Более всего улица напоминала судоходную реку.

Убийственная стремнина проезжей части; относительно безопасные берега тротуаров. Под деревьями и у бордюров твердь истончалась, превращалась в зыбучую топь. По асфальтовому руслу несся поток катеров-автомобилей, отблескивая лаковыми боками: они вдруг проступали с неправдоподобной четкостью и рельефностью, словно гений 3D-графики в мгновение ока даровал им плоть и объем парой мазков виртуальной кисти — и блекли, расслаивались гирляндой истончающихся дублей, с глухим ворчанием уносились прочь, оставляя за собой меркнущие хвосты, от которых кильватерный асфальт оборачивался темной, тяжко колышущейся жидкостью.

Засмотревшись на это зрелище — сказать по правде, жутковатое и сюрреалистическое — Ямщик пару раз налетал на прохожих, ну, или они на него, это как посмотреть. Впрочем, как ни смотри, прохожие Ямщика игнорировали, нечувствительно проходя сквозь него, и Ямщик обругал себя за предрассудки — сам он так и не научился вычеркивать из бытия идущих навстречу людей. Опираясь на палку, он брел, не зная, куда. Туго забинтованное колено вело себя сносно: ныло с тягучей монотонностью, но по крайней мере не взрывалось новогодней петардой через два шага на третий. Оказавшись на твердом, фактурном до умиления «островке безопасности», Ямщик остановился перевести дух. За распахнутым настежь окном первого этажа — лето, жара; у них что, кондиционера нет? — во всех подробностях просматривалось нутро парикмахерского салона «Beauty». Вот уж где в зеркалах недостатка нет! Салон буквально исходил материальностью, щедро выплескивая ее избыток на улицу. Зайти, что ли? Он нуждается в убежище, в норе, где можно окопаться, пересидеть; поспать, в конце концов, без опасения провалиться в тартарары!

Вход в салон прятался в узкой арке подворотни. Там копился угрюмый сумрак, там все выглядело опасным, ненадежным: холст загрунтован, но эскиз едва намечен, так, набросок вместо полноценной картины. Часть эскиза, у перекошенной, изъязвленной мерцающими прорехами двери «Beauty» скучал одинокий курильщик. Тучи плыли над живым вулканом: казалось, курильщик и сам состоит из загустевшего дыма. Фигура колыхалась, рвалась на пряди — и вновь уплотнялась, но не полностью: левая рука нормальна, правая извивается по ветру бесформенным щупальцем. Живот материален, бок — студень. Лицо течет наподобие теряющих форму часов Сальвадора Дали. И лишь в зубах ярко рдеет огонек сигареты, ничего, однако, не освещая.

Соваться в подворотню расхотелось. Но пока Ямщик соотносил высоту подоконника и свои незавидные возможности, пока раздумывал — плюнуть и ковылять дальше, или попытать счастья через окно — в арку со двора, пятясь задом, втиснулся черный «Mitsubishi Pajero», наглухо закупорив проход с внутренней стороны. На подворотню явление джипа произвело поистине магическое действие — впору было поверить, что за рулем сидит чаньский патриарх, одно лишь присутствие которого стирает пыль с зеркала реальности и выставляет все сущее в истинном свете.

— Зеркала патриархов, — пробормотал Ямщик. — Удачное название для рассказа…

Тонированные стекла, лак крыльев и капота, зеркала заднего обзора — этого, в сочетании с окнами дома напротив, откуда солнце било отраженным светом, хватило, чтобы курильщик из призрака превратился в долговязого парня: шорты цвета хаки, на фиолетовой футболке скалится череп. Подворотню будто осветил луч софита, рельефно обозначив выщербленный асфальт, старую, но добротную кирпичную кладку стен. С удовлетворением рыкнув напоследок, джип сдал на метр назад и затих, выключил мотор.

Путь был свободен. Ямщик шагнул к арке — и замер в сомнениях. А если джип уедет? Вернее, когда он уедет? Что тогда? Через окно? Опыт у нас уже есть, здоровья нет, а с опытом все зашибись, да и пониже тут, чем в мавзолее Ильича…

Облако парфюмерных ароматов накрыло его в крошечном холле. Оно было настолько плотным, что казалось зримым. Одеколон, туалетная вода, пудра, лосьон, шампунь, лак для ногтей, краска для волос — должно быть, все это чудесно отражалось, а значит, цвело и пахло. Сам холл был не менее реален и осязаем, чем букет парфюмов: клубы зеркального дыма у входной двери и на стене, а также внешнее громадное стекло, отделявшее «Beauty» от улицы, этому исключительно способствовали. Еще одно зеркальце — у входа, на столике кассирши; или кто она там? Кассирша, ярко-рыжая лиса постбальзаковского возраста, придирчиво изучала свое отражение. Ямщик позавидовал рыжей: везет же людям! И голова у них не болит… Прохромав мимо лисы, он миновал куцый коридорчик — тут пол едва заметно играл, пружинил под ногами — и оказался в парикмахерском раю.

У окна пухленькая, чтобы не сказать, пышная блондинка хлопотала над своей негативной копией: брюнеткой, с трудом втиснувшей в кресло дородные телеса. В кресле по соседству дремала томная фемина: пепельные локоны с серебристыми завитками на концах, «ласточкины крылья» бровей, губы яркие, кукольные, сердечком. Над вампирскими ногтями фемины трудилась другая блондинка, тощая как велосипед.

— Лак «Anny»?

