Глава одиннадцатая
Надвигается гроза,
Фазу неба закоротит,
Что-то бегают глаза
У сидящего напротив,
А вокруг все гладь и тишь,
Даль пронзительно нагая…
Эй, напротив, что сидишь,
Подозрительно моргая?
Олег Ладыженский, «У зеркала»
1
Вот в чем вопрос
— Еще раз! — потребовала Вера. — Повтори!
Ямщик терпеливо повторил, стараясь говорить четко и ясно, с преувеличенной артикуляцией. Из-за плеча девочки он наблюдал, как Верины пальчики со скоростью пулемета отбивают беззвучное стаккато на виртуальной клавиатуре. Запрос: «травмы позвоночника оперативное лечение». Мимолетным касанием тач-скрина Вера отправила запрос в сеть, и Гугль — не ущербный зазеркалец «Зер Гугль», а его добропорядочный оригинал — вывалил на дисплей первую страницу ссылок. Интернет в квартире был что надо, высокоскоростной, а двурогий роутер в соседней комнате обеспечивал стабильный вай-фай.
Вера ткнула в дисплей, раскрывая ссылку. Буквально через секунду окно было свернуто, и Вера распахнула следующее.
— Погоди! Я даже заголовок прочитать не успел!
— Клуша-копуша! Там ерунда какая-то.
Клуша-копуша, вздохнул Ямщик. Куда уж нам угнаться за «детьми планшета»? Они по интернету шарятся раньше, чем перестают мочиться в памперсы.
— Точно ерунда?
— Вот, смотри.
Сжалившись над медлительным отражением, Верунчик вновь открыла первое окно.
— Позвоночно-спинномозговая травма… — вслух прочел Ямщик.
— Где тут про операцию?
— Отмотай вниз…
…Истерика сотрясала комнату, словно яростная летняя гроза — даром что за окнами подходил к концу январь. Вера захлебывалась рыданиями: «Врешь! Врешь! Ты всё врешь! Ты нарочно!..» Насмерть перепуганная домработница безуспешно пыталась ее успокоить — и в итоге была изгнана с позором: «Вон! Пошла вон! Видеть тебя не хочу!» Любимое круглое зеркальце, из которого на Веру-бешеную глядела Вера-удрученная, а вернее, удрученный Ямщик, едва не полетело в стену:
— Ах ты, мерзкое стекло!
Ямщику довелось пережить крайне неприятное мгновение, когда Вера замахнулась, и зеркало, зажатое в тонких пальцах, стремительно вознеслось над головой девочки. Он до сих пор с содроганием вспоминал, что произошло, когда двойник, силой и обманом зашвырнув Ямщика в зазеркалье, без промедления расколотил зеркало в прихожей. Тогда Ямщик чудом выжил. Бог его знает, что случится, если контактное зеркало разобьет Вера, но во второй раз на чудо можно не рассчитывать.
Пол ушел из-под ног. Комната обернулась американскими горками, Ямщик полетел кувырком, приложился спиной о стену — аж дух вышибло! — и с размаху шмякнулся на задницу, пребольно отбив копчик. Однако полный и окончательный армагеддон медлил.
— Так тебе и надо! Получила?!
Вера кисло улыбнулась сквозь слезы. Она еще раз встряхнула зеркальце — похоже, краем глаза успела отследить, что произошло с отражением при замахе, и результат ее вполне устроил.
— Вот тебе!
Ямщик кувыркнулся: больше по своей воле, чем из-за Вериных действий. Лучше быть живым клоуном, чем мертвым пророком! Главное, бить зеркало девчонка раздумала. Раньше, когда Вера манипулировала зеркальцем с излишней энергией, Ямщика, бывало, слегка качало, как если бы он выпил лишнего. Но всё быстро приходило в норму, а столь резких движений Вера не позволяла себе никогда.
Никогда раньше.
— Будешь мне еще врать? Будешь? Будешь?!
— Не буду!
И безумный кавардак прекратился. Ямщик решил было подняться на ноги, но голова отчаянно кружилась, и он рухнул перед Верой на колени. Кажется, его поза растрогала девочку.
— Уговор: ты мне не врешь, я тобой не швыряюсь. Хорошо?
— Хорошо! — прохрипел Ямщик. — Только я и раньше не врал!
Забывшись, он спутал окончание, назвавшись в мужском роде, но Вера не обратила на это внимания.
— Когда не врала? В первый раз? Или сейчас?
— Оба раза!
— Врешь!
— Ничего подобного!
— Это как? — озадачилась Вера.
— А вот так! Не могу я врать, когда «…и всю правду доложи»! И хочу, а не могу! Я тебя хоть раз обманывала?
Вера нахмурилась, припоминая:
— Вроде, нет.
— Вот! Вот!!!
— Тогда почему сначала «будешь ходить», а теперь «не будешь»? Почему?!
— Не знаю, — развел руками Ямщик.
— Ты — и не знаешь?!
— Не знаю.
Вера расплакалась пуще прежнего. Нет, это была не истерика. Это было раскаяние.
— Прости меня! — всхлипывала она. — Ты не виновата! А я тебя чуть не разбила!
— Чуть не считается.
— Считается! И Полю обидела! Я все испортила!
Теперь настала очередь Ямщика успокаивать безутешного Верунчика. Справился он с этим, надо сказать, куда лучше домработницы. Сам не ожидал, сколь чудотворное воздействие окажет мельком брошенное: «Мы вместе что-нибудь придумаем!»
— Придумаем?!
— Обязательно.
— Вместе?!
— Вместе.
— Правда?! — вскинулась Вера.
— Правда!
К добру ли, к худу, обратной дороги не было. Формула «принуждения к правде» не прозвучала, и он дал бы девяносто девять из ста, что ничего они не придумают, хоть наизнанку вывернись, но назвался груздем — полезай в кузов.
Крутись, Ямщичок, выкручивайся!
Дальше были решительно вытертые слезы, троекратные взаимные извинения и прощения, «мирись-мирись-мирись», заверения, что «больше никогда!» («Nevermore!» — едва не каркнул вороном Ямщик); вызванная по дипломатическим каналам Поля, снова извинения и заверения, в результате чего растроганная домработница пообещала донечке хоть целую выварку супа с грибами:
— Да гори она огнем, та диета! Не стоит она твоих слез, Верочка!
И Полюшка-Поля, шмыгая носом, сбежала на кухню.
— Что дальше? — Вере не терпелось приступить к делу.
— Надо разузнать про твою болезнь, — ляпнул Ямщик первое, что пришло на ум. — Ты такая от рождения?
— Нет. Авария, в позапрошлом году.
Вера поднесла зеркальце ближе к лицу:
— А ты что, не знаешь? Или притворяешься?
Ямщик едва не проклял свой длинный язык. Однако Вера, кипя энтузиазмом, уже забыла о его промахе:
— Поищем в интернете?
— Ага.
— Вместе?
— Вместе.
Минут пять ушло на поиск рабочего положения для зеркальца, чтобы планшет, которым вооружился деятельный Верунчик, был виден и ей, и отражению. Ямщик не стал разочаровывать девочку, объясняя, что с легкостью может зайти ей за спину, оставаясь при этом в зеркальце. Чем бы дитя ни тешилось…
— Слушай, — вдруг спросила Вера, ожидая, пока система проснется, зевнет и протрет глаза, — если оно все поменялось… Оно ведь и обратно поменяться может? Раньше «буду», сейчас «не буду». Вдруг уже опять «буду»? Ведь может такое быть, а?
