ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Я ПРЕКРАСЕН, СПОРУ НЕТ
Глава пятая
Если я зеркало, а ты отражение,
Тогда в чем же секрет между двоими,
Между мной и тобой, сколько бы их ни было?
О, я не против всего, что вокруг,
Только держи это подольше,
Подальше от меня.
Питер Хэммилл, «Отражения в зеркале»
1
Граждане, чей это кот?
Возле витрины с сырами толклись покупатели. Румяная продавщица, снежная баба в хрустко-выглаженном халате, была нарасхват:
— Мне грамм двести «Маздама». Да-да, вон тот кусочек…
— «Тараса»! Дайте «Сытого Тараса»…
— …упаковку «Камамбера»…
— «Российского» свесьте…
— Мацарелу! Хоцю мацарелу!
— Ты не любишь «Моцареллу»…
— Люблю! Мацарела! Ма-а-а!
С размаху, а главное, без последствий Ямщик врезался в толпу сырофилов. Он катил перед собой дубликат-тележку, нагруженную дубликатами добычи, что называется, с горкой: кольцо «Краковской», шмат «царской» буженины, пара «кнутиков» — в охотничьих сосисках (полметра в длину!) Ямщику сперва понравилось название, а вкус он оценил позже — батон «для лентяев», нарезанный загодя, полбуханки «Бородинского» с тмином, дюжина отборных груш «Бэра»…
Нечувствительно расчленяя народ локтями и плечами, он подогнал тележку ко входу для персонала и нырнул за прилавок, прямиком к снежной бабе, трудившейся в поте лица. Ноябрь, подумал Ямщик. Ноябрь на дворе, а здесь, в супермаркете, март, даже супермарт, и вот: баба тает, сочится блестящими каплями. Эй, снеговица? Не прогонишь наглеца?! Со стороны покупателей витрину закрывало стекло; но если ты — ноль без палочки, кто помешает тебе зайти с тыла, получив полный доступ к благоухающим сокровищам? «Ты уже на снежинки, на дымные кольца разъят, — писал мудрый Вадим Шефнер, — ты в земных зеркалах не найдешь своего отраженья…»
А про сыр Шефнер, кажется, ничего не писал.
Сыр Ямщик любил с детства. При нынешнем изобилии его гурманские аппетиты сдерживал лишь фактор финансовый: цены на «Gorgonzola» или «Bergader» кусались. Теперь же Ямщика не сдерживало ничего — хвала торговым залам с их изобилием отражающих поверхностей, металлических стоек и зеркальных витрин! Хоть какой-то плюс в болоте, кишащем минусами. Ямщик вспомнил, как школьником впервые услышал слово «сыроедение» — и обзавидовался! Вот ведь изысканная диета, состоящая из одного сыра! Вернее, из многих сыров. Его ждало глубокое разочарование: сыроедение на поверку оказалось жесточайшим вегетарианством — сырые овощи и фрукты. Тем не менее, идея правильного «сыроедения по-ямщицки» гвоздем засела в голове юного оболтуса — и теперь, в изгнании, нашла свое долгожданное воплощение. Раз в месяц — случалось, что и дважды — Ямщик устраивал себе «fromage-apothéose», питаясь с утра до вечера любимыми деликатесами: сыры твердые и мягкие, с травами, орехами и пряностями, с плесенью белой, голубой, красной; соленые, копченые, крученые косичкой, коровьи, овечьи, козьи, вымоченные в вине и пиве — разило от последних оглушительно, но вкус искупал вонь. Почему не чаще? Во-первых, желудок не казенный, сорвешь — пожалеешь. А во-вторых, праздник должен оставаться праздником, иначе превратится в рутину…
К сожалению, сыр в деревянных коробках, а также запакованный в фольгу, вощеную бумагу или пластик при вскрытии оказывался чем угодно, только не вожделенным лакомством. Ямщика до сих пор тянуло блевать, едва он вспоминал вид и запах распечатанной гадости. Та же омерзительная метаморфоза происходила с тушенкой, шпротами, консервированными сливами и ананасами; с крупой, если упаковка не была прозрачной. Вскроешь жестянку, сделаешь неосторожный вдох, бросишь случайный взгляд — караул! Наверное, продукт, чтобы стать съедобным для таких, как Ямщик, должен был где-то отражаться в момент приобретения, как говорят французы, a la naturel. Если же вместо продукта отразилась коробка или банка, значит, ешь банку, коробку жуй, а внутрь, буржуй, соваться не моги! Даже если то, что внутри — бывали случаи! — выглядело вполне прилично (отражалось во время упаковки, что ли?), пробовать «еду̀-из-ларца» означало схлопотать беспощадный понос дня на три-четыре.
Из-за чертова ограничения Ямщику не удалось попробовать ряд экзотических сыров, но он не терял надежды, регулярно наведываясь в соответствующие отделы: а вдруг?
Сегодня завезли датский «Castello» — к счастью, не только порционный, по сто грамм в фольге, но и развесной. Мягкий светло-бежевый срез с темными прожилками манил к себе. Въехав боком в равнодушную к насилию продавщицу, Ямщик потянулся, ощутил под пальцами податливую вкуснятину… Слишком податливую! Выполняя чей-то заказ, снежная баба полезла за соседним куском «Рокфора», и пальцы Ямщика по самые костяшки погрузились в бурую, взвизгнувшую от прикосновения слизь. Всего на пару секунд рука продавщицы встряла между лакомством и зеркальной, кипящей живым туманом боковиной витрины, смазав отражение «Castello» — и вот, пожалуйста!
С пальцев стекала, капала на джинсы смолистая жижа. Сырный парижский parfum сменился острейшим запахом креозота, словно зал супермаркета вместо плитки вымостили шпалами захудалой железнодорожной колеи. Ямщик расчихался самым позорным образом, из глаз градом брызнули слезы. Брезгливо стряхивая капли испорченного «Castello», он огляделся по сторонам, высмотрел рулон шершавой оберточной бумаги, оторвал кусок — и с тщательностью параноика начал оттирать с пальцев липкую массу. Кто тебе доктор, торопыга? Знаешь ведь: любая помеха, любое препятствие, закрыв ближайший «проектор реальности», безнадежно портит вещи и продукты.
Грабли вы, мои грабли! Сколько я еще на вас наступлю?!
Прошло минут пять, если не больше, пока результат не удовлетворил Ямщика: на покрасневших, как с мороза, пальцах не осталось ни пятнышка. Жаль, запах остался: креозот уступил место нашатырю, к счастью, слабенькому. Сходить вымыть руки? Ладно, обойдемся. Он с треском отодрал дубликат от кулька из прозрачного полиэтилена, надел на руку; дождался, пока продавщица перейдет к весам — и со второй попытки добыл-таки приглянувшийся ломоть «Castello», а заодно осьмушку «Bergader Bavaria Blu». Сам Ямщик мог хоть с головой влезть в витрину: его присутствие не влияло на свойства отраженных объектов. Взять? Да. Съесть? Без проблем, если исходник хорошо отражался. Превратить в гнильё, заслонив зеркало? И не мечтай!
