Глава XII
Они и последовали. Но не сразу. Вернувшись вечером в барак, я узнал, что Валет в больничке с двойным переломом челюсти и отсутствием зубов с левой стороны. Что интересно, меня не сдали. Сам-то Валет, понятно, мог только мычать. А вот Клык и Крест, которые помогли очухавшемуся вору доковылять до санчасти, сказали, что урка неудачно упал, поскользнувшись на заледенелом крыльце. Версия была принята, хотя, как я догадываюсь, с серьезной долей сомнения. В итоге Валет оказался на постельном режиме, пару недель теперь, думается, точно отдохнет под присмотром лекаря.
Прилег на больничную лежанку и Сапог со своей опухшей мошонкой. Копченый дохромал сам, ему на лоб наложили несколько швов и отпустили с богом. Что касается Креста, то этот шланг отделался синяками и ушибами. Вся эта шатия-братия сидела в своем углу, тихо о чем-то перешептываясь. Не иначе, обсуждали сложившуюся ситуацию. Мне было все равно, я могу и против десятка воров выйти, лишь бы подло в спину не ткнули заточкой. А с них станется… Печально, что в эту кодлу затесался и Федька Клык, с которым у меня в принципе сложились неплохие отношения. Что ж, когда на кону окажется моя жизнь — это уже не будет иметь значения.
— По лагерю слухи ходят, что это ты Валета покалечил, — сказал мне на следующий день Олег.
— Пусть ходят, — безразлично отмахнулся я, греясь у печурки. — Жалко, что не убил.
— Не боишься мести воров? — продолжал гнуть свое Волков.
Боюсь ли я мести воров? Хороший вопрос… Тут ведь помимо Валета авторитетов хватало, вон тот же Ваня Стальной, который вроде бы скорешился с Валетом и пару раз я видел его в нашем бараке, хотя и Валет нередко куда-то пропадал, вполне вероятно, шастал к таким же уркам.
И если они кинут клич и подтянут всех блатных — можно заказывать панихиду. А уж как уголовники расправляются с теми, кто просто рискнет им что-то возразить, за время пребывания здесь я был наслышан.
Не хочешь отдавать вору свою посылку — можешь запросто лишиться глаза. А еще тебя без твоего ведома легко могут проиграть в карты. И твой новый «хозяин» может сделать с тобой все, что ему взбредет в голову. Хоть снова на тебя в карты сыграть, хоть сделать из тебя чушка, избивать тебя, когда вздумается, отбирать пайку… На моих глазах одного бедолагу засунули головой в стоявшую в коридоре бочку, куда сливались нечистоты. Они еще не успели замерзнуть, так что я не позавидовал несчастному. Кто-то, конечно, сопротивляется до последнего, но эти последние силы, как правило, быстро заканчиваются. И ты либо становишься беспрекословным рабом блатного, либо выбираешь смерть. Я даже не хотел себя представлять на месте такого бедолаги.
А спустя пару дней я получил посылку от Вари. После шмона вертухаев от нее хорошо если осталась половина, но и то неплохо. Сухари, шматок сала и пять пачек папиросных гильз «Сальве» сделали мою жизнь ярче. Впрочем, не только мою, я решил подкормить самых доходяг с нашего этапа, которые впахивали на разработке нефтяных месторождений. Лагерная администрация с какого-то перепугу, без всяких объяснений снизила нормы пайков, что даже у обычно немых политических вызвало возмущение. Им-то как раз требовалось лучше питаться, они тратили калорий на работах больше, чем получали едой, тогда как блатные ничего не делали, да еще отбирали посылки, с которым неплохо харчевались.
Свой паек получил и Лева Лерман, за месяц на разработках превратившийся в бесплотную тень. Самодельным ножом, который я арендовал у Олега в столярке, тонкими ломтиками порезал белое с розовыми прослойками сало, положил три ломтика на сухарик и протянул бывшему учителю.
— Что вы, не стоит, — чуть ли не шепотом попробовал отказаться интеллигент.
— Бери, говорю, а то скоро совсем коньки откинешь, — настаивал я.
Тот сопротивлялся недолго. Прежде чем отправить сухарь с салом в рот, долго рассматривал нехитрую снедь, затем все же решился, откусил половину все еще крепкими зубами, пошамкал, словно пробуя на вкус, блаженно прищурился, и из его левого прищуренного глаза по небритой щеке скатилась скупая слеза. Вторую половину сухаря с салом он проглотил чуть быстрее.
— Спасибо, я уже и забыл вкус настоящего сала, — поблагодарил меня Лерман.
После того, как все раздал самым нуждающимся, один сухарь с парой ломтиков сала прикроил для себя. Благотворительность — вещь хорошая, вот только и о себе забывать не стоит. Жевал и незаметно косился в сторону воровского угла, откуда недобро зыркали урки. Пусть зыркают, варяги, ничего им не обломится с царского стола.
