В плацкартном вагоне, на третьей полке, куда я задвинул свой чемодан, кто-то забыл томик Чехова. И хотя у меня было что читать, я занял своё место у окошка и раскрыл «Степь», которую не перечитывал с девятого класса. За окном мелькала Россия, совсем другая, не та, что неторопливо и плавно текла в этом певучем повествовании.

В Анапу поезд пришёл в восемь вечера, а на Тамань последний автобус уходит в девять. Но билеты в кассе не продают, это значит, что автобус, скорее всего, и не пойдёт.

Темнеет на юге быстро. Пока есть время, надо позаботиться о ночлеге. На улице Чехова у меня есть знакомый, в прошлом году возвращались в одном купе из Архангельска. Дал адрес.

Неуверенный, что воспользуюсь адресом, я расположился на скамейке в скверике, достал бутерброды, термос. Редкие прохожие не знают, где находится улица Чехова. Общительный молодой человек спрашивает: «А кто такой Чехов — космонавт? Герой Советского Союза?»

Вот идёт старушка с двумя пудельками. «Кто такой Чехов, я знаю, у меня полное собрание его сочинений. И как проехать на Чехова, знаю: на двух троллейбусах, с пересадкой».

Один пудель впрыгнул на лавку и, как старый знакомый, ткнулся мордочкой в мои колени. «О, хороший человек, – сказала бабушка, – если собаки его не боятся». Разговорились.

Она приехала в Анапу в 1973 году. «Мы на се-верах жили». Муж — милиционер. Вышел на пенсию, и приехали сюда. Родилась в Саратове. Семья большая, семеро детей. Держали лошадь и корову. Грянуло раскулачивание. Кулаки. Увели корову и лошадь, отец успел скрыться. А мать забрали. Осталось нас семеро детишек, мал мала меньше. По людям — никто не берёт, у самих полно. Куда? В детский дом. А уж начался голод, тот самый голод Поволжья. Вдруг мать выпускают, чего-то у них, у раскулачников, там не сошлось, и пришла она домой с коровой. Корова была стельная. А всё равно нет жизни без мужика с такой оравой! Мать продала стельную корову на мясо, собрала скарб кое-какой, и пошли мы на станцию, хотим уехать. А было запрещено уезжать из голодных мест, нас вернули. Тогда мать купила справку, что нас выпустить можно. Купила на деньги, вырученные от коровы. Посадила на проезжающий поезд четверых, старшей было четырнадцать, а с тремя осталась.

Ну, как-то всё же сестрички добрались до Мурманска, отец туда убежал, а мать знала адрес и Светке, старшей, на бумажке написала. Потом и сама приехала с нами, оставшимися. Сначала, по теплу, мы жили в чемодане. Это такие укрытия из материи, англичане во время Первой мировой войны навезли их в Россию. Вроде армейских палаток, только поменьше. И в Гражданскую у нас в степях под Саратовом жили в чемоданах красноармейцы.

К осени отец выкопал землянку. Мурманск — не Саратов, в чемодане не перезимуешь. Мы перебрались в землянку, отец сложил печку. В эту же зиму он умер. Было отцу тридцать четыре года. Опять матери одной с нами бедовать... В детский дом при живой-то матери не берут. И опять посадила мать нас в поезд, безбилетных, — проводница сжалилась. У старшей-то, у Светки, билет был. На какой-то станции она сошла... А нас оставила. Мы ревём... Подобрали нас добрые люди и рассовали по детским домам. Младшую оставили в Кеми, я попала в Петрозаводск.

Мне достался хороший детдом. Помню, я к матери поехала на Новый год. А уже война шла. Везде бомбёжки. Мать из землянки перекочевала в избушку, что опустела после умерших стариков. Говорит мне: оставайся, куда ты поедешь, там уже немец. А я решила вернуться, у матери есть было нечего, она сторожем работала на заводе, триста граммов хлеба на день. И всё, и никаких приварок. А в детдоме кормили.

А потом я вышла замуж, своих детей не было. Взяли из детдома мальчика. Кончил институт — не пьёт, не курит. Работает инженером. С семьёй только не повезло. Разошлись они... Сын теперь живёт у меня, а жил на улице Чехова. Квартиру ей оставил.

Узнав о моих планах, Мария Степановна предложила: «Переночуйте у нас, куда ж вы с чемоданом и эдаким рюкзаком! Да на другой конец города! А здесь — рядом с автовокзалом. Во-он наш домик под красной крышей».

