Глава XI

На Ближней даче новогоднего настроения почти не ощущалось, несмотря на дату — 31 декабря. Разве что в зале, в самом дальнем углу, стояла небольшая елочка, заботливо украшенная лично Поскребышевым, которого Хозяин на два дня отпустил в Москву, встретить новый год в кругу семьи.

Иосиф Виссарионович за завтраком в своем кабинете читал свежую прессу. Молодая советская страна крепла, индустриализация развивалась семимильными шагами. Есть чем гордиться. Днепрогэс уже несколько лет как дает стране электроэнергию, по Беломорско-Балтийскому каналу курсируют пароходы, с конвейера Горьковского автомобильного завода сходят автомобили… Еще бы всякая троцкистская шваль под ногами не путалась, и было бы вообще замечательно. Да еще этому Гитлеру спокойно не сидится, зарится на Европу, а там, глядишь, и в СССР сунется. Вот бы поговорить с этим путешественником во времени, но он почему-то так и не вышел на связь, хотя статья в «Правде» была опубликована почти два месяца назад. А он мог бы рассказать, что ждет нашу страну в ближайшие годы, будет ли война с немцами. Все эти документы с допросов наверняка лежат в сейфе у Ежова, равно как и вещественные доказательство из будущего. Если, конечно, все это не величайшая мистификация. Но кто бы посмел разыгрывать его, человека, шутить в присутствии которого побаиваются даже приближенные к нему лица?!

Либо это просто умалишенный!

Эх, все же жаль, что никак не удается подобраться к сейфу Ежова. Это как в русской сказке про иглу с кощеевой смертью, которая запрятана в яйцо, яйцо в утке, а утка в зайце. Чтобы добраться до сейфа, нужно проникнуть сначала в здание наркомата внутренних дел, а затем через приемную в кабинет Ежова. И везде охрана. Не устраивать же перестрелку, в самом деле.

А под наркома понемногу копают. Компромата и так уже немало, достаточно вменить превышение власти. Народ, как докладывает Власик, давненько ропщет, недовольный методами Ежова. Отправить его следом за Ягодой, а на его место поставить Лаврентия. Тот в Армении хорошо постарался этой осенью вместе с Маленковым и Микояном, проводя чистку в местных партийных рядах.

За окном послышался шум мотора. По заснеженной аллее на территорию дачи въехал черный «ЗиС-101», остановившись у парадного входа дачи. Из автомобиля сначала выбрались Власик и молодой человек в темном пальто, затем выпрыгнула девочка лет 10. Увидев их, Сталин улыбнулся в усы. Виделись они редко, поэтому каждый приезд Василия и Светланы был для него небольшим праздником. Сын и дочь постоянно жили на даче в Зубалово под присмотром экономки и охраны. Когда-то и он там жил, но после самоубийства жены бывать в Зубалово практически перестал, предпочитая Ближнюю дачу рядом с Кунцево.

Через пару минут Василий и Светлана вошли в кабинет, следом в дверном проеме показался Власик. Дочь сразу кинулась к поднявшемуся из-за стола отцу, обняла, прижавшись щекой к его груди, 16-летний сын степенно подошел, пожал руку.

— Растешь, с каждым разом все выше и выше, — с улыбкой сказал Сталин, касаясь плеча Василия своей не сгибающейся в локте левой рукой.

— Просто видимся редко, отец, — также не сдерживая улыбки, ответил сын.

— Есть хотите?

— Да мы уже завтракали…

— Может, прогуляемся тогда?

— Можно.

— И я с вами, — заявила Светлана.

Вскоре они с сыном прогуливались по аллее, а Светлана и Власик неподалеку играли в снежки. Утром, еще в темноте, главную аллею чистили от снега свободные от дежурства красноармейцы, но часа два назад с неба стали планировать крупные хлопья, и сейчас снег приятно поскрипывал под ногами. Сталин по привычке был обут в сапоги из кожи мягкой выделки, Василий предпочитал ботинки.

«Хорошо как, — думал генсек, спрятав правую руку под обшлаг шинели. — Тихо, снег падает, дети вот приехали».

— Как дела в школе? — спросил он, наконец, Василия.

— Ты же знаешь, тебе докладывает Власик, зря он что ли на собрания в школу ходит, — не без иронии ответил Василий.

— Он докладывает, что часто бываешь несдержанным, однако учителя боятся на тебя жаловаться. Нужно себя держать в руках, сын, даже если преподаватель неправ. Зато, слышал, в спорте успеваешь?

— Это да, — улыбнулся Василий.

Еще с минуту гуляли молча, затем Сталин спросил:

— Что, сын, по-прежнему хочешь стать кавалеристом?

— Да, отец, — твердо ответил Василий, взглянув в глаза отцу.

— Это тебя Буденный все рассказами про Конармию кормит? Что ж, твое решение, хотя некоторые товарищи меня уверяют, что будущее за танками и авиацией.

— Из танка или самолета шашкой не помашешь, — с ноткой мечтательности в глазах сказал Василий.

— Но и с шашкой на танк не наскачешь, гуслями изжует… Кстати, скоро у тебя день рождения, хочу сделать тебе подарок.

— И что же ты мне подаришь?