Но самое главное, что к посылке было приложено письмо, которое пусть и перлюстрировали, поскольку конверт оказался вскрыт, но не изъяли. И там было маленькое черно-белое фото, с которого на меня глядело строгое лицо Вари. Фотокарточку я рассматривал несколько минут, вспоминая проведенные рядом с девушкой минуты, а затем спрятал за пазуху и принялся читать письмо. Варя писала, что после моего ареста в жизни порта ничего особенно не изменилось, что меня вспоминают добрым словом и докеры, и начальство порта, а особенно мои музыкальные экзерсисы. Писала, что скучает, вспоминает моменты, когда я ее провожал домой, как сидели в кафе, как я защитил ее честь… Эти строки меня особенно тронули. Выходит, не только она запала мне в душу, но и я ей небезразличен! Черт, как же не вовремя я угодил в лагерь, глядишь, сейчас бы уже вовсю встречались…
«А там и в ЗАГС, так, что ли? — оборвал я сам себя. — Забыл, что находился в бегах и был на волосок от гибели? Ты не мог осесть в одном месте и создать семью, потому что тебе нужно было постоянно менять дисклокацию, не забывая: по твоему следу идут ищейки Ежова. Так что не окажись я в лагере, все равно пришлось бы заметать следы, и кто знает, может быть, я сумел бы уже проникнуть на судно, идущее за границу. Был бы сейчас в какой-нибудь Турции, а оттуда можно махнуть хоть куда».
Мне даже показалось, что от листка бумаги еще исходил легкий аромат сирени — духов, которыми пользовалась Варя. Письмо я аккуратно сверкнул в несколько раз и спрятал во внутренний карман свой робы. Лежал на своей шконке, заложив руки за голову, смотрел в дощатый потолок, вслушиваясь в потрескиванье дров в печурке, и было мне так хорошо, как не было еще после того, как воры убили отца Иллариона. Посветлело на душе, хоть песни пой. Вот я и запел вполголоса, не выдержал:
«Бьется в тесной печурке огонь…»
Остальные стали прислушиваться, и финал песни прошел под общее молчание прежде гудевшего барака, где все, как один, превратились в преданного слушателя. Не успел закончить петь, как со всех сторон посыпались вопросы, мол, что за песня и кто автор.
Снова, как когда-то по поводу «Темной ночи» и «Шаланд», заявил, что сочинил ее мой знакомый, после чего попросили исполнить снова. Просили политические, блатные же засели в своем углу, играли в карты и делали вид, что им по барабану то, что интересовало в данный момент весь барак, хотя я видел, что они все равно прислушиваются к происходящему.
— Ладно, уговорили, — буркнул я, демонстрируя всем своим видом, что делаю одолжение.
Спел еще «а капелла», теперь уже кое-кто даже подпевал, запомнив некоторые слова с первого раза. Затем меня спросили, что еще интересного сочинил мой друг, я сказал, мол, много чего интересного, но я уже хочу спать, да и вам бы, граждане осужденные, не мешало бы выспаться перед завтрашней сменой.
А назавтра, не успел прийти на смену, Олег «обрадовал» меня новостью, от которой мне стало немного не по себе. Не то чтобы заиграло в одном месте, но на душе стало тревожно.
— Воры подписали тебе приговор, — хмуро буркнул Олег, лишь только я заглянул с утра в столярку погреть ладони у буржуйки. — Не знаю подробностей, но информация точная.
— Твою ж мать! — невольно вырвалось у меня.
В глубине души я надеялся, что обойдется без последствий, тем более прошло уже столько дней, а мне до сих пор никто не кинул предъявы. Наивный чукотский мальчик… Урки такого не забывают, это кровная месть, а я позволил себе поднять руку на авторитетного вора.
— Что будешь делать? — между тем поинтересовался Олег, покосившись в сторону нового, молчаливого работника, которого прислали вместо погибшего священника сколачивать ящики.
— Что делать, что делать… Драться буду, что еще остается! С собой хоть одного, да приберу… Слушай, а нельзя тут где-нибудь тесачком обзавестись? — спросил я, понизив голос.
— Эка махнул! Заточку могу подогнать, у меня тут заныкано, а вот тесак… Если только с Семочко поговорить?
— Точно, пойду в цех загляну, может, решим с ним вопрос, мужик он вроде нормальный.
Семочко был на месте, что-то объяснял относительно молодому заключенному-слесарю, зажавшему в тисках какую-то заготовку. Дождавшись, когда мастер освободится, отвел его в сторону и объяснил свою просьбу.
— Что, в самом деле блатные тебя приговорили? — переспросил Семочко.
— Олегу я доверяю, он зря болтать не станет.
— М-м-мда, здорово ты влип, — задумчиво протянул мастер, ухватив пятерней небритый подбородок. — Я ведь, когда узнал, как ты воров на место поставил, даже порадовался. Они же совсем краев не видят. Но и не удивлен, что они злобу на тебя затаили, отомстить решили. Хотя, имейся у них хоть капля чести, могли бы сначала вызвать на толковище, и там при всех предъявить тебе претензии.
— Ну, еще не вечер, может, и вызовут…
— Может, и вызовут, — согласился Семочко. — Но не факт. В любом случае я на твоей стороне, а потому твою просьбу уважу. Сегодня вечерком задержусь во время пересменки, поработаю над заказом.
— Спасибо, Петрович, должен буду.