Первый автобус на Тамань пойдёт в семь утра, и я решил не отказываться от предложения доброй женщины. Купил мороженый торт. А вскоре вернулся с работы сын Виктор. И мы узнали друг друга. Он-то и был моим прошлогодним попутчиком, что дал мне свой адрес на улицу Чехова.

Как-то всё связалось в этой истории вокруг Антона Павловича Чехова. Как будто он путеводительствовал мне, посылая сигналы — книгой, улицей, доброй женщиной, у которой было полное собрание его сочинений.

Рассказ потерпевшего. Поехали мы в Ростовскую область покупать розы. В село Красное, Кущёвского района. В Ростов приехали вечером, в половине девятого. Я, зять, свояк и друг зятя. Ребята молодые, крепкие. Идём на вокзал, чтоб сразу на электричку: до Красного от Ростова шестьдесят километров.

На вокзале милиция. «Кто такие, откуда, ваши документы». Проверили паспорта, записали, спрашивают, куда едете? «Да, вот, говорим, за саженцами». — «А ночевать где будете? Электрички все ушли». — «В гостинице, говорим, где ж ещё?». — «В гостинице мест нет, да и дорогие, мы советуем в вагоне-гостинице, двадцать пять рублей место». Мы поблагодарили, пошли и меж собой соображаем: «Отоварят нас там по полной, деньги отберут, нет, не пойдём туда, пойдём в нормальную гостиницу». А в ней действительно мест нет. Пошли в привокзальную, и там всё занято. Остаётся, значит, — на колёсах. Заглянули в пригородные кассы, когда электричка на Кущёвскую? Стоим у расписания, опять милиция: «Так, кто такие, документы, куда едете, зачем»? Мы опять объясняем. И эти тоже: «Идите в вагон-гостиницу, там дешево». Мы говорим: «Там грабанут». «Нет, не беспокойтесь, там женщина с телефоном сидит». Только мы направились в ту сторону, навстречу три мужика. Пожилые. У одного щека ободрана. Мы, говорят, ростовская братва. Половину денег, которые у вас есть — нам, по-честному. Если утаите, мы вас щас заведём и обыщем, тогда хуже будет, пеняйте на себя. Мы, да что, да как... В общем, договорились отдать по сто долларов.

У них — мобильный телефон, на братву не похожие, староватые, но сидевшие точно. По разговору – бывшие бандиты. А теперь на службе у ментов. Когда мы им деньги отдавали, мимо проехал милицейский ГАЗ-69.

— А чего ж вы не остановили?

— А мы опешили, врубиться не можем, в такую ситуацию попали... Отдали им деньги, они говорят: «Куда едете?» — «В Красное». — «Давайте, мы вас подвезём». Ребята на меня показывают: «Он старший, к нему обращайтесь». Я грю, нет, спасибо, я боюсь. Они: «Как же ты боишься, шофёр наш, свой». «Боюсь».

В общем, отпустили нас, только мы за угол завернули, милиция. «Кто такие, куда, что? Пошли в отделение». Мы грим, да нас, так и так, только что ограбили. «Пойдём, там разберёмся». В отделение заходим, начинают нас обыскивать, деньги у всех изымают, пересчитывают, паспорта забрали, откуда, спрашивают, деньги, их происхождение. Опять деньги пересчитали, сколько чего, пошли проверять на фальшивость. И мы с ними. У них в кабинете прибор, проверяет магнитную линию на деньгах. Оказались две фальшивые — сто рублей и пятьсот. Эти оставили у себя, остальные мне вернули.

— А расписку взяли за оставленные шестьсот рублей?

— Да какой там.... Скорей бы ноги унести...

А у зятя оказался ножичек перочинный, в дороге хлеба нарезать, колбасы.... Они: «Ага, холодное оружие! Бандит!» Завели его в кабинет: «Кто у вас старший?» — «Тесть». — «Давай сюда тестя!» — «Ты тесть?» — «Тесть». «А знаешь, что у твого зятя ножик?» — «Да, предполагаю». — «триста долларов!» Я грю, щас, скажу ему. Вышел в коридор: «Вань, триста долларов». А он в слезах весь, слова не может вымолвить, руки трясутся. Захожу к ним. «Ну что?» Я грю, он дар речи потерял, руки трясутся. А сам молюсь Матери Божией: «Спаси и сохрани от этих извергов». Лейтенант говорит: «Ладно, давай, сколько можешь, от всей души». Я дал пятьсот рублей. А прапорщик, что стоял рядом, мне сквозь зубы: «Мы по стольку не берём». И бросает мне эти пятьсот. Я выхожу в коридор и грю нашим: «Собираемся и быстро на вокзал». Подходим к кассе, опять милиция: «Кто, откуда, документы». Мы: «Да нас только что...» — «Ничего не знаем, пошли в отделение».

