворец, надеясь, что Франческо поступил так же – в конце концов, это был самый легкий путь, – однако юноши нигде не было видно.

Со времени заката прошли многие часы, но до рассвета оставалось еще больше. Лючия решила как можно скорее покинуть дворец, добраться до своей лошади – а там ей, возможно, удастся перехватить Франческо на дороге и упросить выслушать ее.

Винный погреб был тих и пуст, как и прежде. Лючия зажгла фонарь, спрятанный за одной из бочек, и поспешила через огромный зал, тянувшийся из конца в конец особняка, к черному ходу, оставленному открытым подкупленным слугой. Задув свечу, она повесила фонарь на пояс и выскользнула наружу, во двор.

Из караулки доносился мирный храп стражника. Фруктовый сад в дальнем углу парка был так же пустынен, как и в те минуты, когда она кралась сквозь него в дом. Франческо поблизости не было, и тревоги он до сих пор не поднял. Лючия беспрепятственно добралась до стены, приставила к ней садовую лестницу, взобралась наверх и тихо оттолкнула лестницу прочь, в высокую траву. Спрыгнуть вниз, в кусты, разросшиеся по ту сторону благодаря разленившимся стражникам, было легче легкого.

Зимняя резиденция Просперо находилась на южной окраине города, среди виноградников. Не в силах поверить, что ей удалось выбраться из дворца без малейших препон, Лючия бежала, пока под ней не подломились ноги, и она не рухнула в грязь. Кое-как поднявшись, она продолжила путь. Ее душили слезы, вина лежала на плечах тяжким грузом, будто ярмо раба. Наконец она добралась до неглубокой речки на краю виноградника и без сил опустилась на землю. Горизонт озарился зловещим багрянцем. Стоило смежить веки – перед глазами появлялась кровь, а каждый вдох нес с собой воспоминания об отвращении в глазах Франческо. Пока что ей ничто не угрожало, и Лючия, забыв об осторожности, уткнулась лицом в землю и плакала, пока не защипало в горле.

– Ну вот, теперь в слезы! Да что же ты за тварь?

Взвизгнув, Лючия отпрянула назад – так, что плечи ее оказались в воде. Перед ней стоял волшебник и герцог Миланский. Его одежды тоже были залиты кровью, но с виду он был вполне жив и здоров.

– Разве вы… Но я же…

– …убила меня – да, я знаю. Я при сем присутствовал.

– Клянусь, я лишь хотела забрать этот кинжал, прежде чем вы сможете осуществить свой план!

– Неужто он настолько не верит в то, что я верну его, согласно уговору?

– Я ничего не знаю ни про какой уговор. Знаю только, что вы хотите убить моего суженого.

Герцог наморщил лоб в неподдельном недоумении.

– Представления не имею, кто ты такая и кто имеет несчастье быть твоим суженым. Мой план состоит лишь в том, чтобы отослать этот кинжал обратно в Шотландию, – взглянув на свои одеяния, он пощупал пятна запекшейся крови, но его пальцы прошли сквозь ткань и плоть, будто сквозь туман. – Обгадь тебя господь, теперь я мертв и не могу найти упокоения! Не будь я призрачен, малютка, шею бы тебе свернул!

– Что ж, вы в полном праве преследовать меня.

– Я не нуждаюсь в твоем разрешении, несносная гнойная язва, и даже не думай, что я на этом остановлюсь. Радуйся последним минутам свободы, ибо в самом скором времени я положу ей конец, – герцог повернулся, точно намереваясь куда-то пойти, однако ж не сдвинулся с места. Он просто стоял и смотрел на свою усадьбу, как будто приказывая ей оторваться от земли и самой подойти к нему, затем негромко выругался и покачал головой. – Кинжал… ну конечно же. Что ж, дело плохо. Я не в силах даже вернуться к своему телу и уличить тебя, несмотря на все меры, принятые мною против покушений. Проклятый кинжал… Скажи, кто же послал тебя, если не король Шотландский?

Изумление, охватившее Лючию при виде бранящего ее призрака, мало-помалу прошло, сменившись другим чувством – тревогой.

– Та, что наделена даром Видеть.

– Ведьма? И я убит ее фамильяром? Вот это унижение!

– Никакой я не фамильяр! А она – вовсе не ведьма! Как вы только посмели назвать ее так! Я – Лючия де Медичи, обрученная с Франческо де Медичи, которого вы вознамерились убить этим кинжалом!

Герцог взглянул на нее, будто на помешанную.

– Медичи? И что ж? Я должен быть польщен тем, что убит не простым сервом, а дочерью благородного семейства? А о твоем Франческо мне известно лишь одно: он – не более, чем закорючка на родословном древе, к которой я никогда не питал ни малейшего интереса. С чего бы мне желать ему вреда?

– Я… Мне было сказано, что вы хотите продолжения войны. А наш брак должен был завершить ее… – на глаза вновь навернулись жгучие слезы. – А теперь никакому браку не бывать. Он видел, что я натворила.

– А, это тот, что стоял в дверях… Мне в этот момент было не до него. О, прекрати же рев, жалкое создание! О ком ты плачешь? Уж никак не обо мне! Я убит твоей рукой, и ты же плачешь оттого, что твой нареченный увидел, что ты за злодейка? Ну да, кому, кроме Медичи, свойственен этакий эгоизм!

– Неправда, я плачу и о вас! Кинжал… он будто сам устремился к вам, клянусь своей душой! А Франческо решил, что я это нарочно, но клянусь, у меня и в мыслях подобного не было! Да, я хотела украсть ваш кинжал, это так, но убивать вас не собиралась, хоть мне и велели сделать это, чтобы спасти Франческо и свою семью!

– Ты словно бездна, в которой тонет без возврата здравый смысл. Зачем же было приводить его с собой, если ты не хотела, чтобы он узнал обо всем?

– Да я понятия не имела, что он в Милане! Как он мог здесь оказаться? Что могло побудить его забраться в вашу башню именно этой ночью? В этом нет никакого… – Лючия крепко зажмурилась. – Кто же злоумышляет против нас? Я обманута, а вы из-за этого мертвы… О, расступись, земля, и поглоти меня немедля!

– Довольно трагических завываний. За всем этим кроется чей-то загадочный умысел, а также – его причина, пусть ни то ни другое нам пока неведомо. Что ж, в наших обоюдных интересах – найти разгадку, поскольку теперь мы неразрывно связаны друг с другом, и, как бы мне ни хотелось увидеть тебя на виселице, моего положения это ничуть не улучшит. Мы вместе раскроем эту тайну, а потом ты позаботишься об упокоении моей души. Иначе я буду преследовать тебя так жестоко и неистово, что к новолунию ты поседеешь, а к новому году лишишься разума.

