Вениамин крестился в зрелом возрасте и стал прихожанином одного из московских храмов. Но православный батюшка, его духовник, оказался антисемитом, чего не скрывал в своих проповедях и чего Вениамин, еврей от рождения, стерпеть не мог. Ему показалось, что антисемитизм распространён в церковной среде. Он пришёл в синагогу и по всем правилам вероисповедания принял иудейский обряд. Но душа его не успокоилась, ещё суждено ему было пройти через катаклизмы неудавшейся семейной жизни, через мучительные проблемы, разрешения которых он не находил. Он снова оказался на пороге православного храма, на сей раз сельского, в Новой деревне, и утешенный мудрым священником, вернулся в Церковь. Умный, обаятельный, он был застенчив, как девушка, и старался отцу личными проблемами не досаждать. Он приезжал в храм на стареньком «Москвиче» и, оставаясь после службы, предлагал батюшке свои водительские услуги. Прихожане, из имущих, иногда возили отца Александра на своих «колёсах». Он не отказывался, потому что работы невпроворот: требы, посещения больных в Пушкино, где транспорт переполнен, и в Москве, где всё равно приходилось ловить такси...

В общем, у священника, наверное, была единственная возможность спокойно пообщаться с новым прихожанином, когда они сидели рядом в машине. И он этой возможности не упускал, а Вениамин её ненавязчиво устраивал.

А тут к ним в машину, зная, что едут в Москву, попросился я.

Не теряя ни секунды, я достал свою статью о Борисе Пастернаке, недавно сочинённую: «Посмотрите, батюшка, статья небольшая».

Любя Пастернака, я не мог принять его народнического идолопоклонства, этого хронического недуга русской интеллигенции. Недуга, как мне казалось, не отрезвившего поэта после стольких катастроф!!! Он и в сорок первом году писал (стихотворение «На ранних поездах»):

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства...

Вокруг этого восторженного поклонения и строился мой памфлет, в котором я пытался уличить поэта в псевдорелигиозности.

Отец Александр безропотно принял мои десять страничек и потратил не более минуты на ознакомление с ними. У него была феноменальная способность мельком впитывать текст. «Мало материала. Не хватает аргументации», — сказал он спокойно. И тут же обратился к Вениамину. Он сейчас ему был важнее великого поэта и спорных мнений о его творчестве.

Я стал смотреть в окно, стараясь не слушать их разговор.

Я ничуть не огорчился, ничуть не обиделся. Во-первых, потому, что в словах отца прозвучала проникновенная серьёзность и доверительность. А во-вторых, всему своё время под солнцем: изящной словесности, бывалому прихожанину и новообращённому из иудеев, застенчивому и деликатному, как девушка.

В Сретенский храм, где служил отец Александр Мень, прислали нового священника. По всему видать, батюшка строгий, взыскательный. Свою паству, состоящую в основном из деревенских старух, вразумляет: «Ветхий Завет не читайте, все равно ничего не поймёте».

Голос у него громкий, и всё что говорится у аналоя, в тесном притворе слышно каждому из пришедших на исповедь.

Исповедуется бабушка, на ней яркий павлово-посадский платок.

— В кино, в театре не была? — спрашивает священник.

— Не была.

— Евангелие читаешь?

— Я неграмотная.

— Мясного не вкушала?

— Не вкушала.

— А зачем вырядилась?

Бабушка шепчет что-то про свои грехи, то и дело повторяя: «Клавка змея»...

— Я тебя до Причастия не допущу.

— Допустишь.

— Не допущу. Это отец Александр ваши грехи брал на себя, его и убили. А у меня своих полно! Не допущу.

— А я умру, и ты отвечать будешь.

Священник тотчас же накрыл её епитрахилью.

— Имя?

— Мария.

— Господь и Бог наш Иисус Христос...

Баба Надя — разговорчивая хлопотливая старушка лет восьмидесяти. При отце Александре она убиралась в храме, и сегодня на той же должности. После Обедни присела на лавочку, ждёт, когда разойдутся прихожане. С ней две женщины, её помощницы. Я давно её не видел. О чём же нам и говорить, как не о батюшке?

