Глава IX
— Молодой, позолоти ручку, всю правду расскажу!
Закутанная в разноцветные тряпки старая цыганка с изборожденными морщинами лицом, позванивая рядами монист, выжидающе смотрела в мою сторону. Тоже мне, нашла молодого… Вокзал — а в эти годы особенно — это непременные суета, гомон, крики, ну и куда же без этих вечных странников из породы перекати-поле!
— Нету мелких, чявалэ, так что не судьба.
— Смотри, молодой, дороги тебе не будет, попадешь в казенный дом, — крикнула мне в спину цыганка.
Вот же зараза, все настроение испортила. Хотя и до этого оно было так себе. Со стареньким чемоданом в руке я стоял на перроне, ожидая объявления посадки на поезд «Одесса-Москва». Вот так, решился я все-таки отправиться в первопрестольную, повидаться лично с самим товарищем Сталиным. Если это, конечно, не подстава со стороны ежовских спецслужб. Хотя вполне может быть, что и Генсек после разговора со мной — если даже дело дойдет до разговора — даст команду на мое физическое устранение. Ну хоть на самого Сталина при жизни погляжу. А то Ежова видел, а Иосифа Виссарионовича как-то не сподобился.
Но на самом деле как же мне не хотелось ехать! Особенно учитывая, что оставлял я своих новообретенных товарищей-докеров и Варю, с которой, как мне казалось, у меня постепенно завязывались отношения. Где-то в углу сознания билась мыслишка, что и с Утесовым можно было замутить, но опять же… Причем я не был уверен, что даже и без этой статьи в «Правде» решил бы связать свою судьбу с известным музыкантом и его «Теа-джазом». Но я все же наступил на горло своим чувствам, решив, что личный комфорт может и потерпеть в угоду интересам страны.
Понятно, что расставание прошло не без грусти, особенно с Варей. Мне показалось, что секретарь комсомольской организации едва не всплакнула. Ну что ж, я ее вполне понимаю, где она еще такого красавца, как я, отхватит! Шутка, конечно, но в каждой шутке, как известно… Рвалась меня провожать на вокзал, но я попросил ее не ходить. Ни к чему все эти рвущие душу проводы, если Бог даст, может — еще свидимся.
Хорошо хоть погода сегодня нормальная, не то что бы солнечная, но и не льет с неба. Для середины ноября в этих широтах — более чем терпимо.
Двери тамбуров пока еще были закрыты, а сквозь окна вагонов иногда мелькали тени проводников, занимавшихся своими насущными делами. Таких, как я, возле плацкартного 7-го вагона, куда у меня был куплен билет, набралось человек пятьдесят. С узлами, котомками, чемоданами… Одиночки, семейные пары, с детьми… Кто-то уже громко возмущается, поему за тридцать минут до отправления еще не впускают в вагон. Куда торопятся, очередь в рай что ли занимать… Тут бы вообще никуда не ехать.
Накаркал! А может быть, и цыганка накаркала, на которую в этот момент я как раз засмотрелся, как она ловко облапошивает какую-то городского вида тетку. Потерял бдительность, и не заметил, как народ отпрянул в сторону, словно на мне неожиданно проявились признаки проказы, а меня окружили сразу четверо товарищей в форме сотрудников НКВД.
— Гражданин Кузнецов? — поинтересовался старший с кубиками капитана в петлицах.
Первая волна паники прошла, оставив после себя мокрую от пота спину. Если обращаются как к Кузнецову, значит, не все еще потеряно. Вот если бы назвали мою настоящую фамилию — тогда точно можно было бы ставить точку в моих приключениях в прошлом. Тем более что ребята, меня окружившие, явно не намеревались шутить, направив в мою сторону стволы своих револьверов. За исключением капитана, видно, решившего, что трех стволов вполне достаточно.
— Ну, Кузнецов, — как можно спокойнее сказал я. — А в чем, собственно говоря, дело?
— Документики имеются? — проигнорировал мой вопрос капитан.
— Пожалуйста, — протянул я ему временное удостоверение.
Капитан покрутил прямоугольный кусочек плотной бумаги в руках.
— Гражданин Кузнецов, вам придется проехать с нами.
— У меня же билет до Москвы…
— Гриценко, — кивнул капитан одному из подручных.
Тот достал наручники, и мне не оставалось ничего другого, как дать себя «окольцевать».
— Мухин, возьмешь его чемодан. Вперед.
Легкий толчок в спину придал мне некоторое ускорение. Через минуту меня уже усаживали на заднее сиденье «ГАЗ М-1», того самого пресловутого «воронка». По бокам уселись двое, капитан впереди, четвертый оказался водителем. Как же мне все это до боли напомнило события трехмесячной давности.
Все время, пока ехали, я мучился от состояния неопределенности. Понятно, на чем-то я прокололся, просто так в «мусарню» не заметут, но все же скорее как Клим Кузнецов, а не Ефим Сорокин. Тогда, выходит, наследил на Базарной улице? Бабка оказалась не такой уж и подслеповатой, запомнила мои приметы? Или тот раненый пришел в себя и сумел дать показания? Интересно, сколько здесь дают за массовое убийство? Сразу к стенке или все же можно отделаться пусть крупным, но все же сроком? Да что толку гадать, надеюсь, скоро все выяснится.
Наше короткое путешествие закончилось в городском отделе НКВД. Меня провели в кабинет к сотруднику, представившемуся майором Лыковым. Выглядел он уставшим, как-будто пару дней не вставал из-за стола или, напротив, всю предыдущую ночь ловил бандитов.