— Ничего не должен, ты единственный на весь лагерь, кто не испугался против воров встать. Даже завидую немного, я бы так, наверное, не смог…
— Почему не смог бы? Приперли бы к стенке — еще как смог бы. Я же вижу, есть в тебе стержень, Петрович.
— Скажешь тоже, — махнул рукой Семочко, но было видно, что мои слова ему польстили.
Эту ночь я практически не спал, держа под подушкой наготове кастет и зажав в кулаке подаренный батюшкой деревянный крестик. На смену отправился таким квелым, что стало ясно — долго я так не выдержу. Рано или поздно отрублюсь, и тогда урки смогут ко мне подобраться и сделать свое черное дело. Впору того же Клыка вызвать на откровенный разговор, может, расколется, кому поручено исполнить заказ…
«Дурак ты, Фима, — поставил я сам себя на место. — Клык, может, и не таит к тебе личной обиды, но он из воров, и этим все сказано. Так что „оставь надежду, всяк сюда входящий“, живи реалиями, а не мечтами».
На полпути из столовой к рабочему месту, когда я, едва переставляя ноги, немного отстал от пары товарищей-грузчиков, из-за угла вдруг выскочил какой-то щуплый мужичонка характерной наружности. Сначала он воровато огляделся, а затем схватил меня за рукавицу и принялся ее трясти.
— Вы кто? — спросил я, безуспешно пытаясь выдернуть ладонь из облепивших ее десяти пальцев.
— Ройзман, Марк Иосифович, 8-й отряд. Хотел выразить вам свою огромную благодарность.
Наконец мне удалось освободить руку, и Ройзман тоже натянул на руки рукавицы — утренний морозец давал о себе знать.
— Что я вам хорошего сделал?
— Не только мне, но и другим представителям еврейской национальности нашего лагеря, над которыми издевался этот самый Валет. А вы его раз — и на больничную койку. Надеюсь, он еще нескоро поправится.
— Ах вот оно что… И как же он над вами издевался?
— Да по-всякому, — видно было, что говорил он уже без охоты. — Случалось, просто со своими подельниками отбирали еду, чай или курево. Хуже, когда били. Нас в отряде двое евреев — я и Петя Хирш, совсем еще мальчик, его арестовали прямо в институте. Так вот Пете сломали пальцы левой руки только за то, что тот отказался целовать Валету ноги. А самым унизительным было…
— Ну?
— Самым унизительным было то, что они всей кодлой привязали меня и Петю к лавкам и мочились нам на лицо, приговаривая: «Вот вам, жидам, за то, что столько лет пили кровь русского народа». Да какую кровь я пил, я всю жизнь портным служил, мой отец был портным, дед обшивал самого Пал Палыча Гагарина — председателя Кабинета министров в правительстве Александра II Освободителя. А Петя?! Это вообще мальчик!
Так что премного вам благодарен. А так же передаю благодарность от других заключенных, которые ежедневно страдают от домогательств и унижений со стороны блатных. Мы с вами!
No pasaran, короче говоря. А на самом деле, теперь я уже жалел, что не добил Валета. Ведь выйдет, сука, из больнички, и начнет заново гнобить людей. Глядишь, еще злее станет. Конечно, за убийство меня лагерная охрана могла бы и самого к стенке поставить без суда и следствия, они ж тут все меж собой повязаны. Странно, что и сейчас не трогают. Может быть, когда Валет сможет говорить, он и расскажет им правду. С другой стороны, пальцы-то у него целые, мог бы и в письменном виде объясниться. Либо жаждет мести лично, этот вариант кажется наиболее вероятным.
— А, вот и ты! Идем, твой заказ готов.
Семочко, словно ждал меня, встретил на проходной предприятия. Завел в свою каморку, открыл потайной ящик, вытащил оттуда тесак, весьма изрядно смахивающий на мачете, с простой деревянной рукояткой. Но в ладонь она легла удобно. Я покрутил тесаком в воздухе, рубанул пару раз невидимого соперника, попробовал ногтем остроту лезвия. Хм, внушает уважение!
— Сталь рессорная, заготовку для себя держал, — похвалился мастер. — Проволоку рубит только так. А вот еще перевязь. Сделана просто, но удобная, можно носить тесак под одеждой.
Ого, и впрямь удобная перевязь из кожи грубой выделки. Приладив тесак на левом боку, подвигал рукой, сделал несколько наклонов. Ничего не мешает, хоть спать с ней ложись.
— Уважил, Петрович. Держи, — протянул я ему пачку «Сальве». — Бери, бери, время и силы потратил, я все равно не курю, пропадут.
Насилу уговорил Семочко принять скромный дар взамен его подарка, который, вполне вероятно, еще спасет мне жизнь. Во всяком случае, я надеялся, что в случае смертельной опасности благодаря такому тесаку смогу если не напугать, то хотя бы покалечить нескольких оппонентов. Учился я, правда, в свое время бою на ножах, с мечами и тесаками тренироваться как-то не доводилось, однако и урки, уверен, не такие уж и великие мастера боя с холодным оружием. Лишь бы не пропустить удар исподтишка или во сне, особенно смертельный, это было бы это крайне обидно.