— Славная смерть, богоданная... Кровию умылся... Погоди, я принесу его образ.

Пошла в храм и вынесла обёрнутую в тряпицу, наклеенную на картонку цветную фотографию. Известная фотография из книги Ива Амана «Свидетель своего времени». Все три женщины, перекрестившись, приложились к картонке.

— Он — священномученик, — говорит баба Надя, — страстотерпец. Мне милиционер один сказал, кабы все священники были такие, как отец Александр, на земле бы уж рай наступил!

Настоятель предлагал ей работу полегче, в свечном ящике. Баба Надя отказалась.

— Свечки продавать каждый может, а убираться — поди сыщи. Полы мыть, уборные чистить.

Электричку, на которую я торопился, отменили. Следующая пойдёт только через два с половиной часа.

Но нет худа без добра. Навещу батюшкину обитель — храм и часовенку на месте его гибели; поистине их можно считать воплощением его духа. Службы сегодня нет, посижу на брёвнышках возле божницы, почитаю любимого Лескова. — «Со мной опять Лесков в дорожном переплёте».

Мало что изменилось на этой дорожке за шестнадцать лет. Та же крутая лестница с платформы с непомерно высокими ступеньками, те же осины и густой кустарник по сторонам.

И всё же... На придорожной поляне возникло белокаменное облако, овеянное дыханием древнерусского зодчества. Стало светлее вокруг... Да и фонари вдоль дороги все целёхонькие, ни одного разбитого, не как тогда, накануне. Теперь уж некого здесь убивать.

Божницу отец Виктор обновил, поставил копию той, что мы с ним соорудили рядом с дубом, где на траве были первые пятна крови. Обложенная камушками, цветами, горящими свечками, она, нарядная, кажется, не напоминает о скорби, хотя надпись кровит красной вязью: «На этом месте отец Александр Мень принял мученический венец».

Нездешняя благословенная тишина. Её не нарушают шаркающие подошвы, – рядом посёлок, — постукивающие каблучки.

Я зачитался Лесковым — провидческим повествованием о русской Церкви... Поднял глаза и — замер, оторопев. Дуб, что напротив, зиял глубоким шрамом по стволу до самых корней. Плоть, рассечённая когда-то, задолго до рокового дня, уже заплыла и выпучилась грубой корой. Но не заметить шрам невозможно. Странно, что раньше не замечал...

Но каждая встреча с батюшкой и при жизни была неожиданностью, значение которой раскрывалось время спустя.

Здесь же, чуть поодаль, растёт дуб с раскинутыми крестообразно ветвями. Его заметили тоже не сразу, через несколько лет, осенью, когда облетели листья. Природа постепенно приоткрывает свои знаки присутствия.

В тот страшный для нас сентябрь я написал:

Там, где топор долгожданную жертву настиг,

Где от столетних дубов не дождёшься улик, —

Рядом стоявшие, эти-то видели точно.

Эти — молчат, потому их не тронули, не спилили...

Оказывается, не молчат. Но свидетельствуют по-своему.

«Бывают странные сближения», — заметил однажды Пушкин, задумавшись над роковой случайностью...

То, что поведала Саша Б. на вечере памяти отца Александра 10 сентября минувшего года, можно отнести к счастливому случаю, к стечению обстоятельств, к невероятному их совпадению... А можно никак не объяснять, просто задуматься.

Саша была духовной дочерью отца Александра. В начале девяностых с мужем уехала из России, как полагала, навсегда. Батюшки уже не было в живых, быть может, он и отсоветовал бы.... Америка стала её вторым домом. Она родила сына, защитила диссертацию, получила работу в университете. Но — как говорили в старину — «на чужой сторонушке рад своей воронушке». То есть с Россией не порывала, как и большинство её соотечественников, перекочевавших на приманчивый материк. С друзьями не расставалась, звонила, звала в гости. Светлана Д. прислала ей кассеты с лекциями и проповедями отца Александра. Но у делового человека день расписан по минутам. Когда их слушать! Только в дороге, в машине. В смене пейзажей, летящих за окном, — спокойный близкий голос отца Александра.

