Глава VII

— Товарищ Сталин! Разрешите?

— Входите, товарищ Поскребышев. Что у вас?

Заведующий канцелярией Генерального секретаря ЦК ВКПк(б), неслышно ступая по устилавшему пол хозяина кабинета мягкому ковру, приблизился и протянул распечатанный конверт.

— Что это?

— Письмо на ваше имя, товарищ Сталин.

— От кого?

— От некоего Ефима Николаевича Сорокина. Он либо сумасшедший, либо… Даже не знаю, как сказать, — волнуясь, Поскребышев испытал зуд в районе шеи, но усилием воли сдержал непреодолимое желание почесаться. — Наверное, вам самому лучше прочитать, потому что мы с товарищем Власиком так и не смогли прийти к единому мнению, что же это такое. Слишком уж фантастично, но при этом упоминаются реальные факты, которых не мог знать посторонний человек. Помните, товарищ Сталин, я вам докладывал об убийстве Фриновского и следователя Шляхмана? Этот момент в письме также упоминается.

— Ладно, ступайте, товарищ Поскребышев, я вас вызову, если понадобитесь.

Оставшись один, Сталин отложил в сторону свежий номер «Правды» со своими пометками красным карандашом на полях, из пачки папирос «Герцеговина Флор» выбрал одну, поднес спичку, пыхнул пару раз, удовлетворенно крякнул, прогоняя от себя мысли о запрете врачей на курение, и только после этого взялся за письмо. По мере того, как он погружался в чтение, выражение его лица оставалось неизменным, и лишь в прищуренных глазах можно было прочитать, что повествование его всерьез заинтересовало.

Сталин снял трубку и, дождавшись, когда отзовутся на том конце линии, глухо произнес:

— Зайдите ко мне, товарищ Поскребышев.

Секретарь не заставил себя долго ждать. Вытянувшись в струнку перед своим непосредственным руководителем, ужасно потея, он был готов к любому повороту событий, вплоть до ареста. Конечно, не сразу, Иосиф Виссарионович никогда не давал команды кого-либо арестовать в своем кабинете. А вот через день-другой за человеком вполне мог приехать «воронок», и чем-то не угодивший Вождю бедняга попросту исчезал. Поскребышев догадывался, куда, но предпочитал об этом лишний раз не думать, а то ведь, он слышал, нервные клетки не восстанавливаются.

— Я ознакомился с содержанием этого письма.

Сталин сделал паузу, закурив третью по счету папиросу, прошелся по кабинету, встав у окна с видом во двор Сенатского дворца. Невостребованная сегодня трубка лежала на столе. Поскребышев про себя отметил, что акцент генсека усилился, и это свидетельствовало о скрытом… нет, не волнении, товарищ Сталин никогда не волновался, скорее о легком возбуждении, возможно, даже смешанным с азартом.

— Интересно пишет этот гражданин… гражданин Сорокин, — продолжил генсек. — Интересно… Вы что-нибудь проверяли по факту этого письма? Может это быть хитрой провокацией?

— Не исключено, товарищ Сталин, недоброжелателей у нашей страны и вас лично еще хватает. Так что вполне может быть и провокация с целью смещения товарища Ежова. Но мы все же проверили кое-какие факты, не ставя народного комиссара госбезопасности в известность, раз уж его имя упоминается в контексте письме в негативном свете.

— И что вы можете сказать?

— Действительно, 19 августа с село Ватулино вошел человек, представившийся жителем XXI века Ефимом Сорокиным, с парашютным ранцем неизвестного образца, если верить словам местного осовиахимовца Олега Бодрова. Да и вообще был одет явно не по-нашему. То же самое отмечает и сельский участковый Дурнев. Кстати, этот Сорокин участкового разоружил в два счета, будучи сам совершенно безоружным.

— Ну да, он упоминает в письме, что служил в каком-то, — Сталин глянул в письмо, — служил в каком-то спецназе, где приобрел боевые навыки. Не знаете, что бы это значило, товарищ Поскребышев?

— Я так думаю, это некое специальное боевое подразделение, — высказал предположение секретарь. — Можно аббревиатуру «спецназ» расшифровать как «специальное назначение».

— Я тоже так думаю… Продолжайте.

— Далее этот Сорокин был отконвоирован в районное отделение милиции, начальник которого связался с московским руководством, и за арестованным приехал следователь Шляхман. Как нам удалось выяснить, Шляхман провел допрос в здании НКВД на площади Дзержинского, после чего подследственный был отконвоирован в бутырский следственный изолятор, и следующие допросы продолжались уже там. В камере, кстати, этот якобы пришелец из будущего быстро разобрался с уголовниками, которые до этого установили там свои порядки. На одном из допросов присутствовал Фриновский, применивший к подследственному грубую физическую силу. Причем гражданин Сорокин пытался сопротивляться, сумев нанести увечье одному из помощников Шляхмана.

— Крепкий орешек этот ваш Сорокин, — задумчиво произнес Сталин, и Поскребышеву не очень понравилось слово «ваш». — Ну, что там дальше?

— А дальше выездная комиссия приговорила Сорокина к расстрелу, но в последний момент он был отменен приказом Ежова. Сорокина отвезли к наркому, в письме подробности этого разговора не упоминаются, мы тоже пока не смогли выяснить деталей, но далее этот Сорокин в сопровождении Фриновского и Шляхмана оказываются в подвале, где периодически, скажем так, приводят приговор в исполнение. Сам Сорокин пишет, что его как раз и хотели расстрелять, но он сумел оказать сопротивление, устранив своих… хм… палачей.