— Конечно, может! — поддержал Ямщик.
Бодрость его вышла фальшивой, как те елочные игрушки, которые не радуют.
— …рангу «А» (полное нарушение проводимости) соответствует отсутствие сенсорных и моторных функций в сегментах S4-S5. Рангу «В» (неполное нарушение) — наличие ниже уровня поражения (в том числе в сегментах S4-S5) чувствительности при отсутствии движений…
— А у меня какой ранг? — поинтересовалась Вера.
— Это тебе лучше знать. Ты что-нибудь чувствуешь… Ну, ниже спины?
— Попой? — засмеялась Вера.
Слава богу, она опять смеялась!
— Попой — да! А ниже — нет, — девочка погрустнела. И вдруг встрепенулась: — Свет мой, зеркальце! Скажи, да всю правду доложи: какой у меня ранг этого… повреждения?
Название подраздела «Степень и уровень повреждения спинного мозга» они прочли пару минут назад. На сей раз Ямщику даже не понадобился калейдоскоп осколков, где вертелась «вся правда»: прошлое, настоящее и будущее. Ответ пришел мгновенно:
— Ранг «В». Нетипичный.
— Нетипичный?
— Такое очень редко случается.
Что значит «нетипичный», Ямщик вполне мог объяснить ребенку и без сверхъестественных консультантов. Господи, да вот же оно, решение! Вот, на блюдечке! Достаточно Вере задать ему правильный вопрос по всей форме, и ответ сам прибежит сломя голову! И «что происходит?», и «кто виноват?», и, главное, «что делать?»!
— Вот, смотри, смотри! — перебила Вера его размышления. — Это про меня? Про меня, да?!
Она увеличила размер шрифта, чтобы отражению было лучше видно.
— Пациенты, страдающие от частичного паралича, имеют гораздо лучший прогноз, чем люди, которые имеют полное повреждение спинного мозга, — вслух прочел Ямщик.
— Частичный паралич — это про меня?!
— Про тебя.
— У меня — лучший прогноз! Лучший! Я бу…
Вера осеклась на полуслове. Часто-часто заморгала, борясь со слезами, и принялась молча листать очередную статью.
— Вера, ты должна спросить меня…
Ямщик говорил осторожно, не торопясь, боясь спугнуть маячившую на горизонте удачу. Так идут по болоту, на каждом шаге пробуя трясину слегой.
— О чем мы должны спорить? — удивилась Вера.
— Не спорить. Спросить.
— Ну?
Он лихорадочно пытался сформулировать правильный вопрос. Вера ждала, но надолго ее терпения не хватит: Ямщик это знал по опыту. Ну, была не была!
— Спроси у меня: что конкретно нужно сделать, чтобы ты стала снова ходить?
Вера молчала.
— Ну спроси же!
— Что?
С нехорошим предчувствием он повторил, медленно и раздельно, как для плохо знающего язык иностранца или ребенка лет четырех:
— Спроси у меня: что нужно сделать, чтобы ты стала ходить? Нет, не так! Спроси, что конкретно нужно сделать, чтобы ты стала ходить!
— Ты пропадаешь, — пожаловалась Вера.
— Что?!
— Пропадаешь. Как в телефоне, когда связь плохая. Я тебя не слышу!
— А видишь меня нормально?
Ямщик не терял надежды, что сумеет объясниться. Не мытьем, так катаньем.
— Вижу! Ты мне рожи корчишь!
Девочка в свою очередь показала Ямщику язык.
— Тогда читай по губам.
Он произнес необходимый вопрос еще раз, старательно артикулируя каждое слово. Губы заныли от усердия.
— Фу! — возмутилась Вера. — Как тебе не стыдно?!
— Мне? Стыдно?!
— Не буду я такое повторять! И ты больше не повторяй, а то поссоримся!
Она села поудобнее и сжалилась:
— Ладно, на первый раз прощаю. Давай дальше искать?
Вера развернула на планшете очередное окно с текстом. Она спешила перейти от слов к делу, чтобы поскорее забыть о гадких словах. Каких, кстати?! Верунчик, что ты услышала? Что прочла по губам? Ямщик терялся в догадках. В любом случае, было ясно: он нарвался на какой-то зеркальный запрет. Вопросы здесь задавали оригиналы. Отражения тоже, случалось, задавали вопросы оригиналам, но отражениям не разрешалось помочь оригиналу с формулировкой вопроса, который оригинал в свою очередь собирался задать отражению. Проклятье! Его подсказок Вера либо не слышала вовсе, либо воспринимала весьма своеобразно, с искажениями. Ямщик искренне надеялся, что хотя бы не матерился. Если он станет упорствовать…
Чёрт бы побрал это Гомеостатическое Mirror-здание! Нет-нет, чёрта лучше лишний раз не поминать! Он решил попробовать еще раз. Что, если подсказывать не напрямую? Намеком, «из-за такта», как любил вступать Бен Вебстер, кумир отца? Главное, соблюсти баланс: чтобы проклятое зеркало не исказило его слова — и чтобы до Верунчика дошло, на что намекает отражение.
— При поздних сроках от момента повреждения хирургическое вмешательство выполняется одномоментно из двух доступов: первым этапом из дор… дорсального доступа… — вслух зачитала Вера.
Она скосила глаз на Ямщика:
— Ты что-нибудь поняла?
— Нет, — честно признался Ямщик. И рискнул воспользоваться моментом, встроить подсказку в ответ: — Если мы хотим понять, нам надо выяснить, из-за чего всё изменилось. Узнать всю правду.
Ну же?!
— Что тут выяснять? — Вера понуро шмыгнула носом. — Дураку ясно: из-за аварии.
Не уловила подсказку? Опять зеркало всё переврало? Не в силах усидеть на месте, Ямщик заметался по комнате. Должен быть какой-то выход! Должен! Взгляд зацепился за прикроватную тумбочку. Там лежал раскрытый блокнот, рядом — россыпь фломастеров. Вот оно! Если не получается сказать, можно написать! Главное, чтобы Вера смотрела в зеркало, чтобы там отражалась тумбочка с письменными принадлежностями…
Вера оторвалась от медицинской абракадабры, глянула в зеркальце, собираясь задать очередной вопрос, уже раскрыла рот, но вместо вопроса у девочки вырвалось восхищенное:
— Ух ты!
Ямщик не знал точно, как это выглядит со стороны, но хорошо помнил взлетевшую над его головой швабру, чье отражение ухватил двойник — а значит, предполагал. В зеркале отражение Веры писало в блокноте фиолетовым фломастером. В реальности же над тумбочкой в воздухе завис оригинал блокнота, и фломастер, обретя внезапную самостоятельность, с тихим шорохом выводил слово за словом, как если бы в комнату пробрался человек-невидимка.
В определенном смысле так оно и было.
— Ты — фея? Колдунья?!
И хоть бы тень испуга! Зато сам Ямщик испытал запоздалый, но от этого не менее острый приступ страха. Что, если Верунчик при виде блокнотно-фломастерного полтергейста завопила бы во всю ивановскую? Отшвырнула зеркало прочь? Никогда больше к нему не прикоснулась?! Хреновый из тебя «инженер душ человеческих», Ямщичок. По крайней мере, детских. Что взрослому кошмар, и беги дальше, чем видишь — то ребенку восторг, за уши не оттащишь!
— Нет, не фея, — он понимал, что рискует разочаровать девочку. — И не колдунья. Я — твое отражение, просто у меня есть некоторые способности.