— Разумеется, Лидочка. Вы же в курсе, я иные не признаю…

— Оттеночек? Я уверена, вам пойдет…

— The answer is love, номер 47.

— Темно-фиолетовый шелк? Прекрасный выбор, Антонина Владимировна!

— …а я говорила! Я же говорила: он выживет!

— Он не выжил!

— Выжил!

— Нет! Его воскресили! Магия-то возвращается…

— Вот именно! Какая зима без Джона Сноу?

— О да, зима! Зима близко!

В предчувствии зимы блондинка с брюнеткой умирали от жары, обсуждая свежий сезон «Игры престолов». Магия, подумал Ямщик. Магия — это да… А с туалетом у вас как? Искомое заведение обнаружилось в самом скором времени, и в нем тоже имелось зеркало! О, счастье! — можно закрыть за собой дверь и не опасаться, что унитаз обернется пыточным креслом, а канализационная труба вопьется клыками тебе в зад. Довольный, Ямщик вернулся в зал, по-хозяйски прошелся из конца в конец, словно оценивал новое жилье в присутствии угодливого риелтора. Уселся в свободное кресло, крутнулся туда-сюда. Окинул взором инструментарий: гребни, ножницы, машинка со сменными насадками, фен, маникюрные пилочки, кисточки, щеточки, тушь для ресниц, влажные салфетки…

В дверях обозначилось движение, и в салоне объявилась мамаша с сыном-школьником. Вихрастый сорванец куксился, глядел затравленным волчонком. Ямщик ему посочувствовал: в детстве он тоже терпеть не мог стричься. Потом, конечно, привык, смирился. Вздохнув, он выбрался из кресла, куда мамаша уже пинками загоняла упирающегося отпрыска. Мог, конечно, остаться, но делить кресло — да и вообще, место в пространстве — с кем-либо ему было неприятно.

Да, отметил Ямщик. Это будет проблемой.

Он встал у окна, оперся о подоконник. Так не требовалось все время контролировать себя, чтобы не взглянуть случайно в упор на зеркальную стену салона. Головная боль унялась, и Ямщик не жаждал ее возвращения. Днем, размышлял он, тут не слишком-то отдохнешь, а тем более, выспишься. Под щебет клиенток заснет разве что труп. Вот ночью — это да, ночью здесь пустыня. Притащить матрасик, одеяло, подушку; улечься на полу, спиной к зеркалам… Он представил, как просыпается от гомона голосов, бряканья инструментов; как на него наступает уборщица, елозит по полу шваброй. Швабра тоже пройдет сквозь Ямщика — или наподдаст по ребрам? Швабры злопамятны, в руках двойника, помнится, швабра служила действенным оружием…

Выяснять это на собственной шкуре у Ямщика не было ни малейшего желания. И что теперь? Идти искать по белу свету, где оскорбленному есть чувству уголок?

По залу из конца в конец метнулась бледная зарница. Пространство исказилось, как изображение на экране при перекосе кинопленки. Фемина и маникюрщица на долю секунды раздвоились, превратились в четверку женщин. Ножницы полыхнули ослепительным бликом электросварки. Воздух загустел, превратился в жидкость, вскипел десятками водоворотов. Миг, и катаклизм закончился.

— Прошу прощения!

— Ой, ерунда! Не берите в голову!

— Сережа, не вертись! Видишь, что натворил?!

— Слава богу, целое…

— Это да. Разбить зеркало — к несчастью…

С трудом присев — синий халатик чуть не лопнул по швам, обтянув сдобную фигуру — блондинка подняла с пола блюдце, до краев полное тумана. Катись, катись, яблочко, по наливному блюдечку… Зеркало! Зал еще раз мигнул, словно глаз, куда угодила случайная мошка. Парикмахерша аккуратно вернула зеркальце на столик, и все восстановилось в лучшем виде.

— Я идиот! — с чувством признал Ямщик.

Признал вслух, не стесняясь. Кружить по городу в поисках таксофона, когда давным-давно изобрели мобильники? Положительно, идиот. Вот же он, переносной проектор реальности! Бери и пользуйся. Зашел в туалет, выставил зеркало на пол — нет проблем. Зашел в подъезд, развернул зеркало от себя — нет проблем. Идешь по улице, помахиваешь зеркалом — нет проблем. Нет, нет проблем!

Три шага до вожделенного артефакта. Два шага.

Один.

— Анфиса, к тебе клиент!

Призыв к таинственной Анфисе скользнул мимо сознания и канул в небытие, не оставив кругов. Коршун над добычей, Ямщик навис над зеркальцем. Ножка длинная, хваткая. Устойчивое основание. Регулируемый угол наклона. Хромированная отделка. В диаметре тринадцать сантиметров. Светодиодная подсветка; дело хорошее, ночью пригодится. Батарейки быстро сядут. Это не беда, батарейки мы достанем. В метро киоски, там батареек навалом…

Что-то настораживало его. Удерживало, натягивало поводья, не позволяло как можно скорее схватить и присвоить столь нужную вещь. Хорошо, дубликат — какая разница? Спереди — туман и туман, ничего особенного.

А с обратки?

С обратной стороны зеркала не было. И не просто не было, а совсем не было, с концами. Ямщик присел к столику, так, чтобы зеркало располагалось к нему спиной. Про зеркала говорят: спиной? Или лучше — задом? Колено протестующе взвыло, но вряд ли протест колена был направлен против рискованного оборота речи. Ладно, проверяем дальше. Край стола, подоконник, рама окна — нет, их ничто не заслоняло. Лишь всмотревшись до рези под вѐками, Ямщик сумел засечь еле заметный контур оправы и ножки с подставкой. Он снова заглянул «с лица», рискуя нарваться на приступ чудовищной мигрени. С этой стороны, как и прежде, бурлил туман — озерцо в кольце хромированных берегов.