— Палачей? Что ж, в какой-то мере верное определение, — ровным голосом произнес Сталин, гася окурок в хрустальной пепельнице.

— Есть показания сержанта Павловского, стоявшего на посту у входа в расстрельный коридор, и которого разоружил и усыпил Сорокин…

— Как это усыпил?

— Говорит, нажал ему на какую-то точку на шее, и он потерял сознание.

— Неплохо, надо думать, готовят в этом… спецназе. Нам бы таких специалистов… Ладно, дальше что?

— Дальше нам удалось выяснить, что Сорокин, переодевшись в форму Шляхмана и замотав щеку куском материи, якобы от зубной боли, при помощи удостоверении убитого им следователя беспрепятственно покинул здание НКВД. После этого он переночевал в квартире пенсионерки Старовойтовой Клавдии Васильевны под видом милиционера, изъял документы и одежду ее постояльца Василия Яхонтова, который в эту ночь пропадал у своей любовницы и, пользуясь внешним сходством с этим самым Яхонтовым, далее представлялся его именем. Затем видели, как он садился в вагон поезда «Москва-Симферополь» вместе с каким-то мальчиком с билетом до конечной станции. Сейчас на южном направлении работают наши люди, выясняют, доехал Сорокин до Крыма или все-таки в целях конспирации сошел с поезда по пути следования. Дана команда искать человека, который может себя выдавать за Василия Яхонтова. Нелегко, конечно, вести поиски, не задействуя сотрудников НКВД, но поскольку все они подчиняются по цепочке народному комиссару Ежову, то приходится соблюдать секретность. Кстати, за самим Ежовым установлено наблюдение. Вот, товарищ Сталин, пока и все на данный момент.

На какое-то время воцарилось молчание. Поскребышев чувствовал, как спине стекает вниз холодная капля пота, но боялся лишний раз пошевелиться.

— Кто еще знает об этом письме?

— Только мы с Власиком и майор из канцелярии, которому по должности положено перлюстрировать поступающие на ваше имя письма.

— Этот майор не слишком болтливый?

— Никак нет, товарищ Сталин. Тем более он уже подписал бумагу о неразглашении.

— Сколько всего людей в курсе того, что в Советском Союзе объявился возможный пришелец из будущего?

— То есть вы не отвергаете эту фантастическую версию? — набрался смелости спросить Поскребышев.

— То, что этот Сорокин натворил в Москве — уже само по себе фантастика. Слишком легко ему удавалось выходить сухим из воды, так что я уже ничему не удивлюсь. Так сколько людей могут быть в курсе, учитывая, что они разболтали своим родным и знакомым, а те, в свою очередь, понесут дальше?

— Да, тут, товарищ Сталин, словно снежный ком, трудно остановить. Он же, этот Сорокин, еще в селе сразу после приземления признался, что прыгнул якобы в 2017-м, а приземлился в 1937-м. А там народ такой: один услышал — все село знает. Пусть даже большинство подумают, что это шутка или спятил человек, но слух-то все равно пошел.

— Да, тут вашей вины, товарищ Поскребышев, нет. Что поделать, не расстреливать же всех… Шутка, — краем рта ухмыльнулся генсек, увидев в глазах секретаря мимолетный испуг. — Но по возможности пусть люди дадут подписку о неразглашении. С этим ясно, а что будем делать с письмом? Мне хотелось бы лично пообщаться с этим человеком, поднявшим на ноги всю столичную милицию. А если он действительно обладает знаниями будущего… Может быть, все же опубликовать в «Правде» статью про… как их… сорок?

— Товарищ Сталин, на всякий случай — вы уж извините, что не дождался вашей команды — на всякий случай я созвонился с редактором «Правды» товарищем Мехлисом, попросив его озаботиться созданием статьи под конкретным названием «Сорока-белобока и другие пернатые обитатели леса», как и просил Сорокин. Он сказал, что им периодически присылает свои статьи какой-то профессор-орнитолог, он может его попросить.

— Пусть профессор напишет, а Мехлис опубликует. Только чтобы не затягивали, так и передайте Льву Захаровичу, что я просил лично.

— Хорошо, товарищ Сталин. Можно идти?

— Ступайте.

Оставшись один, Сталин взял со стола свою неизменную курительную трубку, набил ее табаком марки «Edgewood Sliced», несколько пачек которого ему в прошлом году подарил лидер болгарских коммунистов Георгий Димитров, прикурил и снова взял в руки письмо.

«Кто же ты такой, Ефим Сорокин, на самом деле? — думал Вождь, втягивая ароматный дым и одновременно скользя взглядом по строчкам. — Если тот, за кого себя выдаешь, то мог бы очень сильно нам пригодиться. Мы сумели бы выжать из тебя всю ценную информацию, а после…»

Иосиф Виссарионович вновь подошел к окну и, глядя на бороздивший большую осеннюю лужу «ГАЗ — М1», негромко пробормотал себе под нос:

— А Ежова надо расстрелять.