— Суперспособности?!
— Супер. На вот, прочти.
Как зачарованная, Вера протянула руку, взяла блокнот. Проследила за фломастером, вернувшимся на тумбочку, уставилась на листок, наморщила лоб, беззвучно шевеля губами.
— Супер! — восхитилась она. — Ну у тебя и почерк! Еще хуже, чем у меня!
— Ты читай, читай!
— Сама читай! У тебя тут все шиворот-навыворот!
Шиворот-навыворот? «Зеркальный» почерк?! Ну конечно, как еще может писать отражение? «Почерк Леонардо» — говорят, так писал великий да Винчи, шифруя свои заметки. Уж не пользовался ли он подсказками зеркального двойника? Правда, в отличие от Верунчика, изобретатель парашюта и вертолета умел задавать точные вопросы.
— Шифр! — радостно воскликнула Вера.
К восхищению Ямщика, она без всякой подсказки поднесла блокнот к зеркалу. Молодец, подумал Ямщик. Умница! Ну же, давай, читай!
— Спум… чкор…
— Что?
— Нусат чтыса… Совахо!
Ямщик застонал от бессилия.
— Это заклинание, да?! Спум чкор нусат чтыса совахо! — Вера скорчила уморительную рожицу. Судя по всему, она ждала фейерверка из бабочек-махаонов или превращения Ямщика в тыкву. — Спум чкор нусат чтыса совахо!
Девочка завертела головой в поисках результата, ощупала украдкой свои ноги.
— Не работает, — Ямщику было больно слышать вздох разочарования. — Наверно, оно у тебя в зеркале работает, а здесь — нет. Жалко, правда?
— Жалко, — согласился Ямщик.
— Ты еще что-нибудь покажи! Ну пожалуйста!
Желая доставить Вере удовольствие, минут десять он занимался тем, что брал отражавшиеся в зеркальце предметы, двигал туда-сюда, подбрасывал в воздух, ловил — к слову, не всегда удачно. Глаза Верунчика горели восторгом, и Ямщик готов был продолжать до вечера. Тумбочка в его руках принялась скакать по полу, топоча ножками, девочка захлопала в ладоши; зеркало, установленное на кровати, свалилось на ковер — и в руках у Ямщика остался лишь бесполезный дубликат тумбочки.
— Было здо̀рово, — выдохнула Вера.
И вновь уткнулась в планшет — уже без всякой охоты:
— В более поздние сроки от момента травмы выполнение вмешательства только в объеме задней инструментальной фиксации на фоне значительных фиб… фиброзных изменений в зоне повреждения вряд ли обеспечит решение всех лечебных задач… Я ничего не понимаю!
— Я тоже.
— Это потому что ты не доктор, да? Нам нужен доктор! Мама сказала, Вайнберг — очень хороший доктор. Он во вторник придет, это уже послезавтра, у него и спросим.
Помолчав, Вера добавила:
— Ты не волнуйся, хорошо? Я тебя позову, когда он придет.
Ты меня успокаиваешь, без слов спросил Ямщик. Нет, это ты меня успокаиваешь?!
2
Зинаида Петровна
Скрип-скрип.
Буду ходить.
Скрип-скрип-скрип.
Не буду ходить.
Крик-крик-крик. Нет, ничего.
Тишина. Показалось.
Буду ходить, думал Ямщик. Вот, иду. А потом раз, и не буду ходить. Вот ведь радость, шило на мыло. Остаться здесь? Приспособился, знаю места. Скрип-скрип. Хрип-хрип. Это снег. Это сквер. Куда я иду? Или я просто иду, потому что могу?
Еще осенью он не прошел бы здесь, с тыла великанской музыкальной шкатулки — театра оперы и балеты. Зеркал тут не было и не предвиделось, бигбордов с отражающими плоскостями — тоже. Редкие окна технических помещений создавали кое-какую реальность, но их не хватило бы, если б не зима. Снег загадочным образом справлялся с материализацией городского дизайна, а может, усиливал количество (качество?!) рабочих отражений.
Дороги не было, дорога с ее асфальтом и машинами, несущимися в четыре ряда, лежала напротив театрального фасада. Аллеи остались по правую руку, в сквере. Ямщик брел по грунтовке, непроходимой в сезон дождей, пыльной и ухабистой в июльскую жару. Сейчас земля подмерзла, схватилась ледяной коркой, спряталась под утоптанный, грязно-белый покров. В обычном состоянии Ямщику и в голову не пришло бы забрести сюда, но день, проведенный с Верой, день поисков и разочарований, вышиб его из колеи.
За спиной вздыхала Зинка. Вечно она вздыхала на ходу, словно искала заветную дверь, выводящую из тюрьмы ее бессмысленного существования, и уже отчаялась в своих поисках. Арлекин удрал вперед, занят поиском другой двери — в лето. Может, и мне какую-нибудь дверь поискать, подумал Ямщик. А еще лучше, закрыть все двери и угомониться. Чем мне тут плохо? Привык, приспособился. Жизнь налаживается… Он вспомнил героя анекдота, уже вставшего на табурет и надевшего петлю на шею, но заприметившего окурок на полу и недопитую бутылку пива в углу, и с кислым восторгом повторил:
— Жизнь-то определенно налаживается!
Есть жилье: тренерская с залом. Если что, можно к Вере переехать. У них в квартире кругом зеркала, опять же Верунчик с ее карманным зеркальцем сильно способствует натурализации. Есть семья: Зинка, кот, Вера. Вопросы? Ничего, ответим, от нас не убудет. Ребенок подрастет, вопросов станет меньше, а там и вовсе сойдут на нет. Ну, коляска. Инвалидная коляска. Так я ведь ходячий? Она снаружи поездит, я внутри похожу. Жизни Верке отмерено щедрой рукой, если, конечно, извиняюсь за каламбур, руки на себя не наложит. Впрочем, если и наложит, так в старости. Сколько ей было на званом приеме: семьдесят? Больше? Интересно, я здесь тоже еще шесть десятков лет протяну? Контакт, есть контакт, отражение с оригиналом — сестры навек. Вот, будет возможность проверить. Ямы огибаем, в гиблые топи не суемся, кати-городцев расстреливаем, пиявок и гнуса избегаем — короче, все шансы стать долгожителем. На могиле двойника спляшу! А что пиво невкусное, так это мы перебьемся…
Скрип-скрип.
Буду ходить.
Скрип-скрип-скрип.
Не буду ходить.
Крик-крик-крик. Нет, ничего.
Нет, чего.
То, что он принял за крик, оказалось лаем. На повороте к кованой ограде, за которой располагался трехэтажный офисный центр, предлагавший населению все услуги, от шенгенских виз до печати визиток, бетонный бордюр загибался острым углом. Вопреки логике поворота, угол был развернут к Ямщику не вершиной, а пустым пространством, открытым закутком между двумя серыми стенками высотой метра в полтора — памятник безымянному литератору в виде раскрытой книги. Наверное, раньше тут что-то стояло: урна, к примеру. Сейчас там тоже что-то стояло, верней, кто-то: забившись в угол, Арлекин сжался в комок. Выход из тупика коту загораживала собака, немецкая овчарка лет шести на вид. Вздыбив шерсть на холке, собака уже не лаяла — рычала, хрипела, готовая в любой момент кинуться на добычу. Из клокочущей пасти капала слюна, губы вздернулись, обнажив желтые клыки и часть десен.