В тот день она поставила кассету с его домашней беседой «Надлежит быть разномыслиям». Справа — сын, пятилетний малыш, пристёгнутый к креслу. Пусть тоже слушает, впитывает целительную, из чистого источника, русскую речь. Скорость — сто миль, на этой трассе допустимая.

Но гибель врывается и в допустимые пределы. Их обгонял чёрный «Мерседес», удар сбоку, машина переворачивается раз, дугой, третий… Тишина... Звучит голос отца Александра. Она в сознании, слышит, как подъехали полицейские, вызывают вертолёт. Разговаривают между собой.

— How’ re we going to get the body out of the car?

— Maybe cut it?

— Te lady is gonna to be dead.

( — Как мы будем доставать их?

— Наверное, придётся разрезать корпус.

— Женщина, наверное, мертва.)

— А я оттуда, из сплющенного всмятку железа, сказала, что я — не мертва. Звучал голос отца Александра...

Полицейский спросил:

— Там что, ещё какой-то мужчина?

— Нет, это отец Александр, — ответила я.

— Какой ещё отец Александр? Вы живы или вы мертвы?

— Я жива. Сделайте что-нибудь, вытащите меня, я хочу подойти к сыну.

Его не было в смятой кабине. Лобовое стекло вылетело, и он... Он лежал на земле неподалёку... Коленька... Он был без сознания. Опустился вертолёт. Врачи, кажется, сказали о сыне, что нет никакой надежды, и тоже подивились, как я-то осталась жива...

По американским правилам в салоне автомобиля не разрешается держать в открытом доступе аудиокассеты. При аварии они, как бритвы, могут поранить водителя. А у меня они всегда под рукой, на «бардачке». Помню, что мелькали, но ни одна не коснулась...

Машины нет, груда железа, и я думала, что у меня уже нет сына, и только звучал голос отца Александра... «Что за магнитола у вас в машине, — удивлялись полицейские, — всё перекорёжено, а она работает».

Вдруг Коля открыл глаза...

Нас отвезли в больницу. У него — перелом ноги и лёгкое сотрясение мозга. У меня — ни единой царапины.

Саша подарила мне пачку фотографий. Они были сделаны незадолго до гибели отца Александра, в день её свадьбы, на венчании в Новой деревне, в храме и возле храма Сретенья, 1 августа 1990 года. На улице фигура отца Александра слегка затуманена светом. Столп света чуть скрадывает очертания его выразительной внешности, как будто уводит из реалий привычного мира. Как будто он здесь и уже не здесь...

Издательский совет Московской Патриархии рекомендовал к продаже в православных храмах 12 книг протоиерея Александра Меня. В январе этого года я пришёл в храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, настоятелем которого Вы являетесь, чтобы предложить книги отца Александра. Иван, молодой человек, заведующий книжной лавкой, долго и внимательно изучал издательский документ, потом полистал одну из книг отца Александра и сказал: «Без благословения владыки книги принять не могу». «Когда же он может благословить?..» — «Понятия не имею. Владыка сейчас у себя в епархии, в Выборге... Позвоните в пятницу». Звоню в пятницу, потом в воскресенье, потом в понедельник. «Разговор с владыкой был, — отвечает Иван, — но вопрос ваш обсудить не успели. Может, послезавтра...». Звоню послезавтра. Иван болен, трубку взял Антон. Вежливо, по-братски, обещал тотчас же соединиться с Иваном и мне перезвонить. И вот звонит Антон и произносит одно слово: «нет». «Что „нет“, владыка не благословил?» — спрашиваю я, как мне кажется, несколько смущённого Антона. «Не благословил», — отвечает, как мне кажется, сочувственно Антон.

В этом храме пятнадцатилетний мальчик, будущий священник, не один год прислуживал в алтаре. Здесь же в 1956 году венчался. В этот храм, для него родной, Вы его сейчас не пускаете.