— Подарок в том смысле, что приеду в Зубалово. В прошлом году не смог, на этот раз постараюсь выбраться. А уж что подарить — придумаем. А ты что бы хотел?

— Не знаю…

— Ладно, без подарка не останешься… А как там Артем? Почему он не приехал?

— Он с классом уехал на экскурсию на целый день.

— Ну, передавай ему привет.

Спустя какое-то время отец спросил:

— Не надумали встретить Новый год со мной?

— Знаешь, у нас же там своя компания будет… Ты извини, отец, но мы уже с друзьями договорились. Я и Артем… А Светка хочет как раз с тобой тут на пару дней остаться, если ты не против. Вам вдвоем точно не будет скучно.

— С этой егозой? С ней точно не соскучишься, — улыбнулся в усы Сталин.

Спустя два часа Василий уехал, и внимание Иосифа Виссарионовича полностью переключилось на дочь. Она сидела в кабинете у него на коленях, рассказывая об успехах в школе, о том, как у нее ладится с английским языком, хотя, по мнению отца, в это время более актуальным было бы знание немецкого. Это были те редкие минуты, когда отец народов был по-настоящему счастлив.

А вечером у него состоялся разговор с Власиком. Они сидели в креслах, напротив друг друга. Но если Сталин вальяжно закинул ногу на ногу, попыхивая трубкой, то Николай Сидорович сидел прямо, едва ли не на краешке кресла, внимательно ловя каждое слово Хозяина.

— Как думаешь, Николай, не пора ли всерьез взяться за товарища Ежова? Вскрыть его сейф, как я понимаю, не представляется возможным?

— Так точно товарищ Сталин, не представляется. Думали даже, не отправить ли в здание наркомата переодетого сотрудником НКВД медвежатника, но еще раз просчитали — проникнуть в кабинет не получится, там многоуровневая охрана. Так что даже перетяни мы на свою сторону кого-то из несущих дежурство — со всеми этот трюк проделать не удастся. Поэтому ваше предложение выглядит здраво, товарищ Сталин, хватит уже цацкаться с этим Ежовым. Скажу больше — Вышинский готов выписать ордер на арест наркома.

— Готов, говоришь?.. Что ж, пусть выписывает. Тогда Ежов сам нам преподнесет ключи от сейфа на блюдечке с голубой каемкой. Надеюсь, он не успел уничтожить показания Сорокина и вещественные доказательства. В противном случае пусть вспоминает, что ему рассказывал этот путешественник из будущего.

— Разрешите выполнять? — вскочил с кресла Власик.

— Со 2 января займешься, не хочу никому портить новогоднее настроение, даже этому Иуде. И кстати… Вызывай из Грузии Берию, думаю, Лаврентий уже созрел для того, чтобы возглавить народный комиссариат внутренних дел. Это ему от меня и от всего советского народа будет новогодний подарок.

— Есть, товарищ Сталин! — после секундной заминки отрапортовал Власик.

Выходя из кабинета, главный телохранитель Вождя про себя чертыхнулся. В глубине души он лелеял мысль, что на место попавшего в опалу Ежова Сталин назначит именно его, Власика. Однако тот, похоже, сделал ставку на земляка. Черт, впору пожалеть, что не грузином родился. С другой стороны, сначала Ягода, теперь Ежов… Кто знает, сколько продержался бы он, Власик, в кресле народного комиссара. Год, два, а потом к стенке? Вроде бы при Сталине оно и спокойнее. Так что нечего лишний раз голову забивать мыслями, которым не суждено осуществиться. По крайне мере, в ближайшее будущее.

А в этот же предновогодний день все еще пребывавший в звании наркома Николай Иванович Ежов находился в тысяче с лишним километров к юго-западу от столицы, в кабинете одесского следователя Лыкова, вольготно расположившись за хозяйским столом.

Сам следователь, потеющий от волнения, скромно примостился в сторонке.

— А вы, товарищ Лыков, что же чай не пьете? Он у вас вполне сносный.

Ежов отхлебнул из стакана, следом то же самое автоматически проделал и следователь, совсем не чувствуя вкуса крепко заваренного чая с лимоном. Его обонятельные и осязательные рецепторы мгновенно отмерли в тот самый момент, когда порог кабинета переступил народный комиссар внутренних дел СССР, а сфинктер предательски расслабился, но в последний момент невероятным усилием воли Лыков сумел напрячь необходимые органы. Однако спереди кальсоны по ощущениям все же немного промочились. К счастью, не настолько сильно, чтобы на галифе появилось темное пятно.

Ежов тем временем отложил в сторону письменные показания Кузнецова и лиц, причастных к конфликту в кафе «Гиацинт», и задумчиво побарабанил пальцами по поверхности стола, которая ввиду небольшого роста гостя приходилась ему по грудь.

— Кузнецов, значит… Хм, решил фамилию поменять. Думал, не найдем.

Снова барабанная дробь, которую побледневший от собственной смелости следователь отважился прервать негромким покашливанием.

— Что? — вышел из задумчивости Ежов.

— Виноват, товарищ народный комиссар, могу я узнать, чем вас так заинтересовала персона этого Кузнецова?