А поезд на Москву стоит на первой платформе, через минуту отправляется. Я беру четыре билета... Менты на выходе нас поджидают, думают, мы в город пойдём. А мы бегом, не оглядываясь, к вагону, вскочили, и поезд тронулся.

Сидим, как прибитые, в себя не можем придти. Проводница уже билеты отобрала, чай разносит. Я пошёл в туалет деньги пересчитать. Там, в милиции, когда мне отдавали, вроде бы всё на глазах было, не пересчитывали. А зря — пятьсот долларов не хватает, это кроме тех, что бандиты отняли.

Как только менты нас засекли и узнали, куда и зачем мы едем, они тут же бандюков подослали. Когда на фальшивость проверяли, украли ещё пятьсот. А эти, что у кассы нас караулили, тоже нацелились поживиться. Наверняка им по рации передали, что деньги у нас ещё остались.

В субботу ездил на дачу — доделал, доскрёб оставленные в сентябре хозяйственные мелочи: укрыл плёнкой розы, обложил шиферными щитами дом, чтобы снег не завалил сложенные под домом доски, закрыл щитами и дрова, убрался в доме, заплатил за электричество. Позвонила дочка. Просила привезти забытый ею летом капот от детской коляски. Капот — это лёгкое складывающееся гармошкой покрытие головной части детской коляски на случай дождя или палящего солнца.

Управился к пяти часам и уже затемно пошагал в сторону Сергиева Посада, надеясь, что кто-нибудь подхватит меня по дороге до города.

И, действительно, уже на перекрёстке с 4-й линией — машина. А в ней — Оля, наша дальняя соседка, за рулём — её муж. Довезли до города, предложили ехать до Москвы, но я отказался, предвкушая полуторачасовое чтение Эйдельмана в светлой и тёплой электричке. Открываю дверцу машины, Оля: «Не забыл ли чего?» Забыл. Капот. Спасибо, что напомнила!

В вагоне положил капот на верхнюю полку, посмотрел пристально, не забыть бы, и окунулся в судьбу декабристов, Дубельта, пушкинского знакомца. Бенкендорф откомандировал его разбирать пушкинский архив после смерти поэта, чтобы присматривал за Жуковским, которому ни царь, ни шеф жандармов не доверяли. За сына Дубельта вышла замуж старшая дочь Пушкина Мария. Но брак скоро распался, муж в припадках ярости (ревности?) бил её... Как бы терпел это, будь он жив, Пушкин! Наверняка бы не терпел... Словом, ушёл я с головой в то время, которое, признаюсь, порой притягивает меня живее, чем настоящее.

В вагоне метро снова открыл книгу, и так до самой своей «Академической», на пересадках с очками на лбу, чтобы и на эскалаторе захватить хотя бы четверть странички.

И вот, подходя к дому... похолодел... Рука пустая... Нет капота, оставил в электричке...

Как будто оставил близкого, родного человека, драгоценное существо, на произвол судьбы. Не металлический каркас, обтянутый тряпкой, а что-то большее, связанное с жизнью младенца. Я часто вижу, как дети, беспомощны и растеряны, нуждаются в помощи взрослых. Как они со слезами на глазах ищут нашей руки, нашей помощи. Иная мать, доведённая до отчаяния, не слышит своё чадо...

Дома тотчас же стал накручивать номер телефона Бюро находок Ярославского вокзала. Поздно. Да и суббота... Телефон не отвечает.

В воскресенье, после Литургии, помчался на вокзал. Дежурная, стоявшая у пропускных турникетов, объяснила: уборщики вагонов сносят всё найденное в мусорные урны. «Пойдите, поспрашайте у них, в конце перрона — вагончик, где они тусуются».

В тамбуре вагончика я наткнулся на двух девушек, которые страстно и беззастенчиво обнимались. При виде меня, они неохотно отлипли друг от друга и показали на дверь: «Там бригадир, у неё спросите».