Он и не мечтал. Еще не хватало продукты портить!
Жадность требовала брать и брать, но Ямщик натравил на дуру всех собак здравого смысла. Пропадет! В холодильник не положишь — в холодильнике нет зеркал, все мигом обернется тыквой, как Золушкина карета, вернее, прокисшим супом из тыквы; а в теплом помещении с зеркальными стенами сыр тоже долго не протянет. Да, дубликаты, копии. И что? Ямщику претило набирать гору снеди, чтобы потом снести бо̀льшую часть на помойку.
Он огляделся в поисках Зинки — и не обнаружил зомби в зоне видимости.
— Котя!
— И правда! Ты откуда здесь? Потерялся? Кис-кис-кис…
Арлекин с откровенным скепсисом косился на мамашу, присевшую на корточки с целью подкупить «котю» лаской, и ее сопливое чадо. Мать с ребенком, как и другие покупатели в центре торгового зала, напоминали джиннов из мультфильмов: от макушки до пояса — люди как люди, а ниже — зыбкое марево. Ноги — хвосты змей-призраков: извиваются, метут по полу. Ближе к зеркальным витринам, там, где ничто не заслоняло дымные проекторы, человеческие фигуры обретали плотскую цельность. Странное дело: трехлетний карапуз, от горшка два вершка, тоже был материален верхней своей частью. К вывертам зазеркалья Ямщик привык, усвоил: ни одна закономерность не работает здесь на сто процентов. Из любого правила есть тьма исключений: одни безобидны, зато другие — только успевай уворачиваться!
— Кис-кис-кис!
Ага, как же. Арлекин просто разогнался.
— Котя! Хоцю!
С решимостью самоубийцы малыш двинулся к «коте», выставив вперед пухлую ручонку. Арлекин отодвинулся, удерживая дистанцию. Малыш продолжил наступление, но был пойман бдительной мамашей за капюшон курточки:
— Миша, не трогай! Поцарапает!
— Котя! Хоцю!
— Это чужая котя. Поцарапает, будет вава.
— Хоцю! Хоцю! Хоцю-у-у!!!
— Миша, прекрати!
Уразумев, что рыжий прохвост не расположен общаться с Мишей, женщина выпрямилась, продолжая удерживать рвущееся к коту чадо.
— Граждане, чей это кот?
Вопрос повис в воздухе. Ближайшие покупатели начали оборачиваться — и ответ пришел, откуда не ждали:
— С животными не положено!
С двух концов зала спешили охранники. Черную готичность их формы портили оранжевые надписи-штампы «ОХРАНА», сделанные на спинах курток. Тот, что повыше, на ходу бормотал в рацию; тот, что пониже, кричал:
— Запрещено! Немедленно заберите!
Блюстители порядка выглядели абсолютно материальными: от ботинок с тупыми носами до бейсболок с корпоративными эмблемами. Таким было особое свойство людей при исполнении.
— Заберите вашего кота!
— Это не мой кот!
— Котя! Хоцю!
— А чей?
— Откуда я знаю?!
— Вы его гладили!
— Я?
— Хотели погладить!
— Я хотела выяснить…
— Извините за недоразумение! Спасибо за бдительность!
— Коту здесь не место!
— Котя! Место! Хоцю!
— Миша, прекрати. Вот дядя охранник заберет тебя!
— Не забе’ёт!
— Заберет и поставит в угол.
— Не хоцю-у в угол!
— Идем, купим тебе…
— Шикалатку! Хоцю шикалатку!
— Граждане, чей кот?!
— Приблудный. Давай, обходи сзади…
Ямщик занял позицию поудобнее и принялся наблюдать за развитием событий. За Арлекина он не беспокоился. Вокруг начала собираться толпа зевак. Призывы «Разойдитесь, граждане! Здесь нет ничего интересного!» зевак только раззадоривали. Хамски задрав заднюю лапу, Арлекин вылизывал себе причинное место. Когда охранник, решив, что подобрался достаточно близко, прыгнул на кота, Арлекин перебрался на метр дальше, и охранник с размаху грохнулся на четвереньки.
— Блин!
Похоже, бедняга зашиб колени и локти. Напарник кинулся к нарушителю спокойствия, желая принять участие в охоте, но Арлекин, шут гороховый, нырнул под ноги почтенной публики — и исчез.
Исчез для всех, кроме Ямщика. В отличие от обитателей первичной реальности, Ямщик прекрасно видел рыжего прохвоста, и качество отражений не играло тут никакой роли. Еще одна загадка без ответа: Ямщик не раз имел возможность убедиться, что Арлекин, как и любой представитель кошачьего племени, переходит в зазеркалье и обратно с легкостью актера, скрывающегося за занавесом и вновь выходящего на авансцену. Вероятно, Арлекин вообще не различал реальности, а значит, не замечал переходов. Дорого бы дал Ямщик за такое умение — но, увы, никто не предлагал ему новый талант, пусть даже по драконовской цене. Спросить у Арлекина? Умей кот говорить, наверняка бы не ответил. Нет, не из вредности — вот вы сумеете объяснить, как вы засыпаете и просыпаетесь? А научить этому человека, который никогда не засыпал? Или никогда не просыпался?!
— Где он?
— Куда делся?!
— Туда! Туда побежал!
Смех, гам, сутолока. Качаются руки с мобильниками, включенными на запись. Можно не сомневаться: сегодня же кадры с незадачливыми котоловами появятся на YouTube.
— Вставай! Надо его найти…
Арлекин подошел к Ямщику, подставил челюсть: чеши! Ага, тут, пониже. Даром, что ли, мы тебя потешали? Вот ведь, подумал Ямщик, выполняя приказ. Угадала Кабуча с именем, надо же…
— Зинку не видел? — спросил он у кота.
Арлекин прислушался, повернул голову влево — и вытянул шею, всматриваясь в закуток между хлебобулочным стеллажом и раскладкой конфет. Ямщик проследил за кошачьим взглядом…
— Зинка! А ну кыш!
Облапив за плечи бритоголового амбала в пуховике нараспашку, Зинка сладострастно вылизывала мясистый, в три складки, затылок бедолаги. Широченная грудь амбала, затянутая в бордовую футболку с эмблемой «Chicago Bulls», вздымалась тяжело, с одышливой натугой. Пивной живот трясся, словно мешок ртути. Лицо, еще минуту назад цветом схожее с футболкой, бледнело, сверкало от внезапно выступившего пота. Амбал жалко моргал и дышал через рот, как при гайморите.
— Зинка! Я кому сказал?!
Вот зараза, оглохла. Была б видимой, не миновать бы воплей охраны: «Граждане, чья это зомби?!»
