ГЛАВА VI
Этюдник
7 сентября 1991 года. После подавления путча. Ярославский вокзал
Порою увиденное даже мельком прилипает, как грязь к мозгам, — ни скребком, ни щёлоком не отодрать. Грязь отчищается только прикосновением к святости.
Мать Мария (Кузьмина-Караваева) помогала опустившимся русским эмигрантам. Спасала алкоголиков, наркоманов, бродяг. Возилась с ними, отмывала от блевотины и нечистот. Но, думаю, не было среди её подопечных такого экземпляра, на которого я вчера напоролся.
Утренняя вокзальная сутолока. Боясь опоздать, глядя одновременно на табло и на перрон — стоит или не стоит поезд? — я чуть не столкнулся с джентльменом, который... как бы поприличней выразиться?.. справлял малую нужду. Поток спешащих людей, шарахаясь, огибал его боевую позицию. Бесстыдник смеялся раскосыми глазами, направляя струю вверх и весело ею побрызгивая. Весело и бесстрашно — навстречу выходящим из метро свободным гражданам свободной России. Рядом топтались двое корешей. Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными глазами.
Я оглянулся — ни одного милиционера. Взывать к свидетелям бесполезно: все спешат на свой поезд. В вагоне, устроившись у окошка и погрузившись в книгу, я, кажется, напрочь забыл об увиденном...
То, что я и все люди стерпели и прошли мимо, говорит о запредельном падении нравов. О том, что в нашем обществе возможно любое насилие, что оно деморализовано и задавлено страхом. И победа над путчем мало что изменит здесь.
Однако то же самое видел мой товарищ в Атланте — столице южноамериканского штата. Здоровенный негр, как мерин, на глазах у всех прудил лужу около входа в метро и тоже, как наш герой, вызывающе улыбался.
Что это? Издержки свободы на двух противоположных континентах? Общая низкая температура её — и по Цельсию, и по Фаренгейту?
Но у свободы есть и другие измерения. Мать Мария была одной из самых свободных женщин, она пошла добровольно на смерть и ради многодетной сокамерницы, и ради этих нечестивцев.
9 сентября 1991 года
В годовщину гибели отца Александра приснился мне митрополит Питирим. Что-то величественное и длиннобородое. И взгляд — проникающий в душу беспрепятственно, разрушительно. Взгляд, от которого крошится камень. И вдруг как щупальца убрался в глазницы. Я заглянул в них, почувствовал давление, выталкивающее мою попытку проникнуть в глубину, как выталкивает вода поплавок.
* * *
Выходя из дома, прихватил целлофановый пакет с мусором. Тороплюсь. У бака взмах руки и пакет уже летит, уже в воздухе. Рядом бомж. Приличный — шляпа, борода. Встречает меня глазами и на мгновение раньше брошенного пакета, вопрошает взглядом: «Нет ли там чего хорошего?» Мол, подожди, не бросай, я посмотрю... Я обречённо и с полным знанием содержимого: «Нет...»
А что понимать «под хорошим»? То, чего я не считаю таковым, у него может проходить по первому сорту. Чем ближе к помойке, тем явственнее относительность оценки. Безотносительная Истина оценке не подлежит.
* * *
Метро. Час пик. Переход со станции «Библиотека Ленина» на «Арбатскую». На лестничной ступеньке — старушка. Сразу непонятно, зачем она здесь. Просит милостыню? Ладошка лодочкой. Не вытянута в просительном жесте, а стыдливо прижата к боку.
Господин, седые кудри, розовая дублёнка, в руках букет гладиолусов, обёрнутый в целлофан. Цедит сквозь зубы, едва не задев старуху: «И кто тебя на это место посадил? Нашла работёнку!»
Я опускаю в ладошку мелочь, а ему в спину внятно: «Ты и посадил...»
Но вот пробегает, летит вниз, молодой человек. Одетый, как денди лондонский. Щёголь. Пробежал. Остановился внизу, обернулся. Поднялся снова и протянул старушке бумажную денежку.