— Много будете знать, товарищ Лыков — скоро состаритесь. Вы его по уголовке вели, а тут дело о государственной измене. И не Кузнецов он никакой, Сорокин его настоящая фамилия. Да и подготовка у него — будь здоров. Как это он вам дался, а? Неужто даже не предпринял попытки к бегству?

— Так ведь под стволами его брали, несколько человек, тут особо не развернешься хоть с какой подготовкой.

— Это правильно, с ним только так и можно было, хвалю за бдительность… Так, выходит, сейчас он отбывает наказание в Коми?

— Так точно, в одном из лагерей Ухтпечлага, у Мороза.

— Мороз знает свое дело, — хмыкнул Ежов. — У него не забалуешь, да и бежать оттуда врагу не пожелаешь. Тем более в зиму.

И вновь дробь по столу, словно барабанная дробь перед казнью.

— Товарищ народный комиссар, нам тут еще кое-что удалось выяснить, — сглотнув ком, выдавил из себя следователь.

— Ну, говорите.

— В общем, этот Кузнецов… то есть Сорокин, как мы считаем, и есть тот самый загадочный мститель, который в одиночку расправился с бандой Левы Шаца. Вы наверняка слышали про этот случай.

— Да, что-то слышал. Я же говорил, что у этого типа та еще подготовка, — вроде как самодовольно хмыкнул нарком. — Интересно, что они не поделили?

— Вроде как московские блатные приехали с заказом на Куз… простите, Сорокина, что-то он еще, видно, в столице с ними не поделил. Тот, которому удалось выжить, тяжелораненый Микитько, он сам толком не знает подробностей, да и слаб очень. Врачи не рекомендовали его слишком уж долго допрашивать. Пока знаем, что приехали двое, сами, наверное, мараться не захотели, искали человека, который согласится на мокрое дело. Согласился некто Червонец. Согласился на свою голову — его тело было найдено в овраге. Той же ночью один из московских появился у них на «малине» и устроил бойню. Но лица его под шляпой ни хозяйке «малины», которую нападавший почему-то оставил в живых, ни раненому толком разглядеть не удалось. Только одежда одного из столичных. А вскоре тела московских гастролеров нашел сантехнический работник, когда проверял забившийся канализационный люк. На одном из покойных как раз не было верхней одежды, тут мы и смикитили, что Сорокин, видно, позаимствовал плащ и шляпу, и под видом московского уголовника устроил бойню на «малине».

— Хитрый ход, — покачал головой нарком и будто себе под нос добавил. — Быстро он адаптировался в нашем времени…

Следователь не понял, что имел в этот момент Ежов, но предпочел за лучшее промолчать. Спросит — ответим, а со своими вопросами к таким людям лучше не лезть.

— Что ж, спасибо, товарищ Лыков, вы сильно помогли следствию. Теперь мы знаем, где искать этого махрового антисоветчика. Если вы не против, я его личное дело конфискую. Расписаться где-то нужно?

— Нет-нет, ни к чему…

— Тогда всего хорошего, удачи по службе.

Пожав потную ладонь следователя, нарком вышел из кабинета. Оставшись один, Лыков выплеснул остатки чая на пол, вытащил из сейфа початую бутыль коньяка и трясущейся рукой налил полный стакан.

— Господи помилуй, — перекрестился атеист Лыков и одним махом влил в себя содержимое стакана.

Плюхнулся на стул и сидел так несколько минут, пока его не вывел из транса осторожный стук в дверь.

— Кто?

Дверь с легким скрипом приоткрылась и в проеме показалась голова капитана Шигина. Затем в кабинет втянулось все тело милиционера.

— Товарищ майор, прошу прощения за любопытство, дюже узнать интересно, с чего это к нам сам народный комиссар приезжал?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — повторил Лыков недавно услышанную поговорку из уст Ежова. — Слушай, Шигин, ты бы метнулся к завхозу, спросил у него чистые кальсоны. Давай-давай, чего задумался!

Когда капитан исчез, следователь долил в стакан остатки коньяка из бутылки, выпил уже с чувством и толком — руки больше не дрожали. Закурил неизменные одесские «Сальве», откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу.

«Новый год, напьюсь сегодня, и пусть моя орет, как умалишенная, — думал он, пуская вверх клубы ароматного дыма. — Плохо, правда, что завтра опять тащиться на работу. Больным, что ли, сказаться… Кстати, обещал сыну подарить на Новый год альбом для марок, как его… кляссер, и до сих пор не купил. Надо Шигину сказать, чтобы послал кого-нибудь в магазин канцелярских принадлежностей, пусть возьмут что-нибудь поприличнее. А жене пускай по пути хороший одеколон купят. Она, кажется, предпочитает „Красную Москву“, главное только, не схватить флакон самопального розлива. Насчет этого пусть Шигин тоже предупредит, хоть в магазинах вроде самопала и не встречается, не Привоз все же. А про приезд Ежова своей Басе ничего не скажу. Баба, растреплет подругам-жидовкам в один момент».

