Глава X
Утро началось с вопля дневального: «Отряд, подъем!» Дневальным по отряду еще с вечера назначили недалекого запорожского крестьянина Митяя Жадуна — довольно щуплого малого лет двадцати пяти от роду и на вид слегка глуповатого. Или простоватого, это как поглядеть.
— Митяй, мать твою, хорош орать, — огрызнулся спавший через проход от меня Федька Клык, нехотя выбираясь из-под относительно теплого одеяла.
Мда, свежо, если честно. Тепло было только в радиусе нескольких метров от весело гудевшей огнем печки-буржуйки, притулившейся в начале коридора у входной двери. Рядом была сложена явно уменьшившаяся по сравнению с вечером кучка дров. Отопление, как я понимаю, тоже на совести дневального. Как-то я вчера пропустил момент с выбором Митяя на эту должность. Он что же, всю ночь за печкой присматривал, полешки подкидывал?
Однако, как бы там ни было, о централизованном отоплении здесь явно не имеют представления. Эх, сейчас бы зарядочку хорошую для сугрева, а потом жахнуть полулитровый стакан круто заваренного чая на целебных травах.
Почти все уже на ногах. Хотя вон Витек под своей шконкой так крепко дрыхнет, что один из блатных поднимает его пинком сапога в бок. Витек с перепугу подпрыгивает и под смех сидельцев бьется кумполом о дощатый настил нар первого яруса.
— Стройся! — продолжает добросовестно надрываться Митяй, когда в дверях появляется подтянутый и вполне бодрый с морозца начальник отряда в сопровождении вооруженного винторезом сержанта.
— Ну что, орлы, выспались? Представляю, как после такого этапа хорошо спится, — улыбается Северцев.
Он отнюдь не производит впечатления садиста в погонах, вполне доброжелательный на вид тип. Впрочем, не будем раньше времени расшаркиваться, вполне вероятно, что под овечьей шкурой скрывается санитар леса.
— С вечера я успел изучить ваши дела, кто кем был в прежней жизни, — продолжал между тем капитан. — Учитывая, что среди вас действительно нет специалистов нефтяного и угольного промыслов, а некоторые и вовсе вели веселую жизнь, грабя, насилуя и убивая людей, будем подыскивать вам и соответствующее занятие. Не в том смысле, конечно, что вы продолжите грабить и убивать, — поправился капитан под смешок уголовников, — а в том, что начнете трудиться на благо советского общества. Труд когда-то сделал из обезьяны человека, надеюсь, что и из вас он сделает достойных членов общества.
— Ага, уже бегу, бля, с киркой подмышкой, — раздался негромкий, но отчетливый комментарий с противоположного от меня конца строя.
— Кто это сказал? — голос Северцева тут же обрел жесткость. — Шаг вперед.
Из строя с ленцой вышел Копченый и нагло уставился на стоявшего перед ним капитана.
— Фамилия?
— Ну Козьев.
— Без «ну»!
— Козьев, гражданин начальник.
— Статья и срок?
— Ты ж смотрел мое дело, начальник…
— Статья и срок, Козьев! — повысил голос Северцев.
— 136 (б) и 162 (г), по совокупности 10 лет без права переписки.
— Вор и убийца, одним словом. Ваше дело я читал, гражданин Козьев, это вы правильно заметили, просто хотел, чтобы и товарищи о вас побольше узнали. А то может, кто по недоразумению считает, что вы попали сюда по ошибке, хотя у вас на лице написан род ваших занятий. На первый раз трое суток карцера. Еще есть желающие посидеть в небольшом, прохладном помещении?
Такое желание выразили еще двое блатных — Федька Клык с одесского этапа и Гриша Крест с московского, отправившиеся следом за Копченым в карцер на те же самые трое суток. У остальных желания пожить «в небольшом, прохладном помещении» не возникло. Я тоже не собирался строить из себя блатаря. Тут все прекрасно знают, что по уголовной статье я чалюсь впервые, а в жизни простой докер, значит, вхожу в так называемую касту мужиков. Особо выделяться и качать права я не собирался, уже догадывался, что может сделать зона с человеком, тем более в эти годы, когда и конвойный может тебя пристрелить за любой косяк, и блатные чиркануть среди ночи бритвой по горлу. Единственное, чего я не мог позволить в отношении себя — это унижения. За свою честь я готов грызть глотки, пусть даже на кону будет стоять моя жизнь.
В этот момент тягостных раздумий Северцев, проходивший вдоль строя, на пару секунд задержался возле меня.
— Ваше дело я что-то не помню, или фотокарточка в деле не очень качественная…Фамилия?
— Осужденный Кузнецов, статья 142-я.
— Ага, Кузнецов, теперь вспомнил, вот только не успел ваше дело пролистать. Человека покалечили?
— Ну если сломанную челюсть можно считать тяжким увечьем… Не считая еще трех разбитых морд.