В словах герцога имелась логика, и страдания Лючии отступили на второй план. Она кивнула.

– Если удастся выяснить, как в башне оказался Франческо, это нам очень поможет, – сказала она, задумавшись. Быть может, ему рассказала обо всем та женщина из пещеры? Нет, мать доверяла своей наставнице безоговорочно. Она говорила, что предсказание, сделанное наставницей в столь священном месте, не может быть ничем, кроме правды. Значит, во всем этом замешан кто-то еще. – Я боялась, что он поднимет тревогу, но он не сделал этого. Где он сейчас, не знаю.

– Конечно же, он не стал поднимать шум, – буркнул герцог, безуспешно пытаясь скрестить руки на груди. Из этого ничего не вышло: руки раз за разом проходили одна сквозь другую, и Просперо, выругавшись себе под нос, оставил эту затею. – Как бы он объяснил свое присутствие, не попав под подозрение? Несомненно, он подождет во всеуслышание обвинять тебя, пока не окажется в лоне семьи. Значит, некоторое время у нас есть. Умойся и ступай вверх по реке. Примерно через час дойдешь до охотничьего домика. В это время года он пустует.

В свете утра кровь на руках и одежде слишком бросалась в глаза. Сунув руки в ледяную воду, Лючия принялась отчаянно оттирать их.

– Я оставила неподалеку коня. Отыщу его и сделаю, как вы говорите. Но не лучше ли мне попытаться отыскать Франческо? Правда, неизвестно, какую из нескольких дорог он выберет, и…

– Если хочешь, чтобы его нашел я, я повинуюсь, – горько сказал герцог. – Так уж нынче обстоят дела…

– Хорошо, – Лючия досуха вытерла руки плащом. Под ногтями все еще оставалась запекшаяся кровь, и от ее вида Лючия вздрогнула. – Должна заметить, ваша светлость, вы прекрасно держитесь, несмотря на то, как обернулись события.

Герцог пожал плечами.

– Мне и без того осталось всего несколько недель. Ты всего лишь повергла остаток моей жизни в сущий хаос. Конечно, я предпочел бы хаосу порядок, но, видимо, слишком обленился и утратил бдительность. Вскоре мы еще побеседуем, и ты расскажешь, как сумела проникнуть в мою башню незамеченной. А до тех пор не показывайся никому на глаза. И нечего мне улыбаться – не о тебе забочусь. Забочусь я лишь о том, чтобы ты осталась в живых, пока не упокоишь мою душу.

Поиски Франческо де Медичи оказались неожиданно легкими – при жизни, чтобы отыскать человека, пришлось бы прибегать к куда более сложным методам. Теперь же, когда Просперо стал призраком, а та, в чьей власти оказалась его душа, любила искомого, все вышло проще простого. Он всего лишь пошел вдоль серебряной нити, тянувшейся из сердца Лючии и видимой только ему одному, через виноградник и по дороге к побережью.

Двигаться так быстро без малейших усилий было сущим наслаждением. Эта девица была права лишь отчасти: он не просто прекрасно держался в своем хождении по мукам, он наслаждался им. Злость на девчонку бодрила, как свежий ветер, ворвавшийся в душную комнату через распахнутое настежь окно. Прежде ему и в голову не пришло бы, что только смерть заставит его почувствовать себя живым – впервые за несколько десятков лет!

Хотя причиной этому, пожалуй, была не только злость. Радость принесло настоящее дело. Только теперь он осознал, как засиделся на месте. Сам того не сознавая, он превратил свою жизнь в искусство отворачиваться от всего на свете – от людей, от испытаний, от повседневных забот внешнего мира. Все, что он полагал величайшими достижениями, было просто незначительными мелочами, обретавшими видимость величия из-за одного-единственного простого и трагического обстоятельства: после смерти Миранды он настолько утратил требовательность к самому себе и столь малого достиг в науке волшебства, что любое, самое крохотное открытие казалось гениальным озарением.

Теперь же перед ним была настоящая загадка. Девица Медичи сказала, что послана кем-то, обладающим даром Видения. Несомненно, ведьмой – ведьмой исключительной силы, тут можно было биться об заклад на что угодно. Безусловно, это она снабдила девчонку неким средством, которое помогло той обойти защитные чары, а простой бабке-ведунье подобное не под силу. При первой же возможности нужно расспросить девицу подробнее.

Юноша отыскался в номере на втором этаже постоялого двора, где имелось сносное вино и отменные шлюхи. Следуя вдоль нити, Просперо влетел в окно. Юнец сидел на краю постели, обхватив руками голову. Губы его были мертвенно бледны. Судя по трясущимся пальцам, он до сих пор не оправился от потрясения.

Просперо скользнул вперед, повис перед ним в воздухе и презрительно скривил губу, услышав всхлипывания.

– Видишь меня?

Если Медичи и видел его, то не отреагировал никак. Приблизившись к столу в углу комнаты, Просперо увидел лежавшее на нем письмо.

Почерк казался знакомым, но Просперо не мог вспомнить, чья это рука. Определенно, женская… Значит, этот юноша должен был увидеть момент убийства – или же появиться сразу после. За всем этим чувствовались весьма серьезные силы. Мальчишка ведь не прятался в темном углу весь вечер и всю ночь до предрассветных часов? Конечно, нет, иначе был бы обнаружен. Нет, он явился именно к нужному времени – в момент убийства.

Этот факт, вкупе с тем, что на девчонку не подействовали защитные чары, говорил о чем-то большем, нежели простое ведовство. Он указывал на ту, которой поклоняются сами ведьмы.

Франческо подошел к окну и выглянул наружу – как раз в том направлении, откуда пришел Просперо. Глаза его были красны от слез и недостатка сна.

– Ты – не более, чем актер в чьем-то театре, – сказал ему Просперо. – Глупец! Ты слышишь меня?

Ответа не последовало. Тогда Просперо подлетел ближе и помахал рукой между окном и Франческо – в каком-то дюйме от лица юноши.