Вот уж поистине, блюдце, полное тайн!

Ладно, лишь бы работало. В конце концов, большинство людей понятия не имеют, как устроен компьютер или айфон — однако пользуются, и в ус не дуют. Ямщик протянул руку; предусмотрительно не касаясь дымного озерца — мало ли?! — ухватился за стойку-рукоятку, заранее предвкушая, как сомкнет пальцы, потянет на себя…

— Блин!

Фейерверк ярких искр гас, но зрение не спешило восстановиться.

— Блин, блин, блин! С повидлом!

Нет, не так:

— С пови-и-и-и… Длом!

Задыхаясь, повизгивая, Ямщик отчаянно тряс в воздухе пострадавшей рукой. Током шарахнуло, зараза! Долбаные светодиоды, долбаная проводка, долба… Он замер. Рука остановилась на полувзмахе; стоп-кадр, звук на паузе. Какая проводка? Чертово зеркало не подключено к розетке. Оно вообще ни к чему не подключено. Батарейки? Сколько тех батареек, чтобы так лупануло?!

Вторая попытка, сказал он себе. Нам бы резиновые перчатки… Полиэтиленовый пакет? Тоже сойдет. Два пакета — еще надежнее. Дубликаты пакетов категорически не желали отрываться от оригиналов, безобразные «хвосты» тянулись, тянулись — метр, полтора… Лопнули! Ямщик обмотал пальцы и ладонь полиэтиленом в четыре слоя; потянулся к зеркалу…

Очнулся он на полу. Задница и бок превратились в телячьи отбивные. Мозг выгорел, вместо мозга в черепе гудел высоковольтный трансформатор. Правая рука тряслась, дергалась: периферийный эпилептический припадок? Для одной, отдельно взятой конечности? С запястья свисали, болтались в воздухе цветастые обрывки полиэтилена: лохмотья юродивого. Озерцо тумана на столике бурлило, кипело, заходилось от гнева. Не тронь меня, предупреждало оно. Не тронь, убью!

— Понял, не дурак, — прохрипел Ямщик. Разговор с зеркалом был не самым удивительным событием его новой жизни. — Мог бы и с первого раза догадаться. Извини.

Мерцание в глубинах туманного омута начало гаснуть. С отчетливостью, удивившей его самого, Ямщик вспомнил: ночь, триумф, подлый рывок гада-двойника, и вот он валяется в прихожей у себя дома — уже не вполне у себя, но этого он еще не знает! — таращится на то место, где должно быть зеркало, а зеркала нет. Почему? Потому что — обратная сторона. Здесь у зеркал нет обратной стороны.

А еще их нельзя трогать руками.

Упущенной возможности было жалко до слез, но урок он запомнил. Дрожь унялась, и Ямщик, кряхтя по-стариковски — точь-в-точь Петр Ильич! — поднялся на ноги. Вовремя — в коридоре, плохо видимом со света, опять возникло движение. Вслед за третьей парикмахершей, спешившей к истомленному ожиданием мальчишке — Анфиса? где ты пряталась, красавица? — в дверях объявилась…

Ямщик сдавленно икнул.

В кофейне он дождался, пока мертвя̀чка скроется с глаз долой. По дороге озирался: не увязалась ли следом? И вот — нате вам! Он не сомневался: женщина притащилась сюда вслед за ним, а не забрела случайно. Как и нашла? Покойница торчала в проеме, медля войти. Синюшное лицо поворачивалось из стороны в сторону, словно радар, голубые пуговицы пялились на окружающее не моргая, с равнодушной бессмысленностью. Заострившийся нос — белесые хрящи выпирали из-под пергамента кожи — был единственным, кто чувствовал себя живее всех живых, в отличие от прочих частей тела. Этот неприятно самостоятельный нос шевелился, морщился, раздувал ноздри, с жадностью всасывая здешний букет ароматов, словно силился вычленить единственный, тонкий, едва уловимый запах, ради которого хозяйка носа явилась в «Beauty».

Учуяла? Пришла по следу, как собака?

Будто услышав обращенную к ней мысль, мертвая женщина уставилась на Ямщика. Во взгляде затеплилась слабая искра, голова покойницы склонилась набок; на лице исподволь, с натугой, проступило странное, неуловимо знакомое выражение. Они смотрели друг на друга, Ямщик и женщина, не в силах отвернуться, и Ямщик наконец осознал, кого напоминает ему покойница: собака, потерявшаяся собака. Бедняга рыщет по улицам и закоулкам, в сотый раз обнюхивает скамейки и мусорные баки, тычется мокрым носом в ладони прохожих: люди, спасите! Отведите меня домой! Ну, хотя бы приютите! Люди шарахаются, обходят стороной, бьют, гонят… И вдруг — нашла! Вот он, тот самый!

Он поможет, он знает, где ее дом…

— Отстань от меня! Слышишь?!

В горле клокотало бешенство:

— Отстань! Иди отсюда! Вон!!!

Ямщик кричал на покойницу, багровея лицом, брызжа слюной. В какой-то миг он уверился: его слышат. Уже услышали! Сейчас парикмахерши и клиентки начнут в изумлении оборачиваться: кто это тут орет?!