— Присаживайтесь, гражданин Кузнецов, — кивнул на стул майор, сняв очки и потирая переносицу. — Капитан, можете пока быть свободны.
Наручники с меня снимать не торопились, видно, опасались, либо просто тут такие порядки. Я молчал, ожидая, что скажет майор. А тот не торопился, молча закурил папиросу с синим обшлагом, вытряхнув ее из желтой пачки с надписью «Папиросные гильзы „Сальве“», после чего принялся листать лежавшие перед собой бумаги. Причем делал это так грамотно, прикрывая документы рукой, что, как я ни изворачивался, заглянуть в содержимое этих бумаг не представлялось возможным. Тянет резину, зараза, определенно пытается меня вывести из себя. Не на того напал: человеку, имевшему дело с выкормышами Ежова, одесский следак не так страшен. И все равно вопрос, заданный майором, глянувшим на меня исподлобья, прозвучал неожиданно.
— Гражданин Кузнецов, на вас поступило заявление о нанесении тяжкого вреда здоровью.
Опа, уже интереснее! Тяжкий вред — это не убийство, насколько я понимаю, и тем более они не подозревают, что я — Ефим Сорокин, положивший одного следователя и крупного чина из комиссариата внутренних дел. Как-то сразу отлегло от сердца. Но посмотрим, что будет дальше.
— Простите, — включаю дурачка, — я не совсем понимаю, о чем идет речь…
— Не понимаете? Жаль… Шигин!
— Я, товарищ майор! — возник в дверном проеме давешний капитан.
— Пострадавшие и свидетели там еще у тебя не уснули?
— Никак нет, товарищ майор.
— Тогда заводи, проведем очную ставку.
Спустя где-то полминуты в кабинет один за другим вошли трое. Увидев их, я сразу же понял, что мне инкриминируют, потому что передо мной стояли официант из «Гиацинта», а также девица, пытавшаяся выцарапать мне глаза и один из трех парней, которым я набил морды.
— Ну что, граждане Ещенко, Будникова и Гольштейн, узнаете этого человека?
— А то, он и есть, — кивнул побитый мною молодой человек с желтеющим фингалом на половину лица.
— Он, он это, товарищ следователь, взял и набросился на нас, паразит! — срывающимся на визг голосом поддержала его бабенка.
— Для вас, гражданка Будникова, я не товарищ, а гражданин следователь, — поправил ее Лыков. — А вы что скажете, гражданин Гольштейн?
Официант судорожно сглотнул, попытался что-то сказать, но в итоге смог только кивнуть.
— Вы чего тут киваете? Язык проглотили?
— Узнаю, тот самый, — выдавил из себя официант. — С ним еще девушка была, я их обслуживал.
Блин, не хватало еще, чтобы они Варю в это дело впутали. Ладно я, но и ей может влететь, чего доброго, за хождение по питейным заведениям еще с должности снимут.
— Ну что, гражданин Кузнецов, — это уже ко мне, — признаете, что устроили дебош в кафе, нанеся вред здоровью его посетителей? Между прочим, двое сейчас находятся на лечении, а у гражданина Семенченко и вовсе перелом челюсти.
Отпираться было бессмысленно, однако требовалось внести некоторую ясность.
— Гражданин следователь, вообще-то не я начал…
— Признаете или нет?
— Нет.
— А вот у меня имеются показания нескольких свидетелей, что именно вы первым подошли к столику, за которым культурно отдыхали сын первого секретаря Пригородного райкома партии товарища Семенченко вместе с друзьями, начали выяснять с ними отношения и затем устроили мордобой.
— А что, я должен был молчать, когда они на все кафе оскорбляли мою спутницу? Естественно, как мужчина, я подошел к ним и попросил прекратить оскорбления. В ответ мне стали угрожать, а вот этот, — я кивнул в сторону обладателя кровоподтека, — вскочил и попытался меня ударить. Пришлось применить некоторое физическое воздействие. Затем его дружки и вот эта женщина набросились на меня, я вынужден был защищаться.
— Врет он все, гражданин начальник! — громко заявил Ещенко. — Я просто хотел встать, чтобы нормально поговорить, а он как двинет…
— Вы, гражданин Ещенко, пока помолчите. А вы, гражданин Гольштейн, как лицо незаинтересованное, расскажите, как все обстояло.
— Я?
— Вы, вы, или снова язык отнялся?
— А я не видел ничего, — прижимая к груди шляпу, испуганно проблеял официант. — Я вообще на кухне был, когда это началось.
— Понятно, — с плохо скрываемым недоверием протянул следователь, забычил папиросу и взял одну из лежавших на столе бумаг. — Ну, тут у меня имеются показания еще двух свидетелей, находившихся на тот момент в кафе, они, в общем-то, подтверждают, что именно вы, гражданин Кузнецов, первым применили физическое воздействие. Или снова станете отрицать?
Бляха муха, что-то я уже устал от всего этого. Сознаться что ли… А то ведь начнут мурыжить, последнее здоровье на допросах оставишь. Думаю, за мордобой много не дадут, все же не политическая статья, не троцкизм со шпионажем, как мне пытался приписать Шляхман.
— Ладно, пострадавшие и свидетель свободны, — дал команду Лыков и добавил им вслед. — Город не покидать, можете понадобиться в любой момент. Шигин, сними с подозреваемого наручники. Пишите, как все было. И не забудьте указать фамилию вашей приятельницы.