* * *
Возле эскалатора баба продаёт грибы. «Возьми по пятьдесят, отдам ниточку, а по тридцать — десять продам», — видит, что я задержался, задумался: брать или не брать?.. Я открыл кошелёк, она рядом, видит в кошельке сторублёвку. «Дай две по пятьдесят». Она даёт три по тридцать: «Выручи за ради Господа. Смотри, как пахнут!» — «Какие грибы-то?» — «Белые да подберёзовики». — «Откуда?» — «С Тамбова».
У эскалатора — грибы, на переходе — дипломы. У женщины в руках табличка: «Дипломы». И всё ясно, чем она торгует. Видать, товар востребованный, «дипломников» много, особенно на привокзальных станциях — на «Комсомольской», «Курской», на «Павелецкой». С расчётом на то, чтобы покупатель, в основном иногородний, далеко не ходил. Если он приехал в Москву за дипломом, то, пожалуйста, — не траться на поиски, получи изделие сразу же, как только сошёл с поезда.
Однако сразу не получает. Небось, не мешок картошки, не набор инструментов, которые тоже в ходу у привокзальных торговцев. Изделие надобно сначала заказать: мастер внесёт твою фамилию, имя, всё, что полагается в настоящем документе, и получишь его день-два спустя.
Я подошёл к женщине. «Мне нужен диплом Литературного института им. Горького». «Заочное или дневное отделение?» — деловито уточняет женщина, как будто всю жизнь работала в ректорате Литинститута. Существенное уточнение. Иногородних много на том и на другом отделении — не иссякает творческая мощь России. «Год поступления и окончания? — записывает женщина желательные даты. — Звоните завтра, запишите телефон». Я записываю и спрашиваю: «Сколько?» — «350 долларов». — «Ну, дорого...» — вырвалось у меня. Глазом не моргнув, предложила: «200-250».
* * *
Для нас Пушкин — больше чем поэт, больше чем национальная святыня. Явление, восходящее к божеству. Там, где нет Христа, Его место может занять — и Наполеон, и Ленин, и Пушкин. Мы путаем гениальность и святость, следуя утверждению его героя: гений и злодейство несовместны. Но гениальность нравственно нейтральна. Может служить злу. Не случайно возникла идиома: «злой гений».
В театре Розовского
Таня работала няней в семье богатого предпринимателя. Кормила детей, читала им книжки, водила в театр, в ближайший — в театр Розовского. Очередной спектакль «Три поросёнка». Зал полон детей. Сюжет уже раскручен. Поросята дрожат от страха, у них жалкий вид, симпатичные морды. Они прячутся от Волка, который выходит на сцену. И грубым бандитским голосом спрашивает: «Ну, где эти поросята? Поросятиной пахнет!» И дети (Танины барчуки): «Вон, вон они!», — подсказывают волку. То же самое и на спектакле «Буратино». Бедняга прячется от Лисы и кота Базилио. Они вышли на сцену, притворяются инвалидами, спрашивают детей, у зала: «Где Буратино?» И зал дружно: «Вон! Вон он!!!» Неужели все дети не различают добра и зла или только наши, постсоветского помёта?
* * *
Жду электричку. На платформе — никого, кроме меня и молодого человека. Он рядом, на лавке — короткая стрижка, модные туфли. Выкушал бутылку пива и поставил порожнюю аккуратно к ножке лавочки.
Подходят два милиционера, такие же молодые симпатичные ребята.
— Что поделываем? Откуда в наших краях? — обращаются к моему соседу. — Покажите, пожалуйста, документы.
Молодой человек протягивает паспорт.
Милиционер долго, как подозрительную купюру, просвечивая на солнце, изучает документ. Вернул. И всё так же вежливо:
— А почему пьяный? С утра и уже? Нехорошо.
— Да я не пьян, с бутылки пива не опьянеешь.
— И всё же пройдёмте с нами.
Через десять минут парень вернулся и рассказывает:
— Завели в отделение и по-деловому, прямо — сколько у тебя денег? Я опешил: «Сто рублей». — «Давай, и вали без звука, если не хочешь неприятностей на свою голову!»
Отдал, вернулся и покорно сел на ту же лавочку дожидаться электрички.