Бригадирша безучастно процедила, отхлёбывая чай из алюминиевой кружки: «Наверное, выкинули. Кому нужна эта железка?» — «Да, действительно, никому не нужна... А куда выкинули?» — «В мусорку». — «Где же мусорка находится?» — «Пойдёте по платформе до конца, потом налево, направо, а там спросите». И уже мимо меня, глядя в стеклянную дверь, процедила: «Опять эти сучки сношаются».

Снова турникеты, но другие, на выходе. И выпускать меня дежурная не хочет.

— А вы не подосланный?

Я не понял...

— Ну, мы вас выпустим без билета, а без билета нам выпускать нельзя...

Всё же история с капотом её убедила и турникет вытолкнул меня, чуть ли ни в объятья полицейского. Во мне всё ещё теплилась надежда: вдруг найду, раскопаю, вытащу... Ведь и вправду никому не нужна эта железка... И внученька будет спокойно спать под капотом в эту зиму... А в следующую капот не понадобится, коляска девочке уже будет мала...

— Мусорка? — говорит полицейский. — Вон, за домом направо, потом налево, а там спросите.

— Не подскажете, где здесь мусорный контейнер? — обратился я к уборщику азиатской наружности, вернув мусорке подобающее ей название.

Два контейнера, доверху набитые всяким хламом, помещаются внутри огромной клети, замкнутой висячим замком. На гребне одного — подпрыгивает мужик, утаптывая под собой то, что утаптывается. Во втором контейнере женщина делает то же самое, тоже подпрыгивает. По соседству рычит и клацает об землю клешнями автопогрузчик.

Кричу им, затверженное, как заклинание:

— Вчера в электричке из Александрова, в 19.05, оставил во втором вагоне, на полке...

Отвечают оба, из-за чего непонятно, что отвечают... Я переспрашиваю, мужик цыкнул на свою напарницу:

— Да, заткнись ты, е.т. мать, видишь, с человеком разговариваю! — Если вчера вечером, то вчерашний контейнер сегодня утром уехал. А капот ваш на х. мне не нужен, да я и не помню... Утрамбовали...

Я представил, как эту складную вещицу розового цвета завалили беспризорным хламом, придушили сверху, попрыгали и ещё добавили из третьего контейнера, полупустого... и поплыл мой — Вероничкин — капот на завод вторсырья в перетруску, в переплавку, а может и не на завод вовсе, а на одну из подмосковных свалок.

Оставалось ещё Бюро находок. Последняя зацепка... Но не видно нигде ни вывески, ни указателя. Я догадался нырнуть в подземный переход метро, и действительно, стрелка указывала нужное мне направление. Долгий, тусклый коридор, в конце которого — открытая дверь. Я постоял возле, представил, как капот, услышав мой просительный голос, бросится со своего места к раскрытой двери. И хранитель, счастливо улыбаясь, вручит его мне. А я, а я, на радостях дам ему сто рублей, или двести...

«Нет, — оповестил официальным тоном хранитель, — вчера никаких находок не поступало».

Всё. Похоронил сокровище. Но оно, меченое моим вчерашним горячим прикосновением, отзывается, мерцает из косматого хаоса потерянных предметов, мигает, мерцает...

Кто не видел, как на конечной станции берется с боем вагон электрички? Пассажиры еще не успели выйти, а могучий поршень встречной лавины уже вталкивает в тамбур самых нетерпеливых, самых отчаянных.

Вот женщина плюхается на середину лавки и, раскинув руки, бронирует два места. Вот мужичок, карасиком пронырнувший у стеночки, устраивается к окошку и напротив себя кладет газету: занято. Каждый заботится о ближнем — родственнике или знакомом, где-то там замешкавшемся в дверях, а, может, только обещавшем прибыть на этот поезд, в этот, как договорились, вагон. За две-три минуты до отправления впрок занятые места обретают притягательность мишени — редкий пассажир, идущий мимо, не пальнет по ним глазами. Но получит мгновенный отлуп: «Занято!»

Старик, не задавая вопросов, садится на свободное место, покрытое шляпой. Шляпу вежливо кладет на колени соседа и для прочности, чтобы тот не спихнул его, между ног помещает свою инвалидную палку. Сосед, рослый малый, пучит глаза и важно выговаривает: «Ну, ты и нахал, батя!» Почти безобидная фраза действует как бикфордов шнур.