— Вы что же, нескольких человек в одиночку избили?
— Выходит, так.
— И за что?
— Сидели с девушкой в кафе, а компания за соседним столиком начала ее оскорблять. Попросил их вести себя скромнее, они не поняли, предложил выйти разобраться на улицу, они предпочли устроить драку в кафе. Ну и помял их немного. А тот, кому я челюсть сломал, оказался сынком местного партийного начальника.
— Хм, — крякнул капитан, покачав головой. — С виду не богатырь… Боксом не занимались?
Не буду же я говорить, что помимо бокса много чем занимался, о чем еще даже не имеют в это время представления. И инструктором по рукопашному бою уже не представишься, теперь легенда другая.
— Да какой бокс, гражданин начальник! Просто у нас в деревне сызмальства все пацаны драться обучены, иначе за себя не постоишь — так и будешь постоянно с разбитым носом ходить. А еще хуже, когда над тобой смеются. Так вот и пришлось с малых лет учиться кулаками махать.
— Надеюсь, это умение вам здесь не сильно пригодится, у нас такие вещи пресекаются на корню. Осужденные свои силы тратят на производстве, а не в драках… Кстати, — объявил всем капитан, — сегодня прибывает еще этап, восемнадцать человек из Ростова-на-Дону, тоже будут зачислены в наш 11-й отряд. Как раз барак полностью и заполнится. А сейчас строем в столовую. Все, кроме Козьева, Клыкова и Семенихина. Сержант, отконвоируйте заключенных в карцер, скажете, трое суток ареста. Там заодно вас, граждане осужденные, и покормят. Только меню, уж извините, будет попроще, чем у остальных.
Однако наш завтрак, состоявший из тарелки сечки и кружки мутного чая с куском черного хлеба, на который предлагалось намазать нечто, напоминающее по вкусу маргарин, думается, несильно отличался от того, чем потчуют в карцере. Если нас так кормят, то что же дают проштрафившимся? Лучше уж туда не попадать.
Заглотив нехитрую снедь, подумал, что надо было все же попытаться устроить побег, а не ехать сюда, как баран на заклание. Уж всяко на воле что-нибудь придумал бы, все ж в 37-м, в эпоху отсутствия интернета, телевидения, камер видеонаблюдения и прочих достижений технического прогресса, скрыться на просторах необъятной Родины легче, чем в мое время. Да и с документами нет такой запарки, всеобщая паспортизация еще не наступила. Нашел бы себе работенку с одним выходным, и кормился бы по-любому лучше, чем здесь. Отощаешь на таких харчах, чего доброго, у меня после работы в доке подкожного жира не так уж и много.
Конечно, при попытке побега мог и пулю словить. Меня ж вон с самого вокзала под стволами вели. Хрен его знает, может быть, и к лучшему, что хоть пока и в зоне, но живой. Пока рано заказывать отходную, еще побарахтаемся. Главное, не сильно портить отношения с лагерным руководством и уголовными. Что же касается политических, то они ведут себя смирно, и от них особой подлянки ждать не стоит.
После завтрака капитан снова выстроил нас в бараке. В руках он держал пачку наших личных дел. На этот раз нам предстояло узнать, кому где предстоит трудиться в ближайшее время.
В течение часа Северцев выкрикивал имя каждого из заключенных и объяснял его дальнейшие перспективы. Каким-то непонятным образом получилось, что политические будут впахивать на бурении новой нефтяной скважины в семи километрах от лагеря, причем туда и обратно будут двигаться пешим ходом исключительно в сопровождении конвоя. Ну а уголовникам, и мне в том числе, нашли применение в пределах лагеря. Кого-то отправили на судоверфь, кого-то на нефтеперегонный завод, кого-то на завод по производству брома, на радиевый и гелиевый заводы… А меня и еще троих командировали на механико-ремонтный завод чернорабочими, где требовались не только мастеровитые люди, но и грубая физическая сила. На предприятии, представлявшем собою кирпичное здание на площади в полтора футбольных поля, производилось, но по большей части ремонтировалось оборудование для нефтяных вышек. Одного из блатных забрал под свое начало начальник производственного цеха, а мне и еще двоим предстояло заниматься погрузкой-разгрузкой металлоконструкций и ящиков с деталями для оборудования по добыче нефти. В принципе, работа привычная, что в доке мешки-ящики таскал, что тут железки. Только вот пахать предполагалось не за деньги, а за жратву и обмундирование, да и в свободное от работы время за пределы лагеря не погуляешь. Не говоря уже о явно не черноморском климате.