Решился я Вас побеспокоить, владыка, после вчерашнего выстрела в школе № 283, потрясшего Москву. Вас, председателя Синодального отдела по делам молодёжи, тоже, наверное, задел этот выстрел. Десятиклассник, отличник, претендент на золотую медаль, убивает учителя, берёт в заложники весь класс... Граждане возмущаются: «Куда смотрела школа! Куда смотрела семья!» А я спрошу: «Куда смотрит Церковь?» Юноша, познавший азы высшей математики, не имеет представления о ценности человеческой жизни. И таких юношей — океан, омывающий Ваш Синодальный отдел по делам молодёжи. Они — сироты, не имеющие Отца Небесного. Не учтённые Вами, они брошены на волю стихий и подчиняются закону стихий. Что Вы можете предложить для их воспитания? «Закон Божий» — до 1917 года наплодивший атеистов, гонителей Церкви? Пояс Богородицы? Дары волхвов?

Напротив моих окон расположена точно такая же школа. По вечерам, ближе к ночи, у её ворот тусуется молодёжь, ученики старших классов. Рядом стоят две-три машины — роскошные «тачки», куда по очереди ныряют озябшие парочки. Гуляя, я частенько прохожу мимо и однажды приметил там паренька из нашего дома. Зная его верующих родителей, я удивился, что он влип в такую компанию. Специально зашёл к нему домой. В то время как раз к Поясу Богородицы в храме Христа Спасителя выстраивались километровые очереди. Паренёк развитый, хорошо начитанный, сейчас учится на втором курсе истфака. Мы поговорили о Церкви, куда он перестал ходить с седьмого класса, о «священных артефактах», как он выразился, к которым у людей чисто магическое, суеверное притяжение.

Увы, я не мог с ним не согласиться. Мифологический Пояс, меняя свою культурную принадлежность, кочует по Земле с древнейших времён. Греки почитали пояс Афродиты. Мой юный собеседник достал с полки «Мифы народов мира», где в статье о богине любви и красоты отмечено: «Рудиментом архаического демонизма богини является её пояс. В этом поясе заключены любовь, желание, слова обольщения, „в нём заключается всё“. Это — древний фетиш, наделённый магической силой, покоряющий даже великих богов».

Богов, может быть, и покоряющий, но только не современных продвинутых молодых людей. Они трезво отклоняют всяческий фетишизм, но и авторитетного слова веры не слышат. В своё время из уст отца Александра оно прозвучало в сотнях аудиторий и многих обратило к вере. За что его и убили. Кто же испугался такого сознательного обращения: гражданские власти или духовные, насаждавшие фетишизм?

Сейчас опубликованы все его труды, имеющие просветительское значение. Церковь, решением своего влиятельного органа, рекомендует их к продаже. Вы запрещаете.

Я думаю о том десятикласснике, сироте, вооружённом винтовкой... Случайно или нет, что он не получил другого оружия, духовного — из Синодального отдела по делам молодёжи, который Вы возглавляете?..

Его земное время (1935-1990) прокалено государственным террором разного накала: от тотального изничтожения слоёв населения до прицельной пальбы по диссидентам. Оно сказалось на его жизни, на его пастырском служении, на его литературе. Но, крепко адаптированная в настоящем, его жизнь была стрелой, — любимый его образ, — направленной в вечность. Настоящее — лишь туго натянутая тетива. «Если есть здравомыслие, помноженное на мистицизм, то это — мой стиль», — говорил он о себе.

На самом-то деле его время ещё не настало. Проповеди, книги, лекции, беседы ещё в полноте не востребованы верующей Россией. Россия ещё не открыла для себя Меня. Она до него ещё не доросла. Тираж его книг, около девяти миллионов, поделённый на двадцать пять лет, в общем-то, не большой тираж, значительную часть которого занял «Сын человеческий», изданный сотнями тысяч в начале девяностых.