Никто не обернулся, не проявил интереса к Ямщику, кроме мертвой. Женщина вздрогнула, попятилась. Он вновь уловил — да что там, испытал, пережил, словно это была его собственная му̀ка! — неизбывную, безнадежную тоску, исходящую от женщины. Покойница жалко моргнула, глаза ее остались сухими — мертвецы не плачут. У Ямщика кольнуло под ребрами, перехватило дыхание. Он вдруг увидел в покойнице себя. Бомж, нищеброд, заблудившийся в убийственных, только и ждущих, чтобы ты зазевался, подворотнях. Чем ты лучше этой женщины? Тем, что жив? А кто тебе это сказал, дурила? Ты — такая же потерянная душа, неприкаянный дух, ты обречен без цели, без смысла блуждать в искаженных, вывернутых наизнанку пространствах зазеркалья, пока не сдохнешь под отражением помойки в стеклах первых этажей… Кто дал тебе право кричать на несчастную бродяжку? Она увидела, почуяла брата-изгнанника, звериным инстинктом потянулась навстречу. Да, она ошибается. Да, тебе не известно, как отсюда выбраться. Но ей-то откуда это знать? За что ты ее так, Ямщик?

Женщина первой отвела взгляд. Она поникла плечами, суетливо затопталась на месте — и обернулась к ёрзавшему в кресле мальчишке.

— Нет! Не тронь!

Она не слышала. Не понимала. Почему — нет? Еда. Живая! Да. Конечно, да. Представилось, как наяву: костлявые пальцы ложатся на плечи ребенка, сжимаются, усиливают хватку, и Сережа затихает в кресле, окутан запахом влажных цветов. Нет, мальчик не чувствует холода прикосновений, но энергия, бурлящая в сердце, вдруг иссякает, накатывает сонливость, апатия… А неутомимый язык все лижет и лижет вихрастый затылок, словно участвуя в стрижке, подбирая лишние волосы — в упоении, без остановки, зализывая насмерть. О, это лакомство изысканней, а главное, питательней бармена, мающегося с похмелья — еще, хочу еще! Мальчик бледнеет лицом, глаза закатываются; ахнув, роняет на пол ножницы красавица Анфиса. От громкого лязга вскидывается мамаша, задремавшая было в углу:

«Сереженьке плохо! «Скорую»! Кто-нибудь, вызовите «скорую»!»

Действительно ли женщина облизнулась, глядя на затылок мальчишки? Или Ямщику померещилось? Этого он не узнал.

— Оставь его, тварь! Пошла вон!

Он схватил первое, что попалось под руку — забыв об оригиналах и копиях, «хвостах» и вязком сопротивлении.

— Убью!

Черная зубастая граната — машинка для стрижки — кувыркаясь, ввинтилась в воздух, пронеслась через зал и с треском разлетелась, ударившись в стену рядом с головой женщины. Драконьими зубами брызнули острые осколки пластмассы. Один чиркнул покойницу по щеке — кожа разошлась, как под скальпелем хирурга, но из разреза не выступило ни капли крови. Женщина вздрогнула всем телом, будто от электрического разряда — гальванизированный труп; опасливо втянув голову в плечи, она заторопилась прочь, больше не пытаясь даже мельком взглянуть на мальчишку или Ямщика. Спешила она до смешного медленно — животики надорвешь; вернее, это было бы смешно, не разучись Ямщик смеяться. Ей хотелось поскорее убраться из салона, но ноги шаркали, подгибались, волочились, а руки вместо того, чтобы помочь телу в движении, болтались плетьми. Живой на ее месте схватился бы за раненую щеку, но женщина не была живой.

Ушла, ушла, ушла…

Удаляющееся шарканье еще долго звучало в ушах Ямщика. Каким-то чудом он ухитрился не упасть — кулём осел на пол, где стоял; привалился к стене, ощущая лопатками и затылком — затылок! затылок в безопасности!.. — надежную твердую поверхность. Что-то щекотало кожу, стекая с виска на скулу. Рука весила центнер, а то и больше, но он заставил себя коснуться лица — и тупо уставился на измазанные багровым пальцы. Кровь. У него открылась рана на голове. Йод. Надо продезинфицировать, забинтовать. Пластырь? В парикмахерской должен быть пластырь. Надо найти… Кровь. У него идет кровь. Он живой. Не дух, не призрак, не ходячий мертвец…

Живой!

Пластмассовая граната скалит железные зубы. Вдрызг разлетается о стену, взрывается осколками. Бескровный разрез на щеке мертвя̀чки. Взлетает швабра в зеркале. Искры из глаз. Кулак бьет в зеркало. Кровь на виске. Кровь на костяшках пальцев. Капли крови на полу. Искры, брызги, осколки. Не спать. Нельзя спать. Сон — подобие смерти. Он станет мертвяком. Нет, не станет. Ему нужен отдых. Здесь хорошо, здесь зеркала… Можно. Здесь — можно. Зеркала. Улица. Кувыркается черная граната. Взлетает швабра. Кулак бьет в зеркало. Улица. Он идет по улице. Шаги тяжким эхом отражаются от стен домов. Дребезжат оконные стекла. Улица рябит: дождь на реке. Асфальт трескается, не выдержав поступи Командора. Слышишь, двойник? Я иду. Я уже иду. О, тяжело пожатье каменной моей десницы!.. Вот и дверь подъезда — взвизгнув от ужаса, дверь открывается, открывается…

Ямщик спал, привалившись спиной к стене, блаженно вытянув усталые, гудящие ноги; спал и видел, как входит в подъезд, поднимается по лестнице, останавливается перед дверью своей квартиры…

Он спал.