На заводе большинство рабочих составляли осужденные, но присутствовали и вольнонаемные, жившие на правом берегу соседней с Чибью реки Ухты в поселке-поселении. Даже представительницы слабого пола попадались, работавшие на не особо тяжелых в плане физических энергозатрат должностях. Честно сказать, писаных красавиц среди них не наблюдалось, но зеку хоть косая, хоть кривая, лишь бы щель промеж ног имелась, как с плотоядной усмешкой прокомментировал мой соэтапник Гриша Сретенский с погонялом Казбек. Данное прозвище получил еще на воле за то, что курил исключительно эту марку папирос. И в ИТЛ он прибыл со все еще солидным запасом курева, который несколько подтаял после первоначального шмона. Представляю, как жируют вертухаи, которые с каждого зека имеют свой кусок. Ничего, отольются кошке… Они ж друг друга к стенке пачками ставили в эти годы, если историки не врали. Сегодня ты царь горы, а завтра на твоем месте другой, и тебе уже, глядишь, лоб зеленкой мажут. Так что, как говорил то ли Сунь Цзы, то ли Конфуций: «Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как по ней проплывет труп твоего врага».
Радовало, что над душой не стояли конвойные, и даже на обед в столовую мы отправились сами по себе. Черт, уже и на вкус внимания не обращаешь, в голове сидит раскаленным гвоздем мысль, что от такого «изобилия» скоро могут начаться голодные обмороки.
На обратном пути к заводу остановился у стенда, почитать местную прессу. Она была представлена газетами «Вышка» и «На вахте». Не выдержал, поржал над заметкой, как заключенные из числа евреев справляли субботу в недостроенном бараке лагеря, изготовив вино из спрятанного в посылки изюма, и не вышли на работу. Соответственно, «виновникам торжества» влупили по 10 суток карцера. В этой канве напоминали, что в молодой Советской республике и Ухтпечлаге в частности идет непримиримая борьба с религиозным мракобесием.
А я как раз сегодня, во время одной из передышек, успел познакомиться с работавшим в столярном цеху при заводе бывшим священником, отцом Илларионом. В столярке нам было разрешено греться, когда не было работы на улице. Илларион мастерил деревянные ящики, выстилавшиеся опилками, куда укладывали особо ценные конструкции, чтобы не повредить их во время транспортировки.
Отцу Иллариону — в миру Василию Яковлевичу Злотникову — было 58 лет. Когда-то он был послушником Онежского Крестного монастыря в Архангельской губернии. В 1922 году монастырь упразднили, и Илларион стал странствующим монахом. Бродил по селам и деревням архангельщины, за краюху хлеба и стакан воды крестил детей, отпевал покойников, проводил службы в разоренных храмах или вообще по домам, пока на него не обратила внимание губернская комиссия по борьбе с религиозными пережитками. Сначала отмотал пять лет, выйдя на свободу, вернулся к старому занятию, вновь был осужден, теперь уже на восемь лет как рецидивист, как ни смешно это звучит. А по мне, скорее грустно.
Этот приземистый, ростом мне по плечо пожилой человек говорил размеренно, не повышая голоса, и посидев рядом с ним первый раз минут десять, я словно впал в гипнотическое состояние. Его лицо после трех лет из восьми отпущенных в неволе еще сумело сохранить некую благообразность, которую только подчеркивала седенькая бородка. Но более всего поражал его взгляд. Он словно смотрел в самую душу, я чувствовал себя перед ним абсолютно голым, но не испытывал при этом стыда, как не испытывает стыда младенец пред матерью или отцом. В этом взгляде были и снисходительность, и отеческая любовь, и грусть от творящегося вокруг, и знание чего-то мне недоступного.
— Да что ж ты, отец Илларион, проповедовать не бросил, первый срок отсидев? — по наивности своей спросил я его в первую нашу встречу.
— Да как же бросишь, коль урок это мой. Обет я дал нашему настоятелю, когда монастырь разоряли. Он меня и рукоположил в сан. Я и еще двадцать монахов, отправившихся в странствие по Руси, нести слово Божие в умы и сердца людей.
— И что же, здесь, в заточении, тоже проповедуешь?
— Проповедую, сын мой, а как же без этого! Вот с тобой, к примеру, поговорил малость малую, а вижу — задумался. Можно и в лагере о земном говорить, но так, что до сердца дойдет быстрее, чем иная проповедь в храме. Но и о Боге тоже говорю, когда нужда появляется. Помирает в лагере человек — меня зовут, хоть кто-то успеет причаститься перед смертию. Даже атеисты, рушившие храмы, у нас тут становятся верующими. Перед Богом все равны.
— А не боишься, что какой-нибудь доброхот сдаст тебя администрации лагеря?
— Чего ж бояться, коль сам Мороз об этом знает… Об том месяце заходил сюда, проверял, как работаем, спрашивает: «Все проповедуешь, дед?» «Проповедую, — говорю, — пока сил хватает». А он мне, мол, главное, чтобы на работу хватало сил. С тем и ушел.