Мандельштам считал, что Россию легче обуть и накормить, чем научить читать Пушкина. То же самое можно сказать и об отце Александре Мене. Нужна гуманитарная культура, гумусный слой гуманитарной культуры, который взрастит семена, посеянные им. Пока же такого слоя нет, пробиваются отдельные кустики, как щепотки зелени в растрескавшемся асфальте. Интерес к Меню не падает, но и не возрастает, может быть, потому, что блокируется консервативной массой священников. Например, батюшка из храма «Вознесения Господня» в Сокольниках предостерегал прихожан ходить в храм Космы и Дамиана, где продаются книги отца Александра. Востребованность его проследить невозможно, как невозможно узнать количество православных верующих в нашей стране. Добросовестный подсчёт даёт не больше трёх процентов от количества людей, считающих себя православными. Отец Георгий Чистяков говорил об одном проценте.

В Орле, в храме я слышал разговор возле свечного ящика двух женщин. Видел их там не однажды. Одна рассказывает о своём болеющем сыне-алкоголике. Вторая, участливо: «Поставь свечку, не помешает». — «Да я готова поверить и в Бога, и в кого угодно, только бы сын выздоровел!»

Учитывая весьма условный процент воцерковлённых прихожан, можно сказать, что страна — тотально неверующая, заваленная так называемой «духоносной» литературой. Священник Алексей Плужников в своей книге (издательство Даниловского монастыря) приводит много красочных примеров современного языческого православия, из которых видно, как архангелов и святых повсеместно теснят колдуны и кикиморы.

Книги отца Александра расходятся по магазинам книготорга, что важно, потому что на приходах, за редким исключением, их не продают. В Москве — только в двух‒трёх храмах. Не исключено, что Мень дойдёт в конце концов до массового читателя, минуя свечные ящики.

После перестройки наша Церковь взяла курс на реставрацию. Поднималось то, что было разрушено 1917 годом. Восстанавливались руины на старом фундаменте, который и тогда уже был полуразрушен. В успехе революции, как это не горько сознавать, Церковь сыграла определённую роль. Народ, ею окормляемый, не знал Евангелия, не слышал слова Божия и разъяснительной проповеди ввиду надвигавшейся катастрофы. Потому и легко его было облапошить марксисткой идеологией, действующей к тому же вероломно.

Отец Александр был свободен от архаической прелести. Недаром в его приходе началась работа по новым переводам Священного Писания и Богослужебных текстов. Свобода, дарованная Всевышним, была главным содержанием его жизни и пастырской проповеди. И потому он оставался костью в горле у священноначалия, подчинённого Комитету государственной безопасности. Андропов, глава Комитета, отметил его неординарное поведение ещё в 1974 году в специальном донесении правительству о происках Ватикана. И с этого времени Комитет глаз с него не спускал. Он был для них неудобен, лишняя головная боль. Никак не могли его пришпилить к себе, ускользал сквозь пальцы. Как же так, вся Церковь у них в кулаке, вся упряжка, а этот и ещё несколько им соблазнённых тянут в сторону?

Курс на реставрацию отбросил наше православие на двести лет назад, к началу XIX века, когда появилось Библейское общество, озабоченное тем же: религиозным просвещением народа. Вспомним печальную судьбу архимандрита Макария Глухарева (1792-1847) — православного подвижника, миссионера, переводчика Библии. Он был сослан в монастырь за свои, как бы сейчас сказали, «обновленческие» взгляды. Всё же не убит, а сослан... Он считал, что «язык славянский сделался мёртвым, на нём никто у нас не говорит и не пишет». Глухарев дерзнул в письме государю связать общественные катастрофы «с грехом тех, кто отдалял Библию от народа». «Неужели Слово Божие в облачениях славянской буквы, — писал он, — перестаёт быть Словом Божиим в одеянии российского наречия?» Славянский язык и сегодня является препятствием для большинства обращённых.

Ориентация на кондовое православие укоренилась в наше время благодаря ностальгическим настроениям и страху перед назревшими церковными реформами. Они, кстати, назрели задолго до большевистского переворота и были сформулированы на Московском соборе в 1917-1918 годах. Реформам, как известно, новая власть воспрепятствовала. Церковь, после кровавой над ней расправы, сделалась историческим заповедником, присматривать за которым стало ещё сподручнее, чем во времена Священного синода. Отфильтрованные иерархи служили верой и правдой безбожной власти на своих зачищенных епархиях. Но и сегодня Церковь осталась той же замкнутой цитаделью, в управлении которой используется рычаги и методы государственной машины. Разумеется, такое послушное «вероисповедание» входит в клинч с тем, которое исповедовал отец Александр. Система сдерживания и дозированного удушения работает по сей день. Всё ещё безотказная система князя мира сего, облачившегося в церковные одежды.

