Книга: Выживший. Чистилище
Назад: Глава XIV
Дальше: Глава XVI

Глава XV

Во сне ко мне снова приходила Варя. Она сидела на краю топчана и легонько перебирала пальцами мои волосы. Я глупо улыбался, молчал, она тоже молчала, и мне было очень, очень хорошо. А потом ее образ начал таять в воздухе, как тогда, в березовой роще, и я слабо позвал:
— Варя! Варя, я тебя прошу, не уходи.
Но она ушла, так и не произнеся ни слова.
Я проснулся. Проснулся весь в липком, холодном поту. Кости ломило неимоверно, но температуры точно не было, что и подтвердил Фрол Кузьмич, оторвавшись от копошения возле остывшей под утро печки.
— Видно, зелье мое на пользу тебе пошло, — с удовлетворением заметил он. — А что за Варю ты в бреду поминал?
— Варю? А-а-а… Это одна моя знакомая.
— Ясно, — хмыкнул в бороду охотник. — Пойду в чайник снежку накидаю.
Через полчаса мы сидели за столом, уминая нехитрую снедь, где главным блюдом была пшенная каша с кусками свиной тушенки.
— Это из моих запасов, твою последнюю банку пока не брал, — пояснил с улыбкой Кузьмич.
Так же на столе были сухари, вяленая оленина и мед с орехами, а в финале Фрол Кузьмич наполнил мою кружку ароматным, настоянным на разнотравье чаем. Айве хозяин тоже кинул в чеплажку каши с тушенкой, и она не торопясь лакала свою порцию, изредка косясь в нашу сторону.
Я радовался своему жору, значит — иду на поправку. Последние крошки Кузьмич аккуратно смахнул со стола в ладонь и отправил себе в рот, в котором виднелись вполне здоровые зубы во вполне приличном количестве. Похоже, с цингой они не дружили, а вот мои десны уже начинали кровоточить, о чем я с грустью сообщил хозяину зимовья.
— А для того и растет на наших болотах клюковка, чтобы от болезней разных помогать, — заметил Фрол Кузьмич. — Она у меня и замороженная тут имеется, и в сушеном виде. Я тебе отвар будут давать пить, пока не поправишься, а опосля просто для здоровья принимать ее можно.
— В качестве профилактики, — подсказал я.
— Не знаю, про какую филактику ты говоришь, но при цинге клюква — первое дело.
Кузьмич помолчал, а затем, взглянув мне в глаза, спросил:
— А ты, мил человек, ежели не секрет, за что в лагерь угодил?
— За девушку одну вступился. В Одессе дело было, я докером работал, а она была комсоргом порта. Сидели в кафе, тут одна компания начала в ее адрес колкости отпускать, ну я и подошел к ним, попросил извиниться.
— Не захотели? — скорее утверждая, чем спрашивая, хмыкнул хозяин.
— Угу, еще и на меня начали бочку катить. Предложил выйти поговорить на улицу — они прямо в кафе устроили разборки. Положил там всех, а сынок какого-то там партийного начальника со сломанной челюстью оказался в больнице. Вот за него-то, так думаю, мне шесть лет и впаяли.
— А твою кралю часом не Варей звали?
— Хм… Она.
— Ну, я так и подумал, — дернул себя за бороду Кузьмич. — А в какую сторону таперича путь держишь?
Сказать? Ну а что, и так понятно, что иду на север, а что там может быть, кроме Архангельска? Левее к западу, правда, финская граница… В принципе, охотник вызывал у меня доверие, почему бы и не поделиться планами, которые пока пребывали, между прочим, в весьма зачаточном состоянии.
— На север иду, думаю, может, удастся в Архангельске пробраться на какое-нибудь заграничное судно. А там… Просто уплыть подальше.
— Дык навигации сейчас никакой, до мая, считай, льды стоять будут. Доберешься до Архангельска, начнешь бродить по городу, искать жилье и пропитание, тебя первый патруль и прищучит. Или люди добрые сдадут, разницы нет.
— Так что же вы предлагаете?
— Я бы на твоем месте пока не дергался, месяца три тут пожил, а затем уже можно и дальше идти.
— А можно?
— Дык чего ж мне, жалко что ли? Окромя меня здесь никто почитай и не появляется. С голоду не помрешь, кое-какие припасы в подполе есть, да и я буду наведываться раз в месяц. Дровишек уж нарубить-то сможешь, вон колун в углу стоит, отвары какие варить — подскажу.
— А если погоня все-таки набредет на вашу заимку?