В кои-то веки ему действительно потребовалось поговорить с одним из Медичи – и это было невозможно! И как же долго было невозможно поговорить с той единственной, с кем хотелось поговорить… Сколько раз он горел желанием поговорить с дочерью – хоть однажды, напоследок? Но смерть – разлучница жестокая и неумолимая…

Комната постоялого двора вдруг сделалась серой. Что-то, словно невидимая рука, подхватило герцога и унесло прочь. В следующий миг Просперо увидел, что стоит посреди дороги, за городом, но окрестности были совершенно не похожи на буколические сельские места, которыми ему доводилось путешествовать раньше. Все вокруг было слишком цветистым и ярким, чтобы оказаться чем-либо, кроме Волшебного царства.

Навстречу Просперо шагал юноша, и оба они увидели друг друга в один и тот же момент. Юноша был хорошо одет, бородка его – аккуратно подстрижена, волосы – ослепительно белые, несмотря на его молодость – ниспадали на воротник густыми, завивающимися прядями. Просперо никогда прежде не видел его, но не мог избавиться от явственного ощущения, будто хорошо с ним знаком. Однако юноша узнал его и остановился так резко, что качнулся вперед, прежде чем отшатнуться, словно с перепуга.

– Не верю собственным глазам, – проговорил он. – Как вы здесь оказались?

– Значит, вы видите меня?

Встречный криво улыбнулся:

– Но вы меня не видите.

– Отчего же, вижу. Рад встрече, юный странник. Сегодня день чудес. Меня зовут Просперо…

– Я знаю, кто вы. Вы вспоминались мне всего лишь миг назад. Вы вообще редко покидаете мои мысли.

Просперо сделал паузу. Что-то в наклоне головы, в осанке, и взгляд, в котором раздражение борется с нуждой…

– Вы очень напоминаете человека, который был мне крайне дорог… но, простите, я не припомню, чтобы мы встречались прежде.

– Я кого-то напоминаю вам? О ком вы? – незнакомец скрестил руки на груди. – Возможно, о старом слуге?

– О моей дочери – единственной дочери, умершей много лет назад.

Казалось, незнакомец намерен сказать что-то жестокое и резкое, но при виде печали Просперо усмешка на его губах увяла.

– Вы скучаете по ней?

– Каждый день.

– Вы были так близки?

– Только пока она была маленькой. Потом она вышла замуж, и мы мало-помалу отдалились друг от друга. Так уж устроен мир. Но я не знаю ни вашего имени, ни отчего мы здесь. Сегодня весьма необычный день…

Незнакомец отвел взгляд, сделав вид, что любуется придорожным цветком.

– Кто я – неважно. Просто прохожий. Скажите, отчего умерла ваша дочь?

– От горячки. Она была так молода… Вы очень похожи на нее.

Глаза незнакомца странно блеснули, и он поднял руку, будто приглаживая волосы. Но его белоснежные волосы, повинуясь движению ладони, начали расти, и Просперо решил, что завел разговор с эльфом или феей и сейчас увидит, как чары спадут. Однако увидел он иное. Мужские плечи сделались у́же, бедра – шире, черты лица мягче… Миг – и перед ним оказалась та, кого он знал лучше всех на свете.

– Миранда! – Просперо шагнул к ней, чтобы обнять ее, но разум в нем возобладал и спас его от унижения. – Что это? Что за жестокие шутки? Кто вы на самом деле?

– Отец… это не шутка. Я здесь, и я жива.

Годы ее не коснулись. Она выглядела точно так же, как в последний раз, когда пришла к нему в печали, разочаровавшись в жизни вне пределов острова. Лепестки едва расцветшей любви съежились и опали, и не было на всем свете места, где она была бы счастлива и любима…

– Хотел бы я поверить, что это ты, но ведь мы в Волшебном царстве, а мне известно, что здесь все – не то, чем кажется.

– А… Один мой друг помог мне спастись бегством от той миланской жизни. Теперь я могу быть кем пожелаю, идти куда угодно и учиться всему, чему захочу, – она шагнула вперед. – Я – в самом деле Миранда, отец.

Крохотный остров радости оттого, что дочь жива – от воплощения того, чего он так мучительно желал все эти годы – поглотило цунами гнева.

– И ты оставила меня скорбеть о тебе? Бросила меня тонуть в тоске и безысходности и влачить сумрачное существование в юдоли скорби ради того, чтоб развлекаться среди фей и эльфов и делать, что захочешь? Задумалась ли хоть на минуту о брошенном муже? О любящем отце? Нет?

Виноватое выражение, на миг возникшее на лице Миранды, сменилось злостью.

– А к чему мне было возвращаться? Мы с Фердинандом никогда не смогли бы жить счастливо, а тебе миланский трон был дороже моей любви. Сколько раз я умоляла тебя помочь мне? Мое счастье не интересовало тебя, пока я была жива, и, даже поверив в мою смерть, ты подумал только о собственном потерянном счастье!

– Какой эгоизм! Я…

– Не стоит винить меня в том, что мне захотелось жить собственной жизнью! Если уж бранить меня за то, чем мои поступки обернулись для тебя, не эгоизм, то что же тогда эгоизм, скажи на милость? Ты вспомнил только о собственных страданиях, но даже не подумал спросить меня, нашла ли я свое счастье за все эти годы разлуки. Но разве любовь – не в том, чтобы в первую очередь желать любимому счастья и радости?

– Твои же собственные слова говорят о том, что и ты никогда не любила меня, – сказал Просперо. – Как я мог быть рад и счастлив, думая, что вместо полноценного материнства ты обрела могилу?

Миранда вскинула руку и вновь приняла облик встреченного на дороге юноши.

– Я – более, чем женщина, какой видят меня мужчины. Я – более, чем просто твоя дочь, которая будет безропотно страдать, лишь бы не навлечь позор на твою голову.

– Вижу, вижу, – ответил Просперо, указывая на Миранду в ее (или его?) новом облике. – Ох, как я скучаю по нашему острову! В качестве моей дочери ты была много разумнее и послушнее.

– Возможно, к сыну ты отнесся бы мягче. Возможно, когда мы жили в Милане, ты прислушался бы ко мне или нашел во мне больше достоинств, будь я наследником мужского пола.

– Не ищи утешения в волшебстве фей, дочь моя. Несмотря на эту бороду, ты капризна и ветрена, как всякая другая женщина!

– Довольно!

Дочь взмахнула рукой, и Просперо закружило в пестром водовороте красок и звуков, вскоре превратившемся в его собственный виноградник. Герцог лежал на земле, лицом к осеннему небу. Невдалеке виднелся охотничий домик, у крыльца топтался конь, и Просперо почувствовал, как его тянет к домику – эта девчонка Медичи ждала его возвращения, забыв о власти над ним, дарованной ей кинжалом.