Наша бригада трудилась в Каботажной гавани, где швартовались грузовые суда, и практически ежедневно — под флагами иностранных держав. Я, как и просил Костя, на рожон не лез, учитывая почти постоянное наличие в зоне видимости охраны порта, вооруженной, судя по форме кобуры, преимущественное револьверами. Хотя что имелось в виду под словом «рожон»? Что я буду приставать к охране или орать после каждой разгрузки-погрузки «Да здравствует товарищ Сталин!», так, что ли? У Кости я этот вопрос не уточнял, просто работал, как все. То есть таскал мешки, ящики и прочую кладь. Думал, со своими вполне приличными физическими данными легко дам фору старожилам, но оказалось, что в работе грузчика имеются свои тонкости. Я на своем опыте ощутил, что это не просто «схватил-понес», а приходится учитывать некоторые моменты. И лучше не геройствовать, мол, я такой крутой, что в одиночку тут все перетаскаю, а этот 50-килограммовый мешок с рисом — вообще одной левой. С таким подходом тебя надолго не хватит, и после того, как в первый день я попытался продемонстрировать стахановский метод, уже на следующее утро чувствовал себя совершенной развалиной.

— Шо, ломит? — усмехнулся Костя, размеренно помешивая ложечкой сахар в кружке с дымящимся крепким чаем. — Лежи, приходи в себя, у нас сегодня ночная смена, так что торопиться некуда.

Костя был пока холостяком, но имел зазнобу, которая трудилась в соседней гавани учетчицей. На вопрос относительно свадьбы заявил, что они обсуждали этот вопрос, и пришли к выводу, что идти в ЗАГС нужно будет еще до того, как на Болгарской улице построят многоквартирный дом для работников порта. А семейным будут давать квартиры в первую очередь. Дом должны были сдать следующим летом, так что по весне можно и свадьбу сыграть.

С остальными работягами, кстати, я довольно быстро подружился. Коллектив оказался разномастным, но сплоченным. В бригаде трудилось по трое русских (включая меня) и украинцев, а также молдаванин, татарин и еврей. Плюс бригадир Иван Алексеевич Рыгован — человек непонятной национальности, как он сам про себя говорил, хотя в паспорте, о чем мне доложил Константин, был прописан украинцем. Костя тоже по документам проходил как украинец, но считал себя потомственным запорожским казаком, хотя родился и жил в Одессе. Отсюда и характерный одесский говорок.

Практически каждую смену приходилось бывать и на судах. С одних мы что-то выгружали, на другие, напротив, загружали. Если суда были иностранные — нашу работу контролировали вооруженные сотрудники портовой охраны. Тем не менее, между делом я прикидывал, как решить вопрос со своим проникновением в трюм нужного мне заграничного судна. Большинство представляло европейские порты приписки, преимущественно Германию и Францию. Впрочем, приходили и заокеанские суда. К концу первой недели пришвартовался дизельный теплоход из Австралии «St. Maria» с трюмом, полным овечьей шерсти. Тут-то, пока мы эти самые тюки с шерстью и таскали с теплохода на грузовики, у меня и зародилась мыслишка: не попробовать ли мне рвануть на этот остров-материк, который к концу XX века станет одним из мировых лидеров по росту благосостояния на душу населения? А что, Австралия сама по себе, тихое местечко, вдали от войн, теплый климат, серфинг… Ну, про серфинг, это я загнул, хотя почему бы не «изобрести» этот вид экстремального отдыха? А может, уже кто-то и катается там по волнам Барьерного рифа на доске — прообразе будущих серферных досок. Впрочем, чтобы воплотить свои замыслы, необходимо проникнуть на борт «зайцем». Средств, чтобы договариваться с капитаном или кем-то из команды, у меня попросту не было, да и далеко не факт, что они согласились бы на такую авантюру, чреватую серьезными последствиями. Краем уха услышал, что через три дня австралийца загрузят нашим лесом, и он отчалит на родину. Причем это может быть именно наша смена. Что если попробовать затихариться на борту во время погрузки? Мысль заманчивая, но, по зрелому рассуждению, просто так не исчезнешь, недостачу одного грузчика глазастая охрана сразу заметит, начнется шмон, все щели проверят.

А в итоге получилось, что погрузка хоть и пришлась на нашу смену, а началась для меня с неприятности. Лес в бревнах с берега на теплоход грузил кран, в нашу задачу входило цеплять металлические тросы к крюкам, да кантовать бревна, если они вздумают выползать из общей массы. Вот я и кантонул одно такое бревно… Не успел отдернуть руку, и бревно прищемило мне три пальца на левой руке. Больно было — жуть! В глазах аж потемнело, думал, как бы до ампутации не дошло.

Но все оказалось не так страшно, кости были целы. Дежурная медсестра в медпункте смазала пальцы йодом, заявив, что максимум, что мне грозит — сход ногтей, которые уже начали к тому времени темнеть.

— Могу направить вас к хирургу, если хотите…

— Нет, спасибо, я уж как-нибудь так перекантуюсь.

— Смотрите, а то он может выписать больничный лист, если надо.

Но я все же решил, что и без больничных обойдусь, ни к чему привлекать к себе лишнее внимание. К слову, на всякий случай я даже принялся отращивать усы — мало ли, вдруг и сюда дойдет мой «фоторобот».

Лексеичу мой вынужденный простой не понравился, пообещал вычесть еще половину из причитающихся мне денег. Все равно, мол, толку от тебя ноль, сиди лучше дома, нечего просто так по порту шляться. Но сидеть круглые сутки в четырех стенах мне показалось довольно скучным занятием, и я решил познакомиться с Одессой этого времени поближе.