В последующие несколько дней ничего примечательного не происходило. А 29 декабря наш отряд всколыхнула новость: капитан Северцев арестован по обвинению в государственной измене. Временное командование нашим отрядом перекладывается на сержанта Мотыля, который явно пребывал в растерянности. Он еще в первый день подменки что-то провякал ворам насчет работы, но был послан далеко и надолго. Вернее, вся блатная пятерка «отрицал» как один сказалась больной, потребовав фельдшера и дальнейшего перемещения в больничку. Сержанту заниматься ими оказалось некогда, нужно было конвоировать осужденных на строительство вышки, отправить же симулянтов в карцер у него оказалась кишка тонка. Тем более что по негласному распоряжению свыше практически во всех лагерях СССР к уголовникам было куда более мягкое отношение, чем к политическим. Уж это-то я прекрасно помнил из всяких исторических мемуаров, которые мне когда-то довелось прочитать. Да и за время нахождения в этом мире, скитаясь по СИЗО и лагерям, я успел подметил данный факт.

Пользуясь сложившейся ситуацией, воры полностью взяли отряд под свой контроль, и устроились по-королевски. Даже успели буквально за пару дней навести контакты с ворами из других бараков, которым их отрядные давно уже вверили управление другими зеками, практически самоустранившись.

Вечером, приходя со смены — выходные зекам не полагались — видел, как в воровском углу авторитеты, собравшись с нескольких бараков, льют в себя чифирь или даже что-то покрепче, закусывают сухарями, иногда даже с кусочками сала, играют в карты, или вообще от скуки достают кого-нибудь из сидельцев. Чушок Витя им уже стал неинтересен, разве что поиметь его вместо бабы, так они переключились на политических. Особенно доставалось щуплому и тихому Арсению Львовичу, на воле прежде служившему в ростовской заготконторе и которого сдал коллега. Мол, высказывал сомнения в том, что коммунистическая партия большевиков приведет советский народ в светлое будущее. Арсений Львович это отрицал, каялся и на суде, как он рассказывал, и нам утверждал, что ничего такого не говорил. Многие ему верили, особенно те, кто и сам себя считал безвинно осужденными. Я тоже склонялся к варианту о поклепе, не иначе, заготконторский стукач с этого что-то поимел, возможно, занял освободившееся место, поскольку ходил у Львовича в подчиненных.

Как бы там ни было, обвиненный в антисоветской пропаганде 39-летний скромный служащий и отец двоих детей — 10 и 12 лет — получил по приговору «тройки» восемь лет исправительных лагерей. Пахал он на «нефтянке», и теперь вдобавок стал объектом издевательств со стороны урок. Неизвестно, за что его так невзлюбило ворье, но иной раз уголовники не отпускали его до утра, когда уже нужно было вставать и собираться на очередную смену. Больше всего авторитетам и их прихвостням нравилось заставлять несчастного стоять в углу по стойке «смирно» и каждый час бить тарелкой о тарелку, имитируя напольные часы. Мало того, что не высыпался сам зек, так вдобавок и мы порой просыпались от очередного тарелочного грохота. Что касается урок, то они расходились по баракам и укладывались почивать с рассветом, кемаря практически до обеда, хотя, если не было желания тащиться в столовую и есть тамошнюю бурду, случалось, спали до вечера.

Закончилось все тем, что 5 января Арсений Львович сломался. А если точнее, не выдержал и замастырил — оттяпал себе полладони.

— Надумал он себе большой палец отрубить, чтобы его, может быть, по инвалидности освободили, а тюкнул по кости, — рассказывал мне один из работавших с ним на заимке политических. — Не иначе зажмурился, когда топором замахивался — и полладони напрочь. В больничку положили пока. Как думаешь, засудят его теперь?

Я пожимал плечами. Скорее всего, накинут срок как «саморубу». И ведь виной тому во многом не только тяжелые условия работы, но и эти самые уголовники, заставлявшие его ночи напролет изображать напольные часы.

Что, надо было заступиться? Ага, вот это в уголовной среде самое распоследнее дело. Здесь действует неписанное правило — каждый отвечает за себя. Если ты, конечно, не вор в законе, как Валет. Еще в той жизни знакомый рассказывал, что, проявив жалость к сокамернику, можно нарваться на серьезные неприятности и необходимость отвечать перед смотрящим или сходняком. Поэтому я и не рыпался. Если бы дошло до открытого столкновения, этих, жрущих и пьющих в своем блатном углу, я бы, скорее всего, раскидал. Хоть и отощал за время отсидки, но в общем-то физические кондиции при мне, не говоря уже о технике. Однако потом настало бы время кровной мести, и рассчитывать на помощь политических было глупо. Эти словно безмолвные рабы на галерах, готовы по команде идти на заклание, себя-то защитить не в состоянии.

Моя задача — продержаться весь отпущенный мне здесь срок, а если повезет — выйду на свободу раньше по какой-нибудь амнистии или за примерное поведение. А может быть, и не повезет, и вообще здесь сгнию. Но с таким настроение тут делать нечего. Такие вот депрессивные первым делом откидывают коньки.

А вообще грела мысль о побеге. Как покинуть пердела лагеря? Да очень просто — примкнуть к команде «нефтяников». Но я умом понимал, что такая затея обречена на провал. Куда бежать, если вокруг на сотни километров замороженная тайга! Не с голоду сдохнешь, так замерзнешь. А еще, слышал, местные оленеводы или кто они там настропалились сдавать властям беглецов за определенную сумму. Этакие охотники за головами, ковбои недоделанные.