В поезде
Старичок, белая бородка, белая кепочка, личико румяное, чисто выбритое. Богомолец, ездил к Троице. С соседней лавки поднялась женщина, правую руку прячет за спиной. В руке — денежка и записка. Обращается к старичку почтительно, просит помянуть сродников и поставить свечку. Видно, приметила его в Лавре. Тот качает головой, отказывается, но, припёртый её неотступностью, взял. Крестит её, отошедшую, мелко и скоро, намётанным крестным знамением.
Прошло минуты две. Женщина своей просьбой не удовлетворилась. Ей, наверное, захотелось поговорить со старичком про божественное, а, может, излить душу, ведь некому: в церкви священник на исповеди больше минуты не разговаривает.
Села напротив и чуть было наклонилась к нему... «Неймётся тебе», — отшил её старик.
Женщина смутилась, притихла и, сидя напротив, уставилась в окно, боясь повернуть голову.
Единственный выход
Зимой дачный посёлок никто не охранял. Не собрали деньги на сторожей. Беззащитные домики потрошили часто и помногу. Одного потрошителя поймали. Судили. Но он сразу попал под амнистию. Вернулся и снова стал промышлять грабежами. Его опять приметили, заявили в милицию. Председатель кооператива сам отнёс заявление. Начальник милиции ему говорит: «Я тебе оружие дам, ты его подстрели и закопай. Я искать не буду, а тебе спасибо скажу».
Надоел им этот малый. «Афганец». Воевал в Афганистане. За ним тянется длинный хвост правонарушений. Драки, вымогательства, на прошлой неделе на улице выхватил у женщины сумку, она его по фотографии опознала. Милиция справиться не может. Закопать — один выход.
По пути
По пути к маме он зашёл на рынок, купил килограмм яблок и полкило мандаринов. В кошельке осталось пятьсот рублей. На улице мороз под тридцать. Как бы не заморозить фрукты... Надёжнее спрятать целлофановый мешок под куртку. Молния не застёгивается, но всё равно им здесь, на груди, теплее.
Во дворе у помойки сгорбленная старушка. Тянется заглянуть в бак, сама ниже бака. Встала на ящик, шурудит палкой. Он пробежал мимо. Оглянулся. Она, наверное, ничего не нашла там для себя, пошла прочь. Он окликнул её. Достал последние пятьсот рублей, подаёт ей и два мандарина из пяти. Яблоки она может не угрызть... Благодарит, благодарит и плачет...
5 апреля 1990 года. Малеевка. Дом творчества
Уехали дети, Танюша. Проводил их на станцию. Чтобы не опоздать на электричку, нужно выйти из дома точно по времени, а девочки канителились и запаздывали. Я был крепко сердит на них, хоть шлепка давай. В автобусе вспомнили, что забыли на вешалке цветок в горшочке, который купили сегодня в оранжерее — подарок для бабушки. И опять я на них вспылил: «курицы» и про себя: «бестолковые». Простились, расцеловались. Уехала электричка.
Вернулся в дом, где только что щебетали эти птахи, и хоть реви. Голубушки мои, родные, что-то ожидает вас в грядущем, в нашем непролазном болоте? Неужели правы Аннинский и Рассадин, на разные голоса твердившие мне: «Воспитывая их в вере, обрекаешь на двойную жизнь. Двойственное поведение скажется на личности, раздробит сознание. Дети вырастут несчастными».
Я им не возражал, они не знают примеров настоящего христианского воспитания. А я таких людей видел и со многими дружен. Счастливее которых, испытавших муки ада, не встречал.
Голубушки мои... Что ожидает вас?.. Особенно младшую... Она обидчива, ревнива, рассеяна и ко всему, кажется, самолюбива. Опасное сочетание!
Уже по-весеннему солнечно, порхают первые бабочки, а шоссе пестрит шкурками раздавленных лягушек. Ночью они выползают погреться на тёплый асфальт и, ослеплённые фарами, попадают под колёса.