— Брось мужика! Брось!
Арлекин оглянулся на Ямщика: разобраться? Не дожидаясь команды — ну ладно, просьбы — кот с внезапной прытью метнулся через зал, подлетел к обедающей мертвя̀чке и с яростью зашипел на покойницу. Спина дугой, хвост пистолетом; Арлекин распушил шерсть, сделавшись в полтора раза больше. Зинка попятилась, выпустила жертву, с растерянностью заморгала — точь-в-точь амбал. Бритоголовый выдохнул, утер пот со лба и вразвалочку — матрос, сошедший на берег после кругосветки — потопал к ликеро-водочному отделу. Правильно, чувак, соображаешь. Водочки тебе сейчас — в самый раз. А тебе, Зинка…
Ямщик наехал на Зинку тележкой:
— Кому говорено, а? Кому?!
Зинка страдала, чуяла за собой вину. Сутулилась, прятала взгляд.
— Кто жрет в три горла?! Ни на минуту оставить нельзя! Ну, все! Завтра у тебя разгрузочный день! Лично прослежу! Уяснила? Уяснила, я спрашиваю?!
Зинка съежилась. Интересно, если еще на нее поорать, она усохнет до кондиций мумии? Проверять Ямщик не стал, сменил гнев на милость:
— Ладно, пошли уже. За мной, я сказал!
Отметив, что Зинка без возражений плетется следом, он остановился возле эскалатора, оценил качество движущихся ступенек. Полированный металл боковин и стеклянный чайный павильон, расположенный наискось от входа на эскалатор, позволяли подняться без особого риска.
— Арлекин, с меня сарделька.
Две, мяукнул рыжий нахал. Говяжьих.
— Всё, айда на второй этаж. Обновим гардероб: зима близко…
2
Эй, ты!
Это случилось в конце августа.
Домой, в гости к двойнику, будь он проклят, Ямщик ходить зарекся — примерно так же дает зарок не пить запойный алкоголик. А что, говорил Ямщик сам себе. Зачем? С какой целью?! Только зря мучиться, травить душу, клевать собственную печень… Прошлая жизнь — отрезанный ломоть. Нет, мы не доставим удовольствия этому садисту, нет, сто раз нет. Пусть он ждет, надеется, предвкушает — и не дождется!
Домой. В гости к двойнику. В этих двух несочетаемых фразах крылся оглушительный парадокс, удар под дых, и случалось, что Ямщик задыхался от ненависти. Нет, никогда, ни за что — бормоча отрицания, он метался по городу, обходил стороной опасные места, задерживался в безопасных и делал вид, будто не замечает, не видит, не понимает, что накручивает круги вокруг одной-единственной улочки, одного-единственного дома, а круги-то концентрические, сходятся в беспощадную точку… Когда притворяться уже не получалось, он резко сворачивал куда придется и шел, бежал, несся прочь. Иногда он опаздывал свернуть и, презирая собственную слабость, лез в окно к Петру Ильичу — нижней площадки подъезда Ямщик до сих пор опасался, и правильно делал — выходил на лестницу, брел наверх по ступенькам, выбирая надежные, открывал дубликат двери, знакомой до мелочей, от синей клетчатой обивки до пятнышка белил в уголке…
Вот, например, в августе.
Впрочем, нет. В тот жаркий день, в тот миг, куда его забросило воспоминание, из осени швырнув прямиком в лето, Ямщик уже стоял во дворе, возле гаражей, рядом с неистребимым кустом акации, дыша так, словно пробежал десяток километров по пересеченной местности. Но еще пять минут назад он был в своей квартире. Зеркал, судя по плотной, осязаемой материальности обстановки, прибавилось. Ямщик чуял в этом подлый намек: заходи, дорогой, располагайся! Чувствуй себя как дома! В Кабучиной спальне звучали голоса, и Ямщик сунулся туда, чтобы застыть на пороге соляным столбом. Верно было сказано библейской дурище, Лотовой жене: не оглядывайся на горящий Содом! «Вспоминайте жену Лотову, — забубнил из сырых подвалов памяти евангелист Лука. Врач и иконописец, Лука упрямо лез наружу с цитатой наперевес, словно маньяк с опасной бритвой, и самые громкие «изыди!» были бессильны остановить его. — Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее. Сказываю вам: в ту ночь будут двое на одной постели: один возьмется, а другой оставится…»
Не ночь, а день, но в главном Лука не соврал: двое были на одной постели. День, подумал Ямщик. Черт побери, средь бела дня! В нашем-то возрасте! Небрежно укрытые фиговым листком легкого марселевого одеяла, голые, как Адам и Ева в раю, двойник с Кабучей отдыхали после грехопадения. Скажи кто Ямщику полгода назад, что он станет ревновать жену хуже, чем Отелло Дездемону, и Ямщик рассмеялся бы дураку в лицо. И вот, нате вам! Бледный, как пресловутый конь блед, Ямщик явственно чувствовал боль от ожогов — на щеках, кровью по снегу, загорались пятна болезненного румянца. Дыхание участилось, низ живота стянуло в твердый комок, словно кто-то бесстыжей пятерней ухватил яички отставного владельца квартиры и сжал пальцы в кулак. Ямщик не взялся бы утверждать, что охватившее его возбуждение было чисто сексуальным. Да, сейчас он походил на юнца, застигнутого за просмотром порнофильма, но дозволь ему судьба как следует подержаться за шею двойника, ухватить кадык, придавить сонную артерию — и порнофильм живо превратился бы сперва в боевик, а после в фильм ужасов.
«…будут двое на одной постели: один возьмется, а другой оставится; две будут молоть вместе: один возьмется…»
Один возьмется, да. Лениво, по-хозяйски двойник погладил грудь Кабучи, взялся крепче, и Кабуча не возражала. Сейчас, понял Ямщик. Сейчас две — хорошо, двое! — будут молоть вместе. И раньше, до моего визита, мололи, и еще намелют будь здоров. А я — а что я? У меня богатый выбор. Я могу остаться на пороге, я даже могу пройти в спальню, присесть на стул, заваленный одеждой, занять выгодную позицию в первом ряду партера — и сравнить, кто из нас лучший жеребец: я или двойник? Судя по Кабуче, мне мало что светит, но тут, право слово, Кабучам доверия нет, тут нужен независимый эксперт.
Я независимый?