К моему превеликом удовольствию, на заводе была оборудована душевая из двух кабинок, с кранами для подачи холодной и горячей воды. В подвале постоянно работал бойлер. Я с огромным удовольствием помылся с обмылком лежавшего здесь же на деревянной полочке дегтярного мыла. Из трех моих сподвижников помыться решил лишь отбывавший наказание за хищение государственной собственности Йося Кацман. Он сегодня старался работать не хуже других, хотя к концу смены от усталости просто валился с ног.
После ужина мы вернулись в барак, в котором населения явно прибавилось. Прибыл этап из Ростова. В общем-то, такие же бедолаги, как и мы, но мое внимание сразу привлек зек с на первый взгляд непримечательным лицом, к которому остальные обращались по кличке Валет. Почему Валет — понял тем же вечером. На левом предплечье у уголовника красовалась татуировка в виде трефового валета. Но больше внимания привлекала татуировка на груди в виде большого орла, с восходящим солнцем и женщиной в когтях Он явно держал масть на своем этапе.
— Валет — вор уважаемый, — шепнул мне перед отбоем один из пришедших с нашим этапом уголовников. — С 12 лет чалится по лагерям, его сам Лавр короновал.
— Что за Лавр?
— Да ты что, это же легендарная личность в воровском мире.
— А что, много в Союзе воров в законе?
— Не больше десятка, короновать начали несколько лет назад, самых достойных.
Наши же, кто «дебютировал» на скважине, с непривычки от усталости буквально валятся с ног. Бывший преподаватель немецкого языка Лев Лерман, получивший 10 лет за контрреволюционную пропаганду, стоит на холодном полу босиком, держит в руках свои развалившиеся ботинки и не знает, что предпринять.
— Сушите, товарищ Лерман, а утром подвяжете каким-нибудь шнурком, — подсказываю ему ход дальнейших действий.
Лерман грустно кивает и ставит обувку рядом с печкой, где уже выстроилась в ряд самая разнокалиберная обувь — от еще вполне приличных сапогов до онучей, пребывающих в состоянии, мало чем уступающих учительским.
На утренней поверке по примеру Копченого Валет отказался работать и вообще всячески сотрудничать с администрацией, ежели ему такое предложение поступит. Его поддержал еще один вор Сиплый, и они по уже проторенной нашими три К — Копченым, Клыком и Крестом — дорожке отправились на трехдневный отдых в карцер.
Я же продолжал трудиться при ремонтном заводе, понемногу адаптируясь к реалиям местной жизни. От аборигенов услышал, что наш отрядный вполне себе еще человечный мужик, старается поддерживать относительный порядок. В других отрядах блатные крепко держат масть, а руководство им потакает, потому что урки чмырят политических, к которым у лагерной администрации отношение как к животным. Это даже не руководство, а урководство — впору вводить такой термин.
— За такие методы вашего Северцева многие коллеги — если можно так выразиться — недолюбливают, — говорил сидевший по 49-й статье Олег Волков. — Мол, выделиться хочет, правильного из себя строит, политических не гнобит и так далее.
Волков был моим ровесником, как и отец Илларион, он работал в столярке при заводе, только не ящики сколачивал, а обтачивал фуганком доски для этих же ящиков. Если с батюшкой мы разговорились уже в первый день, то с Олегом — на следующий, во время послеобеденного перекура. Дымя папироской, он с удовольствием поделился своей историей. Оказалось, что его отец был директором правления Русско-Балтийских заводов, мать — внучка адмирала М. П. Лазарева. Посещал Тенишевское училище, где был одноклассником будущего писателя Владимира Набокова. Шесть лет работал переводчиком в миссии Нансена, у корреспондента Ассошиэйтед Пресс, у концессионеров, в греческом посольстве. В феврале 1928 года был в первый раз арестован, отказался стать осведомителем, был приговорен к 3 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации и направлен в Соловецкие лагеря особого назначения — СЛОН. В апреле 1929 году лагерный срок заменили высылкой в Тульскую область, где он работал переводчиком технической литературы.
В марте 1931 году был снова арестован и приговорен к 5 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации. Снова был этапирован в СЛОН. В 1936 году оставшийся срок был заменен ссылкой в Архангельск, где работал в филиале НИИ электрификации лесной промышленности. 8 июня 1936 года вновь был арестован, приговорен к 5 годам заключения как «социально опасный элемент» и направлен в Ухтпечлаг.
— Мда, жизнь у тебя точно не сахар, — прокомментировал я вслух услышанное.
— Живы — и слава Богу, — усмехнулся Олег. — Нам не привыкать, полстраны сидит, сотни тысяч расстреляны. Наверное, кто-то и впрямь за дело, да только ярлык врага народа могут приклеить к кому угодно, по малейшему донесению. Да и к уголовникам при новой власти в тюрьмах и лагерях почему-то отношение не в пример лучше, чем к осужденным по политическим статьям, хотя ведь лагерное начальство знает, что многие оказались здесь по ложному навету.