— Она здесь вообще не при чем…
— Разберемся.
В течение следующих пятнадцати минут я подробно описывал происходившие в кафе «Гиацинт» события, отобразил, как все было на самом деле, затем рассказал вкратце свою выдуманную биографию, упомянув про украденные документы, неразборчиво подписал, не забыв поставить дату, и протянул лист майору. Тот внимательно прочитал, кивнул каким-то своим мыслям и спрятал документ в папку.
— Ну что ж, пока вам, гражданин Кузнецов, придется побыть в камере предварительного заключения. Шигин, оформляй.
В КПЗ помимо меня куковал какой-то забулдыга, видно, вчера еще пребывавший в невменяемом состоянии. Чувствовал он себя неважно, его страдания было видно невооруженным взглядом, мужика изрядно потряхивало, он тихо постанывал, свернувшись в уголке калачиком. Я пристроился в другом углу и, стараясь не обращать внимания на источаемые соседом ароматы, задумался о своих перспективах. Они вырисовывались не самые радужные, но в то же время и не самые печальные. Внутреннее чутье мне подсказывало, что расстрел за такого рода бытовуху не дают. Пусть даже я набил морду сынку какого-то там партийного босса. Срок — вполне может быть, хотя и тут еще не факт…
А что они могут на меня раскопать? Пусть ищут следы некоего Клима Кузнецова. Глядишь, и правда дозвонятся до Ярцево, а там про такого и слыхом не слыхивали. Тут, правда, следаку в голову может взбрести идея, что я опять же какой-нибудь шпион с выдуманной биографией, но хотелось верить, что до этого все же не дойдет. Сейчас у них такая запарка, врагов народы вяжут каждый день пачками, что не до какого-то там ресторанного — вернее, кафешного — бузотера.
А может… Может, сознаться, что я и есть тот самый Сорокин, укокошивший самого Фриновского, и что меня ждет в своем кабинете сам товарищ Сталин? Ага, оборвал я сам себя, и прямиком в лапы Ежову, а там исход известен. Нет уж, давайте я лучше подожду, погляжу, что будет вырисовываться из этой ситуации, а затем действовать по обстоятельствам.
На следующий день меня в автозаке отправили в одесский СИЗО — четырехэтажное здание красного кирпича. Осмотр врача, фото в фас и профиль, пальцы в чернилах… Ну, здравствуйте, воспоминания! Так ли давно я вот так же переступил порог камеры бутырского следственного изолятора, и вот теперь уже знакомлюсь с одесским. И состав жильцов практически такой же, разве что местная гопота изъясняется все больше на одесском диалекте.
На этот раз я себя чувствовал на порядок увереннее, чем в своей дебютной отсидке в Бутырке, да и местные обитатели, похоже, уже были в курсе, кого к ним подсаживают. Тех, кто умеет за себя и тем более за свою девушку постоять — уважали во все времена. Масть вроде бы так же держали блатные, но, как выяснилось, они не наезжали на политических, просто держались несколько обособленно. Верховодил местными кентами некто Лева Одессит, полжизни проведший на нарах, с синими от наколок пальцами. Он решил меня сразу перетянуть на свою сторону, выделив вполне неплохую шконку. Я же раньше времени понты не кидал. Не знаю, насколько получится держать нейтралитет, и как это будет выглядеть: ладить со всеми или напротив, держаться особняком ото всех… Быстрее бы уже суд, а то уже надоела эта неопределенность.
Ждать пришлось недолго. На третий день меня выдернули из камеры и привезли в одесский городской суд для оглашения приговора. В зале я разглядел помимо четверки пострадавших, включая Семенченко с подвязанной челюстью, председателя портового парткома… и Варю. Она была в своей неизменной красной косынке и тужурке, и в ее взгляде настолько явно смешивались уверенность в честности и непредвзятости советского суда одновременно с жалостью ко мне, что и мне ее в свою очередь стало почему-то жалко. Хотя вообще-то следовало себя пожалеть, потому что приговор может быть какой угодно. Но я на всякий случай все же рассчитывал на худшее, и мысленно уже прикидывал, как можно устроить в зале суда погром и побег, даже со скованными впереди руками, если трое заседателей решат, что мое тело должно быть предано земле.
Только здесь я познакомился со своим адвокатом, который, по идее, должен был, сука такая, навестить меня еще в СИЗО. Плюгавенький мужичонка с бегающими глазками зачитал свою версию «преступления», причем получалось, что он как бы и не защищал меня, а наоборот, обвинял. Вот же гнида! Понятно, защищать здесь меня никто не собирался. Хотя нет, вон парторг несколько слов сказал в мою защиту, и Варя выступила, рассказала, как обстояло дело. Заодно припомнила мою положительную характеристику с места работы, которая должна быть прикреплена к моему личному делу. В последнем слове я повторил свою версию случившегося и заявил, что виновным себя не признаю. Не знаю, повлияло все это на вердикт «тройки» или нет, мне впаяли шесть лет с конфискацией с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере.