По коже двойника, по сдобным, мягким, влажным от пота плечам Кабучи — Ямщик словно впервые их увидел — ползали темные пятна. Отблескивали глянцем, превращали любовников в мутантов, мулатов-леопардов — отражение в плоском, а главное, черном экране выключенного телевизора «Samsung» давало себя знать. Оно накладывалось на отражение в оконном стеклопакете, в прямоугольнике стекла, которым была забрана рамка с давним шаржем на Ямщика, подарком случайного художника, заглянувшего на творческую встречу в книжном магазине. Ямщик ненавидел этот шарж, рисунок делал его шутом, кривлякой, жертвой комнаты смеха, но Кабуча при всей ее боязни конфликтов встала стеной, когда он решил выбросить шарж на помойку. Хорошо, согласился Ямщик. Твоя спальня, вешай, что хочешь. Шарж обрел постоянную прописку, и лишь теперь, когда жена не имела возможности ему ответить, Ямщик задал Кабуче вполне логичный вопрос: почему? Любила, что ли? Любишь? В самом деле? Да ладно, мы же взрослые люди! Что, правда? Любила, ждала, когда я зайду в спальню? Зайду сам, без приглашения, потому что за приглашением, скорее всего, последовала бы насмешка… Неужели гаденыш, обманом занявший мое место, просто воспользовался твоим ожиданием? А ты, бедолага, обрадовалась, небось…
Паяц-Ямщик смотрел с высоты на Ямщика-гостя. Он подмигивал, корчил рожи, и взгляд у него был, как у Ямщика-двойника.
— Не много ли тут Ямщиков? — вслух произнес Ямщик.
Шарж остался на стене. Двойник повернулся к Кабуче, убрал волосы с ее лица. Со двора заорали коты — мерзкими, младенческими голосами. В кошачьих подвываниях звучала неподдельная страсть, как если бы август, отразившись в кривом зеркале, превратился в март.
— Тогда уйду я!
Мог бы и не приходить, услышал он в язвительном молчании двойника. Кто тебя звал? Кто тебе рад?! Двойник врал: он был рад приходу Ямщика, рад до икоты. Не приди Ямщик, и двойник вряд ли стал бы подкатываться к Кабуче по второму разу. Понимание своей жалкой роли вышвырнуло Ямщика на лестничную клетку быстрее могучего пинка. Стыд, он такой: даст под зад — и летишь птичкой.
Никогда, поклялся Ямщик, зная, что не выдержит, придет снова. Никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Чтоб мне сдохнуть! Повторяя клятву, он проник в квартиру Петра Ильича. Повторяя клятву, вылез из окна кухни, повис на руках, спрыгнул. Грязно выругался в паузе между двумя клятвами. Вторя Ямщику, у помойки орали коты. Оба рыжие, только один ярко-рыжий, а другой светло-рыжий в белесую полоску, коты готовились к драке. Впрочем, готовились они по-разному: светлый — с веселым вызовом, напоказ, предвкушая удовольствие молодого, здорового хищника; яркий же выгибал спину жалким горбом, шипел и шел боком, пытаясь за липовым героизмом скрыть почтенный возраст и отсутствие боевого опыта. Диванный толстяк в прошлом, яркий отощал: ребра наружу, из-под кожи буграми торчат позвонки. Издеваясь, светлый тянул к нему лапу — и отдергивал без лишней спешки, в последний момент, когда яркий истерически взвывал, тряся головой. Левое ухо яркого было надорвано, из раны текла кровь, слабо заметная на фоне шерсти.
— Арлекин?
Арлекин не ответил. Он не мог позволить себе отвлечься на пустые разговоры: как раз сейчас светлый разбойник налетел на старика, опрокинул, и рыжий ворох осенней листвы с истошным мявом покатился по асфальту. Август? Какой август? Ноябрь, листопад, ветер тащит добычу, вскидывает, роняет… Драчуны ударились о край мусорного бака, чьи очертания теперь отличались от тех, к которым Ямщик привык в прошлой жизни; улетели к кусту акации, в гущу веток, вымелись наружу — и вновь разошлись на безопасную дистанцию. Яркому досталось, он прихрамывал, мотал башкой, но бегство, кажется, не входило в его планы.
— Эй, ты! — Ямщик задохнулся от крика. — Кретин!
Арлекин мяукнул со знакомой интонацией: откликнулся. Старый кот ошибся: его никто не звал. Все прошлые имена Арлекина адресовались светлому забияке. Что-то случилось со зрением Ямщика, и зеркала тут были ни при чем. Он видел не дворового котяру — владыку помойки, султана здешнего гарема; он видел двойника, проклятого отраженца, куражащегося над беспомощным оригиналом, изгнанным из рая в смертельно опасные пустыни. Удавка ярости обвила горло Ямщика, перехватила дыхание; глаза едва не вылезли из орбит. Хрипя проклятия, скверно понимая, что делает, он выхватил из-за пояса охотничью рогатку «Dragon advance», вложил в «кожанку» стеклянный шарик и изо всех сил растянул резиновые жгуты.
— Эй, ты!
Шарик разлетелся вдребезги о мусорный бак. Светлый с удивлением взглянул на Ямщика, даже не думая удирать, и второй шарик — на этот раз стальной — разнес коту череп. Всхлипнув по-детски, светлый лег на бок, дернул задними лапами и замер без движения. Арлекин приблизился к трупу, с большим знанием дела обнюхал его, лизнул голову светлого — там, где из пролома сочилась кровь вперемешку с мозгом — и, больше не интересуясь покойным тираном, потащился к Ямщику. Для подтверждения факта смерти и установления ее причин Арлекин вряд ли нуждался в услугах Дылды-Додика, патологоанатома из ветеринарного госпиталя.
— Арлекин! Арлекиша…
Чистюля в прошлом, Арлекин был отвратительно грязен. Местами шерсть слиплась, свалялась колтунами: без воды не разобрать. Надорванное ухо подсохло, кровь запеклась бурой коростой. Морда багровела рубцами: свежими, но судя по фактуре, не сегодняшними. Когда кот разевал пасть, было видно, что левый верхний клык сломан — наверное, вывалившись из окна, Арлекин ударился мордой о что-то твердое. Кирпич, предположил Ямщик. Балкон нашей столовой выходит во двор: под балконом — штабелек, нет, груда битых кирпичей, наследие ремонта соседей. Кот поскользнулся на карнизе, упал, нет, прыгнул, своей волей прыгнул, старый черт, пенсионер! Смылся из квартиры, упрямец, шут гороховый, с целым букетом болезней под мышкой…
— Удрал, да? Сбежал?
Кот терся о его колено.
— Не захотел с ним жить, а? С этим?
Ямщик не знал, что плачет:
— Эх ты, commedia dell'arte! Эх я… Погоди! С какой-такой радости…
Арлекин под рукой был вполне осязаем. Ямщик гладил кота, наслаждаясь забытым, казалось, навсегда утраченным чувством — контактом с живым существом. Слезы текли по лицу, затекали в рот, дразня горькой солью. В горле стоял комок, вопросы — стыдоба! — превращались в рыдания:
— Ты видишь меня? Слышишь?