На обед «шеф-повара» нынче сварганили рыбную похлебку, где и рыбу-то можно было определить только по запаху, а вместо картошки плавали чуть ли не очистки, и чуть подкрашенный кипяток, как бы чай. Плюс по пайке хлеба на брата.
В глубине души мелькнула мысль, что, может быть, зря я раздал посылочку нуждающимся, благотворительность в мое время была хороша, когда даритель сам являлся достаточно преуспевающим человеком, и мог от щедрот своих кинуть шубу с барского плеча. Меня же постоянно мучало чувство голода, организм хотел есть, а я, вместо того, чтобы кинуть в топку сало с сухарями, практически все раздал нашим доходягам. В следующий раз — если он будет, конечно — схомячу все сам… Блин, кого я обманываю? Опять ведь раздам, гребаный бессребреник.
На выходе из столовой меня опять перехватили, теперь уже какой-то хмырь с цигаркой в зубах, которую он все же вынул, чтобы пообщаться со мной. На его пальцах я разглядел наколотые бледно-синие буквы имени КОЛЯ.
— Слушай сюда, мне велено передать тебе на словах послание от наших воровских авторитетов.
— Ну, так передавай, — стараясь не показать охватившего меня волнения, ответил я.
— В общем, сегодня вечером, сразу после смены, тебя ждут на толковище. В свой барак не заходи, ступай сразу к 8-му отряду, возле их барака с тобой перетрут, что да как. Если не придешь — пеняй на себя. Все.
Повернулся и потопал восвояси по заснеженной тропинке, в качественных валенках, между прочим. Мне бы валенки тоже не помешали, и шапка приличная, а то приходится под кепкой вязать своего рода бандану из куска материи, иначе останешься без ушей. Хорошо хоть рукавицы выдали, в противном случае много бы я наработал голыми руками на двадцати, а то и тридцатиградусном морозе…
Новостями я поделился с Олегом, тот, услышав, что намечается сходняк, твердо заявил, что тоже придет, и если понадобится, то будет драться со мной плечом к плечу.
— Олег, я, конечно, уважаю твои ко мне симпатии, но ты же здравомыслящий человек, должен понимать, что ничем хорошим это в случае поножовщины не закончится. Сколько их и мы вдвоем? Мне даже будет удобнее, если ты не станешь путаться под ногами. Тем более, тебя на воле еще кто-то ждет, а я одинок как перст.
Сказал — и вспомнил про письмо от Вари во внутреннем кармане. Тут же встал ком в горле. Вот, нашлась одна живая душа в целом мире, кому я небезразличен, и то разлучила нас неволя. Вернусь ли я к ней? Да и если вернусь через шесть лет, примет ли она меня? Может, уж и замуж к тому времени выскочит. Или уйдет на фронт какой-нибудь медсестрой… И не дай Бог там погибнет. А у меня хрена с два получится предупредить товарища Сталина о нападении фашисткой Германии 22 июня 1941 года. Ежов, вот он да, в курсе всех будущих событий. Но станет ли он что-то делать по поводу усиления вооруженной мощи СССР? Чует мое сердце, для него первостепенная задача — спасти свою задницу, если только он вообще поверил моим предсказаниям. С него станется и государственный переворот устроить, да и самому занять место Вождя. Только вот рискнет ли? Да и пойдут ли за ним военачальники? Что-то я сильно в этом сомневаюсь. На месте Ежова я бы по-тихому с первой подвернувшейся под руку рабочей поездкой свалил за границу, и затаился в какой-нибудь Мексике или Бразилии. Правда, Троцкого и там достали. Так не хрен было свои пасквили оттуда строчить, затаился бы — глядишь, и живой бы остался.
Ладно, это их проблемы, больших дядек и власть предержащих, моя задача — выжить после вечернего толковища. Жаль, физическая форма не на пике, истощила меня тюремная и лагерная жизнь, да и тренировки забросил, на них, честно говоря, сил уже не остается. Но ничего, мастерство, как говорится, не пропьешь, может, еще и прорвемся. Чеченских боевиков мочили в рукопашной, а уж они-то всяко пострашнее будут лагерных урок.
Чем быстрее темнело, тем почему-то спокойнее я становился. И к тому моменту, как вышел к заснеженной площадке перед 8-м отрядом, чувствовал себя словно Будда в момент медитации. Пока никого не видно, вон кто-то быстро пробежал в барак, но видно, по своим делам. Встал под фонарным столбом, наверху лампочка в жестяном абажуре покачивалась на слабом ветру, и тусклый круг света двигался следом туда-сюда, в свете которого нехотя планировали вниз редкие снежинки. Доносился шум работающего бензогенератора. Несколько таких бензогенераторов обеспечивали электричеством весь лагерь, но на ночь вроде бы оставляли один, поскольку в барак свет тушили. Говорят, имеется и запасной, на случай, если основной откажет. Мы-то, считай, при цивилизации, а сколько людей безвылазно живут и работают на дальних разработках месторождений, ночуя в землянках и питаясь чуть ли не древесной корой…
Непроизвольно вытащил из внутреннего кармана ватника фотографию Вари, подумав, зачем-то переложил ее в карман штанов. Только позже я понял, какое это правильное решение. А в тот момент снова вспомнилось время, проведенное рядом с комсоргом порта.