Значит, Миранда жива. А он – мертв. Как же быстро мир перевернулся вверх тормашками! И если ему не удастся что-либо сделать с этим кинжалом, вскоре все станет еще хуже. Намного хуже.

Слезы иссякли. Оставалась лишь ноющая боль в пустом желудке, но даже мысль о еде, лежавшей в седельных сумках, казалась Лючии невыносимой. Мать осталась дома, во многих лигах отсюда, и ничего подобного она не Видела. После поездки к пещере мать снова была счастлива и каждое утро говорила, что видит ее свадьбу яснее, чем собственное отражение в зеркале.

– Все будет хорошо, – сказала мать, целуя ее на прощание. – Сделай так, как велела моя наставница, и все будет хорошо.

Лючии не хватило духу снова начинать спор, и она просто покорно кивнула.

Но, несмотря на ее намерения ослушаться, все вышло так, как хотела женщина из пещеры. Так почему же все идет вкривь и вкось? Все это было вовсе не похоже на ее истинную судьбу!

Но вскоре ясность мысли вернулась, будто солнечный луч, пробившийся сквозь грозовые тучи. Обе они – и мать и хозяйка пещеры – сказали, что она выйдет замуж за Франческо, и все будет хорошо. Вдобавок, в пещере было сказано: если она устранит угрозу со стороны Просперо, ее судьба останется в целости. Все это могло означать только одно: бояться нечего. Франческо не стал поднимать тревогу, потому что вовсе не желал ей вреда. Значит, все, что от нее требуется – это отыскать его и все объяснить. Тогда любовь сгладит трещину, возникшую в земле меж ними, и они вновь посадят в эту землю семя доверия. Осталось только дождаться возвращения Просперо и попросить его отвести ее к Франческо.

Стоило ей подумать об этом, как призрачный волшебник возник посреди комнаты и бросил на нее неодобрительный взгляд.

– Мой добрый Просперо, наконец-то! Скажите же, где мой любимый? Далеко ли успел отъехать? Куда он…

– Я отыскал его, – сообщил Просперо, двинувшись к ней прямо сквозь грубо сколоченный стол и табуреты. Лючия вздрогнула. – Он на постоялом дворе и сильно расстроен. Кто-то, назвавшийся другом, прислал ему письмо, в котором советовал узнать твою истинную природу, прежде чем связываться с тобой узами брака. Для этого он должен был явиться в мою башню прошлой ночью. Почерк, по-моему, женский.

Лючия покачала головой.

– Но из женщин обо всем этом знали только моя мать и та женщина из волшебной пещеры.

– Достаточно ли твоя мать хладнокровна, чтобы задумать и совершить такое?

Лючия рассмеялась.

– Это так же невероятно, как для меня – отрастить крылья и перелететь океан. Мать положила столько сил на то, чтобы между нами расцвела любовь. Зачем же ей уничтожать ее? Она впервые сказала, что мы поженимся, когда я еще была не выше этого стола. Не желая нашего союза, она могла бы просто солгать в своих пророчествах. Поэтому она вне подозрений.

Просперо изумленно поднял брови.

– Ведьма среди самих Медичи? Устраивает политические союзы при помощи черной магии? Интересно…

Щеки Лючии вспыхнули огнем. Как же она неосторожна! Раньше она никогда и никому не разбалтывала тайн матери. Хорошо хоть, что проболталась всего-навсего перед призраком.

– Вы говорили с Франческо?

– Он не смог ни увидеть, ни услышать меня.

– Значит, вас могу видеть и слышать только я?

Приняв раздраженное ворчание за согласие, Лючия почувствовала немалое облегчение – словно гора свалилась с плеч. Это значило, что тайнам ее матери ничто не грозит.

– А кроме матери обо всем знала только женщина, велевшая мне сделать все это.

– Значит, она и есть наш неприятель.

Лючия покачала головой.

– Нет-нет, ваша светлость, это тоже невозможно. Мать доверяет ей абсолютно, а людей, удостоенных ее доверия, всего двое-трое на весь белый свет. И политического мотива у этой женщины быть не может. В самом деле – ведь невозможно же объяснить, зачем ей это могло понадобиться! Она предрекла мне судьбу и рассказала, как уберечь ее от ваших низменных замыслов…

– Которых не существует.

Лючия поджала губы.

– Мне это известно только с ваших же слов. В конце концов, кинжал ведь действительно хранился у вас.

– Я намеревался всего лишь вернуть его туда, откуда он взялся, и никаких иных намерений не питал! Безмозглая девчонка! Ясно, как день: тебя обманули! Рассказывай толком, во всех подробностях: что произошло в той пещере, и что именно эта ведьма говорила обо мне?

– Теперь это уже неважно. Я…

– Неважно? Неважно?! Ты убила меня, и смеешь говорить, что причина не важна?!

Лючия зажмурилась, прикрыв рот сложенными горстью ладонями. К стыду своему, от расстройства чувств она совсем лишилась способности думать.

– Прошу простить меня. Я просто хотела сказать, что… – она вовремя прикусила язык, сообразив, что едва не выложила убитому ею человеку свои соображения о том, что теперь-то, после его смерти, все будет хорошо. – Я… Я просто хотела сказать, что сделанного не вернуть, и мы, конечно же, ничего не в силах исправить.

– Ты не можешь вернуть мне жизнь, это правда, но мне очень хочется знать, что за кукловод дергает тебя за веревочки. Несомненно, то же интересно и тебе.

Лючия закивала. Зная, кто всему виной, она легко сумеет заделать брешь, возникшую между ней и Франческо. В конце концов, ей еще предстоит отыскать способ сделать это, а мать всегда говорила: сидя на месте и ничего не делая, дождешься, что судьба претворит свои планы в жизнь самым скучным образом. Уж лучше помочь судьбе, чем ничего не делать!

– Тогда рассказывай все о той женщине из пещеры – во всех подробностях, сколь бы незначительными они ни казались, – видя, что Лючия колеблется, Просперо развел руками. – Я не смогу рассказать это никому. Ну же, говори. Держу пари, эта тварь не заслуживает твоей верности.

– А как же Франческо?

– Он еще никуда не уезжает. Кроме того, я всегда могу легко отыскать его.