Кот мурчал трактором на холостом ходу. До изумления Ямщика ему дела не было. Да, вижу, слышу, трусь башкой о твою ногу, и что толку об этом мяукать? Светло-рыжий башибузук тоже тебя видел, друг любезный, а теперь не видит: c'est la vie, суета сует! Похоже, жизнь в зазеркалье ласковей отнеслась к Ямщику, чем жизнь по подвалам и мусоркам — к Арлекину. Но если Ямщик домой вернуться не мог — возвращаясь, он лишь с большей остротой переживал собственное изгнание — то кот мог и не хотел. Даже если главную роль тут играла не столько пылкая любовь к Ямщику — откуда?! — сколько резкая, возможно, физиологическая нетерпимость к двойнику, этого хватило с лихвой, чтобы вчерашний «кретин» превратился для Ямщика в кумира, в самое близкое существо на свете.
— Все, все, молчу, не пристаю…
Когда Ямщик пошел прочь со двора, Арлекин побрел следом.
3
Бык в лабиринте
Салон «Твое время!» манил зайти: рельефной фактурностью пола, строгой геометрией витрин, сиянием браслетов и циферблатов. В джинсовом «Denim» царил всегдашний инфернальный бардак: шевелились, будто от ветра, утробно вздыхали ветхие бесформенные полотнища. Меж ними бродили тени — клиенты и призраки нераспроданных джинсов. Пол тек гудроном, нагретым до рабочей температуры, потолок пульсировал жадной губкой, готов всосать в себя все, до чего дотянутся флуоресцентные щупальца — в обычной жизни, надо полагать, лампы дневного света. С отражающими поверхностями в «Denim» была беда.
Зеркала в кабинках для примерки? Ну, это не в счет.
Он задержался перед бутиком «Bershka». Зайти? Отражался бутик сносно, но Ямщика не устроил ассортимент. Вывеску над следующим залом прочесть не удалось, как, впрочем, и в прошлые разы, а память подсказки не дала. Ну и ладно, не в вывесках счастье. Еще от дверей он заприметил симпатичную толстовку с капюшоном. В толстовку, чтоб не мерз на наших севера̀х, был облачен черный афроманекен. Еще на манекене имелись кроссовки «Nike Air Max» и штаны-бриджи в клеточку. Нет, бриджи нам без надобности. Вон, кстати, длинный, до колен, пуховик: судя по виду, канадский…
Оставив тележку с продуктами у стойки-детектора, Ямщик зашел в павильон. Здесь не требовалось на каждом шагу смотреть под ноги, чтобы не вляпаться в трясину или «плетенку» — если, конечно, не углубляться в коварные джунгли пиджаков и курток. Когда он был в двух шагах от афроманекена, зал мигнул. Пол качнулся палубой корабля в шторм, и Ямщик чуть не шлепнулся на задницу. Едва бытие утряслось, он огляделся, стараясь игнорировать предательскую дрожь в коленях. Зал остался прежним, и все же что-то не давало Ямщику покоя, мучило соринкой в глазу. Тени? Оттенки цветов? Кто ждет в засаде, готов наброситься, рухнуть на плечи, впиться клыками? Чушь, ерунда: всего лишь клиент зашел в примерочную, отдернул шторку; открылось зеркало — секунда наложения, и вот, локальный армагеддон. А затем шторку задернули, и мир вернулся на круги своя.
Нечего паниковать, займись лучше делом.
Он раздел пластикового дядюшку Тома. Толстовка без сопротивления сдалась на милость победителя — со звуком «чпок!» дубликат отделился от оригинала. Ямщик помял ткань между пальцами, дернул, проверяя на прочность. Случалось, одежда расползалась гнилой ветошью, но не в этот раз. Отлично, берем! Примерять обновку Ямщик раздумал — перебросил через руку и двинулся дальше, за пуховиком. Мимоходом он отметил, что нервничает. Безотчетное возбуждение иглой засело в мозжечке, страх копошился кублом сколопендр с острыми коготками на лапках. Презирая себя за мнительность, он дольше нужного постоял перед курткой, распяленной напоказ, изучил ценник, фирменный ярлычок. Так и есть, Канада.
Глаз — алмаз!
Подтверждение собственной правоты заметно подняло Ямщику настроение. По-хозяйски он оторвал дубликат от оригинала, висевшего на демонстрационной вешалке. Все, возвращаемся. Безбожно фальшивя, Ямщик стал насвистывать «Stairway to Heaven» — и умолк на полутакте, замер перед ограбленным афроманекеном. Нет, манекен не ожил с воплем «Держи вора!» Дядюшка Том торчал на постаменте в прежней позе, и толстовка на месте: дубликат — у Ямщика, оригинал — на негре. И бриджи с кроссовками…
Просто Ямщик проходил мимо афроманекена во второй раз.
В третий, поправил себя Ямщик. Один раз туда, два раза — обратно. Так, спокойно. Ты отвлекся, засмотрелся на что-то — на что, кстати? — сделал лишний круг. Вон выход, вон тележка с продуктами, рядом Зинка топчется. Арлекин с ней — бдит. Пол ровный, твердый; вперед, по прямой, никуда не сворачиваем, шаг за шагом…
Наверное, он все-таки моргнул. Слишком уж всматривался в стойки, тележку, стеклянные двери — вот мышцы век и не выдержали. Торговый зал не изменился, но пока Ямщик моргал, у него украли двенадцать шагов и двадцать секунд.
Он опять стоял возле манекена!
К горлу подкатил ужас. Попытка следовала за попыткой, и все дороги вели к дядюшке Тому. Манекен сверкал пластмассовыми белками глаз: «Что, брат? Боком вышла толстовочка? Лезь ко мне, будем куковать до морковкина заговенья…»
— Толстовка?! — взвился Ямщик. — Вот, бросил. И пуховик бросил! Голый уйду! Голый! Забирай! Всё забирай, меня отпусти!
Дело было не в одежде — и, конечно, не в манекене: что взять с болвана? Ямщик кинулся бежать, ожидая, что его завернет обратно, и да, его завернуло, только на сей раз удалось определить место, с которого он возвращался на исходную позицию. Пойти в обход? После долгих колебаний он подобрал толстовку и пуховик: хоть гибнуть, хоть спасаться лучше с добычей. Мелкими шажками, затаив дыхание, Ямщик приблизился к «точке возврата». На вид этот участок пола ничем не отличался от соседних. За шаг до отмеченной мысленно черты Ямщик наклонился вперед, вытянул шею, балансируя в шатком равновесии — со стороны это, вне сомнений, смотрелось клоунадой.
Куда он заглянул? Что увидел?!
В молодости Ямщику довелось напиться до состояния, когда люди и предметы начали двоиться. Завтрашнее похмелье было лучше не вспоминать, зато он хорошо помнил другое: как выглядел мир в те полтора часа, пока он добирался домой. Пространство «точки возврата» выглядело так же, с одной существенной разницей: тогда, зажмурив левый глаз, Ямщик мог ненадолго вернуть реальность в норму, а сейчас — нет. Щурься, жмурься — пьяная в стельку реальность двоилась, вызывая у зрителя приступы головокружения.