Для выхода в зазеркалье, где его мог бы достать другой кот, но никак не собака, Арлекину не хватало свободного места. Два-три шага, вильнуть телом — и рыжий прохвост был бы спасен. Но овчарка загнала его в ловушку. Вероятно, Арлекин сумел бы в прыжке махнуть на край бордюра, даже наверняка сумел бы, но страх лишил кота его обычной изобретательности. А может, кот отлично понимал, что извернись он, прыгни, желая удрать — и это верней приказа бросит собаку вперед. Когти ли царапнут по бетонной кромке, зубы ли вцепятся в уязвимую плоть — это еще бабка надвое сказала, кто успеет первым.
— Фу!
Ямщик выхватил рогатку. Собака не слышала его команды, а и слышала бы, так вряд ли бы послушалась, но вопль вырвался сам собой, без участия скептика-разума. Правая рука нырнула в карман пуховика. Стальной шарик лег, нет, прыгнул в «кожето̀к», резиновые тяжи, скрипя, натянулись до упора…
Мимо, застонал Ямщик.
С опозданием он понял, что не промахнулся. В отличие от собратьев Арлекина по кошачьему племени, уязвимых для снарядов, пущенных в зазеркалье — это подтвердил своей смертью давний Арлекинов обидчик — собака даже не заметила, что убийственный кругляш прошел насквозь через ее голову и с глухим, едва ли не человеческим оханьем срикошетил от стенки. В зазеркалье на бетоне осталась выбоина, которая быстро начала зарастать, заполняться серой кашей — в реальности бетонная книга не пострадала. Я чуть не убил его, ахнул Ямщик. Еще чуть-чуть, и я попал бы в Арлекина! Адреналин, кипящий в крови, толкал его вперед. Кинься на нее, приказывал адреналин. Ну же! Зверь против зверя! Выхвати увесистые субурито, и в бой! Остатки здравого смысла из последних сил держали Ямщика за шиворот, крича в оба уха, что если колотушка и заденет кого-то, так скорее кота, чем собаку, и овчарку твой нелепый, твой бесполезный порыв, Ямщичок, вряд задержит даже на жалкую долю секунды, и уж точно не остановит…
— Ы-ы-ы!
Зинка, не плачь, хотел сказать Ямщик. Не плачь, Зинка. Там, где мы ничего не можем, мы не должны ничего хотеть. Ну, пойди, оближи эту бешеную суку. Что? Ты не лижешь собак? Тогда ы-ы, и ждем финала.
У него задрожали руки. Страшное еще не произошло, страшное только ожидалось, а руки задрожали. И колени. Поджилки. Губы тоже. Уши заложило, как в самолете. Накатила тошнота, по-быстрому, со сноровкой опытного грабителя, обшарила желудок липкими пальцами, сунулась в глотку. Тело все поняло раньше, чем медлительный разум.
— И-и-и-и-и!
Плач, сходный с подвыванием дебила, превратился в визг. Никогда раньше Ямщик не слышал, чтобы Зинка визжала. Он вообще никогда не слышал, чтобы кто-то визжал так. Звук забирался на высоту, перед которой Эверест был — плюнуть и растереть; звук превращался в бритвенное лезвие, вспарывал слух и уходил за пределы человеческого восприятия. Болезненно заныли зубы, словно Ямщик набрал полный рот ледяной воды. Под ложечкой вздрогнула инфарктная вибрация. А Зинка все визжала и визжала, и Ямщик боялся обернуться к ней, сам не зная, чего боится больше: увидеть отчаявшуюся Зинку или упасть, не устояв на ногах. Визг держал ход времени, будто пса на туго натянутом поводке: разинутая пасть овчарки медлила щелкнуть клыками, Арлекин, рыжий комок ужаса, превратился в кусок необработанной пейзажной яшмы. Это не визг, понял Ямщик, а еще понял, что сошел с ума. Это мольба, нет, молитва, нет, требование безъязыкой, утратившей речь женщины, только я понятия не имею, кого умоляют и от кого требуют. Завизжи я так сегодня утром, и приговор «не будет ходить» мигом превратился бы в надежду «будет ходить», просто я не умею как следует визжать, молить, требовать, не умею и никогда не научусь.
— …!!!
Этот звук не передавался на письме.
Треснуло окно на втором этаже театра, в гримуборной. Треснуло, даром что было замазано белилами, окно на первом этаже, в дамском туалете. Треснули два окна, одно над другим, в офисном центре. Вниз, на асфальт, будто ледяные сосульки с карниза, посыпались осколки. Взорвались зеркала заднего вида на автомобилях, припаркованных у ограды. Черная «Mazda Sedan», красная «Audi Sportback», синий металлик «Chevrolet Aveo» — сиди водители за рулем, а не в кабинетах офисов, все утратили бы возможность видеть, что творится за их спинами, и наверное, к счастью, потому что оглядываться назад — дурная примета. Сорвались с крыш и карнизов, пернатой тучей ударили в небо галки, воробьи, голуби, одуревшие от страха. По снегу, отсюда до сквера, пробежала мелкая рябь, словно снег в единый миг растаял, обернулся водой, озерной гладью.
— Альма, фу!
Овчарка села на задние лапы, будто ее рванули за уши.
— Фу, кому сказала! Сидеть!
Овчарка села, мелко вздрагивая. Альма, или как там ее звали, дышала часто-часто, вывалив язык. Арлекин решился, прыгнул — легко, как в молодости, взлетел на стенку, вихрем пронесся к остолбеневшему Ямщику, вильнул телом, уходя в зазеркалье, и соскочил, укрывшись за ногами хозяина. Ямщик подхватил кота на руки, готов бежать в любой момент, если собака все-таки кинется, а зазеркалье не спасет.
— Плохая собака!
Под Альмой растеклась желтая лужа. На холоде от мочи шел пар. Даже с расстояния Ямщик чуял резкий, неприятный запах. Собака заскулила, вымаливая прощение. Прижала уши, дернула хвостом; рискнув нарушить команду «сидеть», на брюхе поползла к Ямщику, нет, к Зинке.
Забыв о собаке, Ямщик обернулся.
Зинка была не здесь. Зинка была не Зинкой. Перехватив Арлекина поудобнее, Ямщик протянул высвободившуюся руку и коснулся мертвой женщины. Пальцы ухватили воздух, как если бы он из зазеркалья пытался тронуть человека, находящегося в реальности. В реальности, мысленно повторил он. Каким чудом, каким сверхъестественным усилием ни выбралась — выломилась?! — Зинка в реальность, человеком она не стала. Женщина колебалась в искрящемся морозном воздухе, размывалась, с каждой секундой теряла плотскость.
Уходит, понял Ямщик. Там ей не жить. А здесь она что, жила, спросил он сам себя. Здесь — жила?!
— Зинаида Петровна?
От сквера бежала девушка в серой дубленке. За девушкой, вываливаясь из кармана, волочился поводок. Казалось, девушка — собака, сбежавшая от владельца. Нет, иначе: судя по лицу девушки, лицу, на котором ужас мешался с восторгом, она бежала к владельцу, удрав из чужого дома. Споткнувшись, девушка упала на колени, вскочила, не чувствуя боли:
— Зинаида Петровна! Божечки, вы же умерли…
— Ната! Возьми Альму на поводок!
— Зинаида…
— Немедленно!
— А мы Альмочку вашу к себе… К себе взяли!..