Сразу за территорией порта тянулась Приморская улица. С нее можно было пройти к Воронцовскому дворцу, год назад превращенному во Дворец пионеров. Где-то эту колоннаду я уже видел…

Заглянул в археологический музей, в составе экскурсионной группы всего за 30 копеек поглазел на артефакты с тысячелетней историей. В той жизни в Одессе как-то не довелось побывать, так хоть осмотреть ее, родимую, в довоенном времени.

Приморский бульвар, памятник Дюку Ришелье, Потемкинская лестница, дом с Атлантами, наконец, знаменитый Привоз… В общем, время я не терял, во время вынужденного простоя повышая свой культурный и не только уровень. Интересно было наблюдать и за одесситами. Все же они довольно сильно отличались от москвичей как в манере поведения, так и в разговоре. Выглядело это довольно мило, особенно когда общаешься с коренным одесситом.

Между делом в киоске покупал свежие номера «Правды», каждый раз раскрывая газету со смешанным чувством надежды и тревоги. Не знаю, чего было больше, но почему-то, пролистав издание и не обнаружив искомой статьи, закрывал я ее с нескрываемым облегчением.

«А если в один прекрасный день обнаружишь статью про птиц под нужным названием? — спрашивал я себя. — Плюнешь на все и рванешь в Москву, в самое логово? Туда, где могут и по головке погладить, и к стенке поставить? Далеко не факт, что искомая статья — не предлог, чтобы выманить тебя из подполья, и что Сталин действует не в одной связке с Ежовым. Причем письмо вполне может до него и не дойти, его могут передать, например, тому же Ежову, а тот затеет свою игру, чтобы выманить врага в столицу, а его люди схватят Ефима Сорокина на входе в Кремль. Может быть, не стоит вообще рисковать? Вроде пока обустроился… Ну да, спасать страну, работая неприметным грузчиком, довольно сложно, но, черт побери, я свою жизнь не в три копейки ценю».

На пятый день я снял повязку, не без содрогания взглянул на облазившие, почерневшие ногти на травмированных пальцах, но двигать я ими мог, не испытывая каких-то болезненных ощущений. Вечером того же дня зашел в каптерку, где бригада собиралась по домам после смены, увидел Лексеича и заявил, что завтра готов выйти на работу.

Тот с недоверием взглянул на мои пальцы:

— Уверен?

Вместо ответа я снял со стены видавшую виды 6-струнную гитару с сними бантом на грифе и местами сошедшим лаком, и сыграл несколько аккордов.

— Вижу, пальцы в норме, — усмехнулся в усы бригадир. — Кстати, а что это за песня про шаланды с кефалью, про которую ты Косте говорил?

Я покосился на одевавшегося Константина, который поджал плечами, мол, так получилось.

— И правда, есть такая песня, знакомый из Москвы сочинил.

— Спеть сможешь?

— Хм, могу попробовать.

Народ в каптерке прислушивался к нашему разговору, а когда я заявил, что могу исполнить песню, тут же принялись полукругом рассаживаться на табуретки. Что ж, для такой немногочисленной зрительской аудитории мне не раз приходилось музицировать на разного рода вечеринках или корпоративах, не ударю лицом в грязь и сегодня.

Взял ля-минор и запел, стараясь придать голосу немного приблатненый говорок:

Шаланды, полные кефали

В Одессу Костя приводил

И все биндюжники вставали

Когда в пивную он входил…

Судя по довольным улыбкам и комментариям слушателей после того, как я закончил петь, вещь им пришлась по вкусу.

— Гляди-ка, и точно, прям про нашего Костю почти, — с усмешкой прокомментировал Лексеич. — Хорошая там строчка есть про грузчиков, которые башмаки со скрипом одели. Только Фонтан мог покрыться не черемухой, а акацией, да и курил Костя, скорее всего, не «Казбек», а «Сальве». Но в целом песня занятная.

— Слушай, продиктуй слова, я запишу, — уже успел вооружиться карандашом и листом бумаги Мишка Трушин.

— А спой лучше еще раз, — предложил мой тезка Фима Клявер. — Записать, Михась, ты и потом успеешь.

— Давай, спой, — наперебой заголосили остальные.

— Ну, раз просите…

Пришлось исполнять на «бис». Наш Костя сидел, выпятив грудь, чувствуя себя словно именинник. Еще бы, поется о его тезке, да и он имеет отношение к морю, и тем паче к Одессе. А когда закончил, то посыпались просьбы исполнить еще что-нибудь из свежего, написанного столичными композиторами. Песни из моего будущего, пожалуй, для их слуха покажутся не вполне привычными. Нужно что-нибудь более приближенное к этой эпохе.

А не спеть ли…

— Мой знакомый сочинил еще песню «Темная ночь». Правда, она серьезная…

— Ну и что, ежели хорошая — то можно и серьезную, — выкрикнул Фима, и его дружно поддержали.

На этот раз, когда я оставил гитару в сторону, никто не улыбался. Но песня все равно докерам понравилась.

— Сильно, аж за душу берет, — вздохнул наш татарин Марат. — Хорошо твой знакомый сочиняет.

Ну да, Никита Богословский и его соавтор-текстовик, имени и фамилии которого я не помнил — ребята талантливые, не поспоришь.