— Очень вкусно. Нет, правда очень вкусно…

— А я и не сомневаюсь.

— В «Авлабаре» взял? Я не знала, что там такое готовят…

— Там такое не готовят. Такое готовят тут, дома.

— Ты что, сам нажарил?!

— Ага. Папин рецепт, машлык по-ямщицки. Свинина, обязательно поясничка, много лука, нет, очень много лука. Соль, перец, специи. Сковородка. И выдавить сверху четвертушку лимона.

— Почему машлык?

— Потому что не шашлык. Даже не похоже…

В коридоре горел свет. В гостиной горел свет. В столовой, откуда доносилась кулинарная беседа, тоже горел свет: все три лампочки в люстре были зажжены самым преступным образом, хотя бережливый Ямщик, экономя электроэнергию, спокойно обходился двумя, а то и одной. И в коридоре гасил, если сидел в столовой. А уж в гостиной — так точно…

Двойник распоясался. Двойник наводил свои порядки. Кабуча, подумал Ямщик. Кабуча, ты-то куда смотришь?! Не видишь, что это не я? Света тебе маловато?!

Минутой раньше он без проблем, а главное, без ключа, открыл входную дверь квартиры — способ, отработанный у Петра Ильича, сбоев не давал — и вошел в прихожую. Здесь Ямщик постоял минуту-другую, размышляя над фортелями зазеркалья. Он едва держался на ногах, колени подгибались, перед глазами плыли круги; остановиться для размышлений, грузно опираясь на палку — это давало возможность перевести дух, не сознаваясь себе в постыдной слабости. Ну хорошо, не слишком сознаваясь, не заостряя на этом внимания. Да, дверь. Входная дверь. Если явился для мести, лучше думать о двери, чем о слабости. Вне сомнений, она была заперта изнутри, и тем не менее… Память, предположил Ямщик. Не только отражения, но и память отражений. Когда-то открытая дверь — или процесс ее открывания — отразилась в зеркале, и не один раз, и это запомнилось где-то там, в здешней ноосфере, повторилось, едва я взялся за ручку. Память прошлых отражений? Зеркальный буддизм, архив отражений, накопившихся с годами, как цепь инкарнаций предмета? Бред, конечно, но это единственное, что хоть как-то проясняет ситуацию…

— Добавки?

— Нет, спасибо. Я и так…

Я и так толстая, закончил за жену Ямщик.

— Да ладно, сколько тут осталось? Обожремся, и помрем молодыми.

— В смысле?

— В смысле, мультик. Помнишь? У Мартынка выросли рога, он пришел в яблоневый сад и говорит: «А! Обожрусь и помру молодой!»

— Ой, я помню. Это по сказке Шергина?

— Ага…

— Уговорил, давай добавки. Обожрусь…

— И будем жить, пехота!

— Это уже не мультик. Это фильм, про войну.

— Я в курсе…

Я в курсе, мысленно повторил Ямщик. У него — даже в мыслях — это прозвучало ядовитей, с насмешкой, совсем иначе, чем у двойника. Притворяется, сволочь. Душку корчит, лапочку. Столбит место, подбивает клинья. Мяса нажарил, шеф-повар? Где тут у нас книга жалоб и предложений?!

Столовая выглядела обычной, что само по себе было необычно. Ямщик наскоро огляделся: отражения в стеклах мебельной стенки — книжный шкаф, шкаф для посуды, в платяном стекол нет — отражения в темном экране телевизора, укрепленного на стенном штативе, отражения в стеклопакете окна, в балконной двери. Два именных коньячных бокала на этажерке — бокалы подарили Артюховы на годовщину свадьбы, и в бокалах тоже есть отражения. Плоские, выгнутые, фрагментарные… Нет, их бы не хватило для такой четкой предметности. Даже если дополнить их памятью отражений, существуй она в действительности — не хватит. Что еще? На подоконнике стояло круглое зеркальце в металлической рамке, всей плоскостью развернутое в комнату. Кабу̀чино? Нет, новое. На рынке купил, гадюка? На вещевом?! И еще одно зеркальце, на верхней полке, возле декоративного графинчика с рюмками. Ножка-подставка на шарнире, разворачивай, куда душа пожелает. Выставил, да? Удобства создаешь? Ждал гостей, ждал, не отпирайся…

«Захочешь помучиться, возвращайся.»

Надо было, подумал Ямщик. Надо было прихватить покойницу с собой. А ведь хотел, собирался… Он действительно хотел — там, в парикмахерской, у него возникла идея привести несчастную зомби к себе домой, заманить в квартиру и натравить на двойника. Пусть ему затылок лижет! Если двойник сейчас реален, как бармен или мальчишка, он не должен заметить покойницу, повисшую у него на плечах. Идея на первый взгляд выглядела очень соблазнительной, и на второй тоже, но Ямщик все-таки решил отказаться от нее. Во-первых, он не был до конца уверен, что покойница отправится с ним, куда Ямщик укажет. Во-вторых, зомби вполне могла подлизаться не к двойнику, а к Кабуче или, скажем, к Петру Ильичу — лезть-то придется через окно в соседской кухне! — или к адвокату Грубману, спускающемуся по лестнице с пятого этажа, и поди объясни дуре-зомби, кто тут враг!