Я мысленно выдохнул. Было бы что конфисковать… А если серьезно, то вполне могли присудить контрреволюционную деятельность, как требовал прокурор, считавший, что я преднамеренно причинил физический ущерб сыну партийного работника, и требовавшего для меня 25 лет лагерей по 58-й статье. Еще и начальника порта приплел, обвинив его в пособничестве врагу народа. Вот уж не хотелось бы, чтоб и Темкин пострадал, а заодно и Лексеич. Надеюсь, для них все обойдется. Что же касается моей персоны, то спасибо судье, не повелся, хотя и шесть лет я считал чрезмерным приговором. Вполне вероятно, что они вообще заранее все решили, до суда, а сейчас лишь разыграли спектакль, поиграли на моих нервах. Как бы там ни было, еще неплохо, что меня судили по уголовной статье. Опять же, появилась возможность окончательно обрубить концы биографии Ефима Сорокина. Надеюсь, засунут меня в лагерь и забудут о моем существовании. Хотя, конечно, тянуть шесть лет в зоне тоже приятного мало. Раньше мне не доводилось пребывать в местах не столь отдаленных, хотя наслушался много чего от людей, когда-то туда угодивших. В принципе, имел представление, как себя там вести, правда, нынешняя зона может серьезно отличаться от зоны будущего.
Перед тем, как конвоир меня увел из зала, я обменялся взглядами с Варей. В ее глазах стояли слезы. Блин, самому бы не разрыдаться. Но я нашел в себе силы ободряюще улыбнуться, прежде чем меня вытолкнули в коридор.
Из зала суда меня в уже знакомом автозаке отправили обратно в СИЗО. На вопрос, когда мой этап, конвоир вякнул что-то вроде: «В ИТЛ всегда успеешь, отдыхай пока», и закрыл за мной дверь камеры.
— Сколько? — спросил меня Лева Одессит.
— Шесть, — так же коротко ответил я и добавил. — С конфискацией.
— Легко отделался… Хотя по уголовке всегда сроки меньше. Это вот им, — презрительный кивок в сторону политических, — дадут на полную катушку. Нашего брата советская власть больше любит.
И заржал, аки конь, демонстрируя окружающим чересполосицу гниловатых зубов.
Наутро я был огорошен известием о том, что мне принесли передачку. Лева Одессит заявил, что если бы я был осужден по пресловутой 58-й статье — хрена с два приняли бы для меня посылочку с воли. Поинтересовался у надзирателя именем благотворителя, и услышал, что узелок с нехитрой снедью «на дорожку», несколькими пачками папирос «Сальве» — хоть и не курю, но в качестве универсальной валюты самое то — и комплектом нижнего белья передала девушка в красной косынке. Ясно, Варя заглядывала. Неужто и впрямь так ей приглянулся? Эх, жаль девчонку, когда она меня еще дождется, если и впрямь решит ждать… Ведь между нами по существу ничего и не было, может, зря я себя тешу надеждой, что хоть кому-то в этом мире я небезразличен?
Хоть бы письмо ей написать, признаться в чувствах, да не положено. Ни письменных принадлежностей нет, ни возможности передать послание. Раньше, чем по прибытии в ИТЛ, написать не придется, да и не факт, что и оттуда будет возможность отправить письмо. И вообще интересно, в какие края меня направят. Явно не на курорт, но все же не хотелось бы загреметь на Крайний Север.
Проговорился о своей беде Одесситу, и тот сразу же оживился:
— А что, могу организовать доставку малявы на волю по нужному адресочку. Только, извиняй, не за просто так.
В надежности блатной почты я почти не сомневался, а расплатиться пришлось парой пачек папирос из Вариной посылки, которые тут же исчезли под матрасом Левы. Я предложил было поначалу расплатиться одним из двух шматков сала, но опытный в таких делах Одессит сказал, что они мне еще в дороге пригодятся.
— Тут харч хоть и небогатый, а дают исправно, — сказал Лева. — А вот на пересылках, по этапам, с кормежкой дело обычно обстоит туго. Сало и сухари — самое то.
Заручившись обещанием старожила хаты — Одессит куковал здесь уже полгода — сел писать письмо Варе. Огрызок карандаша и пару листов помятой, но пригодной для письма бумаги одолжил все тот же Лева.
«Милая Варя! — начал я, сам себя удививший такой манерой обращения. — Пишет тебе твой хороший знакомый К. К., волею судьбы оказавшийся по ту сторону решетки. Получил от тебя посылку, за что огромное спасибо. Твое выступление на суде было выше всяких похвал, хотя, думается, ты зря так рисковала, я ведь не хотел тебя впутывать во всю эту историю. Надеюсь, серьезных последствий за хождение по увеселительным заведениями в обществе „уголовного элемента“ для тебя не последует.
Пока я еще нахожусь в камере, жду этап в один из лагерей ГУЛАГа. Не имею ни малейшего понятия, куда меня отправят, хотелось бы избежать холодных краев. Но даже там мысли о тебе будут меня согревать. Я и сейчас постоянно вспоминаю наши встречи, как провожал тебя до дома, как ты поцеловала меня в щеку… Твой поцелуй был для меня самым счастливым моментом в жизни!
Хочется верить, что судьба нас снова когда-нибудь сведет, но это не просьба меня дожидаться, тем более что в ИТЛ может случиться всякое, не все оттуда возвращаются живыми и здоровыми. Ты — хозяйка своей судьбы, вольна строить ее по своему желанию. Да и не было между нами ничего такого, что бы обязывало нас к долгим и тесным отношениям. Однако ж хочется верить, что я тебе небезразличен. Надеюсь, из ИТЛ мне удастся тебе написать, хоть так мы станет поддерживать нашу связь. Твой К. К.»