— Спасибо, — Зинка улыбнулась. — Спасибо, Натуся…
— Зинаидочка Петровна…
Слезы текли по девичьему лицу. Зинка таяла в слезах, в воздухе, в жизни по ту и эту сторону зеркала. Распадалась лохмотьями, обрывками, перьями неяркого, трепещущего света. Ветер обвился вокруг нее, утаскивая последнее, что еще оставалось. Ямщик надеялся, что Зинка напоследок что-нибудь скажет ему, попрощается, пожелает удачи, но она молчала. А может, сказала, пожелала, только он не услышал. Ну да, конечно, не услышал, глухарь.
— Альма, ко мне! Ой, ну что же я реву, дура…
Овчарка завыла, как по покойнику.
3
Вместо песенок тромбоны
Вот уже много лет Ямщик полагал себя мизантропом, а значит, человеком рассудочным, хладнокровным, мало склонным к бурному проявлению чувств; по Кабучиной классификации амплуа — резонер или, если угодно, благородный отец. Но то, что случилось сегодняшним безумным вечером, без паузы обернувшимся сумасшедшей ночью, не лезло ни в какие ворота, хоть распахни их настежь. Ямщик не узнавал сам себя; вернее, не узнал бы, если бы хоть на миг вернулся в обычное состояние духа. Зинкин визг что-то повредил в его мозгу, измученном прихотями зазеркалья. Отвинтил тайную гайку, сорвал резьбу; высверлил дырку там, где раньше была плоскость.
Это напоминало опьянение. До таких зияющих высот — парадокс лучше всего описывал ситуацию — Ямщик не напивался никогда, даже на собственной свадьбе, оглушенный пониманием, что это случилось, и он, черт возьми, здесь присутствует не в качестве гостя. И вот случилось, без вина, пива и водки, только с визгом, который еще звучал где-то в затылке, сопровождаемый рыдающим контрапунктом: «Зинаидочка Петровна…»
Все, что происходило, он помнил — вспомнил назавтра! — урывками, фрагментами, вне логической связи. Вот он пляшет на «Женитьбе Фигаро», оккупировав авансцену малого зала ТОБ, и горланит в ритме «пять четвертей»:
— Опера-буфф Моцарта по пьесе Бомарше на либретто Лоренцо да Понте! Понте дороже денег! Буфф-Моцарт по опере Лоренцо на Бомарше! Налетай, подешевело! Либретто да Понте!
В зазеркалье сцена, восстановленная по минимуму кривых отражений — начищенная медь и никель ручек, хрусталь люстры, очки зрителей — выглядит жутковато. Оркестровая яма и вовсе адова дыра. Музыка, несущаяся оттуда, искажается, превращается в звуки дьявольского оркестра. Плечом к плечу с Ямщиком, нимало не смущаясь буйным присутствием «коллеги», лукавый цирюльник Фигаро обнимает ангела-Керубино, чистит ему поникшие перышки и вовсю распевает «Мальчика резвого»:
— Будешь воином суровым
И усатым, и здоровым,
С острой саблей, с медной каской
И со шпорой, и с тюрбаном,
С лютым видом, с пустым карманом,
Чести много, а денег мало!
Ямщик затягивает не в лад:
— А денег мало, а денег мало!
В углу сцены за столиком — граф Альмавива. Слуга наливает ему бокал вина. Слуга мал ростом, считай, карлик. Мешковатые штаны, папироска в углу рта. Еще двое слуг-близнецов, игнорируя тот факт, что режиссерское решение их не предусмотрело, кувыркаются по углам, демонстрируют залу голые задницы.
Бесы, радуется Ямщик. Ну, значит, будет весело. Бесы сегодня впервые без вожака. А может, просто Ямщик вожака не видит.
— Вместо песенок тромбоны,
Барабаны, бомбардоны
Разревутся на все тоны,
Разнесутся далеко…
Музыка глохнет, рвется, снова нарастает. Это не музыка — сирена. Ямщик на проспекте, в гуще машин. На него несется «скорая помощь», спешит по вызову. За скорой тянется шлейф белого грязноватого дыма — отражения в витринах и окнах домов размазываются, с трудом поспевают за движением машины.
— Мечтал! — вопит Ямщик, раскидывая руки крестом. Может быть, даже красным крестом. — Всю жизнь мечтал!
Он не успевает заявить городу и миру, о чем мечтал всю жизнь. Кажется, о том, чтобы его сбила «скорая». Яростная торпеда под вой сирены проносится сквозь Ямщика, мчится дальше. Еще одна машина, еще…
Ямщик садится на проезжую часть.
— Аматэрасу! — объясняет он шайке бесов, сгрудившихся вокруг. — Японская богиня Аматэрасу! Поняли?
— Аматэрасу! — радуются бесы.
— Япона мать!
— Наматрасу!
— Матьниразу!
— Тирамису! Ниппон Тирамису!
— Зеркало, болваны! У нее было зеркало, она его разбила…
— У попа была собака…
— Он ее убил!
— Глянул в осколок воин, видит: другой воин! Начали рубиться, и оба зарубились…
— Убил! И в землю закопал!
— Глянул в осколок купец, видит: другой купец! Начал демпинг и весь разорился…
— …ехал на ярмарку ухарь-купец!..
— Глянул в осколок царь, видит: другой царь! Начал войну и проиграл…
— Знаем! — внезапно заорали бесы.
— В курсе!
— Не дурней тебя!
— «Кодзики»! «Сказания о деяниях древности»!
— Глянул мудрец, глаза зажмурил! Сидит жмурик жмуриком…
— А осколок выкинул! В море!
— Нахрен!
— Нахрен Дохрен, мастер дзен…
— Умницы вы мои! — Ямщик заплакал. — Я-то думал, вы балбесы…
Гул машин сливается с хором бесов, исполняющим «Оду к радости», превращается в кабацкую аранжировку «Ты ж меня пидманула!». Ямщик в ресторане отеля «Заря Премьер». За пазухой тихо-тихо сидит Арлекин. Кажется, кот был с ним и в театре, и на проспекте. Кот был, а Зинки не было. Где Зинка? А-а, конечно. Прощайте, Зинаида Петровна. «Устрицы! — пристает Ямщик к Арлекину. — Хочешь устриц, старик? Мидий? Лососика? Однова живем, Арлекиша! Ну да, завтра усремся. Зато сегодня мы короли…»
Арлекин не хочет устриц. Воротит морду.
В ресторане банкет. Нет, свадьба. Усталый, наголо бритый тамада хохмит, поет куплеты, веселит гостей конкурсами. Тамада похож на лысого сенсея, только вместо кимоно — клубный пиджак да рябенький кис-кис на шее. Кис-кис, радуется Ямщик. Он отдает Арлекина самому мелкому бесу: «Отнеси домой, в тренерскую!» Арлекин возражает, рвется из рук. Бес падает на колени, бьется лбом об пол, что-то мурлычет. Ямщик радуется во второй раз: Арлекин согласен.
— Гляди, осторожно! С уважением!
— Да ни в жисть! — подтверждает мелкий.
Кота он берет так, словно Арлекин фарфоровый.
Ямщик гуляет на свадьбе. Что на свадьбах делают? Гуляют! А мы что, не люди? Он гуляет и после того, как гости расходятся. Гуляет, когда усталые, зевающие официанты начинают убирать со столов. Гуляет в холле, в лифте, в коридоре, в номере для молодоженов.
— Даст ист фантастиш! — хохочет Ямщик.
Ревет по-ослиному:
— Йа, йа, йа!