— Оно, конечно, всякое может быть, — философски заметил Кузьмич. — Иногда и баба пятерню рожает, у нас такое было три года назад, вот те крест. Однако ж, другого ничего предложить не могу. Идти тебе через зимнюю тайгу, тем паче в таком состоянии, все равно нельзя. Ну как, остаешься?
— Остаюсь, — ответил я после легкой заминки.
— Ну и ладно. Тогда давай, обживайся, попозже я тебе покажу, что в подполе хранится, а я пока шкурками займусь.
В следующие два часа охотник соскабливал со шкурок жир, прирези мяса и сухожилия, протирал тряпкой с опилками и натягивал на деревянные дощечки в метре от печки. Назывались они «правилки», как объяснил Кузьмич. Беличьи на мелкие, шкурку росомахи — на «правилку» покрупнее.
— Теперь пусть сохнет, — с чувством выполненного долга произнес охотник. — А я пока раствором займусь.
В соляном растворе, по словам шкурки должны были пролежать не меньше 12 часов. За это время мой спаситель собирался походить по округе и еще пострелять пушнины, пообещав к темноте вернуться.
— К вечеру вернемся, может, даже с прибытком. Тогда уж можно будет и в заготконтору все сдавать. Вон под топчаном еще десятка два шкурок лежат, уже готовые, — кивнул он на мою лежанку.
— И много платят?
— Сколько платят — все мое, — усмехнулся охотник. — А если серьезно, то на жизнь хватает, но и только. Ну и кое-что дочке в Ленинград отправляю, она у меня там на врача учится.
— А жена ваша где?
— Так нет ее, — нахмурился Кузьмич. — Три года уже как от чахотки померла. Дочка и сказала, что выучится на врача, чтобы в нашем поселке никто больше не умирал.
— Обещала вернуться? Похвально, хотя в Ленинграде наверняка у нее будут предложения работы, если она закончит учебное заведение с хорошими оценками.
— Вернется, куда она денется… У нее жених здесь, Ванька, сын директора заготконторы, они жениться решили, когда моя Дашка с учебой закончит и в поселок вернется. Я уж, чего там, сам понемногу на свадьбу откладываю, какое-никакое приданое все равно нужно.
— А сами вы, извиняюсь, потомственный охотник?
— Потомственный ссыльный, — хмыкнул в бороду Кузьмич. — Деда моего в эти края еще при Александре II Освободителе вместе с семьей сослали, чтобы в Москве народ не мутил. Я уж тут и родился.
— А кем был ваш дед?
— Кем был? Хм… Был он, милок, чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Долгорукове.
Что-то такое мне вспомнилось, поскольку одно время я всерьез зачитывался Акуниным.
— А фамилия ваша, случайно, не Фандорин? — наудачу спросил я, сам понимая, как глупо звучит мой вопрос.
— А с чего ты взял, что Фандорин? Не, мы Лукины.
— А как же ваш дед народ мутил? Против царя агитировал?
— В том-то и фокус, что ратовал за отмену дворянского сословия, как изжившего себя. А сам был дворянином, это, получается, против себя же и агитировал.
— Получается, вы еще и из дворян?
— Пращур мой, слышал еще от деда, под Петром Великим воевал шведа, знаменосцем был. А сам рекрут из простых землепашцев, но Петр Лексеич его храбрость оценил, дворянским титулом пожаловал и земли выделил под Псковом.
— А в чем храбрость состояла?
— Не дозволил недругу завладеть знаменем полка, в одиночку, с палашом в руках, израненный, отбился от десятка шведов.
— Это действительно серьезно, — согласился я.
— Серьезно, — подтвердил Кузьмич. — Да только лишили моего деда дворянского звания. Для отца и меня-то, может, и к лучшему, потому как после революции с дворянами разговор был короткий.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — хмыкнул я. — А поселок ваш, наверное, Кослан называется?
— Он самый. Слышал о нем?
— Да просто на карте отмечен, а других населенных пунктов в округе вроде бы как и нет.
— Ну да, это верно, места здесь глухие. Сто верст можно пройти и ни одной живой души не встретить, только зверье непуганое. Ну так оно и хорошо, чужие люди тебя не потревожат. Я тебе сейчас еще отвара сделаю, пить нужно часто, чтобы хворь быстрее выходила. И поснедать достану, чтобы самому в погреб не лазать, силы тебе беречь надобно.
Так я и остался один в избушке коротать зимний день. Лежал, глядя в светлое пятно оконца, до которого мог дотянуться, не вставая, рукой и, поскольку заняться больше было нечем, размышлял.