— Может, и так, — осторожно согласился я. — Только что тут можно сделать? Против такой машины рыпнешься — вмиг раздавит.
— Да и не рыпнешься — раздавит. Если уж пропадать — то хотя бы с честью, со знанием того, что ты человек, а не тварь дрожащая, как писал старина Достоевский.
— Ну да, на миру и смерть красна, — усмехнулся я. — Только все же хотелось бы еще по возможности пожить.
После чего негромко а-капелла исполнил первый куплет известной в моем времени песни «ЧайФ»:
«А не спеши ты нас хоронить
А у нас еще здесь дела
У нас дома детей мал мала
Да и просто хотелось пожить…»
— Сам сочинил? — спросил Олег.
— Знакомый один, — отмазался я традиционной фразой. — Ты лучше мне про вашего главного расскажи, про Мороза.
— Про Мороза? Хм, занятный человечишко… Служил в системе ОГПУ, был осужден на 7 лет за превышение полномочий в 1929-м, а спустя полгода назначен начальником Ухтинской экспедиции Управления северных лагерей ОГПУ особого назначения. Судимость с него сняли и восстановили в партии, если не врут, осенью 31-го, но еще летом того же года он стал начальником Ухтпечлага.
— Выходит, даже зек может оказаться на руководящих должностях?
— Ну, мне это точно не грозит, я в партии не состоял, в ОГПУ не служил, да и статья у меня другая.
— Мне тоже, я был простым докером, и тоже беспартийным.
— В общем, Ухтпечлаг при Морозе расширяется в условиях, при которых не требуется ни конвоя, ни строя. Природа сама помогает НКВД, отгородив лагеря от страны непроходимыми лесами. Бежать некуда. Тайга и тундра, гиблая, скудная земля.
Тысячи людей годами живут в землянках, палатках и хибарках, строя модернизированные шахты, промыслы и верфи… ЗеКа сотни километров тащат на руках пятисотпудовые крелиусовские буровые станки. Мороз говорит, что ему не нужны ни машины, ни лошади, мол, дайте побольше заключенных — и он построит железную дорогу не только до Воркуты, а и через Северный полюс. Готов мостить болота заключенными, бросает их запросто работать в стылую зимнюю тайгу без палаток — у костра погреются! — без котлов для варки пищи — обойдутся без горячего! Трудами ГПУ и Мороза север превратился в гигантскую каторгу. В то же время собирает наилучших специалистов из других лагерей и создает им более-менее сносную — а по зековским меркам и просто роскошную — жизнь. Иные даже жилье получили и возможность выписать семью. Такой вот человек он — старший майор государственной безопасности Яков Моисеевич Мороз.
— Ясно… А сколько народу в Ухтпечлаге, не в курсе?
— Несколько тысяч, точнее не скажу. Кого здесь только нет… О представителях великой и многонациональной Страны Советов я и не говорю. Много корейцев и китайцев, некоторые еще на воле успели обрусеть. Есть ассирийцы, уйгуры, тюрки, персы, афганцы… Англичане имеются, итальянцы, испанцы, голландец, француз, даже американец… Есть тут и японец, Исизо Харима зовут. Сам с ним не общался, но видеть видел. Арестовали в 1933 году на 10 лет, в Ухтпечлаг прибыл из Белбалтлага.
— Все, наверное, по 58-й?
— А ты как думал?! Она самая, любимая статья нынешних вертухаев… А кстати, видел памятник Пушкину?
— Это который в центре лагеря?
— Он самый, из кирпича и бетона, в этом году установили к 100-летию роковой дуэли. Его автор тоже тут срок мотает. Мотал, вернее… Авиатор, художник и священник Николай Бруни, с этим я пару раз общался. Рассказывал, что его предок Федор Бруни одним из первых рисовал Пушкина на смертном одре. Видал, какая ирония судьба! Этого же в шпионаже обвинили, якобы сотрудничал с французской разведкой. Между прочим, за памятник Бруни удостоился недельного свидания с женой.
— А почему мотал? Выпустили?
Олег помрачнел, глубоко затянулся и загасил докуренный практически «в нуль» чинарик об доску.
— На днях суд был, к высшей мере приговорили. Якобы внедрял религиозные традиции среди заключенных. Отправили в расстрельный лагерь на реку Ухтарка. Может, уже и расстреляли, сразу по прибытии.
Мы молча сидели, думая каждый о своем. Надо же, а вот отца Иллариона, который в пяти метрах от нас сидит, ящики сколачивает, не трогают. Или тоже уже на мушке у лагерного начальства? Как я понял, этот Мороз — жук себе на уме: мягко стелет, а спать жестковато.