Нет, понятно, если ловят уголовников, им-то самое место в зоне, а если на рывок пошел политический, которому невмоготу тянуть срок по доносу? А тут тебя какой-нибудь охотник берет на мушку и конвоирует в ближайшее отделение милиции, километров за пятьдесят, чтобы сдать с рук на руки и получить вознаграждение. Обидно, однако.

А между тем как-то незаметно наступил новый, 1938 год. По этому случаю в лагерном клубе случился праздничный концерт с участием художественной самодеятельности. Выступали как зеки, так и члены семей администрации лагеря, а также и вольнонаемные. Клуб был рассчитан на 300 мест, понятно, все население ИТЛ сюда бы при всем желании не поместилось. Однако немалая часть зеков практически безвылазно пропадала в тайге, осваивая новые месторождения нефти, угля, радона и прочих полезных ископаемых.

Запомнилось выступление какого-то Михаила Названова, которого конферансье объявил артистом Московского художественного театра. Названов весьма экспрессивно прочитал монолог Иванова из одноименного произведения Чехова. Символично звучали строки: «Нехороший, жалкий и ничтожный я человек. Надо быть тоже жалким, истасканным, испитым, как Паша, чтобы еще любить меня и уважать. Как я себя презираю, боже мой! Как глубоко ненавижу я свой голос, свои шаги, свои руки, эту одежду, свои мысли. Ну, не смешно ли, не обидно ли? Еще года нет, как был здоров и силен, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал до слез даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло. Я знал, что такое вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери… А теперь, о боже мой! утомился, не верю, в безделье провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозг, ни руки, ни ноги. Имение идет прахом, леса трещат под топором…»

Да уж, и впрямь «леса трещат под топором», учитывая, как вырубается вокруг вековая тайга, чтобы пустить человека к своим несметным залежам. А в целом концерт мне понравился. Не хуже, чем было на мероприятии в Одессе с моим участием. К тому же хоть какая-то отдушина в серых лагерных буднях, если не считать моих бесед в столярном цеху. Все-таки отец Илларион оказался на редкость интересным и начитанным человеком.

— Откуда я знаком с трудами Толстого, Достоевского и прочих классиков русской литературы? — переспросил он как-то меня во время очередного диалога, который все же скорее можно отнести к монологу, потому что я ограничивался редкими и короткими вопросами. — У нас при монастыре была библиотека, в которой, как это ни странно звучит, имелись и светские сочинения. Настоятель, в общем-то, придерживался прогрессивных взглядов, возможно, что они появились там с его ведома, но я обнаружил эти книги в самом глухом углу, причем в почти новом виде. Еще удивился: как это, отреченный от церкви Толстой — да в монастырской библиотеке! Читал украдкой, закрываясь в библиотеке на несколько часов, порой и про пищу телесную забывая, и только на службу успевая бегать. По мне, так в Достоевском больше бесов, чем в каком другом писателе. Недаром и роман у него есть под названием «Бесы», хотя там все подается в несколько иносказательной форме.

Вот такой вот батюшка, который еще и умудрился как-то заговорить занывший зуб простой молитвой, приложив к моей щеке свою теплую ладонь. Как тут не поверить в силы небесные?!

— А ты крещеный? — спросил меня однажды отец Илларион.

— Да, только не с младенчества.

Это было правдой, при отце-офицере, без пяти минут коммунисте, крестить новорожденного было плохой идеей, хотя бабушка и настаивала. Крестился я уже в армии, таинство совершил наш батальонный батюшка, отец Филарет, окунув помимо меня в холодные воды Аргуна еще двоих ребят.

— А крест носишь?

— Был у меня на шнурке серебряный образок с Георгием-Победоносцем, еще в СИЗО конфисковали.

— Тогда держи.

Запустив руку куда-то в недра ватника, он извлек оттуда простенький, но с любовью вырезанный деревянный крестик на обычном шнурке.

— Носи и веруй, что Господь не оставит тебя в скитаниях твоих.

— Спасибо, отец Илларион! — от всего сердца поблагодарил я, надевая распятие.

К середине января я уже более-менее вжился в лагерную действительность. Исподволь посещала мысль, что не так уж и плохо оттянуть весь срок таким макаром, работая грузчиком при ремзаводе и общаясь с интересными собеседниками — отцом Илларионом и Олегом Волковым. Но оказалось, что урки про меня помнили и были в курсе моего времяпрепровождения. Наверное, кто-то из наших проболтался, из тех, с кем я выходил на смену.

— А ты, слухи ходят, с попом спелся? — заявил мне однажды Валет, ковыряя спичкой в зубах.

— Почему сразу спелся? — осторожно возразил я. — Захаживаю к нему в столярку, общаемся. Чего ж не пообщаться с умным человеком…

— А мы, значит, тебя не устраиваем, умишком не доросли, — скорее констатировал, чем спросил урка.