Сейчас он жалел о своей нерешительности. Видеть двойника, пирующего в чужой квартире, с чужой женой, за чужим столом — еще и зеркал натаскал, да?! — было хуже пытки. «С моей женой сидели и пили мой портвейн!» — ария Айзенштайна из «Летучей мыши» бритвой резанула по нервам. Машлык по-ямщицки? Папин рецепт?! Никем не замечен, если конечно, двойник не валял ваньку, притворяясь слепым, Ямщик подошел к столу. Он не был голоден: по дороге домой он завернул в студенческий кафетерий «Пулемет» — к счастью, там хватало зеркал! — и выяснил, что дубликаты борща, котлет и гречневой каши вполне питательны. Но мясо, зажаренное двойником, и впрямь выглядело соблазнительно — румяный бочок, гора томленого лука, свежий запах лимона… Сукин сын! Брехло! Анатолий Ямщик, кларнетист и адепт идеального бритья, в жизни не стряпал ничего сложнее яичницы-глазуньи. Любитель вкусно поесть, отец целиком полагался на кулинарный талант мамы — уплетал за обе щеки, хотя и бурчал для порядку: недосол, пресновато, дуся, аджички бы…

— Арлекин ничего не ест, — вздохнула Кабуча. — Прячется.

Двойник кивнул.

— И в лоток не ходил. Я смотрела.

— Старичок. У них вечно не одно, так другое…

— Заболел? Если сегодня не сходит в лоток, я отвезу его в клинику. Роман Григорьевич принимает с обеда…

— Вызови на дом.

— Дорого выйдет.

— Здоровье дороже. И коту нервотрепка — лезь в переноску, катайся по городу… До утра обождем, а там я сделаю вызов.

— Ну, как хочешь…

Ямщик задохнулся от этой сакраментальной, знакомой до последнего звука реплики. Он словно услышал ее впервые, от чужого человека. Ну, как хочешь… Никогда, ни единого раза в жизни Кабуча не соглашалась с ним так просто и благодарно. Ударь двойник его под ложечку, и то последствия были бы менее болезненными.

Кусая губы, он зашел на кухню. В газовой колонке горел фитиль — Ямщик выключал его, если не пользовался горячей водой, чтобы зря не накручивать счетчик. С переизданиями в последние годы стало туго, на новинках не разжиреешь, вот тебе, брат, и вся экономика. Лампочки, фитиль, «Les Chartrons Bordeaux Rouge» — вон пустая бутылка, у холодильника, а вон и вторая, тоже пустая, зараза — ну да, денежки-то чужие, краденые, отчего же не пожить на широкую ногу? Деньги, газ, электричество; жена… Кот от тебя прячется, да? Один кот про хозяина помнит. Прости, Арлекиша, шут гороховый, не ценил я тебя… Зеркала, внезапно понял Ямщик. Двойник наставил круго̀м зеркал не только с целью помучить изгнанника. Мельком, словно ненароком, делая вид, что и в мыслях такого не держал, он приглашал Ямщика вернуться — пожить дома, в родной, привычной, качественно отраженной, а значит, устойчивой обстановке. Из владыки доброй волей стать холопом, бесправным приживалой — есть ли для захватчика удовольствие слаще, чем любоваться таким перевертышем? И еще… В свое время Ямщик не видел двойника, если не смотрел при этом в зеркало. Вероятно, двойник расхаживал по квартире, когда хотел, приходил и уходил, но Ямщику для опознания лже-Ямщика требовалось зеркало, будь оно проклято. Неужели сейчас, когда оригинал и отражение поменялись местами, двойнику тоже нужно зеркало, чтобы увидеть исходник?! Иначе не получается?! Накупил, понатыкал по углам, косится одним глазком: «Кто тут? А-а, это ты? Вижу, в курсе, стука̀ли-па̀ли…»

— А если так? — вслух спросил Ямщик.

В три шага, громко стуча палкой, он прошел к столу. Взял дубликат Кабучиной чашки с компотом — чашка оторвалась от чашки легко, будто сама этого хотела — и без раздумий, без колебаний выплеснул компот двойнику в лицо. Плевать Ямщик хотел на то, видит двойник его в зеркале или стеклах мебели, не видит, а если видит, почему не отшатнулся. Еще пару дней назад такой поступок был немыслим для Ямщика. Сейчас же, когда все вокруг стало немыслимым и смертельно опасным, насилие сделалось естественным, единственно возможным решением, как потребность дышать.

— Н-на!

Бурлящий всплеск жидкости повис в воздухе, соединив Ямщика с двойником. Резкий запах корицы, апельсиновой цедры, алкоголя — не компот, понял Ямщик! глинтвейн! они пьют горячее вино… — брызги шевелились, но едва-едва, с колоссальной неохотой, наплывали друг на друга, слипались и образовывали волны мертвого, заколдованного злым волшебником моря. Чем ближе к двойнику, тем больше волны разрежались, теряли плотность и фактуру, превращались в ничто, в слабое, еле заметное колебание воздуха. Вряд ли двойник заметил, что его облили глинтвейном. Пожалуй, он не заметил бы и крутого кипятка, вздумай Ямщик обварить мерзавца. Чашка полетела следом, с тем же результатом — призрак, тень, чашка утратила матерьяльность перед лицом двойника, всосалась и белесым облачком выбралась из затылка, чтобы сгинуть окончательно за двадцать сантиметров до фарфорового пастушка, любимца Кабучи.

Следующие минуты были временем позора: изрыгая нечленораздельную брань, Ямщик бил двойника палкой, позаимствованной у Петра Ильича, двойник же, равнодушен к побоям, благополучно доедал мясо, вымакивал подливку куском хлеба и обсуждал с Кабучей меркантильность нынеших студиозусов.