Вечером, когда более-менее свежие мы, работавшие в пределах лагеря, и измученные вторым днем пахоты на скважине политические собрались в бараке, появился Северцев. Румянец с морозца придавал его лицу какое-то новогоднее выражение. Как оказалось, такая мысль посетила меня в тему.
— Так, граждане осужденные! Новый год через неделю, и по такому случаю в клубе к вечеру 31 декабря готовится праздничный концерт с участием художественной самодеятельности. По случаю празднования Нового года рабочий день будет сокращен. В концерте помимо осужденных участвуют и вольнонаемные. Почти каждый отряд делегировал участника, пока кроме нашего. Может быть, у кого-то есть талант к песням или пляскам? Никто не хочет поучаствовать в мероприятии?
Все молчали, молчал и я. Если решил не выделяться, то и не фиг резвиться лишний раз, лезть на рожон. Хотя другой на моем месте мог бы и заявить, что занял второе место на городском конкурсе художественной самодеятельности города Одессы, и его приглашал в свой оркестр сам Утесов. Но я поставил себе задачу спокойно отмотать срок и выйти на свободу пусть и со справкой в кармане, но полноценным, как принято выражаться, членом общества. Слышал, правда, что зекам предлагали воевать в штрафбатах, про то и сериал неплохой видел, вот только не помню, когда их ввели. Пожалуй, к 1943-му штрафники уже вовсю проливали кровь, искупая свою вину, так что при желании и я могу успеть повоевать в составе штрафного батальона, ежели поступит такое предложение. Либо дождаться освобождения и потом уже прийти на призывной, попросить зачислить меня в ряды Красной армии хотя бы рядовым. Или все равно в штрафбат отправят как неблагонадежного?
Блин, не навоевался, родимый. Мало тебе было чеченских баталий, теперь вот на Великую Отечественную потянуло… Да, потянуло! Если все по углам зароются, то кто Родину будет спасть?! Высокопарно? Есть немного, но суть от этого не меняется. Понятно, что и без моего участия в предыдущем витке истории СССР разбил гитлеровскую Германию, но я же сам себе не прощу такого малодушия.
Правда, еще вопрос, доживу ли я до момента, когда передо мной распахнутся лагерные ворота. Зашлют, чего доброго, в тайгу, и откину там коньки, несмотря на свое завидное по здешним меркам здоровье. Или выйду инвалидом, каким-нибудь чахоточным, как не дождавшийся конца этапа Петрович. Может, если не косячить, и удастся прокантоваться при заводике в более-менее благоприятных условиях.
Через день, так же вернувшись со смены, обнаружил в бараке осунувшихся Копченого, Клыка и Креста. Глаза Козьева горели злобой, и он не нашел ничего лучше, кроме как докопаться до дневального, отвесив малахольному крепкую затрещину. Митяй с криком «За что?» улетел в угол барака.
— Было бы за что — вообще прибил бы, — пробурчал Копченый, растягиваясь на шконке.
— Пожрать бы сейчас, — мечтательно добавил Клык. — Как утром бурдой накормили, так во рту ни крошки. А я все свои запасы еще на этапе подъел.
— У меня сухарей малость осталось, — предложил я.
— О, ништяк! А чифирек мы сейчас на «буржуйке» сообразим.
Вместо чайника — принесенная кем-то жестяная банка из-под невесть как попавшего на зону яблочного повидла. Самого повидла, ясное дело, в банке и след давно простыл, а вот для кипячения воды, призванной впоследствии при добавлении заварки стать чифирем, да что бы хватило человек на десять разом — самое то.
Кто-то из зеков, включая прибывших ростовским этапом, тоже выразил желание поделиться. Не всех успели обобрать на пересылках и на первом лагерном шмоне, нашелся к сухарям и небольшой шматок сала — чуть менее долгоживущий продукт. Кто-то протягивает Клыку ложку с заточенной с одного края ручкой, и тот принимается резать сало тонкими кусочками, аккурат на каждого забившегося в этот угол едока.
Ну и несколько кусков сахара пришлись кстати. Так что через полчаса мы — десятка полтора зеков — сидели большим кружком, обжигаясь, пили по очереди жестянки ядреный чифирь, закусывали чем Бог послал, и трепались обо всем подряд. Узнав от ростовских, что с их этапом пришел и Валет, Копченый приподнял левую бровь:
— Так мы ж с ним в сызранском СИЗО чалились! И че, он уже коронованный? Ну, если завтра появится, встречу как родного.
Народ начал постепенно расползаться, готовиться ко сну.
— Мож кто в святцы желает, граждане осужденные? — поинтересовался Крест, который невесть как умудрился протащить в зону колоду карт.
— А на что?
Это очухавшийся Митяй решил проявить интерес к карточным играм. Ой, балбес… Но отговаривать его — себе дороже, блатные могут не простить.
— А че ставишь?
— Сахар есть.
— Отлично, а я кисет махры ставлю.
— Дык я ж не курю!