Поезд тронулся, все более или менее определились в своем положении, зреет взрыв негодования. «Батя за таких, как ты, небось, ногу в Отечественной потерял!» Это голос женщины, стоящей в проходе и увешанной тяжелыми сумками. Полки заняты, на пол поставить некуда, люди сдавлены до плотности кирпичной кладки. Потесненный малый обращается к корешу: «Видал телку?» Кореш, явно под балдой, выпаливает в его защиту: «Он весь Афган пропахал, пока вы здесь буженину хавали!» И пошло-поехало. Уже полвагона втянуто в огнедышащий кратер, откуда вылетают нешуточные угрозы: «Пусти, говорю, я его щас урою!!!»

Но разве мы не привыкли к тому, что молодые люди не уступают в транспорте старикам место? Они ведь не знают той песенки, оповещавшей когда-то из всех радиоточек: «Старикам везде у нас почет!» Так что эта вагонная полемика — исключение из правил. Однако как неожиданно подействовала! Девочка лет десяти услышала то, чего раньше, наверное, ей никто не объяснял — ни папа, ни мама, которые сейчас, сидя рядом, уткнулись в книжки. Читала книжку и она. Девочка встала и обратилась к толстому седовласому дяде: «Садитесь, пожалуйста, я почитаю стоя».

«Людей помогающих больше, чем не помогающих». Эта строчка из моего недописанного стихотворения, ввинчена в память, как контрольная лампочка, и загорается всякий раз, когда видишь, как человек спешит на помощь другому человеку. «Больше» — это, возможно, смелая метафора, но суть, в конце концов, не в числе.

В метро, по крутой лестнице, взволакивает женщина груженую тележку, через силу подтягивая ее на каждую ступеньку. Чья-то быстрая рука подхватывает тележку снизу, лестница преодолена, и женщина выдыхает вслед уже спешащему дальше доброхоту: «Дай Бог здоровья!»

Возможно, она — приезжая, возможно, «челночит» через столицу в какую-нибудь Турцию, и Москва для неё — самое каверзное препятствие. Толпы спешащих, угрюмых, толкающихся москвичей, которые клеймят этих, с тележками, как заклятых врагов. И вдруг — добрая рука... И с поезда, вспомнит она, ей помогли перенести на перрон ее груз... И стеклянную дверь, шибающую с силой снаряда, кто-то придержал, когда входила в метро... Нет, воистину — людей помогающих много...

Правда, помощь принимают не все. Помню, как я хотел подсобить старушке в троллейбусе, взяв, было, у нее мешок, чтобы на остановке спустить его на землю. Бабуся заподозрила меня в злом умысле и, не стесняясь народа, громко припечатала: «Пошел ты!.. Знаем вас, помощничков!»

Еще случай. Вокзал. До отправления поезда — минута. Женщина с двумя чемоданами, с сумками через плечо, еле тащится вдоль вагонов и двое малышей, роняя слезы, плетутся следом. Я подошёл к ней: «Разрешите, помогу?» Она благодарно кивнула, но руку от чемодана не отпустила, так и придерживала за ремень до самого вагона. Стоит ли осуждать за недоверие? Неизвестно, какие люди в жизни окружали ее... Может быть, и такие, которые, взяв чемодан, шагали с ним в противоположную сторону. Попробуй, докажи за минуту до отхода поезда, кто хозяин чемодана...

Я сам не раз оказывался в положении того, кому надо было помочь. Сам, груженный умопомрачительной тяжести кладью, преодолевал московские каньоны и пороги. И мне кто-то натягивал рюкзачную лямку, когда достать ее свободной рукой почти невозможно. И мне кто-то придерживал стеклянную дверь в метро, которая действительно может зашибить насмерть. И тогда, восхищая и обнадеживая, зажигалась во мне ликующая строчка брошенного стихотворения: «Людей помогающих больше, чем не помогающих!»

В вагоне метро, на шатком полу, завалившись, как возле своей конуры, дрыхнет собака. Сначала она дремала, положив голову на лапы, а потом усталость сморила её и она завалилась на бок. Пассажирам приходиться задирать ноги и широко перешагивать через неё. В час пик ей такое бы не позволили. Да она и не осмелилась бы потеснить пассажиров в час пик. А сейчас они благодушны, возвращаются из театров и поздних гостей, никто не пнёт её в бок на остановке, мол, проваливай! Или стесняются друг перед другом выказать высокомерное хамство, или побаиваются: вдруг тяпнет. Скрежещут противные двери, не поймёшь, чего бубнит человеческий голос...