— Ну что, намалевал? — поинтересовался Лева, когда я свернул листок вчетверо.
— Ага. Адрес написать?
— Лучше не надо, так шепни. Сегодня и отправим твою маляву.
Свое обещание Одессит сдержал, на прогулке передал послание вместе с пачкой папирос нескладному конвоиру с вороватыми глазами, который пообещал все исполнить в лучшем виде.
И вновь потянулись однообразные дни в ожидании этапа. Оправка, поверка, пайка, обход фельдшера, оправка, обед, прогулка по внутреннему дворику, ужин, вечерняя поверка… Изредка эта рутина нарушалась получением передачи, посещением тюремного библиотекаря, записывавшим пожелания сидельцев, и мытьем в бане. От нечего делать я заказал «Трех мушкетеров». Толстенная книга оказалась изрядно потрепана, но все листы на месте, и я с охоткой принялся за чтение. Погружение в жизнь Франции XVI века с ее интригами при королевском дворе хоть немного скрашивало мои серые тюремные будни.
Кстати, теперь они протекали на порядок спокойнее, чем в Бутырке. Там, правда, меня на допросы таскали, а тут уже суд вынес решение, нет нужды истязать несчастного подозреваемого, а теперь уже осужденного. Но и отношение ко мне в камере со стороны тех же блатных было если и не доброжелательным, то нейтральным как минимум, раз уж мне предстояло чалиться по уголовной статье.
Настоящим праздником для меня стала еще одна посылка от Вари, в которой я безуспешно пытался отыскать хоть какую-то записку с ответными излияниями чувств. Но Одессит меня просветил, что письма осужденным до отправки на этап не положены, так что мне оставалось лишь доверять словам Левы, что мое послание было доставлено по устно переданному конвоиру адресу.
Про себя прикидывал, что если отсчет срока пошел с момента вступления приговора в силу, то на свободу я выйду в конце 1943 года. Это ж разгар войны! Получается, так и не выйдет у меня предупредить товарища Сталина о нападении немцев, буду в это время куковать за колючей проволокой. Выражаясь языком кинематографа, «Я тут, а у меня там шведы Кемь взяли!»
А еще через день я наконец-то узнал свою дальнейшую судьбу. По СИЗО от камеры к камере пронесся слух, что собирается команда для отправки в Ухпечлаг в Коми АССР. Блин, как в тему про эту Кемь подумал. Когда мне велели сдать матрас-ложку-кружку, я успел отдать Леве еще две пачки папирос из оставшихся шести, и попросить, чтобы он по своим каналам передал Варе, что меня отправляю в Ухтпечлаг. Тот обещал выполнить мою просьбу. А затем, после сдачи казенных вещей, включая «Трех мушкетеров», меня с узелком вывели во двор и загнали в автозак. Я уже примерно представлял, что меня ожидает. Морозы градусов эдак до минус 40, непролазная тайга, летом гнус с палец толщиной, не исключена цинга ввиду отсутствия полноценного питания… И, скорее всего, работа на свежем воздухе с раннего утра до позднего вечера. Но всяко лучше, чем быть закопанным на полметра в землю с дыркой в голове. Хотя не исключено, что даже я, с моей неплохой физической формой, доживу до окончания срока. Ладно, что себя хоронить раньше времени, поживем — увидим.
Всего из автозака на уже знакомый мне перрон выгрузилось 15 зеков, включая меня, только на этот раз мы кучковались на корточках с руками за головой в самом конце перрона, ожидая наш прицепной з/к вагон в хвосте следующего на Москву поезда. Кручу головой по сторонам в надежде увидеть Варю. Тщетно. Она сейчас наверняка на работе, да и откуда ей знать, когда пойдет этап, разве что родственник работает при вокзале и сразу ей телефонирует. Но это вряд ли, тем более мы надолго не засиживаемся.
«Граждане бандиты, троцкисты и изменники Родины! Шаг вправо, шаг влево — рассматривается как побег. Конвой стреляет без предупреждения!» — слышу громкий инструктаж начальника конвоя. Сам конвой разномастный: тут тебе и славянские лица, и чернявые, и скуластые, с раскосыми глазами. Еще и злые псины впридачу, смотрят на тебя волком, рвутся с поводка, захлебываясь лаем и пуская пену.
Что ж, как я и планировал месяцем ранее, еду в Москву, но теперь уже проездом и в качестве осужденного к шести годам исправительных лагерей. Хорошо хоть не столыпинская теплушка, чего побаивались даже наши бывалые арестанты. Не знаю, как по мне — хрен редьки не особо слаще. Вагон представляет собой несколько отсеков, отделенных от коридора решеткой. Окна в «купе» добросовестно заколочены, оно освещается забранной в металлическую сетку электрической лампочкой. Окна есть в коридоре, правда, на них стоят решетки, а стекла настолько грязные, словно их не мыли со времен того же Столыпина. Вместо полок — деревянные трехъярусные нары, средний ряд откидывается. Нас всех загоняют в один отсек, хотя он рассчитан на семерых. Странно, нас же всего 15, четыре соседних отсека совершенно свободны, смысл создавать такую тесноту?
— Это чтобы на дровах сэкономить, — ухмыляется один из арестантов, сверкая в сумраке железным зубом. — Чем больше народу — тем теплее.