Медленно, запинаясь, Лючия начала рассказ. Воспоминания о встрече в волшебной пещере были такими яркими, точно она произошла не более пары часов назад. К тому же мать с детства учила ее не упускать ни единой мелочи. Слушая ее, Просперо расхаживал взад-вперед, и его беззвучные шаги очень сбивали с толку. Когда Лючия добралась до описания хозяйки, он поднял палец:

– Руки! Опиши еще раз ее руки.

– Мягкие и изящные.

– Но не старческие?

Лючия помедлила.

– Нет. Но голос звучал совсем как у старухи.

Просперо кивнул.

– Продолжай.

Лючия рассказала обо всем, что было дальше. К концу ее повествования Просперо остановился и замер, уткнувшись взглядом в пол.

– Вернемся к пламени. Вспомни: не стали ли языки пламени голубыми, когда речь зашла обо мне? Подумай хорошенько.

Лючия решительно покачала головой.

– Нет. Пламя сделалось голубым и высоким, только когда она заговорила о моем браке и о том, что случится, если ваши замыслы увенчаются успехом. Я еще подумала, что огонь желтеет и начинает моргать, когда она говорит о вас, потому что вы угрожаете моей судьбе.

– Нет! Ха-ха! Вот оно! Она использовала против тебя твое же невежество и с помощью твоих ничтожных знаний добилась выдающегося эффекта. Чаша находилась в пещере, а пещера, ручаюсь – где-то близ Монте-Прадо.

– Прямо у ее подножья! Но ведь она говорила, что люди не знают ни о существовании этой чаши, ни о ее силе.

Просперо насмешливо хмыкнул.

– Я читал о ней, но до сего дня полагал, что это просто миф. Теперь о кинжале. Где он?

Лючия вынула кинжал из сумки на поясе. Просперо снова двинулся к ней прямо сквозь стол.

– Затяни шнур потуже и снова завяжи на три узла, как сейчас.

Лючия выполнила его указания, и Просперо, похоже, остался доволен.

– Вы знаете, кто эта женщина, верно?

Просперо кивнул.

– Да. Она не ведьма, но та, кому поклоняются ведьмы. Это Геката – та, кто дарует им силу.

– Я разговаривала с богиней? – Лючия почувствовала, как кровь отливает от щек. Ее родная мать была ученицей богини! – Но… Я не понимаю…

– Пламя в чаше становится голубым, если изреченное пророчество правдиво. Никто, кроме Гекаты, не осмелился бы солгать перед этой чашей. Так, говоришь, при первом прикосновении к тебе рука ее была горяча, а при втором – холодна?

– Да, но здесь все просто и понятно: мои щеки были так горячи…

– Нет. Она наложила на тебя чары. Разве ты не мерзла после встречи с ней? А потом не думала целых несколько дней, что простудилась, и тебя бьет озноб, пока не привыкла? – Лючия кивнула, и Просперо указал на нее пальцем. – Вот! Поэтому ты и проникла незамеченной в мой дом, в мою личную башню и в самую надежную из моих сокровищниц. Та комната, что на самом верху, зачарована так, что внутрь не проникнет никто – ни букашка, ни вор. Так ответь же: как тебе удалось войти в нее без малейших усилий?

– Потому, что на мне лежало ее заклятье?

– Именно. Ручаюсь, сейчас тебе теплее, – кивок Лючии вызвал на лице Просперо довольную ухмылку. – Восхищаюсь ее рациональностью! Стоило тебе сделать то, что ей требовалось, и чары развеялись – ведь тебя больше незачем защищать!

– Но… нет, нет! Все равно в этом нет смысла! Зачем она велела мне сделать это? Разве вы – ее враг?

– Лично я – нет. Но ведьмы терпеть не могут упорядоченного, научного подхода к волшебству, применяемого нами, мужчинами. Могу лишь прийти к выводу, что богиня ведьм и колдовства решила обрушить сие неудовольствие на мою голову в десятикратном объеме. К тому же не забывай о кинжале. Я давно заподозрил, что между ним и Гекатой есть некая взаимосвязь. Он был… голоден. Он жаждал крови. Вот почему он сам потянулся ко мне.

– Допустим, я вам поверю, – заговорила Лючия, обхватив руками плечи. – Допустим, она просто воспользовалась мною, чтобы убить вас. Но что же тогда станется с моим замужеством?

– Ни о чем другом ты думать не в состоянии?

– Это моя судьба! – голос Лючии зазвенел, заполнив собою хижину. – Всю свою жизнь я трудилась ради этого! И даже не говорите, будто я совершенно не думаю об окружающих – как раз наоборот! Этот брак завершит войну, в которой гибнут мои родные и многие другие. Мы с Франческо должны помириться! Может, Геката действительно намеревалась покончить с вами, но ведь пламя сделалось голубым, стоило ей только заговорить о моем браке с Франческо!

– Но пламя также было голубым, когда она говорила о кинжале, который убьет того, кого ты любишь, и…

– Это же из-за вашего замысла убить Франческо этим кинж… – голос Лючии осекся. – Но… Теперь я не знаю, чему и верить! Тем самым утром, когда я отправилась в Милан, мать говорила, что видит наш брак. А кинжал убил вас, а не Франческо. О, как жаль, что мать не может помочь мне сейчас!

– Вот что случается, когда волшебство попадает в руки женщин, – буркнул Просперо. – Теперь у тебя нет никаких мыслей, кроме тех, что мать вложила тебе в пространство меж ушей.

– Осторожнее, ваша светлость! Моя мать мудра и желает лишь покончить с войной и увидеть свою дочь счастливой. Разве у других хороших родителей не так? Разве они не желают принести своим детям мир и процветание? Разве не стремятся к их счастью?

Просперо отвернулся.

– Есть более насущные заботы, – заговорил он, немного погодя. – Кинжал надлежит вернуть в Шотландию ко дню зимнего солнцестояния. Иначе на мой народ падет проклятие, и страдания его намного превзойдут беды Тосканы, – с этими словами он вновь повернулся к Лючии. – Ты должна вернуть этот кинжал за меня.

– Не могу! Я должна отправиться к Франческо и примириться с ним. Два столь различных меж собой пророчества не могут быть истинны одновременно. Если бы Франческо погиб от этого кинжала, то брак наш был бы невозможен. Мне приходит в голову только одно: вмешательство Гекаты сделало возможным и то и другое – в конце концов, она ведь богиня. Значит, я должна сделать так, чтобы моя судьба пошла прежним путем. Я выйду замуж за Франческо.