На некоторые слова собака реагирует, поднимает голову и прислушивается, будто опасается проспать свою станцию.

Воробьи и голуби давно обжили мраморные палаты под землёй, а явление собаки — примета новых либеральных веяний. И реагируют на неё по-разному: кто, поглядывая с интересом, кто, воткнувшись в книгу или газету, уделяет ей ноль внимания.

«Следующая станция „Университет“» — объявляет металлический голос, и собака поднимается с пола, готовясь к выходу. Это и моя станция. «Выходите на следующей»? — обращаю я немой вопрос к собаке, и она, кажется, понимает меня. Повернув голову, косит глазом: «Схожу, схожу, разве не видите»?

И, действительно, сошла и уверенно направилась к дальнему выходу, к эскалатору, а не к ступеням в центре зала, напротив которых остановился наш вагон.

Мне не по пути, но, любопытства ради, я тоже свернул к эскалатору.

Без тени опасения собака ступила на движущуюся ленту и замерла победно, как на пьедестале. Видать, не впервые одолевает эти зубастые кручи и спуски.

А на улице, напротив тугих стеклянных дверей, собаку поджидал такой же пёс, той же дворянской породы. Да, да, поджидал, потому что, увидев, бросился навстречу, и они вежливо поздоровались. И потрусили на красный свет в сторону Университета. Час поздний, машин почти нет, можно пренебречь дорожными знаками...

Тёплым ноябрьским утром он поехал за город. Припекало солнышко. В полупустом вагоне, по обыкновению грязном, было душно и даже горячо, как под одеялом у больного. По полу каталась порожняя бутылка. Окна уже завинчены на зиму, одно всё же удалось открыть. Семья с младенцем отнеслась к его инициативе неодобрительно. Пришлось смириться. Не объяснять же, что свежий воздух младенцу полезнее, чем смрадный. Укутанного никакой мороз не возьмёт, не то что ветерок из оконной щёлки. Свою дочь, которая стала чемпионкой мира по конному спорту, он закалял с рождения. Утром — холодная вода, а после обеденной кормёжки — на балкон при любой погоде.

Читать невозможно, он задремал. Сквозь дрёму проплывали то коробейники, то песняры, то просящие подаяния. Он подал старушке-погорелице и инвалиду на костылях. Молодой человек волочил ноги, как две тряпочки и произносил непридуманные слова: «Простите, что я, молодой, к вам обращаюсь...» Прошёл бородатый мужик с ящиком «На построение храма». Ему совали в руку и в ящик — никого не благодарил.

Битва за свежий воздух повсеместна. Он вспомнил, как после своего крещения пришёл в церковь. Священник объяснил ему, что в первое воскресенье он должен причаститься Тела и Крови Христа. Он встал у окна и только приоткрыл форточку, десяток рук потянулось ее тут же захлопнуть. Народу — битком, глаза слипаются — дышать нечем, даже свечи трещат и гаснут от недостатка кислорода. Он протиснулся к свечному ящику на выход и покинул это помещение навсегда. Наверное, потому в православных храмах и стоят на богослужении, подумал он, что велика опасность уснуть...

Глоток свежего воздуха, как глоток свободы, которая и в вагоне, и в храме многим кажется смертельно-опасной. Какая-то связь есть между раскрепощённым сознанием и потребностью в чистом воздухе.

В Хотькове семья с младенцем сошла, и он снова приподнял тугое окошко. Пахнуло праздничной свежестью и неоглядной ширью — поезд мчался среди полей. А когда подхватил рюкзак, услышал:

— Ну, ты, окно будешь закрывать?!

Человек в чёрных усах, похожий на Аушева, смотрел на него каменными глазами. Нет, у Аушева глаза тёплые, сходство обманчивое.

Он ему не ответил. Тогда человек вскинулся с места, вцепился в оконные ручки — дёрг, дёрг — никак.

— Как ты его открыл?

— Вагон же пустой, пересядь подальше.

— Закрой!!! — крикнул тот разъярённо, когда он встал, собираясь на выход. — Зачем открыл?!

— Затем, чтобы ты не задохнулся, — отрезал в сердцах, уверенный, что усатый двинется следом и в тамбуре предстоит с ним разбираться.