Да уж, не поспоришь. Еще и тяжелый дух, не добавляющий оптимизма, хуже, чем в камере. Кое-как размещаемся, причем наш чушок Витя беспрекословно занимает место под нижней шконкой. Для конвоя выделено отдельное купе, там-то они, надо думать, размещаются куда более комфортно.
— Еще этапы подселят по пути, ехать-то не один день, — с видом знатока говорит Федька Клык.
— Главное, чтобы к нам кого не подселили, и так уж на головах друг у друга, — сквозь бьющий его надсадный кашель добавляет Петрович.
Это уже пожилой, худющий мужчина в круглых очочках с треснутой линзой, с седыми, обвисшими усами. Работал мастером на заводе. Какая-то иуда раскопала, что у него в Гражданскую тесть за белых воевал в офицерском звании, и доложила куда следует, вернее, не следует. Вот и влепили 15 лет без права переписки. У Петровича, похоже, самая настоящая чахотка, то бишь туберкулез, разве что кровью еще не харкает. Ему бы в больничку, а еще лучше в Крыму у моря пожить, может, подольше протянул бы, а его, бедолагу, на север отправляют. Да он там через месяц коньки отбросит!
Наконец трогаемся, и начинаем договариваться, в какой очередности будем спать. Впрочем, перед сном еще ужин из селедки, куска хлеба и воды с каким-то неприятным запахом на брата. Не обосраться бы… Потом начинаются крики конвойным, чтобы отвели отлить до параши, но те со смешком предлагают ссать в «прохари», то есть сапоги. Снимаем с Витька один сапог и все мочимся туда, после чего литра полтора пахучей жидкости со смехом выливаем через решетку в коридор под ноги изошедшему вполне русским матом конвойному-киргизу.
На рассвете останавливаемся в Харькове, где забираем еще партию зеков. В итоге заполняются еще два отсека. Становится шумнее и, однако не теплее. Хоть конвой и запрещает проговориться между отсеками, все равно умудряемся обмениваться информацией. Выясняем, что среди харьковчан тоже есть как уголовники, так и политические, причем первые держат масть весьма конкретно, не то что у нас — более-менее демократические порядки.
В Москве к нам подсаживают последнюю партию осужденных, теперь вагон забит полностью, так и едем до конечного пункта, успев более-менее перезнакомиться. Оказалось, что среди столичных в наш вагон подселили какого-то известного авторитета по кличке Копченый. Не успели и пятидесяти верст отъехать от столицы, как сговорившиеся московские и харьковские блатные принялись мутить народ, требуя от конвоя нормального обогрева вагона. Наши присоединяются к несанкционированному митингу. В итоге все это заканчивается призывом: «Братва, раскачиваем вагон! На раз-два взяли!» От делать нечего тоже присоединяюсь к попытке массового суицида. И впрямь страшно, когда вагон начинает явственно раскачиваться. Вертухаи носятся по коридору, не зная, что предпринять, угрожая расстрелять всех к чертовой матери. Наконец начальник конвоя орет:
— Хорошо, мать вашу! Будет вам тепло!
Мы прекращаем акцию протеста, а начальник, видно, решает отомстить, потому что через час вагон превращается в настоящую парилку. Блатные снова грозят дебошем, в итоге еще спустя какое-то время температура в вагоне становится вполне приемлемой, и в дальнейшем проблем с отоплением не было.
А вот с Петровичем были проблемы. Вечером того же дня у него поднялась температура. Врача при вагоне не имелось, и начальник конвоя разорился на две таблетки аспирина, заявив, что добро переводит на всяких уголовников. Думаю, и эти таблетки зажилил бы, но после нашей акции с раскачиванием вагона главный цербер стал чуть более покладистым. После сразу двух выпитых таблеток Петровичу стало чуть получше, и он вроде бы забылся беспокойным сном.
Ночью я проснулся от того, что меня словно что-то толкнуло в бок. Приподнялся на локте, озираясь по сторонам, и в тусклом свете забранной в сетку и никогда не гаснувшей лампочки я увидел бледное лицо Петровича с застроенным носом. Тут же понял — все, отмучался. На всякий случай подполз к нему, приложил два пальца к сонной артерии. Нет, уже холодный, ничем не поможешь.
Растолкал народ. Жалко старика, но и спать в одном отсеке с покойником тоже не айс, как говорит молодежь XXI века.
— Ща решим, — уверенно сказал Федька Клык и крикнул сквозь решетку, — Конвой, дело есть.
— Чиво орешь?
Появившийся из конца коридора заспанный конвойный Ербол из киргизов явно кемарил, а мы тут разбудили его, не дали сон досмотреть о родном кишлаке.
— Чиво-чиво… Человек помер.
По такому случаю был поднят на ноги начальник конвоя, который учинил настоящее следствие. Однако, не усмотрев в смерти Петровича ничего криминального, велел двум зекам взять покойника за руки и за ноги, оттащить в холодный тамбур и накрыть простыней. Мол, полежит там до прибытия в Пинюг. Небольшое поселение Пинюг — конечная станция железнодорожного маршрута. Дальше пути еще не прокладывали. Эх, ну и попал я, каменный век какой-то.
А Федька Клык тем временем устроил шмон в личных вещах Петровича. Впрочем, поживиться там особо было нечем, единственную ценность представлял мешочек махорки. А я ведь и не знал, что Петрович курит, при мне он даже не доставал свою махорку, тем более куда ему курить-то с его легкими… Или это тоже вместо «валюты», как у меня папиросы? Ну теперь уж эта махорка ему точно не пригодится, а Клыку радость, ни с кем делиться не собирается. Можно было бы, конечно, потребовать разделить на всех, да что там делить-то — по щепотке на брата?