На просёлочной дороге жёлтая лужа, наполовину завалена битым кирпичом и железками. В луже еле заметное шевеление. Торчат лягушачьи морды: одна, две, три, шесть, больше — целая колония. Лужа тёплая, ничем не угрожает в отличие от предательского шоссе. Будут, наверное, метать здесь икру. Их нерестилища похожи на скопления галактик. В каждой икринке — точечка, звёздочка-глазок. Но эта дорога проезжая, сейчас бездействует, потому что мокро в лесу. Скоро по ней поползут на дачное строительство КРАЗы, КАМАЗы, бульдозеры. Недели через две-три... Успеют ли народиться лягушата?..
А пока — тишина, месяц отражается в луже, ясный до звона, и тонкая паутина электропроводов.
* * *
Дочки мои, учась в институте, часто подрабатывали переводчиками — то на выставках, то с туристическими группами. На этот раз их пригласили американские протестанты, приехавшие в Россию посетить святые места. Группу возглавляла Барбара, тяжеловесная энергичная американка, давно с нами знакомая и не однажды у нас ночевавшая.
Настю она называет своим ангелом-хранителем.
Впечатлённая опытом прошлых поездок, видя повсюду немалое количество нищих, она приехала в Москву с ворохом мелких денег, уверенная, что нищих будет не меньше, чем раньше. И не ошиблась. Деньги она держит в своём объёмистом «напузнике».
Идут по Красной площади. У храма Казанской Божьей Матери жмутся женщины. По виду — они, те самые. Барбара подходит к одной и говорит: «Сдрафствуйте. Меня софут Барба. Ты, наферно, не получаете ничего. Фот фам теньга». И подаёт ополоумевшей старушке пять долларов. Точно так же одаривает следующую. Мужичонка, тоже нищий, увидев издалека, как толстая иностранка раздаёт деньги, бежит к ней: «Халлоу, халлоу», — кричит он и протягивает ладошку. Барбара положила и в неё. Мужичок, деловито, едва кивнув в знак благодарности, пошёл прочь и, завернув за угол, быстренько снял башмак и сунул купюру под пятку. Как бы не отобрали борзые охотнички... Правда, в «Пункте» у него без паспорта доллары не примут. Придётся задёшево отдавать ханыге-посреднику, вон тому, что разговаривает сейчас с милиционером...
Старый учитель
По дороге, ведущей к магазину, медленно ступает пожилая пара: женщина и, держась за неё, как держатся слепые, сгорбленный худой старик. Я его помню молодым, стройным, предприимчивым. Он — бывший учитель литературы и русского языка. Старшеклассницы пленялись его внешностью и красноречием. Что, однако, не мешало ему приторговывать готовыми сочинениями. Написанные в минувшие годы отличниками, сочинения выдавались за образец перед выпускными экзаменами, тема которых ему была всегда известна.
Полтора года я учился в этой школе, прибегнуть к его услугам не пришлось, разве что здесь, в дачном посёлке, когда он однажды подбросил меня на своём маленьком «Запорожце» до Загорска. Денег не взял.
С «Запорожца» он пересел на велосипед — подорожал бензин. Каждое утро, тощий и загорелый мчал мимо моего дома к роднику и обратно с баклагой воды.
И вот теперь трусит за женой, положив руку на её плечо, как брейгелевский слепой.
* * *
Сегодня — похороны погибших в метро от теракта. В Москве объявлен траур, отменены театральные представления, на телевидении — развлекательные программы.
На Новом Арбате — музыкальный киоск, продажа кассет и дисков. Вопит весёлая музыка. Я подошёл к двум милиционерам, по виду, едва ли не школьникам.
— Молодые люди, сегодня объявлен траур. Наведите порядок.
— А мы не можем отойти, там не наша территория.
— Один останься, а другой сходи, образумь недотёп. Это же рядом.
Милиционеры не сдвинулись с места. В киоск зашёл я. За прилавком — две девушки.
— А что ж, мне спать ложиться, если траур? — обидчиво огрызнулась одна.
— Ну, представьте, что у вас кто-то погиб там в вагоне...
— А у нас траурная музыка — пошутила другая и смутилась своей неуместной шутке.
— Неужели у вас сердца нет — сорвался я, повысив голос.
— Нинк, выключи. Не связывайся, — сказала та, что пошутила.