Жених, мужчина не первой молодости, старше Ямщика, лежит на спине. Старше? Он годится Ямщику в отцы. Дышит жених тяжело, с подозрительными хрипами. Надо бы вызвать «скорую», но «скорая» уже уехала, Ямщик это знает точно. На женихе, спиной к Ямщику, сидит невеста, пышная блондинка. Сидит? Прыгает. Скачет. Веса у блондинки хватит, чтобы вышибить дух из борца сумо, но жених держится, не сдается. Ямщик смотрит: спина, крестец. Ягодицы. Капельки пота на коже. Светлые волосы по плечам. Невеста запрокидывает голову, стонет. Ямщик видит: грудь. Большая, млечно-белая. Торчит сосок.
Над кроватью, в полстены — зеркало. Там тоже все видно, если ты человек. А если зазеркалец, то лучше не смотреть. Дым клубится, вьет кольца, сулит мигрень. Ямщик представляет, что бы он увидел, если бы мог смотреть в зеркало. Его трясет, корчит, но этого он тоже не замечает.
— Люська?
«Ага, мой Арменчик только о тебе и мечтает! Не спит ночами, лично приглашение подписал!»
Парикмахерша стонет. Арменчик храпит.
— Приглашение? — спрашивает Ямщик. — Лично подписал?!
Он расстегивает штаны. Лезет на кровать, стараясь не глядеть в зеркало. Люська наклонилась к Арменчику, целует храпящий рот. Это хорошо, так еще удобнее. Ямщик ничего не чувствует, парикмахерша для него — воздух, бесплотная эфемерида. Об Арменчике и речи нет. Ничего, ничего не чувствует, а может, чувствует, или воображает, что чувствует, какая разница, если сегодня — женитьба Фигаро, вместо песенок тромбоны, буду воином суровым, и усатым, и здоровым, всё дозволено, всё, потому что вы есть, а меня нет, на нет и суда нет, и стыда нет, нет-нет-нет, да-да-да, йа-йа…
Парикмахерша кричит. Падает на Арменчика.
— Папик, ты монстр, — бормочет она. — Ты просто ниндзя!
— Дашка?!
— Пусечка, я… — Армен опасно багровеет. Его э̀го растет на глазах, заполняет весь номер целиком, строительной пеной хлещет в щели. — Спасибо, пусечка! Я еще ого-го…
По углам скребутся, хихикают бесы.
4
Мы поладим!
— …доложи: доктор скоро ко мне зайдет?
Кажется, Вера хотела спросить совсем другое, но в последний момент испугалась услышать тот же приговор, что и позавчера. Вот и выпалила первое, что пришло на ум, лишь бы завершить ритуал вызова.
Перед глазами Ямщика метнулась нарезка кадров, будто он смотрел фильм на ускоренной перемотке. Дымятся чашечки с кофе: миниатюрные, на пару глотков. Золотой ободок, мудрёная арабская вязь по густой синеве фаянса. Доктор Вайнберг — кто ж еще? — и родители Веры в гостиной, за столом. Ровесник Ямщика, доктор во всем, кроме возраста, являл собой полную его противоположность. Широк в кости, уверен в себе, с крупными, выдающими породу чертами лица; редкие нити серебра пронизывают курчавую, черную как смоль шевелюру. Дорогой твидовый пиджак в «пастушью клетку»…
Чашечка кофе в сильных пальцах хирурга казалась еще меньше, чем была. Рука Вайнберга потешно мелькала: к губам и обратно, к губам и обратно. Хозяева дома застыли на стульях без движения, с неестественно прямыми спинами. К своим чашкам они не притронулись. Врач что-то говорил. Из-за «перемотки» его жестикуляция казалась утрированно-дерганой — забавней, чем в немых фильмах начала ХХ века. У родителей Веры двигались только губы, строго по очереди — у отца и матери. На столе, словно из цилиндра фокусника, объявился листок бумаги. Сверкнула авторучка в серебристом корпусе, на листке возник ряд цифр. Номер счета? Сумма? Отец с матерью шевельнулись, закивали китайскими болванчиками.
Ямщик увидел циферблат часов. Вспыхнула ядовитая зелень электрических цифр.
— Доктор зайдет к тебе в пятнадцать тридцать две, через восемь минут тридцать четыре секунды.
— Отлично!
Вера схватила с тумбочки блокнот, что-то размашисто записала фломастером. Тем самым, фиолетовым.
— Во что он будет одет? Ах, да! Свет мой…
— Это лишнее! — остановил ее Ямщик. — Я и так знаю. На нем будет твидовый пиджак.
— Точно?
— Точнее не бывает!
С недетской серьезностью Вера кивнула — верю, мол! — и снова принялась черкать фломастером в блокноте, на время оставив «справочное отражение» в покое. Мелкая хитрюга явно что-то замыслила. В комнате было жарко. Воспользовавшись паузой, Ямщик стащил с головы шапку, расстегнул пуховик. Вера выдернула его с улицы, где он умаялся пробираться меж пластов мокрого снега, рушащихся с крыш и карнизов, и высверков звонкой капели. Валясь с высоты, снежные плюхи на лету размазывались в убийственные айсберги. Капель смахивала на ртутные пули. Оттепель, чтоб ей пусто было! Не дождь, конечно, но приятного мало. Так мало, что даже обидно. Вот, скажем, номер для молодоженов — как бы там оно ни повернулось, а вспоминать неприятно. Который день вспоминается, а по-прежнему неприятно. По-прежнему неприятно, а который день вспоминается…
«Папик, ты монстр. Ты просто ниндзя!»
— А что такое твитовый пиджак? Из Твиттера?
— Не твитовый, а твидовый. Ткань такая, шерстяная.
— Значит, так! — Вера воздела фломастер вверх, призывая отражение к вниманию. Жест она явно собезьянничала у школьной учительницы. — Я тут думала-думала и придумала: назначаю тебя моим консультантом! Я буду доктору вопросы задавать, а у тебя переспрашивать: так или не так? Правда или неправда?
— Прямо при докторе?
— Да!
— Он решит, что это игра.
— Ну и что?
— А вдруг он не захочет играть?
Лично я не захотел бы, подумал Ямщик. Затея Верунчика нравилась ему чем дальше, тем меньше. Вайнберг решит, что у девочки головка бо-бо, точно решит. Что он тогда сделает? Посоветует родителям обратиться к психиатру. В итоге у Веры отберут зеркало, нет, не отберут, уже отбирали…
— Захочет!
— Он не примет это всерьез.
— Примет! Я подготовилась!
Вера рассмеялась и помахала над головой блокнотом.
— Ему не понравится, — Ямщик зашел с другого конца, — что ты его проверяешь.
— Ну и пусть! Ты вообще за кого?
— За тебя.
— Ты чье отражение?!
— Твое, — покорно вздохнул Ямщик.
— Вот и помогай мне, а не умничай!
Хлопнула дверь гостиной. В коридоре послышались шаги. Вера бросила взгляд на часы, висящие над столом, и победно улыбнулась: доктор прибывал аккурат по зеркальному расписанию! В дверь постучали со всей возможной деликатностью, и Вера, исполнясь важности момента, объявила серьезным тоном:
— Войдите!
Тебе смешно, Ямщик? Отчего же тебе не смешно?
— Познакомься, Верочка. Это доктор…
— Геннадий Яковлевич, — перебив маму, врач шагнул вперед. — Но если хочется, можно просто «доктор».
Умеет, оценил Ямщик. И без перебора. Молодец, Геннадий Яковлевич! Родители Веры замерли в коридоре персонажами второго плана.