В Пинюге тело кладем прямо на перроне вокзала, где из всех административных зданий — скромная деревянная будка. Слышу, как принимающая сторона в лице хмурого сотрудника НКВД с майорскими петличками говорит начальнику нашего конвоя:
— Ладно, с покойником что-нибудь придумаем. Давай пока список, устроим перекличку.
Мы мерзнем в своих легких бушлатиках, не предназначенных для такой погоды — на улице никак не меньше 20 градусов мороза с легким ветерком, от которого моя щетина вокруг рта тут же покрывается ледяной изморосью. Хорошо хоть кепка на голове имеется, у кого-то и того нет. Но даже поплясать на месте нельзя, приходится стоять по стойке «смирно». У-у, садисты…
Копченым, как мне шепнул стоявший рядом Федька Клык, оказывается довольно неприятный на вид тип по фамилии Козьев. Вмятый в плоское лицо нос, глубоко посаженные, шарящие по сторонам маленькие глазки, кусочек левого уха отсутствует, белеющая нитка шрама на небритом подбородке, да еще левая же щека чем-то обожжена, отсюда, наверное, и погоняло. Такой физиономией только детей пугать.
Рядом стоят три автозака. Опытный Клык шепчет, что в машинах так и поедем до Чибью по наезженному зимнику, а это порядка 500 километров.
— Сейчас река встала, лед, а то бы на пароходе плыли, — добавляет Федька.
— Мы ж концы отдадим в этих автозаках.
— Не ссы, думаю, там буржуйки стоят. Сами же конвойные не дураки себе жопы морозить.
Тем временем перекличка закончена. Все на месте, включая покойного Петровича, которого майор спихивает на начальника станции — приземистого мужика в унтах, овчинном тулупе и, несмотря на мороз, фуражке на голове. Тот, выслушивая указания, согласно кивает и козыряет. Затем подзывает двух пришедших с ним путейцев и показывает на завернутое в простыню тело. Те хватают покойного за руки, перекладывают на санки и увозят куда-то за деревянное здание вокзала. Прощай, Петрович, земля тебе пухом!
— Так, граждане уголовники, троцкисты и прочая недобитая шваль, — констатирует майор. — Слушаем меня внимательно, два раза повторять не буду. Сейчас перемещаемся в автозаки, ведем себя смирно, услышу какой шум не по делу — выведу весь автозак на мороз, раздену до подштанников, и заставлю бежать за машиной на своих двоих до самого лагеря. Вопросы есть?
Вопросов ни у кого нет. Видно было, что начальник конвоя не большой любитель шутить. Майор дал команду, и новые конвойные — такие же разномастные, как и прежние — принялись по одному загонять нас в автозаки. Которые, на наше счастье, и в самом деле отапливались буржуйками. Наш этап — около полусотни человек, так что мы более-менее комфортно разместились по трем автозакам, если тряскую езду в холодной клетке вообще можно называть комфортной. Я по-прежнему держался с одесситами, хотя к нам затесались двое столичных. По виду — чистые политические, на уголовников совершенно не смахивали, вели себя смирно, тихо зажавшись в углу.
Получив каждый сухпаек на два дня пути, тут же принимаемся грызть чуть подсоленные сухари. Я свое сало еще в дороге схомячил, правда, не один. Посчитал, что буду выглядеть как буржуй-единоличник, тем более что и другие, у кого что было, честно выставляли на общий стол. Нам этого шматка хватило один раз похавать всем 15 зекам, включая чушка Витю, которого я пожалел.
Утром небольшой караван остановился на окраине Сыктывкара, нам разрешили выйти и оправиться. Делать это на виду у конвойных и рычащих псин было не очень-то и приятно, но выбора не оставалось. Тем более я уже находился в таком состоянии, когда все было по барабану. Хотелось уже куда-нибудь наконец приехать и нормально выспаться. Здесь же машины дозаправились, и последний рывок — к нашему 1-му отдельному лагерному пункту в поселке Чибью, стоявшему на одноименной реке.
К лагерю подъехали в метель, хорошо хоть дорогу не успело замести, иначе хрен его знает, на сколько застряли бы. В нашем автозаке я видел лопату. Наверное, и в двух других тоже имеется шанцевый инструмент, и тоже, скорее всего, в единственном экземпляре. Но что такое три штыковых лопаты против метровых сугробов на протяжении нескольких километров! Мы бы точно сдохли, не исключено, вместе с конвоем, потому что подмога неизвестно когда появилась бы, возможно, что и покрышки к тому времени стопили бы в костре в попытке хоть как-то согреться. Вспомнилась песня Высоцкого «Кругом пятьсот», ну точно была бы наша ситуация.
— Выходим, строимся, — перекрывая метель, кричат конвойные.
Подняв воротники, пряча лицо от ледяного ветра и колючих снежных игл, стоим нестройной шеренгой, кричим: «Здесь», услышав свою фамилию. Снова, как странно, все совпадает, никого в пути не потеряли. Тут вперед вышел невысокий, круглолицый человек, в круглых очках без оправы. Он не кричал, как перед ним начальник конвоя, но нам при этом его было прекрасно слышно.