Он выпрямился, перевел дух. Видимая граница между обычным зазеркальем и двоящимся безумием отсутствовала. Ямщик сдвинулся на метр левее. Пробуем здесь?
Спустя полчаса он выдохся и, утирая пот со лба, присел в пустующее кресло продавца. Продавец в это время окучивал клиента, убеждая, что кашемировое пальто пойдет тому больше, чем кожаный кардиган. Клиент возражал, продавец настаивал; Ямщик представил, что останется в павильоне до самой смерти — и содрогнулся. Сколько времени человек может прожить без воды? Три дня? Неделю? Читал, да забыл… Он живо представил себе перспективы: кашель наждаком раздирает воспаленное горло, кожа шелушится, саднят язвы на губах… Лежит на полу, день за днем превращаясь в мумию, иссохший труп-невидимка. Возможно, другой бедолага, угодивший в зазеркалье, наткнется на останки Ямщика — и разделит его участь, застряв в беспощадной аномалии…
Боком, по-крабьи, Ямщик приблизился к окаянной преграде. Изогнулся, заглядывая: нет, так неудобно. И так тоже. А если под углом? Заныла поясница, в шее хрустнуло, но он добился своего: в мозг ворвалось изображение взбесившегося пространства. Усилием воли Ямщик подавил тошноту. Перед ним открылся вырезанный ножницами узкий фрагмент торгового зала. Тут было темнее, чем в обычном зазеркалье: воздух полнился взвесью тончайшей серой пыли. Мутный двойной коридор пересекали двойные ряды стоек с одеждой. С виду одинаково реальные (нереальные?!), ряды наслаивались друг на дружку, образовывали геометрические пересечения, от одного вида которых тело сотрясал озноб. В дальнем конце прохода бурлил, кипел туман: зеркало витрины?
Отвернись! Только мигрени нам сейчас не хватало!
Он отвернулся — быстрей, чем следовало бы. В мозгу взвихрилась карусель: пальто и куртки, тусклый блеск металлических стоек, шершавые квадраты пола; черное полотнище течет седыми прядями дыма. Потеряв равновесие, Ямщик качнулся — и заскользил по грани, по касательной, и грань поддалась, прогнулась, обволокла тело пленкой мыльного пузыря, пропуская внутрь… Так было в квартире, когда двойник затащил его в зазеркалье!
Он закричал.
Крик раскололся на тысячу осколков, пространство распахнулось — матрешка-трансформер взбесившимся репликатором копировала сама себя, и каждая последующая копия выходила бледней, невнятней, чем предыдущая. Ряды стоек, перемежаясь светлыми квадратами пола, разбежались во все стороны, слились вдали в шевелящуюся темную массу. Муха в сиропе, Ямщик завыл, и там, за границей аномалии, вторила ему Зинка, заходясь тоскливым, безнадежным воем.
Мертвая оплакивала живого.
Зинка не находила себе места. Она заламывала руки, причитала, суетилась — лишена способности двигаться быстро, она суетилась медленно. Ямщика передернуло; от страданий несчастной зомби он даже забыл о собственной беде. Зинке хотелось к нему, тревога гнала покойницу вперед, но аномалия не позволяла, и Зинка шла, оставаясь на месте, старательно перебирая ногами, как в замедленной съемке, свято веруя, что спешит на выручку! Сейчас Зинка чертовски походила на живую.
— Не бойся! — заорал ей Ямщик. — Я сейчас, я уже…
Матерясь, забыв про осторожность, он прыгнул в калейдоскоп пространств. Ничего не произошло, а выход, кажется, стал чуточку ближе. Второй прыжок, третий… На четвертом воздух сделался затхлым, как в заброшенном подвале, пыль набилась в ноздри, запорошила глаза. Пол резко просел под ногами, откуда-то выскочили новые ряды вешалок, стена слева надвинулась, справа — покосилась. Заветный выход был едва различим на мглистом горизонте. В торце коридора трепетало черное полотнище, открывало взгляду омут, откуда в проход вытекал, стелился понизу холодный туман — словно в тихом омуте дал трещину резервуар с жидким азотом.
Зеркало! Полотнище — занавеска примерочной кабинки. Кто-то не удосужился ее задернуть, отрылось зеркало, и… Шея заржавела, но Ямщик заставил себя посмотреть влево. Так и есть, витрина тоже бурлит туманом. Одно зеркало напротив другого! Зеркальный коридор?! Две отражающие поверхности располагались под углом друг к другу. Значит, не коридор — лабиринт. А ты, мил человек — бык в лабиринте, и выход отсюда — вперед ногами. Нет, дудки, мы пойдем по краешку, по касательной; главное, найти «точку сборки», и от нее, как от печки в известной поговорке…
Ямщик услышал отчетливый смешок — и осознал, что Зинка наконец умолкла. В углу торгового зала, за пределами лабиринта, хихикал карлик с торсом борца-тяжеловеса и ножками антикварного буфета. Из-под кепки, сдвинутой набекрень, торчали сальные вихры. Пиджачок кургузый, обтерханный, мешковатые брюки не по росту. Рябая физиономия, к углу рта прилипла папироса. Ямщик лет двадцать не видел, чтобы кто-нибудь курил папиросы. Поймав взгляд Ямщика, карлик подмигнул в ответ.
— Вы! — Ямщик сглотнул, прочистил горло. — Вы меня видите?!
Карлик пожал плечами.
— Помогите мне, пожалуйста! Я застрял…
— Ы-ы-ы-ы!
Нет, это не карлик. Это Зинка. Округлив глаза-пуговицы, зомби пятилась к тележке:
— Ы-ы-ы-ы!..
Яростно зашипел Арлекин. Выгнув спину, задрав хвост трубой, кот припал к полу: не подходи! Карлик выплюнул папиросу, раздавил ее каблуком, погрозил коту пальцем и зашагал прочь. Уходя, он раздвоился; двое карликов-близнецов раздвоились еще раз, еще, еще — превращаясь во взвод, роту, легион, марширующий в сумерки…
Выход! Там, куда они ушли — выход!
Забыв о «точке сборки», о касательных, обо всем на свете, Ямщик рванул за легионом — через дробящиеся отражения, сшибая что-то по дороге, крича, оскальзываясь, отплевываясь; дыхание прервалось, и когда Ямщик, хрипя, упал на колени, лабиринт расколола рыжая молния. Подлетев к черному полотнищу, пренебрегая туманом, сочащимся из-за шторы, Арлекин прыгнул — и повис на занавеске, вцепился в ткань когтями, отчаянно раскачиваясь из стороны в сторону. Металл скрежетнул о металл; кольца, к которым крепилась занавеска, сдвинулись, поползли по стальной трубе: рывок, и штора скрыла зеркало в примерочной, разрушая лабиринт. Пользуясь моментом, Ямщик на последнем издыхании рванул к дверям, к тележке с продуктами, к несчастной Зинке, что с надеждой таращилась на него. Вокруг схлопывались, оседали, разрушались лже-пространства, а он бежал, бежал, бежал…
— Дурак я, дурак, — обнимая Зинку, мелко дрожащую от пережитого, Ямщик плакал и не стыдился этого. — Прости, зря я туда полез…
Зинка кивнула.