– Нет. Отвези кинжал в Шотландию. Чем лебезить перед тем, кто тебя возненавидел – он ведь считает тебя чудовищем! – сделай по-настоящему доброе дело.

– Я не могу допустить, чтобы он думал обо мне так!

– Как же ты собираешься переубедить его? Скажешь: «Любимый, ты ошибаешься: мы с герцогом всего-навсего разучивали пьесу»?

– Вы смеетесь надо мной… Однако я не какая-нибудь влюбленная дурочка. Мне нужно прекратить эту войну! Как я смогу сделать это, отправившись в Шотландию? Отчего не послать туда кого-нибудь из ваших слуг?

– Я не доверил бы этот кинжал никому. Но пока он у тебя, я, по крайней мере, смогу убедиться, что дело сделано, и помочь всем, что в моих силах.

Лючия непреклонно скрестила руки на груди.

– Первым делом я отправлюсь к Франческо.

– Подумай же как следует, твердолобая девчонка! Допустим, ты явишься к Франческо и начнешь обелять себя в его глазах. Что, если он лишь озлобится? Что, если нападет на тебя, и тебе придется защищаться? А чем? Кинжалом! Отправившись искать его, ты можешь сыграть на руку судьбе и исполнить то самое пророчество, которого опасаешься.

У Лючии мороз пошел по коже. Сколько раз ей приходилось читать сказки о тех, кто спешил обмануть судьбу и тем только способствовал исполнению ужасных пророчеств!

– Знаю! Я оставлю кинжал здесь – здесь он никому не причинит вреда.

– Запрещаю! Его нельзя бросать здесь – он слишком опасен и ценен. Кроме того, если тебе удастся вернуть Франческо, тебе вряд ли будет дело до возвращения кинжала в Шотландию – ведь для тебя все опасности будут позади. Нет, держи его при себе. Это – меньшее, что ты можешь сделать для меня.

Чувство вины кольнуло сердце, словно герцог вонзил в нее этот злосчастный кинжал. Глаза вновь защипало, но – что толку в слезах?

– Подождите. Я знаю, что делать, – Лючия полезла в сумку и отыскала кошелек с пузырьком, полученным в пещере. – Она ведь не могла сделать что-нибудь с водой из чаши, верно?

– Понятия не имею.

– У меня остался последний глоток. Первый помог мне узнать, что вчерашний день лучше всего подойдет, чтобы пробраться в ваш дом.

– А-а, – кивнул Просперо. – Половину слуг я отослал с различными поручениями, а сам был в смятении. А второй глоток?

– Второй помог проверить, не заметят ли меня по пути в дом.

– Постой. Выходит, каждый глоток показывал все возможные варианты развития событий?

– Нет. Я просто была осторожна. Подкупила нескольких человек, чтобы разузнать все о ваших слугах, а после подкупила двоих из них, чтобы попасть в дом и подняться на башню. Второй глоток показал, что мой план верен.

– Подкупила? – Просперо пришел в ужас. – Моих слуг? – Лючия кивнула, и он в ярости попытался пнуть табурет. – Подумать только, а ведь я оказывал им столько милостей…

– Похоже, эти милости были не слишком-то запоминающимися. Ваши слуги мигом забыли о них, увидев немного золота, – на миг Лючия усомнилась, что Просперо вообще известно значение слова «милость», но нет – это, пожалуй, несправедливо. – Я собираюсь отправиться к Франческо и поговорить с ним, а кинжал оставить здесь. Подождите возражать. Клянусь, после этого я позабочусь о том, чтобы вернуть кинжал в Шотландию, если такое развитие событий окажется верным.

– Думаешь, я доверюсь глупой девчонке, которую сумели обманом заставить убить меня?

Вскочив на ноги, Лючия громко хлопнула по столу.

– Вы – как старая оса, не в силах устоять при виде возможности причинить боль! Как надоели мне ваши жестокие речи! Знаю: то, что я натворила, ужасно, но, клянусь всем святым, я не хотела этого! Теперь вы знаете, что все это – дело рук богини, и я, хоть и буду помнить свою вину всю оставшуюся жизнь, не вижу способа что-либо исправить – вы ведь жалите и жалите! А теперь уймитесь, или я вовсе перестану обращать на вас внимание, и мы еще посмотрим, кто кого сведет с ума!

У Просперо отвисла челюсть. Глядя на Лючию, он моргнул – раз, другой – и медленно кивнул.

– Да. Я слишком долго прожил в несчастье и совсем забыл, что такое учтивость.

– Что ж, – сказала Лючия, опускаясь на табурет, – я понимаю, что и вам сейчас нелегко, так давайте же покончим с этим и начнем сначала, иначе так и не избавимся от наших бед.

Смежив веки – по большей части, чтобы отдохнуть от вида Просперо и странных выражений, сменявшихся одно за другим на его лице, – Лючия глубоко вздохнула. Отчетливо представив себе, как отыщет Франческо и что ему скажет, она выдернула из пузырька пробку и залпом выпила последние капли, остававшиеся внутри.

В третий раз потрясение оказалось не таким сильным, но ощущение все равно было не из приятных. Разум словно отделился от тела и на миг погрузился в непроглядную тьму, тут же взорвавшуюся хаотическим вихрем цвета и звука, словно все дни и ночи на земле разом пустились вокруг Лючии в пляс. Но вскоре из множества картин и звуков осталась лишь одна. Комната на постоялом дворе. Глаза Франческо, красные, точно очи самого Сатаны, смотрят прямо на нее.

Страх накатил волной. Изо всех сил стараясь не упустить временный дар Видения, Лючия изменила решение. Что, если отыскать Франческо через день-другой, чтоб дать ему возможность успокоиться и оправиться от потрясения? Вновь хаос звука и цвета – и Франческо снова перед ней, в лесу, по пути к побережью, садится в седло. Ее рыдания звучат отвратительно и громко.

Нет! И здесь все идет не так, как должно. Нужно еще подождать – пусть он достигнет границ Тосканы. За это время он вспомнит об их любви; тогда-то Лючия и поговорит с ним.