* * *
При входе в метро на «Пушкинской» я наткнулся на труп, лежащий у стеклянных дверей. Двое мужиков оттащили умершего подальше, двери едва не задевали его головы. Входящие шарахались в сторону. Но вот появились врачи, полицейский, деловито вразумляющий любопытных: «Проходим, граждане, проходим. Трупов не видели?» Пожилая женщина не «проходит», вглядываясь в белое лицо: «А вдруг кто знакомый или родной...»
Перекрестил я мысленно незнакомого человека. Никто из нас от такой смерти не застрахован...
Выходящие ныряют в долгий тоннель, где когда-то прогремел взрыв, — один из первых терактов в Москве.
У стеночки молодая беременная женщина лет двадцати пяти. Вызывающе-выпяченный живот. Видать, на сносях. С протянутой ладошкой. Господи, что же её выгнало сюда! Без денег, без мужа, а, возможно и без крова в Москве, без родителей...
Положил в ладошку, сколько мог, спрашиваю: «Как Вас зовут?» — «Людмила». — «Всё будет хорошо, Людмила. Всё будет хорошо». Как будто кто-то подсказал мне сейчас эти слова. Как будто почувствовал, что Господь ей поможет.
Остановился мимо идущий человек, по виду — иностранец, подал сто долларов.
* * *
«Новая газета» втягивает в себя с силой водоворота. Попадая в её очистительную воронку, читая статью за статьёй, высвечивающие темноты нашей жизни, на мгновение выпадаешь из нависающей близкой реальности. «Мущина, мущина, — склонилась надо мной ревизор, — предъявите билетик». Я еду в электричке, плотно утрамбованной москвичами в конце недели. Раскрытая на две страницы газета отгородила меня от вагонной сутолоки. Билетик у меня есть. Но я раздражённо вздрогнул. Барышня миловидной наружности, облачённая в форму, непримиримо нацелилась на меня.
— Другого обращения вы не знаете? — возмутился я, подметив её азиатское происхождение. И протянул билет.
— А какое бы вы хотели? — заступился за неё рядом сидящий... мужчина.
А действительно, какое?.. — подумал я. «Товарищ», опохабленное большевиками, ушло в прошлое. «Гражданин» отдаёт тюремной лексикой: «гражданин начальник». «Господин»... Ну, до этого обращения мы ещё не дозрели, ещё не стали господами своего положения. И уж, конечно, ни сэр, ни месье нам, россиянам, не к лицу... А на «молодого человека» я уже давно не претендую... Так что будем довольствоваться зоологическими признаками, отличающими мужскую особь от женской.
* * *
— «Новая» есть сегодняшняя? — спрашиваю в газетном ларьке.
— Есть.
— Одну, пожалуйста... Хорошая газета, верно? Правдивая. Единственная такая, — говорю я продавщице, на вид простоватой и изнурённой к концу дня.
— Нет, ещё «Завтра» правдивая газета, — возражает она.
Народ простоватый и изнурённый не видит разницы в этих прямо противоположных изданиях, не видит подлинной правды. И никогда не видел.
Однажды я с ней разговорился. «Вы за газетами сами приезжаете в определённое место?» — «Нет, сюда привозят в 8 часов утра». — «А давно работаете?» — «Пять лет». — «Москвичка?» — «Нет, приезжая. Из Тамбова». — «А сюда к родственникам?» — «Не-ет, снимаю койку-место». — «Родом из самого Тамбова?» — «Из самого. Там дом, сын живёт. Муж умер. Сюда подалась, нужда заставила».
* * *
Охапка дров, которую еле внёс в дом, с грохотом просыпалась на пол. Среди полешек — смолистая, тяжеловатая, как золотой слиток, чурка с неглубоким гладким дуплом. Что-то похожее на лицо, жаль такое совать в печку. Но — приходиться, дров у меня в запасе не много.
На раскалённой плите согрел обед, пристроил на кирпичиках сушиться войлочные стельки. Тепло в доме, можно забраться в кресло и открыть Пушкина...
А перед глазами — полешко, только что отпылавшее в печке — тяжеловатое, смолистое, чем-то очень отличное от других.