— Не бойся, Зинка. Не бойся, я тебя не брошу…
Кто-то потерся о его ногу, и Ямщик заорал.
Но это был Арлекин.
4
У нас вам похороны!
Это случилось в начале октября.
Ямщик и сам не знал, зачем свернул в тот переулок. В последнее время у него пробилось чутье — сказал бы, звериное, да что делать зверю в городе? — на уютные, плотские места. Вот и сейчас он не ошибся: переулок был, считай, настоящий. День выпал яркий, теплый, звонкий: бабье лето, паутинки летят. Солнце билось грудью в чисто вымытые (чудо?!) окна домов, кувыркалось в витринах аптеки, оптики, кассы по продаже авиабилетов («Средиземноморье — ваш выбор!»), магазина по продаже штор и гардин; стаей зайчиков плясало на стеклянной двери стоматологического кабинета, за которой в приемной сидела медсестра-регистратор с улыбкой эльфийской принцессы и руками молотобойца. Даже бигборд, с которого скалился мордатый депутат, обещая хорошим вернуть, у плохих забрать, а если не хорош и не плох, так изблюю тебя из уст своих — короче, даже рекламный щит всем своим гигантским забралом-отражателем работал в пользу Ямщика. Уплотнял, реализовывал, формировал, а за компанию добавлял бытию капельку общей мордатости и веры в будущее.
— Жизнь, братцы! — не оборачиваясь, сказал Ямщик. — Жизнь-то хороша!
Яд иронии, подумал он. Яд иронии течет по моему языку от кончика к корню, и сливается мне же в глотку. Должно быть наоборот — повернем реки вспять? — но у нас тут все не как у людей. Правая, левая где сторона? Метафоры, Шекспир: какой, к чертям, Шекспир, если аптека, дантисты, депутат? Если я здесь, в наоборотном зажопье, какие могут быть метафоры?!
— Жизнь, друзья мои! Возрадуемся?
Зинка с Арлекином тащились сзади, в разговор не вступая. Кот вяло интересовался стайкой голубей, сгрудившейся у половинки батона, раздавленного колесами велосипеда. Ямщик уже привык к тому, что Арлекин не различает реальности, истинную и отраженную, существуя в обеих сразу — или, вернее, без пауз переходя из одной в другую. Голубям это тоже было известно: сизые обжоры сдавали боком, ожидая, пока угроза прошествует мимо вожделенного батона. Зинка тихо поскуливала; Зинка хотела есть. Она хотела есть каждый день, еще лучше, три раза в день и стакан компота, а Ямщик, тиран и деспот, разрешал не каждый. Он уже выяснил, что голодание Зинке на пользу: сытая, она превращалась в удава, одержима главной целью — спать, что для зомби, согласитесь, просто неприлично. Команды сытая Зинка выполняла плохо, и не потому что упрямилась, а потому что глохла на оба уха, и приходилось на нее орать. У сытого состояния было еще одно малоприятное свойство: через два раза на третий Зинка задремывала — и вдруг просыпалась, беспокоилась, требовала от Ямщика, чтобы он ее вел. Приставала, дергала за рукав, ковыляла прочь и возвращалась с несчастным видом: точь-в-точь собака, зовущая хозяина за собой. Куда, зачем — бог весть, но Зинке позарез требовалось идти к светлой цели под руководством Ямщика; жаль, Ямщик не знал, где эта цель, что это за цель и светлая ли она.
Беспокойница, звал он Зинку в такие моменты. Собственно, именем «Зинка» наградил зомби тоже Ямщик. Почему Зинка? Он не знал, она не спрашивала.
— Пятницы, — сказал Ямщик. — Ах вы мои Пятницы!
Кот мяукнул. Зинка утерла мокрый рот.
— Две Пятницы на неделе. Счастливый я Робинзон…
Он вспомнил, что Пятница, спутник настоящего Робинзона Крузо, моряка из Йорка, был потомственным людоедом, и зарекся проводить опасные литературные параллели. Поздно! — впереди Ямщика ждал гроб.
Дешевенький, из сосны, обтянутый шелком — черные розочки и рюши по вызывающей краснознаменной глади — гроб стоял на двух колченогих табуретах. Мертвец, до подбородка задрапирован кружевной синтетикой, лежал в гробу тихо, можно сказать, боязливо. При жизни он — вряд ли артист или политик, судя по серенькому, невыразительному лицу с мелкими мышиными чертами — стеснялся внимания публики и после смерти сохранил прежние привычки. Гроб был открыт для обозрения — тьфу ты черт, для прощания! — и крышка скромно ждала своего часа, прислонившись стоймя к водосточной трубе. Родственники и соседи кучковались вокруг, переговаривались шепотом, чувствуя трагичность момента — все, за исключением грозной старушенции, похожей на куклу Мальвину в возрасте Мафусаила. Пуделю Артемону старушенция изменила с мелким горластым шпицем — подпрыгивая на руках хозяйки, шпиц лаял, Мальвина же во всю глотку, не смущаясь ситуацией, воспитывала хромого забулдыгу в рабочей спецовке, который минуту назад грубо протолкался к изголовью.
— Молодой еще совсем…
— Шестьдесят четыре. Разве это возраст?..
— Инфаркт? Рак?
— Инсульт.
— Инсульту чихать, шестьдесят тебе или сто. Хреняк, и в койку…
— Выпил? Ты уже выпил, алкоголик?!
— Соточку, теть Кать. За помин души.
— Не мог, да? Обождать не мог, сволочь?!
— Да ладно тебе… Чего с соточки станется?
— Того и станется! Того! Иди отсюда, алкаш…
— Теть Кать, угомонись. Языком полощешь…
— Иди, не зли меня!
— Иду, иду…
— Неси свой цирроз к чертям собачьим!..