— Слушай, Клим, да тебя впору выставлять на городской конкурс художественной самодеятельности! — заявил Лексеич. — Сейчас как раз участников отбирают. А то у нас от порта только крановщица Валя Боровец со своими комсомольскими частушками каждый раз выступает, да братья Демины, которые чечеточники, они в Заводской гавани на буксире работают. Остальные все берут самоотвод, хотя наверняка талантов хватает — порт-то здоровый, вон сколько народу трудится. У нас-то в бригаде действительно ни певцов, ни танцоров, а тут ты появился, глядишь, про нашу бригаду и слух пойдет, что не только работать умеют, но и отдыхать культурно. И вообще в портовой многотиражке пропечатают.

— И верно, прославишь наше отделение, — поддержали бригадира ребята.

— Вообще-то я тут как бы на птичьих правах…

— Ну, если ты про зарплату, то этот вопрос можно будет попробовать решить с начальником порта. Подойду к Семен Иванычу, он мужик с понятием, закину удочку, глядишь, проникнется.

— Ну да, Темкин — он правильный мужик, — снова поддержали своего босса парни.

— Ты ведь не утаил ничего из своего прошлого? — на всякий случай уточнил бригадир.

— Э-э-э… Да вроде нет, — говорю я, пытаясь сообразить, чем мне может аукнуться подобная публичность. — Ничего криминального за собой не помню.

— Значит, не против, если что?

— А, валяйте, — махнул я рукой.

Может, все же удастся в ближайшее время затаиться в каком-нибудь иностранном трюме, не доводя дело до всяких там смотров-конкурсов? Надо было мне с этой гитарой выпендриться, чтобы попасть, как кур в ощип… Хотя еще неясно, чем все дело закончится, может быть, и не стоит раньше времени посыпать голову пеплом.

В трудовых буднях следующего дня я как-то и подзабыл про обещание Лексеича, слишком уж много работы сразу навалилось. Или мне так просто показалось после нескольких дней вынужденного простоя, но к вечеру я буквально валился с ног от усталости. Хорошо хоть мышцы не ныли, как это было на второй день моей трудовой деятельности в порту.

Заявление бригадира, что завтра в 11 часов Темкин ждет меня в своем кабинете вместе с Лексеичем, стало для меня неожиданностью.

— Вот так сразу? — спросил я, глупо таращась на непосредственное руководство.

— А чего тянуть-то? На следующей неделе заканчивается отбор на городской смотр художественной самодеятельности, вот Семен Иваныч и торопит. Мы же на этом несчастном смотре из года в год в последних числимся. А новый начальник требует, чтобы мы были передовиками по всем пунктам, и в работе, и в отдыхе. Гитару не забудь завтра захватить, отсюда и пойдем.

Тут еще надо учитывать, что завтра у нас была ночная смена, то есть днем предполагалось выспаться. И вкалывали не стуки через трое, а каждый день с одним выходным. Но против руководство не попрешь, тем более я и так чуть ли не неделю балду пинал, так что мои отмазки не принимались ни под каким соусом.

Спалось мне плохо. То и дело возникала мысль, не дернуть ли мне от греха подальше из Одессы? Но я в себе ее гасил. Сколько ж можно бегать?! Еще неизвестно, чем закончится встреча с этим Темкиным, а я уже бьюсь в истерике. Спокойнее надо быть, Ефим Николаевич, и не через такое доводилось проходить, как в будущем, так и в этом времени. Чай, не на расстрел ведут. Может, еще и обойдется.

Хотя вся эта суета по здравому рассуждению мне была отнюдь ни к чему. Тут бы затаиться как мышь, а я на рожон зачем-то полез с этой гитарой и своими песнями. Вернее, Богословского. Экстремал, блин…

Семен Иванович Темкин встретил нас в своем кабинете, выйдя из-за приличных размеров стола. Судя по походке, бывалый моряк, рукопожатие оказалось крепким.

— Ну что, Иван Алексеевич, вижу, привел своего артиста! Ну здорово, Клим! Как он у тебя работает, Иван Алексеевич? Нормально, не филонит? Это хорошо… А ты, Клим Петрович, правильно инструмент захватил. Садись, продемонстрируй, на что способен, хочу посмотреть-послушать, чем так пленил сердце своего бригадира.

— Всей бригады, — подсказал Лексеич.

— Вот-вот, всей бригады. Если и впрямь хорошо поешь — порекомендую тебя членам портовой комиссии художественной самодеятельности. А то при прежнем руководстве наш порт толком и не мог выставить приличную самодеятельность. Не хотелось бы продолжать плохие традиции.

Так и пришлось исполнять снова «Шаланды», а затем «Темную ночь». Темкин слушал внимательно, иногда вскидывая брови или легко хмурясь, подперев подбородок кулаком. Когда я закончил, он еще какое-то время задумчиво смотрел перед собой. Затем резко откинулся на спинку кресла и положил ладони на стол.

— Первая песня по-своему неплоха, а вторая вообще за душу берет, — констатировал он. — Кто, говоришь, их написал? Знакомый? Думаю, его ждет большое будущее, талант в землю зарывать не нужно.

Еще бы, только вот написаны они будут в разгар Великой Отечественной, когда снимут фильм «Два бойца». Интересно, сильно удивится сам Никита как его там по батюшке Богословский, когда услышит эти песни, сочиненные якобы неизвестным исполнителем? Вот казус-то получится!

— А что ж, Клим Петрович, из Москвы-то деру дал? — неожиданно поинтересовался Темкин.

— Так я ж, Семен Иванович, говорил вчера…

— Ты погоди, Иван Алексеевич, не перебивай старшего по званию, я хочу от самого товарища Кузнецова услышать его историю.