Вот лежу я в таежной заимке на топчане под пестрым одеялом, дело идет на поправку, а куковать мне здесь аж до самой весны. Даже до мая, когда, наконец, море не очистится ото льда и не пришвартуются в архангельском порту иностранные суда. И на одном из них, если сильно повезет, мне удастся уплыть из страны, где меня не очень любезно приняли некоторые облеченные властью начальники. А что ждет меня там, на чужбине, где я никому не нужен? Смогу ли я что-то сделать для своей Родины, прежде чем на нее обрушится вся мощь фашисткой Германии? Или затаюсь, забьюсь в самый дальний угол планеты, чтобы там меня не отыскали люди Ежова? А может, никуда не уходить? Думаю, Кузьмич не выгонит меня, если я скажу, что хочу тут остаться. Места, как он говорил, глухие, кто меня здесь найдет? Пережду войну, потом можно будет как-нибудь легализоваться…
Нет, чувствую, не смогу спать спокойно, зная, что из-за моего бездействия будут гибнуть люди, которых я мог бы спасти. Не знаю, каким образом, но мог бы.
Ориентировочно часа в два дня я пожевал вяленой оленины с орехами, затем, чуть подождав, выпил кисло-сладко-горький отвар, который стоял подогретым на «буржуйке». Подбросил в печку дровишек и снова улегся на топчан, натянув одеяло до подбородка. Не заметил, как затянула дремота.
Проснулся от звука открываемой двери. Вернулись Кузьмич и Айва. С пояса охотника свешивались еще пяток освежеванных беличьих шкурок.
— Как самочувствие? — поинтересовался хозяин зимовья с порога, обметая унты веником из связанных пучком прутьев ивы.
— Ломит, а так жить можно. Смотрю, охота была удачной?
— Была бы лучше, не упусти я куницу. Вроде и ветка не хрустнула, даже старался не дышать, когда выцеливал, а она возьми — и сорвись. Только ее и видел… Ну ничего, я место приметил, в другой раз там поохочусь.
— А что за винтовка? Мелкашка небось?
— Она самая, ТОЗ-8, - не без гордости кивнул Кузьмич на свое орудие труда, висевшее на вбитом в стену гвозде. — Белку в глаз бить — самое то. А зрение меня еще, слава Богу, не подводит.
Охотник занялся приготовлением ужина. На этот раз горячим блюдом была перловая каша с тушенкой — крупу Кузьмич замочил еще перед уходом.
— Слушайте, Фрол Кузьмич, — сказал я, потягивая травяной чай, в который уже успел влюбиться. — А почему вы мне помогаете? Ведь если бы сдали меня властям, получили бы какое-нибудь вознаграждение. А так, если узнают, что укрывали беглого преступника, вам самому могут срок впаять.
— А потому что человек ты хороший. Я это еще там, в тайге понял, когда тебя больного нашел. Плохих людей я чувствую. Да и Айва, — он потрепал загривок льнувшей к нему собаки, — тоже тебя признала, а у нее чутье на людей даже получше моего. И ты это… Прекращай выкать, а то я себя совсем старым чувствую.
— Договорились, — не смог я сдержать улыбки. — Слушай, Кузьмич, а можно в какой-нибудь лохани нагреть воды, чтобы я смог хотя бы протереться влажной тряпкой? А то после хождения по тайге и потения от отвара уже попахивать начал…
— Это можно, — хмыкнул в бороду охотник. — Лохань найдем, а уж снега вокруг навалом, на печке погреем. Да и я заодно обмоюсь, тоже запаршивел порядком.
Этот вечер мы посвятили банным процедурам, насколько это было возможно в таких условиях. С потом и грязью я словно смыл с себя и болезнь, на следующий день почувствовав себя уже вполне бодрым, за исключением легкой слабости. Даже рискнул сделать зарядку в технике цигун, немало тем удивив хозяина зимовья, который забился в угол, оттащив туда и стол, чтобы дать мне побольше пространства. Зарядку я закончил медитацией.
— Что ж это за упражнения такие? — поинтересовался он.
— Восточные практики, — не подумав, брякнул я. — Индия и Китай, там все это и зародилось.
— Ты что ж, и в Индии с Китаем бывал?
— Э-э… Да нет, это мне показал один моряк, который в Южном Китае жил почти год и научился у местных монахов.
— Гляди ты, — покачал головой Кузьмич.
После занятий энергия меня переполняла, и я попросил хозяина придумать мне какое-нибудь занятие.
— Чем же тебя занять-то, — задумчиво почесал тот пятерней в своей шевелюре. — Даже и не знаю. Шкурки обрабатывать ты не умеешь, а боле и делов-то нет. Может, книжку тебе дать почитать? Завалялась тут у меня одна, я ее в детстве еще почитывал от скуки.