Мда, как-то я поторопился с ответом, этим ребятишкам только дай повод прицепиться к любому неосторожно сказанному слову. А в следующий миг меня затопила злость и к себе, и к Валету, и вообще ко всем блатным, кучкующимся в нашем бараке. Какого хера я тут перед ними прогибаюсь?! В Бутырке не испугался блатарей сразу поставить на место, что ж тут-то, очко заиграло? Потому что их больше, ежели тот же Валет клич кинет по баракам, и всем скопом они меня уделают? И сколько так терпеть? Дальше-то, почуяв слабину, они только больше наседать станут. «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас» — пел когда-то Макар. И хотя с его последними высказываниями после 2014-го я не всегда согласен, в песнях он частенько выдавал умные мысли.

— Слушай, Валет, у вас свои интересы, у меня свои, — стараясь говорить ровно, ответил я. — Я к вам не лезу, и вы меня не трогайте.

— А то что? — вроде как лениво поинтересовался урка, не вынимая спичку изо рта.

— Плохо будет.

И, ничего более не говоря, я отправился к своей шконке. К слову, науськанный рассказом Иллариона, я взял в лагерной библиотеке «Войну и мир», которые в прежней жизни так и не удосужился прочитать, и сейчас намеревался продолжить чтение с заложенной накануне вечером 3-й главы.

«Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным, худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на три кружка. В одном, более мужском, центром был аббат; в другом, молодом, — красавица княжна Элен, дочь князя Василия, и хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая княгиня Болконская. В третьем — Мортемар и Анна Павловна…»

Все-таки слабовата лампочка, всего одна на весь барак, так через месяц и зрения можно лишиться. Хорошо бы скоммуниздить где-нибудь индивидуальную керосинку. Керосин в мастерских имелся, у меня там завязались неплохие отношения с мастером Семочко, уж бутылку он может отлить. Семочко еще недавно был зеком, сев якобы за вредительство на производстве, но минувшие осенью вышло ему послабление, и он получил свободу. Однако уезжать отсюда по какой-то причине не захотел, остался на заводе вольнонаемным. И не он один, кстати, по слухам. Таковых было еще несколько человек. Ну а что, нет у людей семьи, ехать не к кому, а тут вроде как и привыкли. У Семочко, между прочим, жена и дочь погибли во время его отсидки в Ухтпечлаге, утонули в Черном море вместе с напоровшимся на подводные камни теплоходом, а с ними еще под сотню человек. Тела так и не нашли, так что даже съездить на могилки поклониться было некуда.

Тут еще доморощенный поэт надрывался перед уголовниками, зарабатывая лишний кусок сухаря с парой глотков чифиря. Да и то не факт, что обломится. Прознали урки, что в нашем этапе рифмоплет затесался, Костя Ерохин, который в прежней жизни в многотиражку стихи пописывал, и стали его доводить требованиями сочинить что-нибудь о тяготах жизни в неволе. Пообещали не бить, а иногда даже и подкармливать. На его месте, наверное, согласился бы любой, вот и сейчас Костя декламировал свой очередной опус. Причем декламировал с чувством, напоминая когда-то виденного в хронике выступление Андрея Вознесенского.

«Хрипло лаяли собаки

Скаля желтые клыки

Нас загнали в автозаки

Чушки, воры, мужики…

Нынче всех мастей в избытке

Пестрым выдался этап

Позади допросы, пытки

Человек, конечно, слаб

Все подпишет, коли надо

Это будет следаку

Лишь бы вырваться из ада

Когда лучше — ствол к виску

Трое суток в спецвагоне

Вот и лагерь — дом родной

На рывок уйдешь — догонят

Здесь обученный конвой

Вертухаи — словно звери

Забор с проволкой внатяг

Это, братцы, Крайний Север

Он не любит доходяг…»

Конечно, насчет Крайнего Севера Костя немного загнул, но в целом сюжет по делу. Во всяком случае, уркам понравился, и довольный рифмоплет уселся хлебать чифирь с сухарем вприкуску.

После короткой словесной перепалки с Валетом я предполагал, что уже этой ночью со мной могут устроить разборки. Поэтому практически до утра не сомкнул глаз, готовый в любой момент вступить в схватку. Уверенности придавал спрятанный под подушкой самодельный кастет. Форму я сделал из влажного песка, кусок свинца спер в ремонтном цеху, расплавил его на маленьком костерке в жестяной банке и залил в форму… Не говоря, зачем мне это нужно, попросил у Семочко на час-другой круглый напильник, с его помощью обработал все закругления, и вот кастет готов! Мало ли что может случиться, в зоне всегда приходится быть настороже, даже если у тебя внешне ровные отношения с лагерными авторитетами. А учитывая последние события, наличие хоть какого-то холодного оружия весьма кстати.

Можно, конечно, использовать и совок с кочергой, стоявшие возле печки, но до них еще нужно добежать, а не факт, что такая возможность представится.

Еще и клопы эти… Тряпки, которые призваны нам заменять матрасы и одеяла, равно как и подушки, по консистенции больше похожие на валуны непонятного цвета — все это мы получили под лейблом «постельное белье». Причем после санобработки, как нас уверял завхоз. Но либо санобработка была так себе, либо — что скорее всего — наш этап сам завез в лагерь паразитов, оседлавших наши тела. Политические, приходившие ночевать с нефтяных разработок, плевать хотели на клопов, они спали без задних ног, а вот мне такое соседство с кровопийцами доставляло серьезный дискомфорт.