Из воспоминаний меня выдернул скрип снега под множеством ног, а затем я увидел нарисовавшиеся в сумраке тени. Одна, вторая, третья… Ого, да тут их полсотни, никак не меньше.
— Смотри-ка, Стальной, не очканул, пришел.
Говорившего я видел до этого пару раз мельком, но, судя по всему, не он держал масть среди толпы пришедших на толковище блатарей. Урки с долей уважения косились на небритого здоровяка, к которому и обращался зек. Коля Стальной — вспомнилось мне от кого-то уже слышанное. Выше меня чуть ли не на голову, косая сажень в плечах, без рукавиц, и ладони — что лопаты… Хотя, впрочем, на улице было не так холодно, по ощущениям, около пяти градусов мороза, к вечеру потеплело. Я тоже стянул рукавицы, но не чтобы пожать руку, а чтобы не драгоценные секунды, если придется резко выхватывать свое мачете.
Гляди-ка, а за его спиной не кто иной, как Валет! С забинтованной челюстью, но глаза сверкают огнем праведной мести. Ну-ну, посверкай, рыпнись на меня, я тебе, урод, еще что-нибудь сломаю. В толпе я приметил еще несколько знакомых лиц, в том числе из нашего барака. Копченый перебрасывал из руки в руку кувалду, изредка сплевывая в снег. Федька Клык тоже стоял там, но опустив глаза вниз, округлым носком валенка ковыряя снег. Я буквально чувствовал, что он с удовольствием избежал бы участия в этих разборках, но отмазаться было никак нельзя.
Стальной вышел вперед, встал напротив шагах в трех, смерил меня оценивающим взглядом прищуренных глаз и выплюнул в снег недокуренную цигарку.
— Ты сильно провинился перед ворами, и твоя жизнь теперь повисла на волоске. Жить хочешь, фраер? — хрипло поинтересовался он.
— А ты?
Коля Стальной неопределенно хмыкнул и покачал головой:
— Борзой? Надеешься, что справишься с ними? — кивок за спину.
— А ты надеешься, что они справятся со мной?
Наглости мне было, конечно, не занимать, я буквально чувствовал шкурой, как уркам не терпится порвать меня на куски. Но коль уж взялся за гуж…
— Короче, если хочешь еще немного повонять на этом свете — подойдешь к Валету, встанешь на колени и поцелуешь его сапог. Тогда сможешь стать у него «шестеркой».
— Заманчивой предложение, — ухмыльнулся я. — Вот только встать на колени и поцеловать — извини, не могу, ноги не сгибаются. А вот поссать на сапог — легко.
— Вот теперь ты точно труп, — без особых эмоций констатировал Стальной, вытаскивая из-под ватника топор, который в его огромной лапе казался игрушечным.
«Что ж, видно, настало время сдохнуть, только прихвачу с собой пару-тройку ублюдков», - подумал я, в свою очередь выпрастывая на свет божий тесак и делая несколько вращательных движений, чтобы размять кисть.
Телогрейку я скинул, она бы явно сковывала движения. От кепки тоже избавился, «банданы» достаточно. Стальной, криво усмехнувшись, тоже скинул ватник, поводив плечами, а шапку передал стоявшему сзади подельнику. Силен бык, только и у меня имеются свои аргументы. Чай, не бороться с ним собрался. Легкого морозца я не чувствовал — адреналин разогнал кровь, и теперь я ждал, когда Коля сделает выпад первым, чтобы поймать его на контратаке, но в этот момент произошло нечто непредвиденное. Снова скрип снега под множеством ног, недоуменные взгляды урок за мою спину и, обернувшись, я увидел вставшую позади меня толпу. Мать моя женщина, это ж политические и мужики! И на глаз тоже где-то человек пятьдесят. У каждого в руках какой-то предмет, которым можно при желании нанести тяжелые увечья. А впереди не кто иной, как Олег. В своих неизменных очках на носу, но с решительным лицом и штыковой лопатой в руках он смотрелся и грозно, и нелепо одновременно.
Эта сцена мне напомнила завязку моего любимого фильма «Банды Нью-Йорка», и если выбирать из двух главарей, то я видел себя в роли «Святоши» Валлона, подло зарезанного подкравшимся сзади Биллом «Мясником» Каттингом. Но я уж постараюсь подобной оплошности не допустить.
— Опа, это че, бунт на корабле? — вякнул все тот же урка, что восхитился моей смелостью в начале толковища.
— Никшни, Жиган! — осадил его Стальной и, уже обращаясь ко мне, сказал. — Надо же, сумел собрать этих никчемных упырей… Надеешься, что они спасут твою гнилую шкуру? Да они разбегутся, едва только увидят, как твои кишки вываливаются на этот снег.
Надо сказать, что я отнюдь не был уверен в том, что мои нечаянные помощники и впрямь не дадут драпака при виде грозящей им смертельной опасности. Однако решительный вид Олега и еще нескольких союзников, среди которых, к своему огромному удивлению, я приметил даже Ройзмана, жавшего мне утром руку. А рядом с ним совсем молодой парень, не иначе, тот самый Петя, с виду совершеннейший доходяга. Как там у поэта… «Юноша бледный со взором горящим». Левая кисть забинтована, видно, на ней Валет и ломал ему пальцы. Жаль будет, если погибнет во цвете лет. С другой стороны, лучше сгинуть в бою, чем на торфоразработках или тем паче быть замученным урками-антисемитами.