Как ни меняла Лючия свои планы, как ни пробовала переубедить Франческо, его презрение и ненависть раз за разом хлестали ее, точно плеть. И все это время ее не оставляло ощущение неимоверного напряжения в какой-то далекой-далекой части ее естества. Вскоре все возможности поговорить с Франческо и все слова, которые она могла бы ему сказать, иссякли, и картины грядущих событий замелькали перед Лючией так, что в глазах зарябило. Лицо Франческо при встрече с отцом… Гонцы, выезжающие за ворота – один сворачивает в сторону Милана, а прочие скачут к войскам отца Франческо и его сторонников… Снова Франческо – прекрасный, учтивый Франческо – в доспехах, верхом, выезжает на поле боя вместе с братьями, и огонек доверчивой радости совсем угас в его глазах… А вот отец и брат Лючии ведут войско в бой. Падает снег, слышится громоподобный лязг, белая земля обагряется кровью… Отец, возвышаясь над поверженным Франческо, вонзает меч в грудь ее нареченного… С отчаянным криком Лючия рухнула куда-то вниз – и вновь оказалась в охотничьем домике. Над ней парил в воздухе призрак Просперо.

Лицо было мокро от слез, в горле саднило. Все вокруг казалось тусклым, тягучим, нереальным.

– Судя по твоему лицу, спасти любовь не удалось, – заметил Просперо – впрочем, не без сочувствия в голосе. – Повремени, приди в себя. Боюсь, ты цеплялась за крапивный стебель этой волшбы дольше, чем следовало. Я бы помог тебе подняться, да не могу.

Лючия перекатилась набок. Отяжелевшее тело совсем не слушалось. Встать на ноги удалось лишь с огромным трудом. Подняв упавший на пол табурет, она села и молчала до тех пор, пока окружающий мир не обрел реальность.

– Все пропало, – прошептала она. – Ни одно из пророчеств не сбылось. Я обрекла многих и многих на гибель. Франческо невозможно переубедить, и он не женится на мне. И убьет его не этот кинжал, а меч моего отца на поле брани. Я убила невинного, навлекла проклятье на собственную душу, а будущее моей семьи ввергла в адское пекло.

– Ну, не так уж я невинен, однако картина, согласен, мрачная.

Лючия вскинула взгляд на Просперо, потрясенная неуместным легкомыслием его тона.

– Вас это забавляет?!

– Нет. Прошу прощения. Но, пока ты смотрела в будущее, я обратился к прошлому. А именно – к тому самому дню, когда был заключен договор относительно этого кинжала. Он способен далеко не только причинять преждевременную смерть. Я нашел решение, способное остановить войну, но тебе будет очень нелегко.

Утерев с лица слезы, Лючия расправила плечи.

– Так расскажите, в чем состоит ваш план, ваша светлость. Чтобы прекратить войну, я сделаю все, что в моих силах. Как бы мне ни было тяжело.

– О, Лючия! – на глаза матери навернулись слезы. – Как же ты прекрасна!

Не в силах взглянуть самой себе в глаза, Лючия разглядывала в зеркале подвенечное платье – бархатное, цвета полночной сини, расшитое золотом, с корсажем, усеянным крохотными зернами жемчуга. Платье выглядело именно так, как ей хотелось всю жизнь, и, очевидно, было именно таким, каким его неизменно видела мать.

– Отчего ты так печальна? – шагнув к Лючии, мать захлопотала, поправляя одну из драгоценных заколок в ее прическе. – Нервничаешь? Ну, это абсолютно естественно. Но сегодня тебе нечего бояться, сердечко мое. Ты ведь не из невежественных новобрачных, не знающих, где им отныне суждено жить – в чертогах радости или в обители скорби. Уж мы-то с тобой знаем, что сегодня начнется чудесный брачный союз, будь и твой брак, и ты тысячу раз благословенны. Так улыбнись же и радуйся этому дню! Ведь это – не просто свадьба. Это – конец войне!

Лючия заставила себя растянуть губы в улыбке – едва достаточной, чтобы мать бросилась к дверям и закричала на одну из служанок, как делала всегда от излишнего возбуждения.

Лючии давно наскучило разглядывать собственное отражение. Подойдя к окну, она выглянула во двор, залитый зимним солнцем. Снаружи царила неистовая праздничная суматоха. Слуги тащили с кухни в зал блюда, полные угощений, прямиком через двор, так как на крытых галереях было не протолкнуться от тех, кто украшал колоннады цветами и сметал паутину со сводов. Ворота распахнулись, пропуская пышно разодетых музыкантов и целую толпу цветочниц с корзинами. Интересно, остался ли за пределами этого дома еще хоть один цветок?

Посреди двора появился Маттео, брат Лючии. Подняв взгляд к плывущим по небу облакам, он увидел, что Лючия смотрит на него, изящно поклонился и послал ей воздушный поцелуй.

За последний год Маттео не менее пяти раз чудом избежал гибели. Впервые услышав, что ему больше не придется выходить на бой, он со всех ног бросился к сестре, подхватил на руки, закружил, так что Лючия взвизгнула, и поцеловал в макушку.

– Моя жизнь снова принадлежит мне! Надеюсь, ваш союз принесет тебе больше радости, чем огорчений!

– Конечно, – ответила на это Лючия (но только потому, что все вокруг смотрели на нее).

С тех пор она стойко притворялась счастливой целых две недели. Все думали, что она так рано уходит спать, чтобы выглядеть в день свадьбы как можно лучше, но на самом деле к концу дня ей просто безмерно надоедали бесконечные шутки и веселье. Надоедали тетушки, постоянно норовившие утащить ее к себе, чтобы поделиться перлами мудрости, слепленными из макаронного теста; надоедали хвастливые разглагольствования отца о том, как легко ему удалось выторговать мир – будто все многолетние старания матери были тут ни при чем; надоедала тихая радость матери…

Но самым утомительным было – хранить молчание о том, что произошло в Милане.

– Скоро снег пойдет! – крикнул брат в сторону одного из окон первого этажа. – Ставлю сто флоринов!

Дверь за его спиной распахнулась, и к нему подбежал лакей.

– А-хой! Встречайте жениха! – крикнул Маттео. Увидев, что Лючия все еще смотрит на него из окна, он замахал на нее, будто прогоняя прочь кошку. – Ступай, Лючия! Тебя он не должен увидеть!

Лючия укрылась за шторой. Сердце гулко билось в груди. Вот оно. Вот и настал день, которого она ждала с тех пор, как выучилась говорить. Сейчас ей полагалось вприпрыжку сбежать по лестнице и, хихикая, ждать, пока за ней выстроится ее свита. Ей полагалось радоваться… Прикусив губу, она подождала, пока не отступят слезы, готовые вот-вот навернуться на глаза. Мать уже громко звала ее из коридора. Настал час встретить свою судьбу.