— Представляешь? — с увлечением жаловалась Кабуча. Она раскраснелась, щеки горели румянцем. — Я спрашиваю: в чем отличие искусства переживания от искусства представления? А он мне: за представление деньги платят. А если не платят, вот тогда и переживаешь…

Двойник засмеялся:

— Надеюсь, ты поставила ему зачет?

— Нет. Пусть сперва подсчитает, сколько раз будет являться ко мне на пересдачу, и вдоволь напереживается…

— Не верю!

— Тоже мне, Станиславский нашелся…

— Почему? — закричал Ямщик.

Его не слышали, но он все равно кричал, срывал горло, потому что не мог иначе:

— Почему?!

Двойник пожал плечами — наверное, в ответ на заявление Кабучи, но Ямщик принял его жест на свой счет. Кто знает, по какой причине, но дубликаты предметов не причиняли вреда, как, впрочем, не приносили и пользы обитателям реальности. Отражения? память отражений? — в любом случае, они существовали только для Ямщика: ешь, пей, лечись, одевайся, бери веревку и вешайся, глотай яд и травись, но не лезь со свиным рылом в калашный ряд бытия! А может, двойник знал, знал тайну — ведь бил же он Ямщика шваброй? — но отказывался раскрыть этот секрет вчерашнему хозяину положения. Да и кто бы на его месте согласился? Кто развязал бы язык, дал врагу в руки острое оружие против себя самого?!

— Почему?!

Выйти на балкон, подумал Ямщик. Выйти и махнуть через перила.

— Свет мой, зеркальце, — произнес он.

Нет, не он.

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Кто?

— Свет мой…

Двойник? Нет, двойник молчит.

— Свет мой, зеркальце…

Реплику заклинило. Она звучала отовсюду, повторяясь, обрываясь на полуслове, вновь и вновь соскакивая к началу. Так подбрасывало иглу у «Эстонии-010-стерео» — отец Ямщика очень гордился своим проигрывателем — когда винил был с царапинами, и два-три такта моцартовского концерта для кларнета с оркестром «вставали на круг». Свет мой, зе… свет мой, зеркаль… свет мой… Ямщику даже почудилось, что время остановилось. Двойник с Кабучей превратились в камень, а может, двигались настолько медленно, что взгляд плохо отслеживал это движение. Кабуча, подумал он. Кабуча? Двойник? Почему они должны волновать меня? Кто они такие?! Свет мой, зерка… Кто бы ни помянул зеркальце, которое обязано доложить всю правду, только правду, ничего, кроме правды — он целиком и полностью завладел вниманием Ямщика.

Выйти на балкон? Махнуть через перила?!

Кот на запах валерьянки, наркоман за бесплатной дозой, маньяк к вожделенной жертве; шахид за миг до взрыва, а значит, за шаг от прекрасных гурий, раскрывших праведнику объятья — кот, маньяк, психопат, как ни назови, Ямщик ринулся на зов.

Ямщику казалось, что вернулась ночь.

Безумный побег из квартиры, когда двойник подлой уловкой выдернул его в зазеркалье, и безумный побег из квартиры, когда где-то (не в раю ли?!) прозвучал заветный манок — два побега слились в один, но во второй раз шулер передернул карты: ужас подменили наслаждением, а кошмар — страстью. Рассудок то и дело утрачивал возможность мыслить здраво. Приходя в чувство, Ямщик осознавал себя в разных местах города, но знать не знал, как очутился здесь. Не знал? Не хотел знать! Всем его существом завладела жажда движения — полет стрелы к таинственной, но жизненно важной цели.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он бежит мимо кондитерской, откуда выходит девочка с коробкой бисквитов, в четыре прыжка, не чувствуя боли в колене, пересекает дорогу — машин нет, лишь поздний велосипедист врезается в Ямщика, проезжает насквозь и катит дальше, к обладминистрации — вот сворачивает налево у районной налоговой инспекции, проваливается в беспамятство, выныривает на площади пяти углов: дальше, дальше, быстрей, он силен, молод, скор на ногу, он успеет. Вечер, летний вечер, реальность отражается в темных окнах домов, в стеклах рекламных щитов, в витринах, ярко освещенных изнутри, в несущихся мимо оконцах автомобилей; реальность бесится, оборачивается джунглями, вынуждает прыгать через ямы, где кипит перловая каша, огибать расщелины, чей мрак настойчиво приглашает заглянуть в гости и остаться навсегда; нельзя полагаться на зрение, обманутое гирляндами огней — пылают балконы, карнизы, вывески! Караул, пожар! — но можно, нужно доверять чутью: вперед, вперед, только вперед.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он мчится через сквер Победы, мимо фонтанов, грозно размахивая ортопедической клюкой, вместо того, чтобы опираться на нее; вот навстречу встает громада театра оперы и балета — кубический дракон готов пожрать рыцаря-одиночку, как уже пожрал Щелкунчика, Спящую Красавицу и Корсара, но нет дракону удачи: на перекрестке загорается красный свет, такси тормозит, останавливается, и Ямщик вваливается в салон, забыв открыть дверь. Пассажиру все равно, и водителю все равно — не все равно одному лишь Ямщику, потому что такси едет в нужном направлении, и это быстрее, чем бежать; зеленый свет, машина набирает скорость — центральная площадь, исторический музей, звонница, поворот направо, вверх, к собору, ага, вокзал, нет, на стоянку нам не надо. Ямщик выпадает на ходу, кубарем катится по мостовой, так и не выпустив из рук трость Петра Ильича; играет музыка, да, музыка, он узнает чакону Баха в переложении для контрабаса соло — низкий, густой, чуточку гнусавый звук вибрирует в печенках, теряет философскую задумчивость, набирает нерв, в ритме появляется что-то от лезгинки, характерной для кантора церкви Святого Фомы не более, чем месса си-минор — для абрека Дато Туташхия; впрочем, какая разница, кантор или абрек, если вперед, вперед, только вперед.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он на железнодорожном мосту, над путями. Здесь почти нет отражений, и Ямщик несется во тьме, над землей, которая безвидна и пуста. Тьма милостива, доброжелательна, а может, врет, заманивает, точит клыки, но вот он уже в частном секторе — особняки отражаются в окнах соседских особняков, контуры домов и гигантских заборов сплошь в изломах, сколах, трещинах; здесь царство Кощея, за̀мки графов Дракул, здесь все жаждет крови случайного пришельца — дальше, дальше! На последнем издыхании Ямщик режет по диагонали спальный микрорайон: дворы, футбольные ворота, горбатые хребты многоэтажек, кладбище динозавров — что-то ведет его, хранит, бережет для иной, лучшей доли, иначе опрометчивый бегун давно бы погиб лютой смертью. Ямщик, не гони лошадей, нет, приятель, гони, нахлестывай, вперед, только вперед …