Ну я и повторил то же самое, что и Лексеичу с Костей, когда устраивался на работу. Темкин выслушал мою короткую историю, не перебивая, и только после этого задал вопрос:

— А в родные края почему не уехал?

— Так ведь ежели начнут искать — первым делом туда и сунутся. Пусть поуляжется, со временем, может быть, и навещу родню. А вообще мне скучно на одном месте сидеть.

— И у нас, значит, надолго не задержишься?

— Посмотрим, — пожал я плечами. — Месяц-другой, как минимум, перекантуюсь.

— А не боишься, что через милицию решим проверить твою историю? Вдруг ты не тот, за кого себя выдаешь? Вроде как документов нет, могу любую легенду рассказать, авось поверят, а сам диверсию готовишь?

И смотрит так с прищуром, мол, задергаюсь или нет.

— Проверяйте, — снова пожал я плечами, уверенный, что никаких проверок Темкин устраивать не станет. — Мне скрывать нечего. Только алименты я ей все равно платить не буду. Пусть вон хоть в тюрьму сажают.

— А и проверим, надо будет, — хлопнул крепкой ладонью по столу начальник порта. — Плохо, что за своими документами не уследил… Мы с тобой, Иван Алексеевич, знакомы не первый год, но ты все же, прежде чем брать на работу человека без документов, мог бы и со мной посоветоваться, чай зона-то у нас режимная. Небось через Лиду оформлял?

Лексеич покаянно кивнул головой.

— Знаешь же, что женщина она замужняя, и пользуешься тем, что муж у нее — капитан дальнего плавания… Ладно, это мы с тобой после обговорим, — покосился на меня начальник порта. — А тебя, Клим Петрович, если не наврал — дам команду провести тебя официально, на полный оклад, а если… Хм, в общем, ладно, пока свободен, а ты, Иван Алексеевич, задержись, разговор к тебе есть.

О чем они там разговаривали, Лексеич мне не доложил, а уже на следующий день меня вызвали в отдел кадров, где попросили сделать фотографию на временное удостоверение личности. Я тут же помчался в фотоателье, и уже назавтра с утра положил перед кадровиком несколько фото нужного образца. А через полчаса стал обладателем временной ксивы, делавшей из меня полноправного члена рабочего коллектива. Мало того, в тот же день меня оформили на полную ставку. Мол, испытательный срок выдержан успешно, поздравляем с зачислением в бригаду товарища Рыгована. Ну, спасибо, дорогой ты мой начальник порта Семен Иванович Темкин!

А спустя пару дней я предстал перед членами отборочной комиссии, состоявшей из председателя парткома, секретаря комсомольской организации порта и художественного руководителя Дома культуры портовых работников. Где, собственно, прослушивание и проходило. Еще одна «тройка» в моей новой биографии, впрочем, теперь уже по более приятному поводу.

В зале сидели крановщица Валя Боровец и похожие друг на друга, как две капли воды, братья Демины. Все они успели выступить до меня, причем я успел застать лишь финал выступления чечеточников. Чечетка, если честно, была так себе, но видно, альтернативы им все равно не нашлось. Им тоже было интересно поглазеть на третьего возможного представителя порта на смотре-конкурсе.

Председатель парткома оказался лысым и бровастым мужчиной лет пятидесяти, с щеточкой усов под носом, в гимнастерке без знаков различий, подпоясанной кожаным ремнем, и с заправленными в начищенные до блеска сапоги. Видно, повоевал в свое время на фронтах Гражданской. Худрук, напротив, виделся этаким Мейерхольдом, и примерно в его возрасте. С большим бантом на груди, то и дело заламывавшим руки, заканчивавшиеся тонкими, длинными пальцами. Разве что профиль подкачал, а вот высокий лоб с всклокоченными волосами соответствовал образу революционного режиссера, который, вполне вероятно, был еще жив. Но я точно помнил, что до войны новатора поставили к стенке, так что если сейчас он не в опале, то осталось ему недолго.

А вот комсомольскую организацию возглавляла вполне миловидная девушка с красной косынкой на голове, звали ее Варя. Варя Мокроусова. Карие глаза, горящие верой в победу коммунизма во всем мире, показались мне сразу симпатичными. Между тем худрук предложил приступить к исполнению номера. Все трое смотрели на меня с интересом, мол, что там сейчас отчебучит этот докер?

А докер в очередной раз исполнил «Шаланды» и «Темную ночь», вызвав у слушателей неоднозначную реакцию. Если представителю партийной ячейки порта и секретарю комсомольской организации обе песни пришлись по вкусу, то «Мейерхольд», побарабанив пальцами по столу, заявил:

— На мой взгляд, песня про шаланды отдает похабщиной и цыганщиной. Словно какой-то, извиняюсь, урка поет для своих дружков. Но мы-то люди интеллигентные, да и среди публики, уверен, будет немало тех, кому это, если можно так выразиться, произведение станет резать слух.

Ах ты ж, гнида культурная! Цыганщиной, видите ли, отдает…

— Зато про наш, про Одесский порт, про нас, грузчиков, тоже упоминается, — возразил я. — Ведь как по заказу песня написана.

— Это да, это верно, — поддакнул представитель парткома. — Вольдемар Юрьевич, что вы, в самом деле, взъелись на нашего исполнителя?! Простому народу, я уверен, песня понравится.