— Хочешь выпустить мне кишки? Что ж, попробуй, — хмыкнул я, надевая на пальцы левой руки заледеневший кастет.
Несколько секунд прошли в молчании и обмене взглядами, и вдруг, заорав так, что у меня чуть не заложило уши, с отчаянным воплем: «Сдохни, сука!» и выпученными глазами, Стальной прыгнул вперед. Лезвие топора просвистело в сантиметре от моего уха, не уклонись я вовремя — быть мне как минимум одноухим. Это в лучшем случае, в худшем — Стальной разворотил бы мне череп. Большая удача, что удар был косым, и лезвие, минуя ухо, не вошло в мое плечо.
Ответить я не успел — соперник быстро отпрянул и снова ринулся на меня. В этот раз я прочитал его действия на шаг вперед. Новый уклон, взмах «мачете», а в следующее мгновение отсеченная кисть Стального с зажатым в ней топорищем валится мне под ноги, а из обрубка брызжет кровь, окропляя красным утоптанный снег. Великан, басовито воя, словно смертельно раненый медведь, безуспешно пытается остановить кровотечение, зажав обрубок пальцами левой руки.
«Мочи сук!» — разносится в стылом воздухе. Толпа урок темной волной несется вперед, а навстречу ей — такая же темная волна с криком: «Бей блатных!» Мы со Стальным посередине, где через секунду схлестнутся две небольшие армии, и я понимаю, что без трупов не обойдется, а потому уж мне-то миндальничать не пристало. Я не допущу повторения прошлого раза, когда оставил Валета и его подельников в живых. Лезвие моего тесака вспарывает живот вопящего Стального и, как он и обещал, внутренности вываливаются на снег. Только не мои, а его. Хорошая сталь у моего тесачка, спасибо Семочко, уважил так уважил.
Смотреть, как этот лагерный Голиаф корчится в предсмертных судорогах, было недосуг. На меня уже несся не кто иной, как Валет, бежал молча, поскольку орать с забинтованной челюстью весьма затруднительно, только пар из ноздрей вырывался, как у хорошего скакуна. В руках он сжимал деревянный кол, но острие его вроде как обито жестью. Челубей, тоже мне, доморощенный!
Шаг в сторону, удар тесаком наотмашь — и лезвие с хрустом входит аккурат над переносицей, снизу вверх, уходя в лобовую долю. Входит глубоко, чуть ли не до середины. Все, напоровшийся словно на невидимую стену Валет уже не жилец. Он и сам, похоже, это понимает. Косится на меня, только уже не зло, а обреченно, а из глаз, словно в фильме ужасов, кровь сочится.
Лезвие выдернулось не без труда, только после этого освобожденное от инородного предмета тело урки осело вниз. Переживать некогда, блатные, которым терять уже нечего, понемногу теснят наших. Многим из моих союзников, наверняка, и драться раньше не приходилось, а тут сразу такая бойня! Но они тоже молодцы, не сдаются, понимают, что пощады не будет, либо они, либо воры. Мужики, конечно, больше пользы приносят, это в большинстве люди от сохи, привычные к потасовкам, да и физически покрепче, не то что интеллигенция. Хотя и среди политических вон вроде бы парочка репрессированных военных. А осатаневший Олег лопатой машет так, что никто не рискует к нему даже приблизиться. Даже связка Ройзмана и Пети не сдается — один палкой отмахивается, второй — каким-то железным костылем. Вон как удачно Петя, несмотря на свой хлипкий вид, заехал какому-то урке по скуле, тот сразу в сторону откатился, держась за лицо.
А это кто? Ага, Копченый, машет кувалдой без устали. Вон кому-то из наших черепушку разворотил. Вы же, мать вашу, чифирники конченые, откуда у вас, уголовников проклятых, только силы берутся?! Или это тоже — адреналин?
С Копченым церемониться не стал, подсек коленное сухожилие, блатарь резко осел вниз, тут же бывший комбриг из 5-го отряда вонзил ему в грудину сделанную из напильника заточку. Все, был Копченый, да весь вышел.
Мое вмешательство резко перевесило чашу весов в нашу сторону. Взмах тесаком, удар кастетом, тесак, кастет, тесак, кастет… Настоящая кровавая жатва. Адреналин просто кипел в крови, я совсем не чувствовал усталости, хотя изначально был уверен, что надолго меня не хватит. Вокруг, словно срезанные снопы, падали тела, с криками, стонами, а порой и беззвучно, напоминая скинутые с постамента памятники, которые в 90-е годы принялись рьяно сносить в России, а в бандеровской Украине — после 2014-го. Кто-то, истекая кровью, выл, катаясь по снегу, кто-то пытался подняться, и тут же получал новый удар, теперь уже падая и затихая навсегда.