Вот наивный чукотский мальчик! Он еще надеется выиграть этот самый кисет! Святая простота, как говаривал кто-то из еретиков, когда старушка подкинула в его костер дровишек.
— Ниче, махра — она завсегда сгодится, обменяешь на что-нибудь, — щербато оскалился Крест.
Уверенный в итоге карточной игры, я помочился в стоявшее в тамбуре ведро, которое надлежало опорожнить все тому же Митяю либо Витьку, и залег на нары. Только накатила дремота, как был разбужен криком Митяя:
— Ты чего, Крест, шельмуешь?!
Я с трудом выбрался из забыться, повернув голову в сторону закутка, где засели картежники.
— Че ты сказал, падла? — с видом возмущенного праведника поинтересовался Крест.
— Чего… Шельмуешь ты! — немного стушевался Митяй, однако все еще не растерявший решимости вывести лихоимца на чистую воду. — Я видел, как ты туза из рукава достал.
Вот же идиот! Неужто надеялся, что с ним будут играть по-честному? Вот и не фиг теперь строит из себя правдоискателя.
Я повернулся на бок, стараясь не вслушиваться в перипетии ожидаемо возникшего спора. Ясно, что ничем хорошим для запорожца это не закончится. Переть в его положении против целой кодлы блатных — верное самоубийство.
— Братва, кто видел, что я шельмую? — донесся до меня голос Креста.
— Я не видел… Я тоже…
— Да чего ты смотришь, Крест?! — это уже вступил Копченый. — За базар отвечать надо, пусть ответит за свои слова.
— Че, фраер, народ требует, чтобы ты ответил за свой базар, — снова Крест. — Кровью ответишь или харчом?
Судя по возникшей заминке, Митяй явно стушевался.
— Не, ну че… Да вы че…
— Жало в бок хочешь?
Понятно, какой же ты блатарь без заточки. Интересно, правда, как успел ее изготовить за три дня сидения в карцере? Ложку заточил по ходу дела? Впрочем, мне-то какая разница, я вообще спать собрался.
И ведь уснул! А утром нас поднял все тот же Митяй, наш, похоже, вечный дневальный, которому лесоповал и прочие работы заменила работа в бараке. Как-никак нужно заботиться о том, чтобы у печурки всегда лежала поленница дров, которые он же и колет выданным ему тупым колуном. Чтобы в бараке всегда была чистота, а драить сучковатые полы ледяной водой — то еще удовольствие, неудивительно, что у Митяя уже через несколько дней после нашего заселения сюда руки красные и в цыпках. Чтобы бочка для воды у входа всегда была полной, а ведро под парашу — пустым. И еще нужно успеть днем вздремнуть, потому что ночью приходится следить за тем, чтобы огонь в печке не потух. Потому что у печурки в том числе стоит и наша обувь, к утру она должна высохнуть. Особенно это касается тех, кто впахивает в тайге. Летом всем будет попроще, если только доживем.
В это утро Митяй нас будил без энтузиазма. Следов членовредительства на нем заметно не было, но настроение дневального свидетельствовало о том, что ему пришлось отдать ворам то, что они хотели. Урок дурачку на будущее — не садись играть с блатарями в азартные игры, обдерут как липку.
На счастье Копченого, начальника отряда отправили в командировку в Сыктывкар, теперь его не будет насколько дней, а вместо него поутру на построение зашел молодой сержантик, который и прояснил ситуацию. Он проверил списочный состав, как будто за ночь кто-то мог сделать отсюда ноги в бескрайнюю тайгу на верную смерть, собрал «нефтяников» и потащился с ними за семь километров к разрабатываемой скважине. Воспользовавшись таким подарком, наши отрицалы и еще пара урок устроили себе выходной, я же по привычке отправился на ремонтный завод. С работавшими там людьми, в частности в столярном цеху, мне было комфортнее, чем с нашими уголовниками.
А вечером, вернувшись с завода, обнаружил в бараке откинувшихся с карцера Валета и его подельника. Блатные с ростовского этапа и нашего уже успели скорешиться, весело потягивая чифирь и треская консервы. Откуда они у них взялись — непонятно, Остальных — и меня в том числе — в свой круг не зовут, да и не очень-то хочется. Я по-прежнему стараюсь придерживаться нейтралитета, все еще веря, что такое в лагерной среде возможно.
Лежу на своей шконке, вспоминаю Варю. Валет что-то рассказывает, слышу громкий смех, вроде как хрипло каркает Копченый, да подвизгивает харьковский зечара по кличке Сапог. Тот самый, которого я в бане отправил в нокдаун. Не знаю, почему Сапог, мне это неинтересно. Кстати, уже на следующий день он форсил в экспроприированной у кого-то из политических шапке. Побитый молью и временем треух из непонятного зверя, но всяко лучше, чем разгуливать по такому морозу с голым кумполом.