— Я — начальник лагеря Яков Моисеевич Мороз. Рад приветствовать пополнение, надеюсь, сработаемся. Если среди вас есть специалисты нефтяного и угольного промысла — шаг вперед…
Вот уж не знал, что в Коми нефть добывали. В мое время нефтепромысел был развит в Татарстане и Сибири, на Крайнем Севере… Но видно, сейчас и тут есть что качать.
— Нет специалистов? — продолжил Мороз. — Что ж, позже выясним, кто из вас на что годен, или будете трудиться на общих основаниях. Сейчас отмоетесь в бане, поужинаете, и будете размещены по баракам. Все вопросы — к вашему начальнику отряда. Вот он, капитан госбезопасности Северцев Андрей Петрович, прошу любить и жаловать. Он вам теперь и за мать, и за отца, и за господа Бога. И запомните: органы не только карают, но и дают возможность искупить свою вину. Надеюсь, что, отсидев положенный срок, вы выйдете из стен нашего лагеря совершенно другими людьми.
Мороз повернулся к Северцеву, что-то негромко ему сказал и тот скомандовал:
— 11-й отряд, направо! За мной шагом марш!
Первым делом нам устроили шмон. Пока один вертухай заглядывал мне в рот и задний проход, второй потрошил узелок. Заглянув в него, что называется, не отходя от кассы, я не досчитался последнего шматка сала и двух пачек папирос.
— Начальник, че за беспредел?! — возмутился я.
— Ты у меня сейчас договоришься, вообще без штанов останешься, — пообещал упитанный отморозок с кубиками лейтенанта в петлицах.
— Хоть бы одежонкой какой потеплее снабдили, — подал голос один из ждавших шмона зеков. — В нашей-то и окочуриться недолго.
— На вас, троцкистов недобитых, еще и обмундирование переводить? Ничего, так походите.
— Какой я тебе троцкист, начальник, я честный урка!
— Знаем мы вас… Давай сюда свой вещмешок, проверим, что там у тебя лишнего завалялось.
Перед помывкой нам выдали по алюминиевой миске, ложке и кружке. Предупредили, что все подотчетно, не приведи Бог потерять, или, что еще обиднее, стать жертвой вора. Поэтому все по очереди тут же найденным тут же гвоздем выцарапываем на посуде свои инициалы и номер отряда. Я вообще полностью написал имя и фамилию, а то мало ли КК в отряде, всех еще не знаю.
В бревенчатую баню нас заводили тремя партиями, потому что весь этап она не могла вместить ни при каких условиях. Мыться приходилось в потемках, и под окрики то и дело заглядывавшего с улицы вертухая, требовавшего ускорить процесс. Мол, не дома, нечего намываться. Я оказался во второй партии. Дорвавшись до горячей воды и мыла, принялся за процесс с удовольствием.
— Жаль, веничков не выдали, — прокричал Федька Клык, демонстрируя свои уркаганские наколки. — А ну-ка, Витек, поддай жарку, плесни на камни!
В предбанник я вышел одним из последних, и не обнаружил своей кепки.
— Какая сука… Эй, але, это же моя кепка!
Головной убор я увидел на одном из харьковских зеков, который вышел из моечной раньше меня и уже успел одеться, готовясь выйти на улицу. Урка, нагло щерясь, притормозил:
— Было ваше — стало наше. Ты фраер, а я блатной.
И с этими словами вознамерился покинуть помещение. Я настиг его одним прыжком и в полете так впечатал ногой в спину, что блатарь просто влип в дверной косяк. Не иначе, зашел лбом, потому как медленно сполз вниз в бессознательном состоянии.
Кепка вернулась к законному хозяину. Конечно, не для местных морозов, надо бы со временем разжиться ушанкой, особливо если и впрямь отправят лес валить. Но все же лучше, чем с непокрытой головой.
Харьковчанина кое-как привели в чувство. Как раз вовремя — заглянул конвойный.
— Ну вы че, урки и враги народа, долго еще?
— Все уже, начальник, — пробурчал Федька Клык, покосившись на харьковчанина.
Тот, пошатываясь, прошел мимо вертухая.
— А ну стоять! Что это за ссадина на лбу?
— А это он, гражданин начальник, в потемках поскользнулся, — под смешки остальных прокомментировал Клык.
— Аккуратнее надо… Давай, шевели лаптями, встал тут.
Еще минут десять-пятнадцать ждали на морозе, пока помоется третья партия. Затем нас строем отвели в столовую, где мы с удовольствием покидали в себя по миске пшенной каши на прогорклом масле с куском селедки, залив ее неким напитком, по недоразумению именовавшимся чаем. Да, соскучились наши желудки по горячей пище.
После этого нас опять же строем отконвоировали в одноэтажный барак. По виду, недавно выстроенный, возможно, специально для новой партии заключенных, свежеотесанные бревна еще пахли смолой. Вот только проконопачены они были так себе, я видел местами щели невооруженным глазом. Ладно, как-нибудь займемся дырами, а пока хотелось выспаться за весь этап.
Не знаю, случайно это получилось или на каком-то подсознательном уровне, но я бросил свой изрядно похудевший за время этапа и шмона узелок на нары, определившие условную границу между блатными и политическими, как бы подчеркнув, что то ли я и с теми, и с теми, то ли наоборот — ни с кем. Как бы там ни было, в тот момент мне было по барабану, куда падать, так сильно хотелось нормально выспаться. Как раз прозвучала команда: «Отбой», и я, запрыгнув на свои верхние нары, тут же забылся глубоким сном.