К счастью, в эту ночь урки не стали на меня наезжать, и под утро, когда барак уже дрых в полном составе, за исключением подкидывавшего дрова в печь Митяя, я тоже задремал. Вроде только закрыл глаза — а уже команда дневального: «Подъем!». Валет с Копченым, впрочем, продолжали «давить массу», как говорили у нас в армии. Вот уже вторую неделю они прикидывались больными, и сержант явно на них махнул рукой, предпочитая не связываться с уголовным элементом.

«Что же мне теперь, каждую ночь вот так не спать? — думал я, в легкой прострации, словно сомнамбула, двигаясь от столовой к ремзаводу. — И надолго меня хватит? В сменку подежурить никого не попросишь — ни политических, ни, тем более, уголовников, которые под Валетом и Копченым ходят».

От отца Иллариона не укрылось мое состояние, когда я заглянул в столярку погреться. На улице сегодня было особенно морозно, градусов 25 ниже нуля, а в столярном цеху бойко горела печка, обложенная на всякий случай кирпичами, которые тоже неплохо нагревались, отдавая тепло окружающему пространству.

— Что стряслось, Клим? — спросил священник, не отрываясь от работы.

— Да нет, нормально все, отец Илларион…

— А я вижу, что терзает тебя что-то. Скажи — легче станет.

И словно какую-то пробку выдернул старик. Слова из меня полились сами собой. Нет, всю свою историю, конечно, я не рассказал, ни к чему впутывать батюшку в такие дела, если уж я решил до последнего выдавать себя за Клима Кузнецова. А вот о разговоре с Валетом, в котором упоминался отец Илларион, и последующей затем бессонной ночи покаялся.

— Не переживай, — успокоил меня собеседник.

— Да я и не переживаю особо.

— Переживаешь, я же вижу, — скупо улыбнулся священник. — А если бы перед сном вчера помолился — Господь тебя утешил бы. Молитву знаешь хотя бы одну?

— Отче наш, иже еси на небеси…

— Хорошая молитва. Но для успокоения лучше читать вот это: «Богородице Дево, радуйcя, Благодатная Мария, Господь с Тобой: благословенна Ты в женах,

и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим,

без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем. Аминь».

— Эдак я с первого раза и не запомню.

— А я на листочке сегодня вечером начеркаю тебе карандашиком, а завтра поутру отдам.

Так и договорились. Перед сном, раз не помнил молитву от батюшки, про себя прочитал знакомую «Отче наш». А в сновидениях своих я увидел отца Иллариона. Сидит тот будто бы на пенечке, смотрит на меня и грустно так улыбается. Хочу к нему подойти, а ноги не слушаются. А батюшка, посидев, встает, осеняет меня крестным знамением, поворачивается и медленно уходит. И я не могу сдвинуться с места, ноги будто приросли, и такая печаль меня обуяла — что хоть в петлю лезь. А силуэт священника так и растаял в тумане…

Наутро, проснувшись, решил рассказать батюшке свой сон, может, объяснит, к чему это было. Однако, появившись на ремзаводе, даже еще не дойдя до столярки, я увидел выходящего мне навстречу Олега Волкова. Глаза его были опухшими, словно он недавно плакал, а губы дрожали. И словно ножом по сердцу резануло.

— Что случилось?!

— Отца…. Отца Иллариона ночью убили.

На какой-то миг я оцепенел, оглох и онемел. В глазах потемнел, колени подогнулись, и я оперся рукой о холодный кирпич стены. Глубоко вдохнул в себя морозный воздух, немного прочистивший мозги.

— Кто? — выдавил я из себя.

— Сам не видел, но говорят, ваши верховодили — Валет и Копченый. А было несколько человек.

— Ясно… Как это было, знаешь?

— Опять же по слухам. Вроде как вывели на мороз раздетого до подштанников и босого, облили из ведра холодной водой. А Валет якобы смеялся, мол, вот тебе наше воровское крещение, батюшка, благословляем. Так и оставили стоять, не давая с места сдвинуться, пока не окоченел. Уркам все можно, это мы, политические, прав не имеем. Их же и не сдаст никто, кому охота проблемы иметь. А я вот увижу Мороза и расскажу, как все было. Может, и не сделает ничего, или даже мне хуже будет, но совесть моя останется чиста.

Я обессиленно сел на пень, не обращая внимания на трещавший мороз, которого даже не чувствовал. Сидел так неизвестно сколько времени, которое спрессовалось для меня в одну тягучую субстанцию, пока Олег не тронул меня осторожно за плечо:

— Клим, зайди в столярку, погрейся. Я там чай заварил, без сахара, правда…

— Извини, сначала нужно одно дело сделать. Где сейчас тело батюшки?

— В «мертвом бараке». Это…

— Знаю, спасибо.

— Эй, ты куда? — окликнул меня Сеня Говорков с моего этапа, тоже припаханный в грузчики.

— Я скоро, — отмахнулся, не оборачиваясь.