— Простому народу… Плохого вы мнения, Федор Кузьмич, о нашем народе.

— Вольдемар Юрьевич, снова вы за свое, — негромко осадила его Варя. — Ну почему вы всегда… м-м-м… как это…

— Передергиваю, — нагло ухмыльнулся худрук. — Вы это хотели сказать? Ах, Варенька, чудное созданье, вам бы пополнить свой словарный запас. Помните, я предлагал вам записаться в театральную студию? Не надумали? А то ведь мог бы с вами и речью позаниматься, так сказать, в индивидуальном порядке.

Варя покрылась румянцем, а я сообразил, что старый кобель без зазрения совести подбивает клинья к комсомолке, к которой, честно сказать, я бы и сам подкатил. Все-таки такое длительное воздержание не лучшим образом сказывается, мне вон уже начали эротические сны ночами сниться, просыпаюсь в состоянии «смирно».

— Вольдемар Юрьевич, — отводя глаза в сторону, сказала Варя, — у меня помимо работы по комсомольской линии есть еще и основная, и вы об этом знаете. Так что на вашу студию у меня времени не остается.

— Ну понятно, на искусство всегда времени не хватает…

— Товарищи, давайте по существу, — прервал эту скользкую тему Федор Кузьмич. — Предлагаю поставить вопрос на голосование. Кто за то, чтобы товарищ Кузнецов с этими песнями представлял одесский порт на городском смотре художественной самодеятельности?

В итоге против оказался только худрук, да и то возражения его касались лишь песни про Костю-моряка. Учитывая, что два голоса были «за», большинством голосов я проходил в состав участников, которым предстояло защищать честь порта на общегородском смотре-конкурсе. Помимо меня, как и упоминал Лексеич, порт выставлял еще Валю-частушечницу и братьев Деминых — буксировщиков и чечеточников.

— Концерт состоится в преддверии 20-й годовщины Великой Социалистической революции, в субботу, 6 ноября, в городском Дворце пионеров, — предупредил меня парторг. — Он в прошлом году открылся в бывшем Воронцовском дворце, если что. А 5 ноября, в пятницу, репетиция, здесь же, в семь вечера. Если у тебя будет смена — отпросим. Не забудь, 5 ноября.

Так получилось, что из Дома культуры мы выходили вместе с Варей.

— Вам в какую сторону? — невинно поинтересовался я у нее.

— А мне недалеко, я живу на Успенской улице.

— Так давайте провожу, а то, слышал, в такое позднее время в районе порта бывает неспокойно.

— И не говорите, — вздохнула комсомолка. — На прошлой неделе тут неподалеку человека зарезали. Никак милиция всех бандитов не переловит. Ну ничего, когда-нибудь доживем до коммунизма, и не будет во всей стране…. Да что там стране — во всем мире не останется ни одного бандита. Думаю, лет за двадцать, максимум за тридцать управимся!

Я промолчал. Ну а что тут скажешь? Лучше промолчать, потому что своим смехом могу ее обидеть.

В легком, коротком плаще, все с той же красной косынкой на голове, она легко перепрыгивала через небольшие лужицы, производя впечатление маленького ребенка. И эти очаровательные ямочки на щечках… Нет, она мне определенно нравилась своей непосредственностью и уверенностью в светлом будущем.

— Ну, вот мы и пришли.

Мы остановились у подъезда трехэтажного, дореволюционной постройки дома, хотя в эти года слово «дореволюционной» еще отнюдь не значило — старый. Как-никак всего 20-ю годовщину готовились отметить. Но этот дом был, пожалуй, отгрохан еще в прошлом веке, судя по его виду. И шли мы на самом деле довольно долго, оказывается, до этой Успенской пришлось шлепать чуть ли не с десяток кварталов. Внимание привлекала яркая вывеска с номером дома — «Успенская — 21». Такое ощущение, что она тоже относилась к дореволюционному времени, но недавно ее обновили.

— Что ж, давайте прощаться. Спасибо, что проводили.

Варя протянула мне свою ладошку, которую я аккуратно пожал, и нехотя отпустил. От девушки пахло тонким ароматом сирени, который действовал на меня, словно афродизиак. Черт, в этот момент я чувствовал себя Кисой Воробьяниновым, которому вскружила голову такая же комсомолка, не хватало еще затащить ее в ресторан и в пьяном угаре воскликнуть: «Поедем… Поедем в номера!»

— Ладно, до завтра… Вернее, до репетиции. Вы же будете на репетиции? — с надеждой спросил я девушку.

— Постараюсь, но не обещаю.

Обратно я возвращался в глубокой задумчивости. Похоже, втюрился, как мальчишка. И это в тридцать семь лет. Ладно бы я был лет на десять-пятнадцать моложе… Кстати, вполне может быть, что у нее и жених имеется, тоже, небось, комсомолец какой-нибудь, передовик производства, а тут я, переживающий вторую молодость грузчик. И ведь не просто ради плотского удовольствия я ее хотел, мог бы и кого попроще снять. Чтоб, как говорят поэты, утолить жар чресл своих. Запала она мне в душу, запала… Эх, ну почему все так несправедливо устроено?!

Легкий шорох сзади заставил меня резко обернуться и отпрянуть в сторону. В слабом отсвете уличного фонаря мелькнула тень, я сделал подсечку, и в следующее мгновение нападавший растянулся на булыжной мостовой. Я тут же оказался сверху, на его спине, заломил руку, из которой выпал приличных размеров нож с широким лезвием. С таким только на кабанов ходить, а тут на живого человека!