Раньше мне казалось, что кровавая пелена в глазах — всего лишь красивый литературный термин. Даже в чеченскую, когда случалось с ножом кидаться на врага, я сохранял хладнокровие. Сейчас я почти ничего не соображал, вид крови буквально ввел меня в исступление. Я бил, колол, рубил, с трудом различая, где свои, где чужие, каким-то чудом уворачиваясь от ударов, которые должны были стать для меня смертельными или как минимум покалечить. Скольких я уложил? А черт его знает. «Звучал булат, картечь визжала, рука бойцов колоть устала…», - вспомнились еще с детства знакомые строки.
…Первый выстрел в горячке драки никто не услышал. После второго люди стали приходить в себя, останавливались, тяжело дыша, озирались вокруг. А тут еще взвывшая сирена окончательно привела людей в чувство. В луче прожектора, разрезавшем ночной сумрак, картина бойни выглядела устрашающе.
— Стоять, мать вашу! Руки в гору!
Щелканье затворов винтовок окончательно привело всех в чувство. Я отбросил в сторону тесак, кастет, соскользнув с пальцев, упал в снег. Туда же соскользнула и перевязь, ни к чему палиться раньше времени. Хотя и жалко экипировку, с ней я был настоящей машиной для убийства. Только уже, похоже, бойня закончилась. Поднял руки, остальные участники резни последовали моему примеру, понимая, что с лопатами и кольями бросаться на винтовки подобно самоубийству. Полтора десятка стволов смотрели на нас, готовые в любой момент выплюнуть смертоносные кусочки свинца, и никому не хотелось принять их в себя. Краем глаза увидел, что Олег поднял одну руку, вторая висит безжизненной плетью. Жив — и то хорошо, а кости, даст Бог, срастутся. Вон и Ройзман с Петром тоже живы. Вовремя я пришел на подмогу, иначе наших могло полечь куда больше.
— Вы что, падлы, охренели?!
Это уже сам Мороз прибежал, в распахнутой кожаной куртке на меху, сбитой на бок фуражке, потрясая наганом. От его псевдоинтеллигентности не осталось и следа. Тяжело дыша, он с ужасом оглядывал поле боя.
— Это что такое, я вас спрашиваю?! Кто? Кто это сделал?
А то непонятно, кто… Мда, товарищ в шоке, ну так его легко понять. Все молчали, опустив глаза, только я, похоже, не боялся взглянуть в лицо начальнику лагеря. Заметив это, тот подлетел ко мне, тыча в лицо пистолетом.
— Фамилия?
— Осужденный Кузнецов, статья 142-я, 11-й отряд.
— Где начальник 11-го отряда? — заорал он, крутя головой. — Где этот сукин сын, я вас спрашиваю?!
Перепуганный до чертиков сержант выскочил из сумрака, вытянувшись перед начальником лагеря.
— Сержант Мотыль, товарищ старший майор государственной безопасности!
— Расстреляю к чертовой матери!
— Виноват, товарищ старший майор государственной безопасности!
Несчастного сержанта буквально трясло от страха. Мороз, однако, свою угрозу в жизнь воплощать не торопился.
— Твою же мать, такое ЧП, теперь секретарь обкома приедет разбираться, областное руководство НКВД, чего доброго, заявится, — бормотал он, вытирая вспотевший, несмотря на морозец, лоб. — Такое разбирательство будет… Где остальные начальники отрядов? Всех ко мне!
Спустя минуту перед ним выстроились четырнадцать человек. Яков Моисеевич, вне себя от ярости, бегал перед ними, размахивая наганом.
— Вы… мать вашу… сукины дети… какого хрена… расстреляю…
Затем, сделав передышку, перевел взгляд на нас.
— Этих — в отдельный барак, до выяснения обстоятельств… Нет, уголовников отдельно, а то снова передерутся. Оба барака взять под усиленную охрану. Раненых… Раненых добить. Нечего на этих подонков медикаменты переводить. Спишем на обычную смертность. А этого, — ствол в мою сторону, — сейчас же ко мне на допрос. Лагин, давай со мной, тоже поприсутствуешь.
Лагин, заместитель начальника по воспитательной работе, кивнул, хмуро глядя на меня. Вместе с ними под конвоем дюжего красноармейца я прошествовал в бревенчатый домик, служивший административным зданием лагеря. Шел в одной рубахе, бушлат так и остался лежать где-то на поле боя, механически подумав, что правильно сделал, переложив фотокарточку Вари в карман брюк. В кабинете Мороза было прохладно, Яков Моисеевич кивнул красноармейцу, и тот шустро развел в печке огонь. Все это время я стоял посреди кабинета, тогда как Мороз и Лагин сидели один в кресле за своим столом, а второй — на стуле у стены. Начальник лагеря все никак не мог расстаться с наганом, то кладя его на стол, то снова беря в руки и прокручивая пальцем барабан. Мое же внимание привлек бронзовый бюст Сталина высоткой сантиметров тридцать. Прикинул, что этой штукой в случае чего можно проломить голову. Но пока ситуация того не требовала.