— Свет мой, зеркальце…

Справа и слева, в отдалении, высились стены каньона — смутно узнаваемые дома. Они рябили, распадались на камуфляжные пиксели окон, балконов, шлакоблочных конструкций. В зданиях зияли обширные прорехи. Ну да, спальный район, здесь дворы — не чета центровым: сотни метров пустого пространства. Мелькнуло нагромождение карамели, праздника, живой радуги, смазанной кистью вечера — лесенки, турники, горки. Бирюза, охра, канареечная желтизна, сурик, аквамарин.

Детская площадка?

— Свет мой, зеркальце…

Зов длился. Гремел эхом в ушах, тащил Ямщика на веревке, обещал награду, избавление, все блага мира и беговые коньки в придачу. Ты достиг, сподобился, говорил зов. Ты — любимец фортуны. Каких-то три десятка шагов…

Старик сидел на скамейке. Тщательно отглаженная хлопчатобумажная рубашка: бледно-голубая, в тонкую клетку, с короткими рукавами. Летние брюки, сандалии, полотняная кепка. Несмотря на сумерки, взявшие мир в осаду, старик глядел в книгу. В книгу? В электронный ридер? Нет, в планшет!.. портмоне, блокнот в обложке из искусственной кожи… Зеркало! У него там зеркало! Черный кожвинил обложки, сделанной в виде книжки…

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Время зациклилось на этой фразе, на паре бесконечно повторяющихся секунд. Время дарило Ямщику шанс проскользнуть между секундами, бороздками черного диска, реальностью и отражением — успеть, добежать…

Земля встала на дыбы. Злой удар сбил Ямщика с ног, бросил лицом в пыль призрачной, стеклистой травы. Колыхнулся земной студень, готовый расступиться и принять упавшего в себя. Но зов еще звучал: «Свет мой, зеркальце…» — и это придало Ямщику сил. Боль грызла плечо мелкими крысиными зубками, правая рука быстро немела, но он встал — хорошо, почти встал, еще чуть-чуть, и встал бы.

Старик с зеркалом был рядом.

Позади старика мир истончался, распадался и исчезал, уходил в мглистую бесконечность — там больше не было домов, стекол, зеркал, отражений, там был конец зазеркалья, и фигура ничего не подозревающего старца, пенсионера на скамейке, обретала символическое значение: хранитель, последний страж на границе бытия…

— Раскатал губу, да?! На чужое, да?!

Голос судьбы был женский, чтоб не сказать, девичий. Защищаясь, Ямщик вскинул палку, но наследие Петра Ильича мало помогло ему. Второй удар снес палку Ямщику же в лоб. Слезы градом брызнули из глаз, Ямщик застонал и опрокинулся на спину. Его качало, баюкало, приглашало ко сну: долгому, если не вечному.

Одуряюще пахло по̀том: смерть, наверное, только что вернулась с пробежки. Цветы, вспомнил Ямщик. От зомби пахло цветами. Неужели надо умереть, чтобы запах сменился?

— Извини, папик. Nothing personal, only business.

Она стояла над ним, небрежно, как в кино, положив на плечо бейсбольную биту. Она очень нравилась самой себе: хулиганского вида девица с инфантильными «хвостиками», свисающими на манер ушей спаниеля. Розовые шортики в обтяжку, голый живот, кольцо в пупке. Острые грудки выпирают из-под красного топика, дразнят тугими сосками. На топике — изображение ухмыляющейся девицы с «хвостиками», с битой на плече, в шортах и топике с изображением девицы…

У Ямщика закружилась голова.

— Свет мой, зеркальце…

Он дернулся раздавленным тараканом.

— Сегодня не твой день, папик, — на лицо девицы упала тень сочувствия. Так сочувствуют дантисты, ни на миг не прекращая орудовать бормашиной. — Запомни: Лермонтова 4, цокольный этаж. В тренерской — ноутбук, он рабочий. Запомнил? Дарю, не жалко. Ну все, good night, мне пора.

Бита взлетела и опустилась.