Переполох среди слуг, прощальные напутствия взволнованной матери, рука отца, дверь в приемный зал… Шепот вслед – уверения в том, что она ослепительно прекрасна, пожелания удачи, здоровья и радости… и улыбки, улыбки отовсюду, куда ни кинь взгляд. Топот рассаживающихся по местам гостей, скрип стульев, ропот предвкушения… Все вокруг выглядело нереальным, невероятным, словно происходило с кем-то другим, а Лючия лишь наблюдала со стороны. Двери распахнулись, и музыканты заиграли…

– Франческо! Наконец-то я могу назвать тебя братом! – Маттео хлопнул жениха по спине. – Это куда приятнее, чем протыкать тебя насквозь!

Франческо захохотал.

– В самом деле, братьями быть куда лучше! Война превратила нас в глупцов – пусть же теперь за нее это делает вино.

– Осторожнее, брат, – ухмыльнулся Маттео, зазвенев кубком о кубок Франческо. – Как бы дневные глупости не довели до беды ночью!

Лючия покраснела. Видя это, Франческо со смехом обнял ее за талию, привлек к себе и поцеловал в щеку.

– Отныне никаких бед! Я запрещаю! А ты, моя любезная жена, изволь повиноваться своему мужу и господину!

Вымученно улыбнувшись, Лючия высвободилась из его объятий.

– Прости меня, здесь так много тех, с кем нужно побеседовать…

Остаток дня она провела, непрестанно улыбаясь, пока не заболели скулы, болтая, пока не запершило в горле, и танцуя, пока не загудели ноги. И, как и всё, прилетающее на крыльях страха, час провожать жениха и невесту к брачному ложу пришел слишком быстро.

Франческо – смеющийся, раскрасневшийся – позволил шаферам выпихнуть его на середину зала, а Лючия предпочла не сопротивляться своей свите. Жених подхватил ее на руки, и от приветственных возгласов зазвенело в ушах. Их вывели из зала, проводили через заснеженный двор, распахнули перед ними двери в другое крыло усадьбы и остановились, глядя, как Франческо несет ее вверх по лестнице. Дойдя до верхней площадки, он развернулся, позволив Лючии помахать рукой и взглянуть на мать, промокающую глаза кружевным платочком, и зашагал по коридору к спальне. Гости устремились обратно за праздничный стол.

Франческо отыскал на ощупь дверную щеколду и внес Лючию в их супружескую спальню. Урвав поцелуй, он поставил ее на ноги и закрыл дверь.

Ложе было выстелено свежими простынями, подушки усыпаны лепестками роз. Свечи уже были зажжены, камин растоплен, благовония в курильницах насыщали воздух прекрасными тонкими ароматами.

Лючия отошла от жениха – так, чтобы между ними оказалась кровать.

– Не слишком ли далеко все это зашло?

Но он промолчал. Напевая какую-то вульгарную песенку, которой научил его Маттео, он начал расстегивать дублет. Лишь расстегнув все пуговицы, он взглянул на Лючию и увидел, что она все еще стоит, скрестив руки на груди.

– О… Ты боишься. Да… Понимаю. Могу лишь заверить, что приложу все усилия и буду добрым и заботливым мужем, – его улыбка отнюдь не согревала. – В конце концов, разве нам не пророчили счастье в браке? – он обошел кровать и приблизился к ней. – И множество детей?

С этими словами он опустил взгляд к ее груди, и Лючия испугалась, что сейчас ей сделается отчаянно дурно.

Увернувшись от него, она метнулась прочь и опять встала так, чтобы кровать оказалась между ними.

– Но разве у тебя нет других обязательств? Кинжал должен быть возвращен в Шотландию ко дню зимнего солнцестояния, и срок уже близок.

Старый волшебник улыбнулся ей в ответ глазами Франческо.

– О, я тщательно все обдумал и пришел к заключению, что в этом более нет необходимости. В конце концов, мне досталось здоровое юное тело, и сердце в его груди будет биться еще многие и многие годы. Моя душа живет в этом теле, и значит, можно утверждать, что меня никак невозможно считать мертвым. Будучи же живым, я вполне могу оставить кинжал у себя. Так гласят условия договора.

Лючия отвернулась, не в силах вынести звук его голоса – без единой нотки, без единого отголоска души любимого. Она сама отсекла его душу от тела, пока он спал, следуя указаниям старого волшебника, всхлипывая и находя ничтожное утешение лишь в том, что душа Франческо устремится прямо в рай и не будет обречена на вечные земные мытарства. Ритуал оказался очень сложным и утомительным, но другого способа добиться мира не было.

Она заставила себя снова повернуться к нему и попыталась примирить меж собой красу возлюбленного и душу коварного старца, смотревшего на нее из глубины глаз Франческо, словно из-под украденной у прекрасного юноши маски. Сможет ли она жить с ним? Поможет ли ей то, что это был единственный способ прекратить войну?

Все, что было сказано в пещере над языками голубого пламени, сбылось. Лючия вышла замуж за Франческо де Медичи в день, увидевший и снегопад, и солнце на ясном небе, и их союз положил конец войне и принес мир на тосканские земли. И это действительно причинило ей страдания – да еще какие! Кинжал Просперо пролил кровь, которая усугубила вражду, и погубил ее возлюбленного, и ей никогда не носить под сердцем его дитя, потому что на его месте – другой. Теперь, когда все это было предельно ясно, Лючия не на шутку сомневалась в правдивости слов матери, уверявшей, что ее замужество будет счастливым. В пещере об этом не было сказано ни слова.

В ту ночь она была еще ребенком, а после покров невинности начал осыпаться с нее, точно короста, обнажая нежную, кровоточащую кожу. Вот-вот опадет последний клочок, и все – оттого, что, узнав свое будущее, она согласилась с этим без лишних вопросов.

Но больше такому не бывать.

Она уже написала в Эдинбург и позаботится о том, чтобы это жуткое оружие вернулось к хозяину. Ответа еще не получила, но кое-что увидела в снах – одновременно с тем, как в Тоскане установилась необычайная, не по времени скверная погода.

Она разберется во всех тонкостях политики. Она узнает все о богах, духах, феях и эльфах. Она будет учиться дни и ночи напролет.

Что до новоиспеченного мужа… Она даст ему срок – ровно одну луну. Если за это время душа Просперо не переймет от юного тела Франческо его доброты и искусства быть внимательным и нежным, она не станет страдать всю жизнь. В конце концов, теперь она знает, каково это – без оглядки полагаться на других, не зная, что у них на уме.

К тому же – теперь она умеет убивать.