Книжка называлась «Сказанİе о венчанİи Русскихъ царей и императоровъ» за авторством некоего П. П. Пятницкого. Издана она была в приснопамятном 1896 году и изобиловала старорежимной орфографией. Однако, несмотря на яти и прочие пережитки, читалась легко, и я сам не заметил, как углубился в тонкости царских порядков.
Тем временем Фрол Кузьмич занялся приготовлением обеда, и запах неизменной каши с мясом вызвал в моей ротовой полости обильнее слюноотделение. Аппетит у меня после болезни и лагерной баланды тоже прорезался будь здоров, Кузьмич крупы и тушенки не жалел, равно как и других припасов, и я уже начал опасаться, как бы продовольственные запасы моими усилиями преждевременно не истощились. Но охотник на мои высказанные вслух опасения только махнул рукой, мол, по твою душу хватит, а кончится — к марту он на санях из поселка привезет еще припасов.
— Неудобно все же как-то, тебе же эти припасы достаются не бесплатно, — сказал я Кузьмичу.
— Неудобно серить, штаны не снямши, — грубовато пошутил Фрол Кузьмич. — Что ж я, человека сухарем буду попрекать? Эдак и озвереть недолго.
— Тогда уж не знаю, чем тебе и отплатить.
— Придет время — отплатишь. Жизнь штука хитрая, еще незнамо, как повернется.
И впрямь, жизнь — штука непростая, в чем я уже не раз убеждался.
* * *
Ежова трудно было узнать. Левый глаз заплыл, зрачок правого вяло блуждал, не в силах сосредоточиться в одной точке. На скуле кровоподтек, губы в корке запекшейся крови, левая рука висит плетью… Сидел он на стуле как-то скособочившись на правую сторону, похоже, ребрам также серьезно досталось. Берия недовольно поморщился, блеснув стеклами пенсне:
— Товарищ Якушев, что, нельзя было как-то поаккуратнее?
— Так ведь не признается, сволочь, в подготовке государственного переворота, — с ненавистью посмотрел в сторону избитого следователь.
— Гриша, выйди-ка минут на пять, я тебя позову.
Когда следователь покинул помещение, и Берия с Ежовым остались один на один, новый нарком внутренних дел сел на табурет напротив прежнего главы ведомства.
— Что же ты, Ежов, упорствуешь? — с легким недоумением поинтересовался Берия. — Подвизался к троцкистам, заговоры устраиваешь, так имей смелость признать свою вину.
— Не было этого, — едва слышно произнес Ежов.
Кровавая корка на губах бывшего наркома лопнула, и губы засочились красным.
— Может быть, и путешественника из будущего не было?
Зрачок экс-наркома метнулся влево-вправо и снова остановился на Берии.
— Так, значит, вы в курсе?
Ежов, не будучи близко знаком со своим преемником, обращался к нему на «вы», тогда как Лаврентий Павлович особо в этом плане не церемонился. Да и ситуация была в его пользу.
— А как ты думал? Рассчитывал оставить все в тайне? Товарищ Сталин тоже в курсе, именно он мне и поручил провести с тобой этот разговор.
— Я могу отдать все документы…
— Не стоит волноваться, они уже у товарища Сталина. А вообще есть у нас с Иосифом Виссарионовичем подозрение, что ты, Николай Иванович, узнав о своей предстоящей, скажем так, отставке, решил затеять мятеж. Сыграть, так сказать, на опережение. Хотя, как говорил мне товарищ Сталин, мыслей снять тебя с должности у него не возникало. Не возникало до тех пор, пока он не узнал, что ты скрываешь от него и его товарищей появление в нашем времени этого Сорокина. И мало того, что скрываешь, еще и дал команду его уничтожить, чтобы, видно, он лишнего не наговорил. Но не повезло тебе, дошло письмо до товарища Сталина, отправленное Сорокиным на его имя в Кремль. А там оказалось написано много чего интересного, и о тебе в том числе.
Ежов молчал, опустив голову на грудь. Берия стал с табурета и подошел к бывшему наркому вплотную, пытаясь заглянуть в его единственный зрячий глаз.
— Я не планировал никаких заговоров, — опять чуть слышно произнес подследственный. — Это клевета.
— А вот твой заместитель Курский на первом же допросе показал, что ты предлагал ему сотрудничество в подготовке заговора. Шапиро и Рыжова также дали показания.
— Вы и их арестовали? — без особого удивления спросил Ежов, поднимая взгляд на Берию.
— И их, и многих еще арестуем, всех тех, кто входил в твою шайку. Ни одна гадина не уйдет от заслуженного наказания.