— Я знаю, кто вы, — Вера села поудобнее, откинула одеяло. Сегодня ее одели в трикотажный спортивный костюмчик темно-синего цвета, с желтыми вставками-шнурами. Резинки на манжетах были слегка растянуты. — Очень приятно, Вера. Доктор, посмотрите на часы, пожалуйста. Сколько времени?
Вайнберг оттянул рукав пиджака, глянул на «Perrelet» в титановом корпусе:
— Половина четвертого.
— Пятнадцать тридцать две! — звонко уточнила Вера.
— Всё верно, пятнадцать тридцать две, — улыбнулся доктор. Улыбка у него была замечательная: добрая и без фальши. — Любишь точность? Думаю, нам стоит познакомиться поближе.
— Я тоже так думаю, — Вера указала на стул. — Присаживайтесь, пожалуйста.
Взрослые слова, взрослые интонации. Смешно. Ведь правда, смешно?
— Мы поладим!
Они произнесли это в унисон, слово в слово, врач и девочка. Не сговариваясь, оглянулись на родителей — и рассмеялись. Пожалуй, эти двое быстро найдут общий язык. Уже нашли, и это чудесно.
«Ты не будешь ходить.»
Отец с матерью тихо прикрыли за собой дверь, оставив доктора наедине с пациенткой. Они были уверены, что — наедине. Вайнберг придвинул стул ближе к кровати:
— Ты знаешь, зачем я здесь?
— Конечно, знаю! Вы пришли познакомиться. А потом вы будете делать мне операцию.
— Все верно. Это очень хорошая операция. После нее ты снова сможешь ходить.
— Нет, не смогу.
— Что за ерунда? Кто тебе такое сказал?!
Будь перед ним взрослый, в голосе Вайнберга кипело бы возмущение. А так — лишь неподдельное изумление.
— Зеркало.
— Зеркало?
— Оно мне всю правду говорит!
— Прямо-таки всю?
Геннадий Яковлевич сощурился, пустил в уголках глаз хитрые морщинки. Быстрей быстрого врач включился в предложенную игру, на ходу принимая чужие правила. Да ему педиатром работать надо, подумал Ямщик. Детским психологом!
— Всю-всю! Знаете, зачем я вас попросила на часы посмотреть?
— Зачем?
— А вот зачем!
Торжествуя, Вера протянула врачу блокнот. Ямщик, благо зеркало позволяло, заглянул Вайнбергу через плечо. Почерк у Верунчика оказался не ахти, но разборчив:
«Доктор придет ко мне в 15:32. На нем будет твитовый твидовый пиджак. Это мне зеркало сказало! А сейчас 15:27.»
— Впечатляет, — кивнул Вайнберг после долгой паузы.
Врач был растерян, хоть и не подавал виду. Он пытался найти рациональное объяснение, но кроме «случайно угадала» и «совпадение» ничего толкового не подворачивалось. Если честно, Ямщик ему даже посочувствовал.
— Теперь верите?
Геннадий Яковлевич развел руками:
— А куда деваться?
Конечно же, он не поверил.
— Мне зеркало сначала сказало, что я буду ходить. А потом, что не буду, — Вера с робостью тронула рукав твитового твидового пиджака. — Вот вы доктор, вы знаете, почему так?
«Мне! — стиснув зубы, возопил Ямщик. Он уже уяснил, что вслух такое кричать бесполезно. — Вопрос! Правильный вопрос! Задай его мне!»
— Это ведь тебе зеркало сказало, а не я? Давай у него и спросим.
Ямщик затаил дыхание.
— Давайте!
Вера развернула зеркальце так, чтобы доктор тоже мог в него заглянуть. Разумеется, кроме двух отражений — девочки и своего — он ничего не увидел.
— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…
Слушая Веру, Геннадий Яковлевич переводил взгляд с девочки на ее отражение и обратно. Здоровый скепсис боролся в докторе с подозрительным сомнением, с иррациональным чувством тревоги. Скепсис побеждал по очкам, но соперники, отступая под натиском аргументов, продиктованных жизненным опытом, сдаваться не спешили.
— …почему я не буду ходить?
«Не тот вопрос!» — едва не заорал Ямщик.
Вместо вопля с его губ слетел ответ, пришедший в мгновение ока:
— Потому что операция пройдет неудачно.
— Потому что операция пройдет неудачно, — повторила Вера для врача.
— Это тебе зеркало сказало? — Вайнберг нахмурился. Похоже, он был суеверен, и игра ему разонравилась. — Я ничего не слышал.
— А зеркальце никто, кроме меня, и не слышит!
«Операция пройдет неудачно!» — стучало в висках Ямщика, словно в мозгу сбоила драм-машина. Жужжал рой ос, галдел легион бесов-искусителей, гремела какофония бесчисленных, разбегающихся во все стороны вариаций: «Насколько неудачно? Не парализует ли девочку совсем? Возможна ли успешная операция? Если да, что для этого нужно? Кто виноват?! Что делать?!» Увы, у Ямщика не было собственного зеркала, чтобы получить жизненно необходимые ответы, а ему самому никто не спешил задать правильно сформулированные вопросы.
«Я ничего не могу. Там, где мы ничего не можем, мы не должны ничего хотеть. Зинка, помнишь? Почему же я хочу? Почему ненавижу себя за отчаяние и беспомощность? Ненавижу себя, презираю себя, жалею себя — себя, себя, себя!!! — в то время когда Вера заслуживает жалости в сто раз больше. Кто из нас калека?! Я не способен найти ответ. Не способен подсказать вопрос. Не в силах изменить исход операции…»
— Зеркало тоже может ошибаться.
— Не может!
— Вера, ты сама сказала: сначала зеркало тебе пообещало одно, потом другое. Так не бывает. Значит, оно или ошибается, или обманывает тебя.
— Оно не ошибается! Не обманывает!
— Хорошо, пусть не обманывает. Каждый может ошибиться, и зеркало — не исключение. Я провел много таких операций, как твоя. Я поставил на ноги многих людей. И тебя поставлю, что бы ни говорили все зеркала нашего города. Ты веришь мне?
— Я спрошу! Я у него еще спрошу!
Девочка разрывалась между верой — и верой. Геннадий Яковлевич едва не улыбнулся, глубоко тронут этой внутренней борьбой, но сумел сдержаться, понимая, что улыбкой обидит маленькую пациентку. Он привстал, потянулся к Вере, успокаивающе потрепал по плечу:
— Все будет хорошо. Я тебе обещаю.
— Все будет хорошо, — эхом откликнулся Ямщик. — Все будет отлично, доктор. Извините меня, пожалуйста.
И резким пинком выбил из-под Вайнберга стул.
Упал доктор скверно, в точности как Дылда в кафе «Франсуа». Правую руку он выставил, пытаясь смягчить удар, ладонь с размаху пришла в пол — и рука Вайнберга, прямей копейного древка, отчетливо хрустнула в запястье. Геннадий Яковлевич повалился набок. Сильный мужчина, привычный к боли, чужой и своей, он сумел сдержать крик — лишь застонал сквозь зубы, прижимая к груди искалеченную руку.
— Перелом Коллиса, — озвучил Вайнберг диагноз. — Надеюсь, без смещения.
Зажав ладошкой рот, Вера смотрела на него круглыми от испуга глазами.
Когда комната опустела, когда стихли возбужденные голоса за дверью, а отец Веры на своей машине увез врача, отказавшегося вызывать «скорую», в клинику, Вера уставилась на Ямщика таким взглядом, будто впервые увидела собственное отражение.