— Больно, отпусти! — простонал отморозок.

Я перевернул его ко мне лицом, продолжая держать запястье на болевом. Одно неверное движение — и он навсегда останется инвалидом. Парню лет двадцать пять, как говорится, вся жизнь впереди, но мне его не было жалко. Только что он собирался вогнать в меня сантиметров пятнадцать хорошо заточенной стали, явно не с намерением выразить свое ко мне благорасположение.

Я собирался поговорить с ним по душам, без свидетелей, а здесь в любой момент мог появиться запоздалый прохожий. Поэтому, продолжая держать руку заломленной, я пихнул грабителя или кто он там, в сторону оврага, расположенного по другую сторону дороги. По дну оврага журчал ручеек, но явно не канализация — соответствующей вони не наблюдалось.

Бросил его на грязный, мокрый склон оврага, уверенный, что тот не сделает попытки убежать. Уж в психологии людей я за свою жизнь немного разбираться научился. Затем поднес к его лицу острие конфискованного ножа и, глядя немигающим взглядом в зрачки оцепеневшего парня, спокойным тоном поинтересовался:

— Кто ты, безумец, и что за радость была тебе в моей кончине?

Сам не понял, почему решил выразиться в подобном штиле, но мне эта фраза понравилась. А парень пытался еще играть в бесстрашного героя.

— Все равно тебе не жить, — скривился он, сжимая правое запястье пальцами левой руки, словно от этого боль станет меньше.

Вон оно как, видно, неспроста на меня этот урка накинулся. Что ж, вечер перестает быть томным.

— Слушай, а ты на пианино не играешь? — сменил я тональность.

Отморозок не без удивления отрицательно покачал головой.

— Ну, тогда ты особо и не расстроишься, если за каждый неверный ответ я буду ампутировать тебе по одному пальцу. А что ответ неверный — я почувствую, у меня в голове стоит неплохой такой детектор лжи. Так что советую говорить правду.

Тот, наверное, и не знал, что такое детектор лжи, но судорожно сглотнул, уставаясь на покрытый каплями дождя металл лезвия, словно кролик на удава.

— А для начала, в качестве наказания за твой проступок, я все же лишу тебя одного пальца. На первый раз мизинца.

Тут же резким движением выгнул его левое запястье и… Черт возьми, не так-то просто отрезать палец находящейся на весу руки, да еще когда жертва дергается и вопит благим матом. Надеюсь, поблизости никто не прогуливается в этот поздний час. Ноя все же справился с поставленной задачей. Отпустил запястье, и бандит схватился за жалкий, кровоточащий обрубок.

— Сука! А-а-а-а!!!

Одного хорошего удара в область уха хватило, чтобы вопли перешли во всхлипывания.

— Итак, — произнес я, держа перед его носом отрезанный мизинец, — итак, как тебя зовут? Отвечай быстро, три секунды задержки — и лишишься еще одного пальца.

На его месте я бы точно не строил из себя героя, вот и он решил проявить благоразумие.

— Витка Червонец.

— А настоящая фамилия?

— Герасимов.

— Давно уркой заделался?

— С пацанов еще. Батя мой уркой был, еще при царе сидел, и я тоже.

— Что тоже?

— Тоже сидел… почти.

— Как это почти? И за что?

— Да в Николаеве фраера одного дербанули, покалечили до смерти, а тот шишкой оказался. Менты за это дело серьезно взялись, взяли нас, мне червонец выписали. Да только на пересылке я сбежал, в Николаев возвращаться было опасно, сюда прибился, к местным уркам.

— И кто же меня заказал? — задал я наиболее интересовавший меня вопрос.

— Да никто, я сам на гоп-стоп пошел… Ай, нет, не надо! — завопил Червонец, увидев, что я собираюсь отчекрыжить ему еще один палец.

— Все скажу, только не надо!

— Говори, я слушаю. Три секунды у тебя есть. Одна, две…

— Московские тебя заказали.

Оп-па, а это уже интересно. Тут же всплыло в памяти знакомое лицо на перроне Курского вокзала. Видно, не показалось. И как ведь выследили! Красавцы!

— Кто именно, как зовут, как выглядят? Где договорились встретиться и когда?

В следующие несколько минут я стал обладателем ценной для меня информации. Видно, очень не хотел Червонец лишаться очередного пальца. Правда, он еще не догадывался, что я ему уготовил.

А напоследок еще один вопрос:

— И во сколько меня оценили?

— Пятьсот.

— Так дешево?! — изумился я. — Да у нас докер в порту больше в месяц зарабатывает.

— Сукой буду, не вру, — побожился на свой манер Червонец.

— Ладно, верю.

Лезвие с легким хрустом вошло в грудную клетку. Где находится сердце — я прекрасно знал, поэтому парень практически не мучился. Умер он с удивленно-обиженным выражением лица. Ну так я и не обещал, что сохраню жизнь, уговор был только насчет пальцев. Нет, вот сейчас жалость во мне где-то глубоко внутри шевельнулась, но я усилием воли загнал ее обратно. Не время пока, не время. Нужно разобраться с московской делегацией, пока есть такая возможность. На смену утром, впереди вся ночь, чтобы утрясти личные дела. Надеюсь, Червонец не соврал, и встреча состоится в том самом месте, о котором он мне рассказал.