Ежов промолчал, снова опустив голову. Ему было трудно разговаривать, кажется, сломали челюсть, да и не хотелось уже ничего говорить. Он понимал, что его ждет, раз уж они не только до него, но и до его заместителя Курского добрались, не говоря уже о Шапиро и Рыжовой. Выходит, грядет очередная чистка и, к сожалению, одним из первых зачистят именно его, наводившего ужас на весь СССР Николая Ивановича Ежова. Сам не раз подмахивал приговоры, ставившие расстрельную точку или лагерное многоточие в биографии человека, даже не зная его истории. Сколько их таких заждались его на том свете, чтобы посмотреть ему в глаза… Если он, тот свет, конечно, существует.
В глубине души Николай Иванович верил в Бога и загробное царство, эта вера пришла к нему еще в детстве. Тогда он, 11-летний подросток, с такими же сорванцами купался в речушке Шешупе, протекавшей в нескольких километрах от Мариямполе — городке, откуда совсем скоро Коле предстояло уехать к родственнику в Петербург учиться портняжному ремеслу. В тот день он решил удивить мальчишек, донырнув до дна, находившегося метрах в трех от поверхности, и в качестве доказательства достать оттуда речную мидию беззубку, которых в этих местах было в избытке и которые прекрасно жарились прямо в скорлупе, брошенные в костер. Впрочем, удивить не столько мальчишек, сколько соседскую девчонку, которая с ними увязалась и теперь сидела на пологом, поросшем травой берегу, выставив на всеобщее обозрение свои загорелые ноги.
Самый маленький из компании, Коля хотел казаться хотя бы самым смелым. Вот и нырнул, да так, что тесемкой от штанов зацепился за притаившуюся на дне корягу. Купались-то в те времена голышом или в портках с подвязками, тогда и не знали, особенно в глухой провинции, что такое трусы. Да и сейчас он их не носил, по привычке под галифе натягивая все те же рейтузы.
А в тот раз, оказавшись в трех метрах под водой, с только что подобранной на песчаном дне беззубкой, он никак не мог освободиться от внезапного подводного плена. Накатила паника, пальцы не слушались, тесемка, так странно завязавшаяся узлом, упорно не рвалась. А воздух из легких вдруг резко ушел, и ушные перепонки сдавило так, что голову будто сдавило железным обручем. Водная гладь находилась так близко, он видел размытое солнце сквозь призму воды, казалось, только протяни руку… Он держался из последних сил, но чувствовал, что еще десять-двадцать секунд — и уже ничто не сможет его удержать, и он вдохнет воду, которая хлынет ему в легкие.
Вот в тот момент и случилось то, что впоследствии он мог объяснить лишь вмешательством свыше, Коля и увидел свет. Причем не сверху, где просвечивало солнце, а шедший на него параллельно дну, словно к нему плыла какая-то светящаяся рыба. Но даже угасающим от недостатка кислорода сознанием он понимал, что таких рыб в этой речушке быть не может. Свет тем временем приближался, и вот он уже заполнил собою все пространство. А затем Коля почувствовал, что он свободен, ничто уже не удерживает его выталкиваемое наверх тело. Судорожно, по-лягушачьи, он принялся дергать руками и ногами, пытаясь пробиться наверх, к воздуху. Пробив головой пленку воды, сделал глубокий вдох, наполнивший его легкие живительным кислородом. И тут же, словно сквозь туман, услышал голос друга Петера:
— Колька, ты чего так долго? Мы уж думали — утоп. Ну как, достал ракушку?
Только тут он с удивлением обнаружил, что так и сжимает в пальцах левой руки злосчастную беззубку. Стуча зубами от страха и холода, выбрался на берег и, неожиданно для самого себя, разревелся. Выл, не в силах остановиться, вызвав изумление друзей и девчонки, и сейчас ему было глубоко наплевать, как он выглядит в ее глазах. Потому что всего минуту назад был на волосок от смерти.
Позже, уже в более зрелом возрасте, вспоминая то, что случилось под водой, Николай Иванович предполагал, что это была обыкновенная галлюцинация, вызванная все той же нехваткой кислорода в головном мозге. Во всяком случае, на подобную версию его познаний в физиологии хватало. И в то же время он не отбрасывал того факта, что это и впрямь могло быть вмешательство свыше. Видно, кто-то наверху решил, что рано еще 11-летнему отроку отправляться на небеса. А сейчас он мог только гадать, куда отправится после смерти, после всех тех приговоров, которые подписал.
— Так что, Ежов, долго я буду тут еще вокруг тебя выплясывать? Или, может, мне Якушева позвать?