Он вложил в ладонь монету, чтобы кулак не разжался при ударе, как бывало в молодости. Жалостливая у него была рука, не умела бить кулаком в лицо. Но, видать, усатый струхнул. Или глоток свежего воздуха всё же отрезвил его.

7 ноября я спешно уезжал из Тамани. «Скорая», которую я вызвал ночью, нашла у меня предынсультное состояние. Утром доковылял до железнодорожных касс, купил билет и вечером уже был на станции «Тоннельная». Шторм, ворвавшийся двумя днями позже в Керченский пролив и потопивший восемь грузовых судов, сдунул меня, приезжего, предшествующим циклоном, а коренных гипертоников приплюснул к койкам: в ту ночь у «Скорой» я был шестнадцатым по вызову.

В общем, добрался, слава Богу, я до железной дороги, отдав последнюю тысячу рублей сговорчивому водителю,— другие просили полторы.

Подходит поезд Новороссийск — Москва № 30. Стоянка — пять минут, к купейному вагону толпа — отдохнувшие курортники, полные сил, берут вагон приступом, как мешочники в двадцатом. Проводница, проверяя билеты, пытается робко их урезонить.

Сдавленный и несомый стихией, подаю вместе с паспортом билет и я. «Пятнадцатое место!» — кричит мне проводница и возвращает билет. А сзади, взывающий к жалости, голос: «Помогите, мужчина, помогите!» Женщина с двумя чемоданами, не может взобраться на ступеньки. Разумеется, — я же мужчина! (хоть и в предынсультном состоянии) — бросаюсь на помощь, поднимаю чемоданы, не замечая при этом, как мой билет с паспортом выпадают из разжатой руки.

Поезд тронулся, проводница собирает билеты, заходит и в моё купе... А я уже хватился, обшарил карманы, раз пять прошёл от тамбура до своего места (всего-то десять шагов), заглянул под половик...

Снова при ней выпотрошил куртку, вывернул рукава... «Я помню, как я вам вернула билеты, вы ещё женщине помогли», — сказала она и пошла за вторым проводником. Её коллега, молодой человек решительной наружности тотчас заподозрил меня в мошенничестве. «Вы прошли по чужому билету... Давайте искать вместе. Если не найдём, вызываем милицию и ссадим на следующей станции». — «Люди добрые, — взмолился я, — у меня сегодня давление ночью было 220! Проводница же помнит... Не исключено, что я обронил билет вместе с паспортом у вагона...» Из соседнего купе, там уже закусывали, послышался голос: «Я, вроде, видела какие-то бумажки под ступеньками. Утверждать, конечно, не могу, но, вроде, похожие на билеты». Памятливая проводница и участливый голос положительно подействовали на молодого человека, и он вызвал начальника поезда. А между тем, за окнами забрезжила следующая станция — «Крымская»...

Представительный начальник, джентльмен гренадёрского роста, на которого я смотрел снизу вверх, кажется, сразу верно почувствовал ситуацию... Профессиональный опыт, да и вид мой, пригашенный валокордином, высекли в нём искру доверия. «Ни билета, ни паспорта, никаких документов, я не имею права...» — заявил он растерянно и как-то по-интеллигентски обнадёживающе. «Да нет, у меня много документов, — обрадовался я. — Вот — пенсионный, вот — ветерана труда, вот — членский билет Союза писателей, в котором я состою без малого тридцать лет...» — «Если бы у вас ещё была справка из больницы об инсульте...», – сказал он с сожалением, сгрёб мои корочки и предложил сойти вместе с ним на перрон. Поезд уже докатил до Краснодара. «А вещи?» – промолвил я с замиранием сердца. «Вещи оставьте, пока...»

На перроне постовому милиционеру было предложено позвонить в «Тоннельную» и попросить милицию поискать на путях мои злосчастные документы. «Вот, товарищ в предынсультном состоянии, без билета...» — представил меня начальник, как вещественное доказательство.

Далее события развивались так. Поезд тронулся... И я, не веря своим глазам, вместе с ним. Начальник составил акт по всем правилам дорожного предписания, с приложением объяснительных записок проводницы и свидетельницы, уже отужинавшей и громко выступавшей в мою защиту. «Хорошо бы два свидетеля», — обратился начальник к товарищу из любопытных, обступивших наше купе. «К сожалению, не могу, — мрачно пошутил товарищ, я — в розыске».