Наконец печка разошлась, от нее потянуло теплом, и я стал оттаивать, не только в физическом, но и в психологическом плане. Адреналин схлынул, резко навалились апатия и усталость, хотелось рухнуть в постель и забыться. Сказывалась и предыдущая бессонная ночь. Однако мне предстояло выдержать допрос, во время которого, вполне вероятно, меня будут бить. Да и пусть бьют, может, забьют до смерти, на том свете, наконец, отдохну.
— Кузнецов, встаньте смирно, — услышал словно сквозь вату голос Мороза.
Я поднял голову, пытаясь продрать слипающиеся глаза. Начальник лагеря, держа в руках мое дело, смотрел на меня сквозь линзы очков немигающим взглядом удава, гипнотизирующего кролика.
— Итак, вы мне сейчас подробно расскажете, что стало причиной конфликта, и кто был закоперщиком.
Прикинуться дурачком, мол, моя хата с краю, все побежали — и я побежал? Все равно на последующих допросах кто-то проговорится, не по своей воле, так под пытками. Те же уголовники, думается, особо и не будут ничего скрывать, либо скроют то, что им выгодно, выставив меня инициатором побоища. Сейчас, небось, в своем бараке уже вовсю сговариваются, как меня выставить крайним.
— Ладно, слушайте, а там решайте, кого казнить, кого миловать.
В общем, рассказал про отца Иллариона, как уголовники над ним измывались, как изуродовал Валета и его подельников, и как воры забили мне стрелку, то бишь вызвали на толковище. Про сработанный Семочко тесак благоразумно умолчал, хотя узнают рано или поздно. А то, что меня пришли поддержать политические и мужики — это их инициатива, люди устали от беспредела, творимого урками с молчаливого, и даже совсем не молчаливого согласия лагерной администрации.
— В каком смысле с согласия? — переспросил Мороз, быстро обменявшись взглядами с Лагиным. — Вы что же, заключенный Кузнецов, считаете, что администрация лагеря в сговоре с ворами?
— Ну, вам виднее, вы же с ними сговариваетесь, — бесстрашно ухмыльнулся я.
И тут же получил такой силы удар в ухо, что кулем свалился на пол. В глазах потемнело, в ушах зазвенело, попытался приподняться, уперевшись ладонью в пол, но тот предательски покачнулся, и я снова распластался на холодных досках.
«Почему они холодные, в комнате уже достаточно тепло, — почему-то всплыла в голове мысль. — А, ну да, закон физики, тепло — оно вверх уходит, поэтому доски еще прохладные».
— Встать!
Со второй попытки удалось принять вертикальное положение. Покачиваясь, словно осина на ветру, выцелил перед собой равнодушное лицо Лагина, массировавшего костяшки пальцев. Без сомнения, это его поставленный удар отправил меня в нокдаун. Но врезать не успел — отвлек начальник лагеря.
— Я смотрю, Кузнецов, вы и на свободе не стеснялись пускать кулаки в ход, судя по вашему личному делу, — продолжил Мороз, поднимаясь из-за стола.
— Не стеснялся, когда пытались задеть меня или близких мне людей. И сейчас не постесняюсь, если ваш Лагин еще раз попробует меня ударить.
— Ах ты…
— Стойте, Василий Тимофеевич! Дайте, я с ним еще поговорю, все же любопытный тип. А то вы говорите, мол, зона всех ломает, а тут вон какой экземпляр… Хотя он и не так давно у нас, но вижу — характер присутствует. Похвально… Только похвально это при других обстоятельствах, а у меня все по струнке ходят. И ты будешь ходить! — перешел на «ты» Мороз, добавив в голос металла.
— Решил, значит, воров на место поставить? Не мне заявить, узнав о смерти какого-то там попа, а устроить, как это говорят в Италии, вендетту, самосуд? Если каждый так начнет поступать, то что же, вскоре у меня тут барак на барак пойдет? А работать кто будет?
Мороз прошелся по кабинету, заложив руки за спину, что-то обдумывая. Мы все смотрели на его перемещения, гадая, чем закончится дело.
— Надеюсь, эта история за пределы лагеря не уйдет, хотя все равно какая-нибудь сволочь проболтается. Так, Лагин, слушай сюда… Всех зеков строго предупредить под страхом смерти, рядовому и командному составу дать подписки о неразглашении.
— Понял, Яков Моисеевич.
Тут он вновь обратил внимание на меня, встал напротив меня, глядя снизу вверх.
— Скольких ты убил в этой драке?
Я равнодушно пожал плечами.
— Может, кого и покалечил, в горячке не упомнишь.
— Может, и покалечил? То есть в несознанку идем? В общем, Симонов, в карцер его, в холодный, не топить, пусть посидит и подумает. Завтра уже скрестись начнет, молить, чтобы бушлатик кинули. А тем временем разберемся, сколько на его счету сегодня трупов, и от этого будет зависеть, насколько увеличится срок. Если, конечно, тебя, Кузнецов, не поставят к стенке, чему я даже буду весьма рад. А уж коли накинут срок и останешься у меня в лагере — будешь работать на промыслах. Найду тебе самый дальний, в болотах, чтобы вся дурь из головы вышла. Там и сдохнешь у меня. Уводи его, Симонов.
Я бросил прощальный взгляд на бюст Вождя народов. Ладно, живите пока, черти.