Строятся новые храмы, открываются духовные училища, увеличивается число священнослужителей. Но Церковь это делает как бы для себя. Народ нужды в этом не ощущает. Храмы полупусты, а некоторые и вовсе безлюдны — особенно сельские.

И причина тут, как писал отец Александр, «не в самой вере как таковой, а в её извращениях. Точнее в „закрытом“, агрессивном типе религиозности, которая содержит проекцию наших страстей или несёт на себе печать социального и нравственного окостенения.

То, что такая религиозность существует, не удивительно. Куда удивительнее, что через глухую плотину человеческого несовершенства всё же пробиваются струи живой воды: открытой духовности, ориентированные на две главные заповеди о любви к Творцу и к людям».

Отец Александр предвидел нынешнюю ситуацию. Церковь, склонная к консерватизму, подпитывается ксенофобскими и националистическими настроениями. Он предсказал терроризм, как тактику будущих религиозных и межнациональных войн. О русском фашизме, зарождающемся у него на глазах, он говорил без обиняков, что его поддерживают «многие церковные деятели». Но такого монстра, как православный сталинизм он, наверное, не мог себе представить.

Человек Культуры он уповал на Культуру. Слово Божие прорастает в почве культурного этноса. Это понимала Ахматова, повторившая за Лесковым, что Россия крещена, но не просвещена. В перестроечные годы отец Александр организовал общество «Культурное возрождение». Не духовное, заметим, а культурное. Общество было очень трудно учредить. Исполком терял документы, мотал нас по инстанциям. Под эгидой Общества отец читал лекции по истории религий, философии, русской и мировой литературы. Он говорил, что отцы Церкви обращали внимание неофитов на древнегреческую литературу, находя в ней, языческой, немало полезного для христианского мировоззрения. Эстетическое чувство облагораживает христианина. Чтобы не походил на тех варваров-христиан, спаливших Александрийскую библиотеку, крушивших античную культуру, обрубая фаллосы и груди у мраморных изваяний.

Отец Александр уповал на воцерковление через культуру. Это была его концепция особой миссии гуманитарно образованных слоёв общества в деле «новой евангелизации». Какой необозримый простор мировой культуры открывается в его книгах, лекциях, проповедях! Не представляя этой картины, трудно понять смысл человеческой истории.

Раньше конференции (приобщённые к дням его памяти) проводились в Москве при огромном стечении народа, зарубежных гостей. Они имели статус международных конференций. В начале двухтысячных их эвакуировали в Семхоз, за 65 километров от Москвы, куда электричка идёт полтора часа. Разумеется, доступ к ним разительно сократился. Цель, по-видимости, достигнута: задвинуть подальше, чтоб лишний раз не возникал. Кстати говоря, его и физически убрали 9 сентября 1990 года накануне готовившегося путча. Боялись, что его духовный авторитет консолидирует демократические силы, против которых уже выдвинулись танки. О подготовке путча в августе 1990 года пишет Александр Лебедь в своей книге «За державу обидно».

И всё же — исподволь, сокровенно — отношение к Меню меняется в церковной среде. Многие священники считают его современным апостолом и священномучеником, вопреки колоссальной инерции зла, имеющей силу в постсоветском обществе.

Два года тому назад, 9 сентября архиепископ Григорий (Чирков), служивший Литургию в Новой деревне, бывшем приходе отца Александра, сказал в своей проповеди, что этот день поминовения стал храмовым праздником. Он высказал чаяния всех присутствующих, считающих отца Александра своим заступником у Божьего престола, то есть святым.

Кому он более всего мешал?! Не политикам, не националистам, а изуверам, влияние которых может распространяться и на тех, и на других. На исполнение такого злодейства убийца получает самые высокие санкции.

Чтобы ответить на вопрос: «Кто убил?» — надо понимать, кого убили.