После завершения формальностей Остапов Александр Сергеевич (пора назвать по имени моего заступника) связался с Новороссийским вагонным депо, поставил в известность начальника резерва проводников Зейдуллаеву Галину Леонидовну о том, что едет больной безбилетник и чтобы та распорядилась поискать на платформе в «Тоннельной» мой билет. Вдруг милиционер из Краснодара не внял нашей просьбе... И, хоть и говорят, что не бывает чудес на свете, Зейдуллаева глубокой ночью откликнулась: «Билет и паспорт найдены. Пассажир может следовать до станции назначения». А в Ростове принесли и факс с моего билета и паспорта.

Удивительно! Сколько часов они там пролежали на шпалах, не улетели за последним вагоном, не попали в корыстные руки...

Не менее, чем я, переживала эту историю и проводница Наталья Семёновна Ермакова. «Вы только не волнуйтесь, только не волнуйтесь», — повторяла она, любезно застелив мне постель на нижней полке.

По уставу они незамедлительно должны были меня высадить. Южное направление, мало ли случалось терактов... Суровая бдительность молодого проводника вполне уместна. Но победило сострадание, расположение сердца, которое кое-что добавляет к неукоснительному исполнению Устава.

Я оставил на даче карточку, по которой ветерану труда полагается бесплатный проезд на электричке. Ветераном я стал, проработав несколько лет в лагерных зонах, куда возил художественную и религиозную литературу и читал лекции. Министерство Внутренних дел отблагодарило меня ветеранством. И вот, я эту волшебную карточку забыл на даче и хватился лишь на станции перед билетной кассой. В город я поехал за пенсией, в кармане — ни гроша. Возвращаться не имело смысла, в оба конца это ещё два часа,— успеваю лишь на предпоследнюю электричку, метро уже будет закрыто.

Что делать?.. На платформе — ревизоры, с которыми мне предстоит объясняться. Может быть, поговорить сейчас в мирной обстановке?.. С этим намерением я и направился к ним, но, услышав чудовищный мат, остановился. Женщина и молодой человек в фирменной белой рубашке спокойно беседовали между собой на языке уголовников. Собеседница участливо слушала коллегу, кивая головой «бля-бля-бля» и поддакивая.

Где-то возле Софрино они дошли до моего вагона.

— Что у вас, — спрашивает молодой человек в белой рубашке, видя, что я хочу что-то сказать.

— Забыл карточку, я ветеран, еду за пенсией.

— А где замена, документ, что вы её потеряли?

— Да я не потерял, а забыл дома, на даче, еду за пенсией.

— А мы-то при чём, платите за проезд.

— Так ведь еду за пенсией, с собой ни копейки... Но при мне — паспорт, узнаете, сколько мне лет.

— Зачем нам паспорт? Платите или выходите из поезда. И, видя моё замешательство, добавил: — У нас работа такая...

Подошла женщина, коллега, с которой они общались на платформе.

— У вас должна быть справка, что потеряли ...

— Я ничего не терял. Я забыл дома.

— А мы-то при чём? Выходите. Или мы вас доставим в милицию. У нас работа такая, — не отступал ревностный исполнитель контрольной службы.

Время — половина одиннадцатого, следующая электричка — через час, на метро точно не успеваю. Да и не исключено, что такие же исполнители объявятся и на следующей...

И вдруг... выход из замкнутой ситуации всегда приходит вдруг...

— Сколько стоит билет от «Ашукинской» до Москвы? — спрашивает сидящая напротив девушка.

— Девяносто семь рублей, — отвечает исполнитель, у которого «работа такая».

Девушка протягивает ему деньги, а я в смущении и благодарности, не знаю, что и сказать... Наконец, нашёлся, попросил адрес, чтобы завтра же вернуть долг, включающий (вынужден попросить) и билет на метро.

Как тут не вспомнить послушных исполнителей Третьего Рейха и сталинских чисток? На Нюренбергском процессе немцы так и говорили — мы выполняли приказ, это была наша работа. Да и советские палачи, которых настигла кара Господня, ссылались на исполнение долга, на подчинение приказу. У тех и других, имя которым — легион, была работа такая.

Может, я зря равняю этого белорубашечника с палачами, которые стреляли в затылок невинноосуждённым? Но, судя по его неотступной исполнительности, мог бы и в затылок...