— Свет мой, зеркальце, скажи…
Она запнулась.
— …да всю правду доложи. Теперь я буду ходить?
Ответ пришел мгновенно:
— Да. Теперь ты будешь ходить.
5
Кто такое
— Свет мой, зеркальце…
Забор. Граффити. На миг Ямщику показалось, что в этот раз ему не повезет. Что его сейчас размажет о забор в липкую кашу: последний ответ на последний вопрос. Нет, обошлось. Отметив, что стоит в знакомой гостиной с ушлым Арлекином на руках, переводя дух и слушая, как сердце переходит с галопа на рысь, а там и на шаг, он недоумевал: откуда явились дурные предчувствия? Что послужило причиной? Металлические, лязгающие интонации в голосе Веры? Ерунда, это маленькая девочка, откуда у нее интонации…
Вера ждала его в кресле-коляске. Темно-синий трикотаж с желтыми шнурами — после визита хирурга девочка не переоделась. Ямщик даже почувствовал себя доктором. «Добрый доктор Франкенштейн лечит каждого — ферштейн? Приходи к нему лечиться, будешь человек-волчица…»
— Свет мой, зеркальце, скажи…
Она плотно сжала губы. Так делают, боясь сболтнуть лишнего. Ямщик ждал, полагая, что сейчас прозвучит присяжное «да всю правду…», и не дождался. Неужели лишним, тем, чего Вера не хотела произнести, была «да вся правда»? Дитя не желает призвать джинна к честности?! Рот, стянутый в жесткую линию, делал Верунчика старше своего возраста: травести из провинциального ТЮЗа в роли Красной Шапочки, и пусть волки дрожат.
— Скажи мне: а ты вообще что такое?
— Кто такое, — машинально поправил Ямщик. — И даже кто такой.
Он не был под присягой, свободен во лжи и сокрытии части правды. Он мог выкрутиться, словчить, навести тень на плетень. Он мог все, взрослый мужчина, опытный рассказчик невероятных историй. И поэтому он выбрал самую невероятную.
— Ямщик Борис Анатольевич, сорок пять лет. Женат, не привлекался, не состоял. Детей нет. Прописан через два дома от твоего. Вернее, был прописан. Сейчас там прописан я, только он совсем не я. Наверное, мы раньше встречались с тобой на улице, просто не были знакомы. Ты и сейчас вполне могла встретить меня…
— Который не ты?
— Ага. Который не я.
Ямщик вздохнул. Ему вдруг стало так легко, что это было хуже, чем тяжело. Мыльный пузырь, испугался он. Сейчас лопну.
— Ну, допустим, — кивнула Вера.
Ее голос был чужим, слишком чужим. Сперва Ямщик испугался, что услышит от Веры встречное признание — я не девочка, а инопланетянин, мозговой слизень-подселенец! — но быстро понял, что слышит из уст дочери фразу отца.
Арлекин спрыгнул с рук. Раз, два, три, и кот уже спал на коленях Веры. Предатель, вяло ругнулся Ямщик. Вот и живи здесь, пусть они тебя кормят.
— Ну, допустим. А теперь, — Вера наклонилась вперед, вглядываясь в зеркальце, — давай еще раз. Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи… Ты что такое?
Браво, отметил Ямщик. Брависсимо. Зал аплодирует стоя.
— Кто такое. Кто такой. Забыла? Ямщик Борис Анатольевич, сорок пять лет. Женат, не привлекался, не состоял. Детей нет. Прописан через два дома от твоего…
Слово в слово он повторил первоначальный монолог. Вера слушала внимательно, сравнивая исходные показания со вторичными. На лбу ее от усердия выступили капельки пота. Свободная от зеркальца рука гладила Арлекина, верней, не гладила, а комкала, как комкают край одеяла в минуты нервозности. Кот, странное дело, не возражал
— Ты что же, не я?
— К сожалению, нет, — невинный оборот «к сожалению» прозвучал двусмысленно, с опасным подтекстом. — Я старше тебя в четыре раза. Я мужчина. И да, я по ту сторону зеркала, а ты — по эту.
— А как ты там оказался?
— Всю правду?
— Всю правду. Только… — Вера замялась. Щеки ее полыхнули внезапным румянцем. — Ты сам всю правду, хорошо? Без «доложи»! Ты рассказывай, а не докладывай. Ой! Вы рассказывайте, пожалуйста…
— Ты, — возразил Ямщик. — Говори мне «ты», иначе я обижусь. Значит, без доклада? Ладно, слушай. Все началось со встречи одноклассников…
— Твоих?
— Если бы! Ты не перебивай, тут сказка длинная…
Сказка оказалась короче, чем он предполагал. Кому другому хватило бы на три части с прологом и эпилогом, Ямщик же уложился в пятнадцать минут. Вера его не перебивала, если не считать возгласов «ой!», «ух ты!» и «ничего себе!». Ямщик тайком согласился: попади сказка в руки матерого редактора, кроме «ой!», «ух ты!» и «ничего себе!» в ней не осталось бы ни слова. Самое оно для комикса. Побаловать Верунчика историей про бесов? Нет, редактор бесов не пропустил бы. Зачем в young adult comics гнилая мистика? Так продаж не сделать. Хорошо, и мы тогда не станем, вырежем фрагмент.
Когда он замолчал, Вера машинально отодвинула зеркало подальше, словно страдала дальнозоркостью.
— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…
Губы Веры задрожали:
— Так что, ты теперь меня в зеркало утащишь?!
— Не знаю, — ответил Ямщик, и это была вся правда.
Да, зеркало раскололось. Да, в осколках он видел свое будущее и будущее Веры. Да, это были разные осколки и разные будущие. Нет, он ни за что не ручался.
— Я же там у вас пропаду, — тихо сказала Вера. — Ну, у вас, в зазеркалье. Ты меня с креслом выдергивай, с коляской. Хорошо? Без кресла я сразу пропаду. А так, может, не сразу. Ты мне кота оставишь? Или тоже заберешь? Как его зовут?
— Арлекин.
Голос сел, отстраненно подумал Ямщик. Хриплю. Простыл на улице. Надо шарф где-нибудь оторвать. Он думал о себе, как о ком-то другом, оставшемся на перроне, когда поезд уже ушел, и ты смотришь в окно, а мимо бежит вокзал, посты, сортировочная.
— Арлекин, — повторила Вера. — А я звала Мурзиком. Значит, не оставишь.
Логика, воззвал Ямщик. Где ты, логика?
— Ну ничего, он ко мне станет в гости ходить. Ведь станет? Ты ему не запретишь? Ты подожди, пока мне операцию сделают. Ладно? Я после нее ходить буду. Ты сама сказала… Ты сам сказал, что буду. Ну да, тебе все равно, буду я там, за зеркалом, ходить, или не буду. Ты и так ходячий…
Ее рука наконец-то успокоилась, замерла на спине кота.
— Операция — это, наверное, больно. Если ты подождешь, тебе не будет больно. Мне будет, а тебе нет. Я реби… ребилити…
— Реабилитируюсь.
— Ага, выздоровлю. Начну ходить, и тогда можно без коляски… Ты согласишься подождать? Это недолго, меня скоро вылечат.
Когда Ямщик шагнул к девочке, Арлекин внезапно проснулся. Вскочил, выгнул спину горбом, зашипел на хозяина, демонстрируя клыки, три целых и один сломанный.
— Ты еще, — вздохнул Ямщик. — Ну как же без тебя?