При воспоминании о своем палаче Ежов непроизвольно вздрогнул. Григорий Якушев происходил из простых крестьян, в революцию совсем молодым выбившимся в чекисты. Активно участвовал в раскулачивании, насколько помнил Николай Иванович, особо лютую в своей волости, откуда был родом. В прошлом году сам нарком и давал ему рекомендацию в партию. Насмешка судьбы, теперь именно к своему протеже он угодил в лапы, и ни на какое снисхождение рассчитывать было нельзя. Теперь же Якушев, видимо, всеми силами старался доказать, что не является сторонником бывшего шефа, несмотря на то, что тот рекомендовал его в члены ВКП(б).
— Я подпишу, — обреченно сказал Ежов, устало закрыв единственный видящий глаз.
— Ну, вот и отлично! — обрадованно потер ладони Берия и обернулся к двери. — Якушев, заходи!
Спустя минуту Ежов негнущимися пальцами держал перо и ставил подпись под документом, написанным не им и даже не с его слов. Он даже не читал, что там написано чьим-то мелким, убористым почерком, на это у него тоже не оставалось ни сил, ни желания.
А затем его вернули в одиночную камеру, и он без сил повалился на жесткие дощатые нары, тут же провалившись в тяжкое забытье. Это было пограничное состояние между сном и явью, где смутные образы сменяли один другой. В какой-то момент он увидел свою мать, такую, какой запомнил во время их последней встречи. Анна Антоновна, 69-летняя сухонькая женщина, сидела у погасшей печи с вязаньем в руках. Подняла грустный взгляд на сына.
— Вот, Коленька, на зиму носочки тебе вяжу.
А носочки-то были махонькие, на мальчонку лет трех-четырех, но он почему-то не удивился. Подошел к матери, встал сзади, чуть наклонившись, и обнял ее, прижавшись к худенькому плечу щекой. Анна Антоновна погладила его пальцами по волосам, а затем вдруг схватила за вихор и закричала в ухо грубым голосом:
— Встать!
Его сбросили на цементный пол, и резкая боль в сломанной руке привела Ежова в чувство. Над ним высился здоровенный конвойный, который водил его на допросы.
— Давай-давай, ишь, разлегся, вражина!
Николай Иванович, морщась от боли, встал и двинулся на выход. Его усадили в «воронок» и привезли в здание Военной коллегии Верховного Суда СССР. В небольшой комнате заседала секретная комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) по судебным делам под председательством Василия Ульриха. Та самая «тройка». Заплывшие жиром глазки Ульриха с ненавистью сверлили бывшего наркома, и этот взгляд не сулил ничего хорошего. Слушая обвинительный приговор, Николай Иванович сосредоточился на том, чтобы не упасть. Его порядком покачивало, но он не хотел казаться настолько слабым. Услышал вынесенную ему меру наказания, с облегчением вздохнул: наконец-то все закончилось. Подумал — жаль, что родных это тоже коснется и, прежде чем конвоир вытолкал его из помещения, успел бросить:
— Только мать мою не трогайте.
* * *
В рабочем кабинете Сталина на Ближней даче было тепло и уютно, и Берия чувствовал себя здесь довольно вольготно. Пусть он совсем недавно занимает пост народного комиссара внутренних дел, однако Хозяин ему благоволил, иначе не доверил бы столь высокий пост. И не доверил бы секретную информацию о путешественнике из будущего. Хотя сам Лаврентий, будучи материалистом до мозга костей, в эту историю не верил, считая ее кому-то выгодной мистификацией. Вот если бы ему удалось взглянуть на вещи этого «пришельца», а еще лучше, лично пообщаться с беглецом, которого ищут по всей Коми, тогда, может быть… Да и то вряд ли!
— О чем задумался, Лаврентий? — на грузинском спросил его Сталин.
Это было второе появление Берии на Ближней даче. В первое, когда он только что был назначен руководителем НКВД, они были не одни, и тогда, естественно, Вождь говорил на русском. Сейчас же, в отсутствие посторонних, хозяин дачи предпочел их родной язык.
— Да вот, думаю, скольких врагов народа придется выкорчевывать из ведомства.
— И сколько?
— Много, Коба, много. Вросли они в систему НКВД, крепко пустили корни.
Берия вспомнил их личное знакомство, состоявшееся летом 1931 года в Цхалтубо, куда Сталин прибыл на отдых. Лаврентий тогда развил бурную деятельность, не только направив в Цхалтубо множество сотрудников ГПУ, но и лично возглавляя охрану Вождя в течение полутора месяцев. Сталин его запомнил, после этого они встречались еще несколько раз на разного рода мероприятиях, и вот — неожиданный звонок с приглашением приехать в Москву. А прямо из аэропорта, где его встречал начальник охраны Сталина товарищ Власик, его повезли сюда, на Ближнюю дачу, в Кунцево. Только здесь Берия узнал, что теперь возглавляет наркомат внутренних дел. Он ожидал чего угодно, вплоть до ареста, но никак не того, что ему предложат кресло всесильного Николая Ежова.