— Машина подъехала. Прощайтесь, грузить пора…
— Ой, горе-то…
Зинка занервничала, но не слишком. Откровенно говоря, Ямщик не знал, как блудная покойница отреагирует на чужие похороны, и хотел повернуть назад, во избежание проблем, но передумал. В конце концов, не съест же она усопшего? А если начнет есть, так мы велим Арлекину гнать Зинку в три шеи. Робинзон тоже не позволил Пятнице откопать и слопать убитых им дикарей, как Пятница ни рыдал над бездарно просранными консервами. Люди скорбят, плачут, вон, вдову каплями Зеленина отпаивают; нечего тут званые обеды разводить…
Катафалк долго не мог припарковаться. Побитая «Газель» — желтая с черными, местами размазанными полосами, отчего машина тоже походила на гроб в рюшах и розах — рычала, плевалась дымом из выхлопной трубы, сдавала задом, пытаясь встать поближе к скорбной толпе, и все никак не могла разминуться с мебельным фургоном у соседнего подъезда. Жизнь продолжалась, кто-то заезжал в новую квартиру — окна третьего этажа были нараспашку, и оттуда несся бодрый мат — трое жилистых, тощих, как кощеи, грузчиков, все в одинаковых бейсболках, сновали туда-сюда: подхватывали, вскидывали, принимали, разворачивали, несли, короче, трудились на славу, предвкушая скорый шабаш.
— Дать полтинничек, — задумчиво предположила тетя Катя. — И пусть гробик в салон поставят…
— Сами поставим, — отрезал водитель катафалка. Минутой раньше он запарковался, где хотел, и вылез наружу. На одного водителя пошло бы три, а может, четыре лядащих грузчика: жирные бока вывалились за ремень, плечи борца на пенсии, закатанные рукава клетчатой рубашки чуть не лопались на могучих предплечьях. Гигант утирал платком лоб, вспотевший на жаре, ясно намекая, что кондиционера в катафалке нет. — Хотите денег дать, дайте мне.
— С кем тут ставить? — тетя Катя кивнула на скорбящих. — С этими? Одного инсульта мало? Всех нас похоронить собрался?! Или сам занесешь?
Водитель вздохнул:
— Раньше заносил. Я, женщина, раньше рояль заносил, из зала на сцену.
— Врешь! Где это рояли по залам стоят?
— А в школах, в красных уголках. Помнишь, небось, что это за уголки? Красные, а? Купят из фондов, поставят к стеночке, накроют тряпьем, чтоб не пылился. А если концерт, меня звали. Возьмешься наобхват, упрешь краем, где клавиши, в пузо, и топ-топ, топ-топ… Главное что, женщина? Главное, не накренить, а то спину сорвешь.
— Гроб тоже в пузо?!
— Не, гроб нельзя. Гроб надо с уважением. Эй, хромой!
— Сам хромой! — откликнулся забулдыга.
— Возьмемся, а?
— Ну! Доносчику — первый кнут, а носильщику — первая рюмка!
— Михал Юрьич тоже… — тетя Катя оглянулась на покойника, всплакнула, и шпиц живо облизал ее слезы со щек. — Да, случалось…
— Рояль носил? — водитель встал над гробом, хмыкнул. — Ишь ты! А с виду и не скажешь, с виду бухгалтер, земля ему пухом. Эх, чего только человек не сделает, ежели припечет…
— Какое там носил, дурила! Играл. Ну так, для себя.
— Не играл он, — вмешалась вдова. — Это Лизочка играла. А Миша рядом сидел, слушал…
Словно аккомпанируя разговору, в доме напротив забренчало фортепиано: мазурка Алябьева. Вряд ли это играла упомянутая вдовой Лизочка, но факт остается фактом: мертвец сел. Прислушался, с медлительностью, до боли знакомой Ямщику, повернул голову на звук; раздул ноздри, как если бы звук был запахом. Почему они не вопят от страха, изумился Ямщик. Почему не разбегаются?! А, вот почему… Михал Юрьич, как назвала усопшего тетя Катя, сел не обычным, если так можно выразиться в отношении трупа, образом. Движение тела напоминало отделение дубликата от оригинала, когда Ямщик брал еду, лекарство, одежду, любой неживой предмет. Между Михал Юрьичем, смирнехонько лежащим во гробе, и Михал Юрьичем, во гробе сидящем, тянулись разлохмаченные хвосты липкого дыма: истончались, рвались, утрачивали связь.
— Ы-ы, — простонала Зинка. — Ы-ы-ы…
Что бы ни собрался делать усопший, Зинка этого не хотела, и Михал Юрьичу не советовала. Беспокойница качнулась вперед, но Михал Юрьич оказался шустрее. Помогая себе руками, он вылез из гроба, оставив себя же лежать в сосновой домовине, и поволок тряпичные, подламывающиеся в коленках ноги к мебельному фургону.
— Ы-ы!.. ы…
Шкаф-купе, понял Ямщик, глядя на грузчиков. Зеркальная дверь шкафа-купе. Один из грузчиков только что выволок из фургона узкое, метра три в высоту, прямоугольное зеркало, заключенное в черный, очень подходящий к ситуации профиль — и примеривался, как бы половчее ухватить рискованный груз. Вместо рамы с блестящей амальгамой Ямщик, разумеется, видел раму с буйным туманом — кипящее молочное озеро в кисельных берегах — но рассудок подсказывал ему, что в зеркале без помех отражаются гроб, табуреты, люди, машины, Арлекин (хвост трубой!), шпиц, разрывающийся от лая — все, кроме самого Ямщика, Зинки и Михал Юрьича. Нет, первый Михал Юрьич, лежачий — этот, наверное, все-таки отражается, зато второй Михал Юрьич, который плелся к вожделенному зеркалу, торопясь изо всех оставшихся у него сил — вряд ли. Сейчас он дойдет, сказал себе Ямщик. Сейчас он войдет, сгинет в тумане, выберется на другую, на нашу сторону… Как зачарованный, не зная, но уже догадываясь, что произойдет, Ямщик следил за покойником, краем уха слыша Зинкины причитания, и судьба в лице грозной тети Кати спутала карты.
— Сдурели? Ослепли?
Она сунула шпица вдове:
— У нас вам что? У нас вам похороны!
— Женщина! — водитель с укоризной погрозил тете Кате пальцем. — Мужчины на работе. Мужчины никому не мешают…
— Головой надо думать! Головой!
Вприпрыжку тетя Катя просеменила к фургону, опередив на финише колченогого Михал Юрьича. Сунулась в разверстое чрево, ухватила рулон серой упаковочной ткани, развернула — и накинула полотнище на зеркальную дверь, не спрашивая разрешения у оторопевшего грузчика.
— Вот! Теперь неси, балбес!
И повернулась к водителю с хромым забулдыгой:
— Вы тоже заносите! Хватит канитель разводить…
Когда катафалк уехал, увозя гроб с обоими Михал Юрьичами, лежачим и бродячим — последний без возражений вернулся обратно после тетькатиных манипуляций с зеркалом — Ямщик обернулся к Зинке:
— Пошли, что ли?
Зинка вздохнула.
— Это кто ж тебя так? — спросил Ямщик. — Кто у тебя зеркало-то не занавесил, а?
Зинка не ответила.
— Заблудилась, значит? Не доехала до кладбища?
Зинка шмыгнула носом.
— А от меня ты чего хочешь?
— Ы-ы, — сказала Зинка.
Назад: Глава четвертая
Дальше: Глава шестая