«Мертвый барак» представлял собой небольшое деревянное строение на отшибе лагеря, куда складировались трупы умерших. Заведовал им старик лет 70 по фамилии Корешков, из зеков, который уже и забыл, сколько сидит, в Чибью его перевели в начале 1930-х из Красноярского края. Это был однорукий инвалид, непригодный к валке леса и других работ, связанных с физической нагрузкой, вот и определили его в морг, приглядывать за трупами.

— Отец Илларион? А как же, привезли его с утра, скоро должен врач прийти, составить заключение, — прошамкал Корешков, сидевший за столом в предбаннике морга возле весело горевшей «буржуйки». — Жалко батюшку, хороший был человек, говорят, воры его замучали. Привезли в одних подштанниках, а они в ледяной корке. И за что, спрашивается?! Спасу от них нет, от воров-то…

— Могу я посмотреть на тело?

— На кой тебе?

— Мне нужно.

— Да смотри, жалко, что ли… Только какой интерес на мертвых смотреть? Они от того живее не станут. Ладно бы родней ты ему приходился, а так что ж…

Под бормотания Корешкова, вооруженного керосиновой лампой, мы зашли в мертвецкую, где на полках лежало несколько трупов в исподнем. Не иначе, из тайги привезли работяг, не выдержавших работы на износ, а захоронить еще не успели.

— Вот он, — подсветил сторож.

Отец Илларион в посмертии казался еще более маленьким и сухоньким, чем при жизни. В бороде все еще отсвечивали ледышки, которые так и не растаяли в «мертвом бараке». Подштанники, так и есть, в ледяной корке. Выходит, и впрямь водой обливали. Неужто все это из-за меня? Проучили таким образом, выходит, чтобы понты не кидал… Ну ладно, за мной не заржавеет.

Снова меня затопила ненависть. Но, пока шел к своему бараку, немного пришел в себя. Однако это не изменило моих планов, просто я просчитал, как буду действовать, решив. Что не буду тратить время на разговоры. Толкнув дверь барака, не разуваясь, двинулся к воровскому углу, держа правую руку в кармане, наощупь вдевая пальцы в отверстия кастета.

Урки уже проснулись, хотя иногда могли дрыхнуть и до обеда. Мало того, они в данный момент занимались ни чем иным, как насильничали несчастного Витюшу, которому Валет уже успел дать погоняло Верка. Под смешки и унизительные комментарии остальных урок вы данный момент нашего чушка имел в задний проход Копченый, покряхтывающий от удовольствия. При этом остальные еще и успевали хавать, видно, Митяй уже наловчился приносить им еду сюда из столовой. Эта сцена подняла во мне еще одну волну ненависти. Нет уж, кастета вам будет мало, оприходую вас кочергой.

Валет сидел лицом к проходу и, увидев меня, первым отставил миску с недоеденной перловкой, разбавленной кусочками сала, в сторону. Начал подниматься, почуяв что-то недоброе, тут-то ему и прилетело кочергой в челюсть. Бил, честно сказать, не со всей дури, в среднюю силу, но и этого хватило за глаза. «Законник», обливаясь кровью, рухнул как подкошенный. Наверняка сложный перелом, и нескольких зубов точно не досчитается.

Копченый было дернулся, судорожно натягивая штаны, но тоже получил кочергой, только на этот раз уже в лоб. Впрочем, этого вполне хватило, чтобы мой соэтапник обмяк по примеру своего пахана, а его глаза тут же залило кровью из рассеченной раны. Однако черепушка вроде цела, хотя надо было бы проломить.

— Ты че, падла! — завизжал Сапог, кидаясь на меня с заточкой.

Кочерга в умелых руках — инструмент универсальный. Потому удар снизу по тестикулам заставил урку сложиться пополам и со вздохом присоединиться на полу к подельникам. Не быть тебе Сапог, отцом, после таких ударов причиндалы обычно всмятку.

Крест попытался улизнуть, но пинок вдогонку отправил его в короткий полет на дощатый настил пола. Попинал немного, пару раз заехал кочергой по бокам, затем, оставив его лежать стонущим на полу, повернулся к Сиплому и Клыку, которые о греха подальше забились в угол. Витюша уже уполз к своей шконке, под которой обычно спал, и оттуда испуганно поглядывал в мою сторону. Гнев уже прошел, в душе осталась какая-то пустота. От прежнего желания прикончить всю эту мразь почти ничего не осталось. Они и так получили неплохо, вон, все еще в отключке, только Сапог тихо стонет, держась за промежность.

— Клим, я говорил Валету, чтобы не трогал попа, — провякал Клык.

Я ответил презрительным взглядом и отправился на выход. Через 20 минут я находился на рабочем месте, упорно игнорируя вопросы компаньонов о том, куда отлучался. Только Олегу рассказал, как было дело. А под вечер он извлек из какого-то тайника склянку чистого медицинского спирта, разбавил в граненом стакане водой наполовину и предложил помянуть раба божьего Иллариона. Я выпил первым, не чувствуя вкуса, механически зажевал зачерствевшей коркой хлеба. Странно, что за мной еще не пришли ни воры, желающие отомстить за подельников, ни конвой, готовый упрятать меня в карцер. Но в том, что последствия будут, я не сомневался.