— А куда переводят наркома? — глупо моргая из-за стекол пенсне, спросил он в тот раз.
На что Сталин без улыбки ответил:
— В тюрьму.
И началась у Лаврентия новая жизнь. Первым делом он приказал вынести из кабинета, ранее принадлежавшего Ежову, всю мебель, и уставил помещение по собственному вкусу. Затем принялся менять заместителей, убрав Курского, которого Ежов поставил на место Фриновского, и Заковского, чья настоящая фамилия была Штубис. Первым заместителем Лаврентий Павлович назначил своего давнего соратника по работе в Грузии Богдана Кобулова, а вторым — Всеволода Меркулова, с которым тоже довелось поработать в Грузии. Серафиму Рыжову тоже отправил в отставку, заменив ее молоденькой и смазливой секретаршей. Курский и Заковский тут же были обвинены в измене Родины, вредительстве и шпионаже, и отданы под следствие. Их ждала участь не менее печальная, чем их начальника. А вот порученца Берия оставил. Офицер был дельный, с хорошей биографией, чем-то он новому наркому приглянулся. Возможно, тем, что в его глазах не было страха, который появился у тех, кто входил в команду Ежова.
— Как твоя семья устроилась в Москве? — вывел его из размышлений голос генсека.
— Спасибо, Нина довольна, Серго тоже, уже устроили парня в школу.
— Слышал, молодцы, что в обычную школу сына отправили, — блеснул осведомленностью глава государства.
Сталин любил начинать издалека, как бы зондируя почву. Впрочем, на этот раз он быстро перешел к делу.
— Ты с показаниями путешественника из будущего ознакомился?
— Ознакомился, Коба.
— И что скажешь?
— Выглядит все и фантастично, и правдоподобно одновременно. Хотелось бы посмотреть на этого Сорокина.
— Так ты же теперь занимаешься его поисками. Как, кстати, они продвигаются?
— Ищут, всю тайгу в республике облетели, да и низом прошлись. Может, и правда обессилел, да снегом засыпало, или на зуб медведю-шатуну попался? Глядишь, по весне, как снег сойдет, и найдем что-нибудь.
Сталин крякнул, покусывая чубук незажженной трубки, покачал головой.
— Ну ладно, у нас хотя бы есть его показания, довольно подробные, которые от нас скрывал Ежов. Причем в них указаны такие вещи, которые знают только высокопоставленные сотрудники армии и НКВД. Ну и я, само собой. А значит, к этим показаниям нужно отнестись со всей возможной серьезностью… Как думаешь, могут на нас напасть немцы в 1941 году?
— Все может быть, — уклончиво ответил Берия. — Пока у нас с ними хотя и напряженные, но все же относительно спокойные отношения.
— Посмотрим, будут ли сбываться предсказания этого Сорокина на ближайшее время. Если да — тогда есть смысл доверять его прогнозам, и нужно будет готовиться к войне с фашистской Германией. Нельзя профукать (это слово, как и некоторые другие, он сказал на русском) момент нападения. Все-таки 20 миллионов погибших советских людей — серьезная цифра, история нам этого не простит.
— Хотя, как я слышал, уже идет серьезное перевооружение нашей армии, авиации и флота, — вставил нарком.
— Идет, но недостаточными темпами. И нельзя забывать о человеческом факторе. Нам нужны толковые люди, а Ежов, наверное, специально их всех пересажал, а многих и перестрелял, оставив одних подхалимов и очковтирателей.
— Тогда нужно подготовить приказ об освобождении нужных нашей стране специалистов и командиров, — осторожно заметил Берия.
— Ты прав, Лаврентий. Вот сам этим и займись. Завтра к утру текст должен быть готов, привезешь, покажешь мне.
— Могу зачитать по телефону…
— Не стоит, телефон — ненадежная вещь, слишком много посторонних ушей. А когда текст приказа доработаем — заодно разошлешь его в газеты и на радио. Пусть народ знает, что мы умеем признавать свои ошибки и делать правильные выводы. А те, кто совершал эти ошибки намеренно, понесут заслуженное наказание… Кстати, что там с Ежовым?
— Позавчера ему вынесли приговор, приговорен к высшей мере наказания.
Сталин, казалось, эту новость встретил без особого удивления. Лишь уточнил:
— Когда должны расстрелять?