Похоже, Валет без вопросов взял масть и теперь считает себя негласным хозяином отряда. Пусть считает, пока это не войдет в конфликт с моими интересами. Хочется верить, что до этого не дойдет. Куковать мне в ИТЛ еще долго, а наживать врагов совершенно ни к чему. Просыпаться ночью от каждого шороха — надолго меня не хватит, стану неврастеником и в итоге сам кого-нибудь завалю.
До отбоя еще около часа, да и кто тут будет следить, «отбились» зеки или нет, тем более отрядный в командировке. Еще спустя несколько минут кто-то трогает меня за плечо. Поворачиваю голову — Клык.
— Клим, там с тобой Валет хочет потолковать, — негромко говорит он.
Что ж, мы не гордые, можно и потолковать. Легко спрыгиваю вниз, в вязаных носках — спасибо Варе за передачку — по холодному полу, неторопясь — надо же соблюдать видимость достоинства — двигаюсь в сторону угла, где тусуются наши блатари в дрожащем свете керосиновой лампы. Подхожу, присаживаюсь на освобожденное место напротив Валета, подгибаю под себя ноги, чтобы не морозить ступни. Тот, попыхивая цигаркой, какое-то время молча, с прищуром на меня смотрит, я взгляд не отвожу, стальные смотрят на нас — кто кого. Наконец игра в гляделки заканчивается с ничейным результатом, и Валет, передав свой бычок Сапогу, который тут же жадно затягивается, протягивает мне сухарь и банку рыбных консервов, где еще осталось немного содержимого:
— Угостись.
— Благодарствую.
Принимаю банку и неторопясь подчищаю ее сухарем. Хочется вылизать жестянку до блеска, но вынужден поддерживать реноме. Практически пустую банку у меня забирает Клык.
— Ты, я слышал, на воле один четверых отметелил, отчего на нары загремел. Было такое? — спрашивает Валет.
— Было, — соглашаюсь. — Только один из четверых был бабой, правда, боевой оказалась, чуть глаза не выцарапала.
— И его приложил как следует, — теперь уже кивок на Сапога, который чуть не давится последней затяжкой.
— Тоже верно, не люблю, когда среди своих крысы заводятся.
Это уже наезд, причем серьезный. За крысятничество из блатных могут и в «машки» определить. Сапог бледнеет и пытается что-то провякать, мол, разреши, старшой, я эту падлу на ремни порежу… Ага, попробуй, шелупонь подзаборная, резалка еще не выросла. Вслух не говорю, но мой насмешливый взгляд объясняет многое.
— Никшни, Сапог, — негромко, но значимо одергивает пахан, даже не поворачивая головы в его сторону. — А ты, Клим, я смотрю, тертый калач, даром что не из блатных. Картинок на тебе нет, погремухи тоже… Не хочешь погремухой обзавестись?
— Да меня и мое имя вполне устраивает, — жму плечами.
— Ты на воле работягой был, — продолжает Валет. — Здесь тоже работаешь. Из мужиков, значит. Не хочешь стать у меня быком?
Бык — это вроде как телохранитель.
— Хавчик обеспечим, от работы отмажем, — по-своему понимает мою заминку Валет.
Ну, с хавчиком еще понятно, может, он как «законник» теперь на каком-нибудь негласном довольствии. А вот как собирается от работы отмазывать — непонятно. Начотряда его самого скорее в карцер снова отправит, нежели Валет меня отмажет. Да и нравится мне моя работа, как ни странно это звучит. Вернее, люди, с которыми я там общаюсь. Тот же Олег Волков или отец Илларион… Представил себя в роли быка при воре, и как-то стало совсем муторно на душе.
— Наверное, все же откажусь от такой чести, — говорю, глядя Валету в глаза.
Буквально осязаю, как мгновенно наэлектризовывается атмосфера на этих нескольких квадратных метрах, только что искры не проскакивают. Начнут метелить? Может, и отобьюсь, а может, и нет. Но свою жизнь продам дорого. На всякий случай периферийным зрением отмечаю, где лежит ложка-заточка.
— Смотри, Клим, Валет два раза не предлагает, — все так же размеренно говорит урка.
Говорит без малейшей угрозы в голосе, но все всё прекрасно понимают. И я в том числе.
— Благодарствую за угощение, — говорю и поднимаюсь. — Вопросы еще есть? Тогда пойду, вздремну.
Разворачиваюсь и двигаюсь к своей шконке. Сердце бешено бухает, готовое выскочить из груди, но я не оборачиваюсь. Надеюсь, в случае чего мое шестое чувство мне не изменит.
До нар добираюсь под гробовое молчание всего барака. Не иначе, к нашему тихому разговору все прислушивались. Запрыгиваю, накрываюсь ветошью, по недоразумению называющейся одеялом, поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Что-то мне подсказывает, что этой ночью обойдется без происшествий.