— Завтра на рассвете.
Иосиф Виссарионович помолчал, продолжая задумчиво покусывать чубук трубки. Покосился в окно своего кремлевского кабинета, за стеклом которого собирались снежные тучи. Берия с напряжением ждал продолжения разговора. Он не исключал того факта, что Хозяин прикажет пересмотреть приговор и заменит расстрел на 25 лет лагерей. Хотя обычно за Иосифом Виссарионовичем таких снисхождений к врагам народа не припоминалось. Но кто ж его поймет, на то он и Сталин.
Однако генсек, положив наконец трубку на сукно стола, произнес:
— Собаке — собачья смерть.
И, бросив взгляд за окно, уже на русском произнес:
— Давай прощаться, Лаврентий. Время уже позднее, а тебе еще приказ сочинять.
Когда за Берией неслышно закрылась дверь, лицо Сталина исказилось от боли, и он со стоном схватился за поясницу. Радикулит донимал его все чаще, а этот приступ начался во время беседы с Берией. Однако даже при соратнике Хозяин не посмел себе позволить внешнего проявления страданий. Только теперь, проводив Лаврентия, он смог расслабиться и отправиться на кухню, вернее, в ту ее часть, где пылала жаром настоящая русская печь. Половина печи была на кухне, а вторая — за перегородкой, куда можно было пройти только из рабочего кабинета. Перегородка была установлена преднамеренно, чтобы повара и другие, отиравшиеся на кухне, не мешали генсеку лечиться своим мельтешением, хотя звуки с кухни доносились прекрасно. Персонал об этом знал и старался по ту сторону перегородки лишнего не говорить. Положив на горячие кирпичи заранее приготовленную широкую доску, скинул френч и, кряхтя, забрался наверх. Полежит с полчаса, прогреет как следует кости и пойдет ужинать. Сегодня один, без дочери, которую утром увезли обратно на дачу в Зубалово. Была мысль пригласить на ужин Берию, но в последний момент от такой идеи Сталин отказался. Рано пока новоиспеченного наркома за один обеденный стол с собой сажать, пусть сначала докажет, что он этого достоин.
— …а вообще в последнее время товарищ Сталин почему-то стал меньше есть, — донеслось до его слуха с той стороны перегородки. — Не знаю, с чем это связано, может быть, приболел…
Говорила, судя по всему, повариха Анастасия, фамилию которой он не помнил, но знал, что это именно она готовит его любимые трехдневные щи, которые ему подавали в горшочке. Ее собеседник тем временем поддержал беседу:
— Ну, не знаю, я, когда в охране на посту стою, и он мимо меня идет, прямо вот чувствую исходящую от него силу. У меня бабка в деревне знахаркой была известной на всю округу, с ходу определяла, чем болеет человек, и, видно, мне что-то предалось такое. Я вот тоже, если человек сильно болеет, чувствую, мне самому не по себе становится.
— Вот и ладно, хоть у товарища Сталина куча врачей, а все ж ты, Вася, и впрямь присматривай за Иосифом Виссарионовичем. Мало ли… Если что — мне сигнализируй, а я уж как-нибудь намекну кому надо, чтобы обратили внимание на здоровье товарища генерального секретаря… Ты это, возьми котлетку-то, на хлебушек положи. Только нажарила к ужину Самому, да с горкой получилось. Чайку навести?
— А давай!
Вождь, стараясь не шуметь, чуть поменял позу, все-таки жестковатой была доска.
«Молодец Настя, что о товарище Сталине заботится, — подумал он о себе в третьем лице. — Микоян говорил, собирается выпустить книгу о вкусной и здоровой пище, вот первый экземпляр ей и подарю. А этим Василием тоже надо бы заняться, может, и правда обладает какими-то сверхъестественными способностями. Понятно, что марксизм-ленинизм отрицает подобного рода факты, но… Гурджиев вон мистик из мистиков, обучался у индийских гуру, у меня лично была возможность убедиться в его умении повелевать людьми. Гитлер вон организовал секретный отдел, занимающийся оккультными науками. Да и у нас Бокий ходил Шамбалу искать с Рерихом. Правда, кончил плохо, а вот если бы нашел — глядишь, еще пожил бы. А вот если бы мы Ежова раньше раскусили, то и сейчас Глеб Иванович был бы жив».
Сталин еще немного полежал на теплой доске, а когда почувствовал, что боль отступила, слез с печи, оделся и пошел ужинать. Ароматный запах котлет, доносившийся сквозь перегородку с кухни, помог нагулять ему аппетит.
Назад: Глава XIV
Дальше: Глава XVI